Шло время, и я поняла, что больше не могу тянуть с работой. Мне было 65, спина ныла после каждой смены, руки дрожали, когда я месила тесто, и в цеху всё чаще шептались: "Валентине Ивановне пора на отдых." Я сопротивлялась сколько могла — работа была моей жизнью, моим якорем после смерти мужа, но в конце концов сдалась. Подала заявление, и в цеху устроили прощание. Коллектив собрался в обеденном зале, стол ломился от пирогов и бутылок — девчонки притащили домашнее вино, мужики достали водку. "За тебя, Валентина Ивановна!" — кричали они, поднимая стаканы, и я пила с ними, смеялась, вспоминала старые байки про сгоревшие булки и ссоры с поставщиками. Вино лилось рекой, кто-то включил музыку, и я, сама того не заметив, выпила больше, чем следовало. Голова закружилась, щёки горели, и я вдруг почувствовала себя молодой — той Валентиной, что танцевала на вечерах сорок лет назад.

Домой я пришла поздно, "на веселе", как говорил мой Алексей, когда я перебирала с наливкой. Ключ дрожал в руке, дверь скрипнула, и я ввалилась в прихожую, хихикая над собой. Лёша был дома — сидел на диване в зале, с наушниками, и поднял голову, когда услышал мои шаги. "Бабуль, ты чего такая?" — спросил он, снимая наушники, и в его голосе было удивление, смешанное с улыбкой. Я махнула рукой, чуть не потеряв равновесие: "Ой, Лёша, провожали меня с работы, на пенсию теперь... выпила малость, не сердись." Он встал, подошёл ко мне, поддержал за локоть: "Давай помогу, а то упадёшь."

Он довёл меня до спальни, и я плюхнулась на кровать, всё ещё посмеиваясь. Платье задралось, волосы растрепались, но мне было всё равно — вино гудело в голове, смывая привычную строгость. "Садись, Лёша, " — сказала я, похлопав по кровати рядом. — "Посиди со мной, расскажи что-нибудь." Он сел, чуть неловко, но послушался. Я посмотрела на него — его тёмные глаза, такие же, как у мужа, его крепкие плечи, его руки, лежащие на коленях. Вино шептало мне, что он мой, что он здесь, молодой и живой, и я вдруг сказала: "Ты знаешь, Лёша, ты совсем как он... как мой Алексей. Только лучше, потому что ты мой."

Он замер, щёки его порозовели, но он не отвёл взгляд. "Бабуль, ты пьяная, " — сказал он тихо, но в его голосе было что-то ещё — тепло, неуверенность. Я засмеялась, качнулась к нему ближе: "Может, и пьяная, а может, просто честная стала. Ты мне помогаешь, сидишь со мной, а я... я ведь скучала по такому." Моя рука сама легла ему на плечо, пальцы сжали его рубашку, и я почувствовала, как он напрягся. "Ты не сердишься на меня за ту ночь, Лёша?" — спросила я, и мой голос дрогнул, вино развязало язык.

Он сглотнул, посмотрел мне в глаза: "Нет, бабуль. Мне... мне было хорошо. Я же говорил." Его слова ударили меня, как ток, и я, не думая, потянулась к нему — обняла его, прижалась щекой к его груди. Он пах одеколоном и чем-то родным, и я шепнула: "Мой Лёша..." Он не отстранился, его руки медленно легли мне на спину, и я почувствовала, как его дыхание ускорилось. "Ты не должен меня бояться, " — сказала я, поднимая голову, и мои губы оказались слишком близко к его. Он замер, но не отпрянул, а я, поддавшись вину и тому, что жило во мне месяцами, коснулась его губ — мягко, неуверенно, но с теплом, которого не чувствовала годы.

Он ответил — сначала робко, потом сильнее, и его руки сжали меня крепче. Я отстранилась первой, голова кружилась, сердце колотилось, и я пробормотала: "Ох, Лёша, что ж мы делаем..." Но он только посмотрел на меня, глаза блестели, и сказал: "Всё нормально, бабуль. Я с тобой хочу быть." И я поняла, что вино было лишь поводом — мы оба давно этого ждали.

Вино гудело в венах, смывая барьеры, которые я держала двадцать лет — с тех пор, как умер мой Алексей, у меня никого не было. Ни одного мужчины, ни одного прикосновения, только воспоминания о его руках, его теле, его любви. И теперь Лёша — мой Лёша, молодой, живой, копия мужа — смотрел на меня так, что я не могла остановиться.

Я потянулась к нему снова, мои руки — старые, с мозолями от теста — легли ему на щёки, и я поцеловала его глубже, смелее. Его губы были тёплыми, чуть солёными, и он ответил — сначала робко, потом жаднее, прижимая меня к себе. Его руки скользнули по моей спине, сжали платье, и я почувствовала, как он дрожит. "Лёша..." — шепнула я, но он притянул меня обратно, и его дыхание стало горячим, неровным. Мы упали на кровать — неуклюже, я хихикнула, но он поймал меня, удержал. Платье задралось, и я сказала: "Давай, мой мальчик, сними его, " — помогая ему с пуговицами.

