Внедорожник плавно катил по шоссе, но вскоре свернул на узкую, идеально накатанную дорогу, уходящую вглубь леса. Деревья стояли сплошной, густой стеной, но по обеим сторонам дороги они были аккуратно подстрижены и спилены, создавая чёткую, ухоженную границу между дикой природой и чьим-то владением. Это была не проселочная дорога, а частный подъезд, и это чувствовалось в каждой детали. Через несколько минут сквозь деревья проглянул высокий кирпичный забор, а за ним — большой, даже величественный дом из красного кирпича. Он выглядел старым, солидным, но идеально отреставрированным. Массивные кованые ворота были закрыты. Водитель коротко посигналил — не громко и нагло, а как подающий вежливый знак. Ворота беззвучно распахнулись сразу же, будто нас кто-то ждал. Мы въехали на территорию. Внутри царил идеальный порядок: ровно подстриженный газон, аккуратные дорожки, несколько дорогих автомобилей, стоящих под навесом. Всё дышало деньгами и властью. Машина бесшумно подкатила к парадному входу с высоким каменным крыльцом и остановилась. Мотор заглох. В наступившей тишине было слышно только моё собственное сердцебиение. Телохранитель на переднем сиденье обернулся. Его холодный, ничего не выражающий взгляд скользнул по нам.

— Заходите в дом, — произнёс он ровным, лишённым интонации голосом. — Там покажут, куда идти.

Он не стал выходить, чтобы открыть нам дверь. Его работа, видимо, была закончена — доставить и передать по цепочке. Он просто сидел и ждал, когда мы исчезнем в этом огромном, молчаливом доме из красного кирпича. Я сделал глубокий вдох и первым потянул за ручку тяжёлой двери.

— Пойдём, — тихо сказал я Лене, выходя на свежий, пахнущий хвоей воздух и оборачиваясь к ней.

Я протянул ей руку, как надёжную опору, как формальную галантность в этом неформальном месте. Она положила свои тонкие пальцы на мою ладонь и, подвинувшись на сидении, стала выходить, совершая то самое, отточенное движение. Она как бы оступилась на высоком каблуке, сделав широкий, неестественный шаг в сторону к двери, и на мгновение перенесла вес тела на мою руку, откинувшись назад находясь в середине дивана. В этот миг короткое платье задралось ещё выше, и всё, что было скрыто под ним, оказалось полностью открыто для взгляда того, кто сидел впереди. Телохранитель развернулся в кресле, его лицо было обращено к нам. Он не улыбался, не хмурился, не выражал ни малейшего интереса или волнения. Он просто смотрел. Его глаза, холодные и всевидящие, как объективы камер, были прикованы к тому месту, которое она ему демонстрировала. Он ждал этого. И она показала. Широко расставленные ноги, бесстыдный и откровенный показ на доли секунды, которых хватило, чтобы всё увидеть и всё понять. Ни тени смущения на её лице, только лёгкая, почти невинная улыбка, будто она просто потеряла равновесие. И он смотрел. Не отпуская взгляда. Его лицо оставалось каменной маской, но в его внимании была абсолютная, хищная концентрация. Он не видел девушку. Он видел объект, проверяя его качество, его соответствие неким неписаным стандартам. И она, казалось, полностью этим стандартам соответствовала.

Затем она легко спрыгнула на землю, поправила платье, и её взгляд скользнул по лицу телохранителя без тени эмоций. Его глаза, наконец, оторвались от неё, он повернулся вперед и произнёс своё короткое, отработанное:

— Заходите в дом. Там покажут, куда идти.

Его голос не дрогнул ни на йоту. Сцена была сыграна. Осмотр пройден. Мы поднялись по широкому каменному крыльцу. Витиеватые кованые перила были холодными под ладонью. У массивной дубовой двери, словно высеченный из гранита, стоял ещё один телохранитель. Такой же бесстрастный, в такой же тёмной одежде. Его взгляд скользнул по нам, оценивающе, быстро, без интереса.

