На следующий день после той безумной сцены в душе бабушка Нина вела себя так, будто меня не существовало. Она молчала, избегая моего взгляда, и весь день занималась своими делами — то возилась на грядках, то гремела посудой на кухне. Её молчание давило на меня сильнее, чем любые слова. Я чувствовал себя виноватым: за то, что всё это затеял с подглядыванием, за Лешку, за то, как он вчера переступил все границы. К вечеру я не выдержал этого тяжёлого молчания и решился поговорить.

Я дождался, пока она закончит мыть посуду, и тихонько подошёл к ней. Она стояла у раковины, вытирая руки полотенцем, и даже не обернулась, хотя явно слышала мои шаги.

— Бабуль, — начал я, стараясь говорить как можно мягче, — прости меня, пожалуйста, за вчера. Я не хотел, чтобы всё так получилось. Особенно с Лешкой. Я с ним поговорю, и больше такого не будет, обещаю.

Она медленно повернулась ко мне, её лицо было усталым, но в глазах мелькнула какая-то смесь обиды и облегчения. Полотенце так и осталось в её руках, будто она забыла его положить.

— Сереж, — голос её был тихим, почти шёпотом, — я просто хочу забыть, что это вообще было. Как страшный сон. Я уже заделала то окошко в душе, чтобы никто больше не подсматривал. Но с Лешей твоим… да, поговори. Пусть он держит язык за зубами.

Я кивнул, чувствуя, как камень с души немного сползает. Она не кричала, не ругалась — и это уже было хорошо. Утром я отправился к Лешке, чтобы всё уладить.

Он сидел на крыльце своего дома, лениво бросая камешки в пыль. Увидев меня, он разулыбался, как ни в чём не бывало, и сразу выпалил:

— Ну что, Серёг, когда повторим с тётей Ниной? Разок было, значит, и второй разок можно замутить. Ей же вроде зашло, нет?

Его наглость меня взбесила, но я сдержался. Нельзя было показывать слабость — Лешка бы это сразу учуял.

— Слушай сюда, — сказал я, стараясь говорить спокойно, но твёрдо. — Мы с бабушкой вчера из-за тебя поругались чуть не до драки. Она окошко в душе заделала наглухо, чтобы такие, как ты, больше не пялились. Хочешь — трепись всем в деревне, только тебе никто не поверит. Выглядеть будешь как дурак.

Лешка на секунду замялся, прищурился, будто проверяя, блефую я или нет. Потом махнул рукой и рассмеялся:

— Да ладно тебе, не кипятись. Я думал, ей правда понравилось. Если так, то закрыли тему. Пошли лучше на речку, искупаемся, пивка дерябнем. Жара стоит — мочи нет.

Я выдохнул. Он отступил легче, чем я ожидал. Мы действительно пошли на речку, искупались, выпили по бутылке холодного пива, и я вернулся домой уже после обеда, чувствуя себя чуть свободнее. Зайдя на кухню, я сразу выпалил бабушке:

— Всё решил с Лешей. Больше он нас не побеспокоит.

Она стояла у плиты, помешивая что-то в кастрюле, и вдруг обернулась ко мне с лёгкой улыбкой. Её лицо смягчилось, глаза потеплели.

— Ну и слава богу, — сказала она, вытирая руки о фартук. — Давай тогда это отметим. Хватит нам ссориться.

Она достала из холодильника ту самую бутылку водки, что осталась с прошлого раза, и поставила на стол вместе с тарелкой солёных огурцов и хлебом. Налила нам по половинке рюмки, подняла свою и сказала:

— За то, что всё хорошо закончилось, Сереженька.

Мы чокнулись, выпили, и она вдруг шагнула ко мне и обняла меня — крепко, по-матерински, прижав к своей мягкой груди. От неё пахло мылом и чуть-чуть укропом с грядок. Я замер, чувствуя, как тепло её рук пробирает меня до костей, а в штанах предательски зашевелилось. Но я стиснул зубы и не подал виду — не хотел рушить этот момент. Наши отношения только начали налаживаться.

Следующий день прошёл как в тумане. Я помогал бабушке по хозяйству, мы почти не говорили о прошлом, и к вечеру она будто совсем оттаяла. Она наготовила картошки с мясом, сделала салат из свежих овощей, и мы снова сели за стол. Выпили по рюмке для аппетита, и после ужина она сказала:

— Пойду ополоснусь, а то жара сегодня невыносимая.