Когда платье упало на пол, я осталась в старом белье — простые трусы и лифчик, выцветшие от стирок, но я не стыдилась. Он смотрел на меня, и я видела в его глазах не мальчика, а мужчину. Он потянул с меня лифчик, и моя грудь — тяжёлая, мягкая, обвисшая с возрастом — открылась ему. Соски были тёмными, чуть сморщенными, с редкими седыми волосками вокруг — не как у молодых девчонок, но живыми, тёплыми. Он коснулся их, сначала пальцами, потом ладонью, и я вздохнула, чувствуя, как тело отзывается впервые за столько лет. "Ты красивая, бабуль..." — пробормотал он, и я улыбнулась, хоть внутри всё дрожало.

Я помогла ему снять трусы, и он впервые увидел меня голой — всю меня. Мой живот был мягким, с морщинами и складками, ноги — крепкие, но с венами, а между ними — тёмный треугольник волос, густой, седой, чуть влажный от волнения. Моё влагалище, давно не тронутое, было тёплым, мягким, с широкими складками, и я вдруг подумала, как он воспримет это — старую женщину, не такую, как в его мечтах. Но он не отшатнулся — его руки скользнули туда, неуверенно, но с любопытством, и я застонала тихо: "Ох, Лёша..."

Он скинул рубашку, штаны, и я увидела его — твёрдый, горячий, такой же, как у мужа, с тем же изгибом и силой. Я потянула его к себе, шепнув: "Иди ко мне, " — и он лёг сверху, прижимаясь всем телом. Его кожа была молодой, гладкой, чуть влажной от пота, и он дрожал, когда вошёл в меня — медленно, с низким стоном: "Ох... бабуль..." Я обняла его, чувствуя, как он заполняет меня — ту пустоту, что жила во мне два десятилетия. Он был тёплым, твёрдым, и внутри меня всё сжалось от давно забытого ощущения — я была влажной, мягкой, и он скользил во мне, как будто создан для этого.

Для него это был первый раз — его первая женщина, и я чувствовала это в каждом его движении. Он двигался неловко, то слишком быстро, то замирая, и его стоны были громкими, почти детскими: "Ох... ах... бабуль..." Он не знал, что делать, но хотел меня — я видела это в его глазах, в том, как его руки сжимали мою грудь, как он прижимался всё сильнее. Я гладила его спину, шептала: "Тише, Лёша, всё хорошо, " — и сама стонала, тихо, хрипло, чувствуя, как его тепло пробуждает меня. Он был внутри меня, и я вспоминала мужа, но это был Лёша — мой Лёша, живой, настоящий.

Это длилось недолго — он задрожал, ускорился, и с громким "Ах!" кончил, его тепло разлилось во мне, горячее, резкое. Он рухнул на меня, тяжело дыша, и я гладила его волосы, шепча: "Всё хорошо, мой мальчик..." Он поднял голову, щёки красные, глаза блестят, и сказал: "Я... я не знал, что так бывает. Ты... ты первая." Я улыбнулась, провела пальцем по его губам: "А ты мой первый после него." Мы лежали под одеялом, он прижался ко мне, положив голову на мою грудь, и я знала — это не ошибка, это наш момент.

"Ты никому, Лёша, " — сказала я тихо, и он кивнул, шепнув: "Никому, бабуль. Только наше." И я поняла — это начало чего-то нового.

Утро после той ночи было странным — тихим, но тёплым, как свежая булочка из печи. Я проснулась раньше, голова чуть ныла от вчерашнего вина, но в груди было легко, как будто я вдохнула жизнь впервые за годы. Лёша спал рядом, его голова лежала на моей груди, рука обнимала меня через одеяло. Его дыхание было глубоким, лицо спокойным, и я смотрела на него, думая: "Он мой Лёша, и я не жалею." Я провела пальцами по его волосам, и он шевельнулся, открывая глаза. "Доброе утро, бабуль, " — пробормотал он, голос мягкий, сонный. Я улыбнулась: "Доброе, мой мальчик."

Мы не говорили о том, что случилось, но это связало нас крепче, чем слова. Он встал, потянулся, и я заметила, как его тело — молодое, крепкое, с тонкими мышцами — движется с лёгкостью, которой у меня давно нет. Я отвернулась, чтобы заварить чай, но чувствовала его взгляд. За завтраком он ел булочки, которые я испекла накануне, и сказал: "Ты знаешь, бабуль, мне с тобой лучше, чем где-то ещё." Я кивнула, не поднимая глаз: "И мне с тобой, Лёша. Только помни — никому." Он серьёзно ответил: "Никому."