Он, молча, отворил тяжёлую дверь, впуская нас внутрь, и так же молча, отступил в сторону, пропуская. Мы переступили порог, и нас окутал прохладный, насыщенный запах старого дерева, воска и чего-то дорогого, едва уловимого — может быть, старинных книг или кожи. Холл был огромным, с высоким потолком, с которого свисала массивная хрустальная люстра. Паркет под ногами блестел, отражая свет. Стены были увешаны картинами в тяжёлых рамах. Всё здесь — от массивной резной консоли до мраморной вазы с живыми цветами — кричало о роскоши, о которой мы знали только из фильмов. О деньгах, которые были не просто деньгами, а наследием, весом, историей. Наш скромный «ларёк» с шоколадками казался просто жалкой пародией на всё это. Телохранитель, у двери молча, кивнул в сторону широкой лестницы из белого, отполированного до зеркального блеска мрамора, ведущей на второй этаж. — Наверх. И налево. Виктор Петрович у себя, — произнёс он монотонно, как автомат, и снова замер, уставившись в пространство перед собой.

Мы, не говоря ни слова, пошли по указанному маршруту. Каблуки Лены глухо стучали по паркету, звук поглощался гулким пространством холла. Поднимаясь по лестнице, я чувствовал, как на нас смотрят со стен строгие портреты незнакомых людей. На втором этаже коридор расходился в обе стороны. Слева, в самом его конце, была открытая дверь. Возле неё, стоял ещё один охранник — третий за последние несколько минут. Его присутствие было окончательным подтверждением — мы пришли по нужному адресу. Он, отодвинулся, пропуская нас в дверной проём, даже не удостоив нас взглядом. Мы робко, почти на цыпочках, переступили порог кабинета. Комната была огромной. Высокие книжные шкафы из тёмного дерева, тяжёлый письменный стол, заваленный бумагами, кожаные кресла. И за столом, откинувшись в своём массивном кресле, сидел он. Виктор Петрович. Филимон.

Он не сразу посмотрел на нас, будто давая нам время осознать всё величие его мира и нашу собственную ничтожность в нём. Воздух в кабинете был густым и тихим, пахнущим властью и решаемыми за этим столом судьбами.

Он, наконец, поднял на нас глаза. Тяжёлый, неподвижный взгляд, будто взвешивающий и оценивающий всё разом — нас, наши души, наши страхи.

— Ну чтож... — начал он как то странно, растягивая слова, будто размышляя вслух, и делая многозначительную паузу, во время которой в кабинете было слышно лишь тиканье массивных напольных часов. — Садитесь. Поближе.

У его стола, стояли два низких, но невероятно широких и глубоких кожаных кресла. Мы опустились в них, и я почувствовал, как мягкая кожа поглотила меня, пытаясь уменьшить, сделать незаметным. Лена села не так как иногда она делала, она сейчас не демонстрировала себя. Она выбрала позу вполоборота к столу, изящно скрестив ноги так, что подол платья прилично прикрыл её ноги, и выглядела скромно, даже стеснительно, но в этой позе была каждая линия её тела — изгиб шеи, округлость груди, напряжённая линия бедра. Она смотрела на Филимона не вызывающе, а с лёгким, почти девичьим любопытством.

Филимон, не отрываясь, изучал её несколько секунд. Его лицо оставалось непроницаемым.

— Красивая, — наконец сказал он безразличным тоном, будто констатируя погоду. — Мне нравятся такие. И как я только тебя рассмотрел там... — он качнул головой, и на его губах дрогнула едва заметная улыбка самодовольства, —. ..совсем ведь другая была. Он был явно доволен собой, своим умением разглядеть «алмаз» в грязи рынка. Потом его взгляд стал деловым.

— Так ты, за то, что с тобой делают, что и в правду товаром берешь? — спросил он, устроиваясь поудобнее в кресле, от которого послышался лёгкий скрип кожи. — И давно ты так уже... ну, работаешь?

Я замер, затаив дыхание. Всё зависело от её ответа. От той лжи, которую она сейчас придумает.