Она ушла в душ, а я остался убирать со стола. Когда она вернулась, я чуть не выронил тарелку из рук. На ней было только большое полотенце, обмотанное вокруг тела. Оно едва скрывало её пышную грудь — верхний край приоткрывал ложбинку между ними, а снизу полотенце заканчивалось выше колен, обнажая её крепкие, загорелые ноги. Она прошла мимо меня, слегка покачивая бёдрами, и бросила через плечо:

— Иди тоже мойся, Сереж, а то весь день в пыли.

Я молча кивнул и пошёл в душ. Холодная вода немного остудила моё возбуждение, но не до конца. Вернувшись в дом, я нашёл её в кухне — она наливала себе чай. Я подошёл, наклонился и поцеловал её в щёку, вдохнув запах чистой кожи и влажных волос.

— Спокойной ночи, ба, — сказал я и пошёл к себе на второй этаж.

Лёг в кровать, но уснуть не мог — перед глазами стояло её тело в этом полотенце, и мысли путались. Прошло минут сорок, когда я услышал скрип половиц. Дверь моей комнаты тихо приоткрылась, и в полумраке я увидел бабушку. На ней была тонкая ночнушка, почти прозрачная в свете луны, лившемся из окна. Её груди мягко колыхались под тканью, соски проступали сквозь неё, и я невольно сглотнул. Она подошла к кровати и села рядом, положив руку мне на грудь.

— Сереж, ты не спишь? — спросила она тихо, и её голос был каким-то глубоким, чуть хрипловатым.

— Нет, ба, — ответил я, чувствуя, как сердце колотится.

Она помолчала, глядя на меня, а потом заговорила, медленно подбирая слова:

— Я вижу, как ты мучаешься, мой хороший. Ты молодой, кровь горячая, потребности у тебя… Я понимаю это. И не хочу, чтобы ты страдал. Давай договоримся: всё, что будет между нами, останется только между нами. Никто не узнает. И не надо нам в душ вместе ходить — у нас есть комната, здесь уютнее.

Её рука скользнула ниже, остановившись чуть ниже живота, и я почувствовал, как мой член мгновенно напрягся, натянув ткань трусов. Во рту пересохло, я едва выдавил:

— Бабушка Нина… прости меня ещё раз за всё. Я тебя очень люблю.

Она улыбнулась, наклонилась и обняла меня, прижав к себе. Её тепло, её запах — всё это кружило голову. А потом она вдруг коснулась моих губ своими — мягко, нежно, но с каким-то голодом. Её язык скользнул ко мне, и я ответил, чувствуя, как дрожь пробегает по телу. Она взяла мою левую руку и положила себе на грудь — тяжёлую, тёплую, с мягкой кожей. Правую руку она направила себе между ног, и я начал осторожно гладить её там, чувствуя жар и влагу сквозь ткань ночнушки.

— Бедненький мой, — прошептала она, касаясь моего члена через трусы. — Вижу, как он мучается. И ты вместе с ним. Надо вам помочь.

Она откинула одеяло, задрала ночнушку, обнажив свои полные бёдра и тёмный треугольник волос между ног. Потом медленно, глядя мне в глаза, села на меня сверху. Когда я вошёл в неё, она издала тихий, протяжный стон:

— Охх, Сереженька… как же мне хорошо с тобой, мой милый…

Внутри она была горячей и влажной, и каждое её движение — медленное, плавное — уносило меня куда-то далеко. Я положил руки ей на бёдра, чувствуя, как они дрожат от напряжения. Это было как сон: её груди покачивались над мной, ночнушка задралась до талии, а лицо её было таким нежным и одновременно страстным. Я продержался недолго — секунд через сорок мой член запульсировал, и я кончил, выгибаясь под ней. Она замерла, позволяя мне отдышаться, и прошептала:

— Молодец, мой хороший. Мне было так приятно… и тебе, вижу, тоже.

Она не слезла с меня сразу — сидела, поглаживая мне грудь, пока мой член медленно опадал внутри неё. Мы почти не говорили — только её тёплые ладони и моё тяжёлое дыхание нарушали тишину. Потом она взяла полотенце, вытерлась, поправила ночнушку и собралась уходить.

— Бабуль, не уходи, — я поймал её за руку, голос дрожал. — Полежи со мной ещё.

Она посмотрела на меня, улыбнулась и легла рядом. Обняла меня, прижавшись всем телом, и я почувствовал, как её грудь мягко давит мне на бок. Мы лежали молча, только её пальцы иногда гладили мне волосы. Потом она что-то тихо сказала — про то, как я вырос, какой стал взрослый, — но я уже проваливался в сон, убаюканный её теплом и дыханием.

Утро пришло незаметно…