Теперь, когда я вышла на пенсию, дом стал моим миром. Больше не было ранних подъёмов, гудящих печей и запаха цеха — только тишина квартиры, Лёша и мои руки, которые всё ещё хотели быть занятыми. Я готовила больше, чем раньше — борщи, пироги, котлеты, чтобы он приходил со школы сытый и довольный. Убирала, подметала полы, вытирала пыль с его учебников, что лежали в зале. Стирала его вещи — рубашки, носки, трусы, и каждый раз замечала следы. Белые пятна на простынях, которые он небрежно заправлял на диване, и такие же на его бельё — засохшие, чуть липкие. Я знала, что это значит, и каждый раз, глядя на них, вспоминала ту ночь — его стоны, его тепло внутри меня. Сердце сжималось, щёки горели, но я не сердилась — это было наше, его и моё, даже если он делал это один.

Дни стали ближе. Я была дома, когда он возвращался — снимал куртку, бросал рюкзак и шёл ко мне на кухню. "Что сегодня, бабуль?" — спрашивал он, и я ставила перед ним тарелку. Он ел, рассказывал про уроки, про друзей, а я слушала, чувствуя, как его голос заполняет пустоту. Иногда он помогал мне — мыл посуду, выносил мусор, и его рука касалась моей — не случайно, а с теплом, которое я не могла игнорировать. Я не отстранялась — мне нравилось, как его пальцы задерживались на моих, как он смотрел на меня, когда думал, что я не вижу.

Однажды я стирала его простынь — белое пятно было свежим, ещё влажным, и я замерла, держа её в руках. Он вошёл в кухню в этот момент, увидел, что я делаю, и покраснел до ушей. "Бабуль, я сам..." — начал он, но я махнула рукой: "Сиди, Лёша, я справлюсь." Мой голос был спокойным, но внутри всё дрожало — я знала, что он думает обо мне, когда оставляет эти следы, и это будило во мне то же, что было той ночью. Я отвернулась к тазу, замочила простынь, но он подошёл ближе, встал за мной. "Ты не сердишься?" — спросил он тихо, и я услышала в его голосе страх. Я повернулась, посмотрела ему в глаза — тёмные, как у мужа, — и сказала: "Нет, Лёша. Это наше." Он кивнул, и его рука легла мне на талию, мягко, но уверенно.

Той ночью он пришёл ко мне снова. Я лежала в спальне, свет был выключен, но дверь скрипнула, и я услышала его шаги. "Бабуль, можно?" — шепнул он, голос дрожал, и я откинула одеяло: "Иди сюда, мой мальчик." Он лёг рядом, прижался ко мне, и его руки сразу нашли мою грудь — тёплые, чуть влажные от волнения. Я вздохнула, чувствуя, как тело отзывается, и спросила: "Ты опять обо мне думал, да?" Он уткнулся мне в шею, кивнул: "Всё время, бабуль. Я... я не могу без этого." Его дыхание было горячим, и он добавил, почти умоляюще: "Сделай как тогда, пожалуйста. Мне не хватает... тебя не хватает."

Я замерла, сердце заколотилось, но его слова — такие честные, такие жадные — растопили последние сомнения. "Лёша, ты уверен?" — шепнула я, гладя его по волосам. Он поднял голову, посмотрел мне в глаза: "Да, бабуль. Я хочу, чтобы ты... чтобы мы опять. Как в первый раз, только лучше." Его щёки горели, но он не отводил взгляд, и я кивнула: "Хорошо, мой мальчик."

Он потянул с меня ночную рубашку, и я помогла ему, чувствуя, как его пальцы дрожат от нетерпения. Моя грудь — мягкая, тяжёлая, с тёмными сосками — открылась ему, и он прижался к ней губами, целуя неуклюже, но жадно. Я застонала, тихо, хрипло: "Ох, Лёша..." Его руки скользнули ниже, стянули трусы, и он замер, глядя на меня — на седые волосы между ног, на тёплые, мягкие складки, которые уже были влажными от его близости. "Ты такая..." — начал он, но не договорил, просто лёг сверху, прижимаясь всем телом.

Я раздвинула ноги, чувствуя, как он дрожит, и шепнула: "Давай, Лёша, не бойся." Он вошёл в меня — медленно, с низким стоном: "Ах... бабуль..." — и я ощутила его тепло, его силу. Он был твёрдым, горячим, и внутри меня всё сжалось — я была мягкой, влажной, и он скользил во мне, как будто создан для этого. Его движения были неровными, то быстрыми, то замирающими, и он стонал громче, чем в первый раз: "Ох... ах... ты такая тёплая..." Я обняла его, притянула к себе, шепча: "Мой мальчик, мой Лёша, " — и сама застонала, чувствуя, как его толчки отзываются во мне волнами.