Лена потупила взгляд, её пальцы нервно переплелись на коленях. Она сделала вид, что смущена.

— Нет... недавно, — её голос прозвучал тихо, немного даже дрожаще, с наигранной робостью. — Мы... мы ларёк хотели открыть. Ну а денег не было... Вот мы случайно и познакомились с теми... на базаре. А они... они были такими...

Она сделала паузу, будто не зная, как подобрать слова, чтобы описать «таких» парней. Она играла роль неопытной, почти невинной девочки, попавшей в плохую компанию из-за жизненных обстоятельств. Она была великолепна в этой роли. Каждая деталь, каждый вздох, каждый опущенный взгляд — всё было идеально выверено. Я видел эту игру. Чувствовал её каждой клеткой. Но Филимон, похоже, видел только поверхность. Он смотрел на её потупленный взгляд, на её сведённые ноги, на образ скромницы, и его самодовольная улыбка лишь стала шире. Он видел то, что она хотела ему показать. Он не понимал этот спектакль. Он верил в него. А она играла. Играла роль неопытной, почти невинной девочки, втянутой в эту жизнь по нужде, по случайности. Она опустила глаза, чтобы скрыть тот самый, знакомый мне огонёк азарта, что всегда зажигался в них, когда она шла на риск.

— Понятно, — произнёс он просто, откидываясь на спинку кресла. Его взгляд скользнул с неё на меня, оценивая уже нас как единый актив. — Ну, что ж... Раз так хочу предложить тебе работу, ты уже наверняка слышала о фильмах для взрослых.

Лена повторила это слово, тихо, будто пробуя его на вкус. «Фильмы для взрослых»— и тут же, опустив глаза, кинула: — Ну, вроде... да, слышала. Филимон измерил её долгим, тяжёлым взглядом, в котором читалось холодное любопытство.

—Хочу предложить тебе там сниматься, — произнёс он ровно, без эмоций. — У меня тут есть человек, который знает в этом толк. Собственно, из-за этого я тебя и позвал. Он сделал паузу, давая словам осесть, прочно зацепиться в сознании. — И забудь уже о своём ларьке. Там совсем другие деньги. Я почувствовал, как Лена замерла рядом. Всё её тело напряглось, но голос, когда она заговорила, прозвучал удивительно тихо и покорно.

—Я готова... А что... что я должна делать?

Уголок рта Филимона дрогнул в подобии улыбки. — Да ничего такого, чего бы ты ни умела. Просто смотри в камеру и улыбайся. Тебе всё объяснят. Он откинулся в кресле, скрип кожи прозвучал громко в тишине кабинета. — Их будет не так много, не бойся. Не как на складе у Батона. Всего... наверное, семь или восемь актёров.

Лена резко повернулась ко мне. В её глазах читалась не просьба, а скорее азартная готовность, которую она пыталась скрыть под маской послушания. Она поймала мой взгляд, ища что-то в нем — подтверждение, запрет, я не знаю. — Я готова! — выдохнула она, слишком поспешно, почти срываясь. — Я готова.

— Ну и молодец, девочка, — голос Филимона прозвучал одобрительно, но в нём не было тепла. Это была констатация факта, как если бы он похвалил хорошо работающий механизм. Его тяжёлый взгляд медленно переместился на меня. — А ты... Он задумался, смотря на меня несколько секунд. Молчание стало густым, давящим.

— Вы нужны будете мне оба, — наконец произнёс он. — Я скажу вам для чего после того, как пройдёт съёмка.

— Я... я не... — начал, было, я, но слова застряли в горле.

— Да не бойся ты, — он махнул рукой, словно отмахиваясь от назойливой мухи. — Это совершенно не связано с работой твоей девушки. У тебя будет совсем другая задача.

В этот момент в открытую дверь постучали. На пороге стоял тот самый охранник, что привёз нас сюда.

— Можно? Виктор Петрович, тут от Кота посылка пришла. Филимон молча кивнул. Охранник вошёл в кабинет и положил на край стола тёмный, мягкий свёрток.

— Свободен, — бросил Филимон, не глядя на него.

Когда охранник вышел, Филимон медленно потянулся к странному свёртку. Он развязал кожаную завязку и извлёк оттуда коробку. В ней, плотно утрамбованные и перехваченные резиновыми кольцами, лежали деньги. Но не наши, привычные, смятые купюры. Это были стодолларовые банкноты, аккуратно свёрнутые в тугие цилиндры. Они напоминали не столько деньги, сколько золотые слитки из бумаги. Он медленно, почти лениво, снял одно резиновое кольцо. Банкноты чуть распрямились, но сохранили форму тугого цилиндра.

— Ну-ка, девочка, подойди ко мне, — сказал он, не глядя на Лену, всё ещё разглядывая деньги в своих руках.

Лена легко поднялась с кресла и, обойдя массивный стол, остановилась рядом с ним. Она стояла прямо, но без вызова.

Филимон наконец оторвал взгляд от денег и посмотрел на неё. Он взял верхнюю банкноту из рулона и протянул ей.

— Бери.

Лена без колебаний взяла купюру кончиками пальцев. Бумага издала тихий, шелестящий звук.

— Это не подарок, — холодно пояснил Филимон. — Это аванс. Чтобы ты понимала, с чем имеешь дело. И чтобы не было глупых мыслей. Он отложил коробку с деньгами в сторону и вновь посмотрел на нас обоих. Тяжелый взгляд Филимона скользнул с нас на дверь, его голос, низкий и властный, без повышения тона прозвучал как удар хлыста:

— Жора!

Дверь кабинета тут же приоткрылась, и в проёме возник тот самый охранник. Его лицо не выражало ни малейшего удивления или вопроса — он, казалось, вообще не имел собственных эмоций, будучи всего лишь продолжением воли хозяина кабинета.

— Отведи их в гостевой домик, — распорядился Филимон, уже возвращаясь к бумагам на столе, как будто мы внезапно перестали для него существовать. — И распорядись там, чтобы их покормили.

— Слушаюсь, Виктор Петрович, — монотонно отозвался Жора и жестом, не терпящим возражений, указал нам на выход.

Мы покорно поднялись с глубоких кресел, и вышли из кабинета под его неусыпным взглядом. Дверь за нами закрылась, снова отсекая нас от мира власти и денег. Жора, не говоря ни слова, двинулся вперёд по коридору, и мы пошли за ним, как привязанные. Он повёл нас не к парадной лестнице, а вглубь второго этажа, к какой-то неприметной двери, за которой оказалась узкая, почти потайная лестница, ведущая вниз. Видимо, это были «чёрные ходы» для прислуги и таких, как мы. Мы спустились в полутемный коридор, пахнущий чистящими средствами, прошли через огромную, сверкающую никелем и кафелем кухню, где повар в белом колпаке, даже не взглянув на нас, помешивал что-то в кастрюле, и наконец, вышли через боковую дверь наружу. Солнце било в глаза после прохлады и сумрака особняка. Перед нами раскинулся ухоженный парк с аккуратно подстриженными газонами и дорожками, усыпанными мелким гравием. В отдалении, в окружении вековых дубов, стоял небольшой, но изящный одноэтажный домик из того же красного кирпича, что и главный дом. Он выглядел как идеальная игрушка. Жора, не оборачиваясь, повёл нас по гравийной дорожке к этому домику. Гравий громко хрустел под ногами, и этот звук казался невыносимо громким в давящей тишине. Лена шла, высоко подняв голову, её каблуки уверенно вдавливались в камни. Я шёл следом, чувствуя себя не участником событий, а скорее её тенью. У резной дубовой двери гостевого домика Жора остановился, достал ключ и отпер её.

— Ждите здесь, — бросил он, отворяя дверь и пропуская нас внутрь. — Еду принесут.