Он сжал мою грудь, его пальцы впились в кожу, и он выдохнул: "Бабуль, я... я не могу долго..." Я гладила его спину, мокрую от пота: "Не надо долго, Лёша, давай." Он ускорился, его стоны стали почти криком — "Ах! Ах!" — и я почувствовала, как он кончает, горячее, резкое тепло разлилось во мне. Я выгнулась навстречу, мой голос сорвался: "Да, Лёша, да..." — и мы задрожали вместе, прижимаясь друг к другу.

Он рухнул на меня, тяжело дыша, но не отстранился — лёг рядом, притянув меня к себе. Его голова легла мне на грудь, и мы лежали так, под одеялом, пока дыхание не выровнялось. Я гладила его волосы, а он вдруг сказал: "Бабуль, у тебя такая грудь... мягкая, тёплая. Мне нравится её трогать." Его голос был тихим, чуть смущённым, но честным. Я улыбнулась: "Рада, что тебе нравится, Лёша." Он поднял голову, посмотрел на меня: "И быть в тебе... это так... не знаю, как сказать. Как будто я дома. С тобой лучше всего."

Его слова ударили меня теплом, и я провела рукой по его щеке: "Ты мой дом, Лёша. Мне тоже с тобой хорошо." Он кивнул, прижался ближе, и я почувствовала, как его рука скользнула мне на грудь снова, сжимая мягко. "Ты такая тёплая внутри, " — шепнул он, и я заметила, как его глаза заблестели. — "Я всё время об этом думаю. Хочу ещё." Я засмеялась тихо: "Ох, Лёша, ты ненасытный." Но потом ощутила, как он прижимается ко мне сильнее, и поняла — он снова твёрдый, его желание вернулось, прямо во время нашего разговора.

"Уже?" — спросила я, глядя на него с улыбкой. Он покраснел, но кивнул: "Да, бабуль. С тобой так быстро... не могу остановиться." Я потянула его к себе, шепнув: "Ну иди, мой мальчик, " — и он лёг сверху, готовый начать заново.

Я посмотрела на него — его молодое лицо, горящие глаза, его тело, готовое снова — и вдруг вспомнила мужа. Как я садилась на него в те далёкие ночи, когда мы были молодыми, как он смотрел на меня снизу, шепча моё имя. Двадцать лет прошло, но Лёша вернул мне это — не только тепло, но и ту женщину, которой я была. Я потянула его к себе, шепнув: "Ладно, мой мальчик, давай по-моему."

Я села на него сверху, как когда-то на Алексея-старшего, чувствуя, как его руки ложатся мне на бёдра. Моя грудь — тяжёлая, мягкая — колыхалась перед ним, соски тёмные, напряжённые, и он смотрел на меня, затаив дыхание. Я опустилась на него медленно, направляя его в себя — он был твёрдым, горячим, и я застонала, чувствуя, как он заполняет меня снова. "Ох, Лёша..." — выдохнула я, начиная двигаться — не быстро, а глубоко, как любила когда-то. Его руки сжали мои бёдра, пальцы впились в кожу, и он застонал: "Бабуль... ах... ты такая..."

Я закрыла глаза, вспоминая мужа, но чувствуя Лёшу — его силу, его молодость. Мои движения стали увереннее, я опиралась на его грудь, ощущая, как тепло растёт внутри меня, как давно забытое чувство поднимается откуда-то из глубины. "Ты мой Лёша, " — шептала я, ускоряясь, и он отвечал: "Да... бабуль... ох, не останавливайся..." Его голос дрожал, он смотрел на меня снизу, глаза блестели от восторга, и это подстёгивало меня.

Я двигалась быстрее, чувствуя, как он пульсирует во мне, как моё тело сжимается вокруг него. Дыхание сбилось, грудь подпрыгивала, и вдруг волна накрыла меня — резкая, горячая, впервые за столько лет. Я застонала громко, хрипло: "Лёша! Ох, да!" — и задрожала, сжимая его внутри себя. Он не выдержал — его стоны перешли в крик: "Ах! Бабуль!" — и я почувствовала, как он кончает снова, его тепло смешалось с моим, и мы задрожали вместе.

Я рухнула на него, тяжело дыша, и он обнял меня, прижимая к себе. "Ты... ты кончила?" — спросил он, голос дрожал от удивления и радости. Я кивнула, уткнувшись ему в шею: "Да, Лёша. Впервые... после него." Он погладил меня по спине: "Мне так нравится, когда ты сверху. Ты такая сильная, красивая." Я засмеялась тихо, чувствуя, как слёзы щиплют глаза: "А ты мой мальчик, мой лучший." Мы лежали так, мокрые, счастливые, и я знала — это не просто ночь, это наша жизнь теперь.