Дверь закрылась за нами, и я услышал щелчок замка. Негромкий, но однозначный. Мы были не просто гостями. Мы были на временном содержании. Я обернулся, чтобы осмотреться. Интерьер домика был выдержан в том же стиле, что и главный дом, но в меньшем, почти камерном масштабе: дорогая мебель, качественный текстиль, на стенах — пейзажи в тонких рамах. Всё было безупречно, стерильно и совершенно бездушно, как номер в дорогом отеле. Здесь не было ни намёка на то, что здесь кто-то действительно живёт. Лена, сбросив, наконец, маску «безупречности», сделала несколько шагов вглубь комнаты и опустилась в кресло у погасшего камина. Она выдохнула, и всё её тело обмякло от сброшенного напряжения. Она закинула голову на спинку кресла и закрыла глаза. Я стоял посреди комнаты, не зная, что делать. Вдруг Лена открыла глаза и посмотрела на смятую в её пальцах зелёную купюру. Она развернула ее, расправила хрустящую банкноту и внимательно, с каким-то странным, отстранённым любопытством, стала её разглядывать, будто пытаясь найти в водяных знаках и полосках ответ на все наши вопросы.

— Настоящая, — тихо констатировала она, наконец, поднимая на меня взгляд.

— Сань, на, возьми, — сказала она тихо, но твёрдо, суя деньги мне в руку. Её пальцы были холодными. — Спрячь. У тебя в карманах надёжнее.

Я взял сложенную купюру. У меня не было ни малейшего желания спорить и молча, засунул её в самый глубокий карман своих джинсов, чувствуя, как она давит на бедро — маленький, твёрдый камешек реальности в этом сюрреалистичном кошмаре. Лена могла положить их в свою сумку, но отдала их мне. Это был жест, полный какого-то странного, суеверного доверия, словно эти деньги, были не авансом, а обузой, грехом, который она не хотела нести на себе. Мы не успели даже толком осмотреться, как снаружи послышались шаги по гравию, щелчок ключа в замке, и дверь открылась. В проёме стояла немолодая, строгая женщина в тёмном платье и белом фартуке. В её руках был большой поднос. Она вошла, и поставила поднос на низкий столик из тёмного дерева. Запах ударил в ноздри — густой, наваристый, домашний. Ароматный борщ со свежей сметаной заправкой, румяные пирожки с мясом, только что снятые с плиты. Пахло так божественно, так по-человечески, что на мгновение можно было забыть, где мы и зачем. Женщина кивнула нам и так же молча удалилась, снова повернув ключ в замке снаружи.

Лена подошла к столу первой. Она взяла тарелку, налила себе борща, положила сметаны, взяла пирожок. Я видел, как она смотрит на еду с настоящим, животным голодом. Она села в кресло и съела первую ложку борща. Потом вторую. Пирожок исчез наполовину. И вдруг ложка на полпути ко рту замерла. Её лицо изменилось. Азарт и голод в глазах сменились холодной, практичной расчётливостью. Она медленно, почти с сожалением, поставила ложку на край тарелки и отодвинула её от себя.

—Всё, — тихо сказала она, больше себе, чем мне. — Нельзя.

Она посмотрела на почти нетронутую еду, потом на меня, и в её взгляде была уже не девочка, а профессионал, готовящийся к работе.

—Мне же там работать надо будет ещё, — её голос стал ровным, без эмоций. — Нельзя наедаться. Иначе будет тяжело. Неудобно. Она встала, отошла от стола с его дразнящим ароматом, и снова устроилась в кресле, уставившись в пустой, идеально чистый камин. Её поза была собранной, готовой к действию. Она сознательно отказалась от простого человеческого утешения — вкусной еды — ради того, чтобы остаться «безупречной» и эффективной для той роли, которую ей предстояло играть.

А я так и не притронулся к еде. Запах борща, ещё недавно такой манящий, теперь казался тяжёлым и тошнотворным. Я отвернулся от стола, от этой показной, тюремной заботы, и подошёл к большому окну, выходившему в парк, упершись лбом в прохладное стекло. Снаружи был идеальный, ухоженный мир — ровные газоны, аккуратные дорожки, вековые деревья. Идиллия, купленная за те самые деньги, что сейчас лежали у меня в кармане жгучим, чужим комком. Как же всё надоело. Слова крутились в голове, бессильные и горькие. Как так получилось? Всего несколько дней назад я и представить себе не мог, что из нашей простой, почти нищенской жизни выйдет вот это. Мы с Ленкой, наши ящики с жвачкой, рынок у вокзала, наши планы на этот чёртов ларёк, который казался вершиной мечтаний... Всё это было так просто. Так понятно. Встать утром, разложить товар, считать сдачу, мечтать о горячем чае. Вечером — устало брести домой, спорить, на что потратить первую настоящую прибыль. Это была наша жизнь. Наша честная, хоть и потрёпанная реальность. А теперь... Теперь мы здесь. В этой позолоченной клетке, пахнущей деньгами и властью. И я с ужасом ловлю себя на мысли, что тот мир, кажется теперь таким далёким, почти нереальным. Таким безопасным. Всё так завертелось, так понеслось с той самой секунды, с того первого взгляда на Батона, с той первой, леденящей душу шутки Витька. Цепкая паутина, в которую мы попали, оказалась прочнее, чем можно было предположить. И теперь мы, не мы сами — мы куклы, которых дергают за невидимые ниточки, заставляя играть в чужие, непонятные игры. Мне дико, до боли в груди, захотелось вернуться. Вернуться туда, к нашим ящикам, к нашему месту у входа в подземный переход на рынке, ко всему тому простому и понятному, от чего мы так отчаянно хотели сбежать. Оказалось, что побег привёл нас прямиком в ад. Только ад этот был не с огнем и смолой, а с бархатом, золотом и ледяными, всевидящими глазами Филимона. Я стоял, вжавшись лбом в стекло, и смотрел, как ветер качает верхушки дубов за забором. Они были свободными. А мы — нет.

Я вздрогнул, услышав, как в замке снова щёлкнул ключ. Я так ушёл в себя, что не заметил, как к домику подошли двое: тот самый охранник, что привёл нас сюда, и с ним — незнакомый мужчина лет сорока. Они вошли без стука. Незнакомец быстрым, оценивающим, словно сканером сразу же обратил внимание на Лену, сидевшую в кресле. Он полностью меня проигнорировал, даже не взглянув в мою сторону. Он подошёл к ней вплотную, не здороваясь, без каких-либо предисловий, и, внимательно оглядев её с ног до головы, произнёс ровным, деловым тоном: — Ну да, типаж такой, как и нужно. Индивидуалка, или работаешь под кем то?

Лена на мгновение застыла, её лицо выразило чистое, неподдельное недоумение. Она даже слегка отклонилась назад, в кресло, под его настойчивым взглядом. — Что? — выдохнула она, и в её голосе прозвучала искренняя растерянность. — Не поняла...

Мужчина усмехнулся, но в его глазах не было ни улыбки, ни понимания.

— Ну что здесь непонятного-то? — его голос стал чуть грубее, нетерпеливым. — Говорю, откуда ты? Давно этим занимаешься? Хотя, молодая... Что-то ты очень... "зелёная". Ну, это скорее твой плюс, наверное. Сколько лет-то тебе?

— Восемнадцать... месяц назад исполнилось, — тихо, но чётко сказала Лена, и добавила, глядя ему прямо в глаза: — И не работаю я нигде.

Наступила короткая пауза. Мужчина замер, его брови поползли вверх. Он медленно повернулся к охраннику, Жоре, с выражением полного недоумения на лице.

— Так... я сейчас что-то не понял, — произнёс он задумчиво, ища подтверждения или опровержения у своего молчаливого спутника. — Я что-то не так услышал?

Тот лишь пожал своими могучими плечами, его каменное лицо не дрогнуло. — Виктор Петрович сказал, они вроде согласны, — монотонно, немногословно отозвался охранник, как бы подтверждая, что слышал то же самое, но вникать в противоречия — не его дело.

Ладно, раз согласны, — мужчина махнул рукой, отбрасывая сомнения. — Слушай сюда, детка. Иди, приготовься. У тебя минут пятнадцать есть, ещё. Помой там всё. Волосы не мочи, помой только там... Ты как, там всё рабочее у тебя?

Лена опять на мгновение застыла, не понимая. Потом до неё дошло, и по её лицу пробежала тень стыда и смущения. Она опустила глаза и тихо, почти шёпотом, выдохнула: — Да...

— Ну и умничка, — буркнул он, уже поворачиваясь к выходу. — Там, в ванной, клизма и всё что нужно. Найдёшь, в общем. Подготовь себя. Он кивнул охраннику: — Будет готова — приведёшь.

Лена сделала шаг вперёд, её голос дрогнул: — А что... что мне делать надо будет?

Мужчина обернулся на пороге, смотря на неё с лёгким раздражением, как на ребёнка, который отвлекает взрослых глупыми вопросами.

—Что в первый раз снимаешься? Лена кивнула в ответ

— Да ничего особенного. Сегодня съемок не будет это скорее просто демонстрация того как ты покажешь себя в деле. На тебя посмотрят и примут решение. Пройдешь отбор, значит, впереди тебя ждут совсем другие деньги, так что ты уж постарайся. Контактов с тобой сегодня тоже не будет, все в резинках будут. Ну а остальное все по-настоящему. Я говорю, ты делаешь. Самое главное смотри в камеру и улыбайся. Даже если будет больно или неприятно. Ни в коем случае не показывай это.

— А... сколько их, сколько их будет? — Лена сказала это как-то слишком тихо, едва было слышно.

— Да не бойся ты, — он фыркнул. — У нас всё цивильно. Никто тебя насиловать не будет. Наоборот, ещё оргазмов словишь. В основном это просто массовка. А ты, — он вдруг повернулся ко мне, — если хочешь, можешь тоже смотреть. Здесь, по телевизору, видно будет.

— Ну ладно, поторопись, тебя уже ждут, — он развернулся и вышел, хлопнув дверью. Охранник, остался стоять у выхода, его бесстрастный взгляд упёрся в противоположную стену, давая нам понять, что эти пятнадцать минут — наш последний островок относительного уединения. Через мгновение, словно по невидимой команде, он тоже вышел за дверь, оставив нас в гулкой, давящей тишине гостевого домика.

— Я буду смотреть на тебя, - сказала Лена, и в её голосе не было ни страха, ни стыда, только какая-то новая, стальная решимость. Она подошла ко мне и неожиданно обняла, прижавшись ко мне всем телом, так крепко, будто хотела впитать моё тепло, мою силу, запомнить это ощущение навсегда.

— Это всё будет только для тебя, слышишь, Сань? — прошептала она прямо в грудь, и её слова были горячими и влажными сквозь ткань моей футболки. — Только ты и я.

Она резко развернулась, не дав мне ничего сказать, не дав ответить, и почти побежала в ванную комнату, захлопнув за собой дверь. Я так остался стоять посреди комнаты, в тишине, нарушаемой лишь навязчивым тиканьем каких-то часов и собственным бешеным стуком сердца. А в ушах звенело от её слов. Её не было, наверное, минут десять. Каждая секунда тянулась как час. Я слышал приглушённые звуки за дверью — лёгкий шум воды, тихие шаги. Потом щелчок замка, и она вышла. Она выглядела точно так же, как и до этого. То же чёрное платье, те же уложенные волосы, тот же безупречный макияж. Ничего не изменилось внешне. Но внутри... внутри всё было иначе. Это чувствовалось в её взгляде, в её сжатых губах, в той неестественной собранности, которая исходила от всего её тела.

— Я пошла, — тихо сказала она, и её голос прозвучал глухо, отрешённо.

Она хотела ещё что-то сказать, сделать шаг ко мне, но в этот момент дверь в гостевой домик открылась без стука. На пороге, заполняя собой проём, стоял охранник. Его молчаливый, нетерпеливый взгляд был красноречивее любых слов. Лена замерла на полуслове. Она не стала оглядываться на меня, не кивнула, не махнула рукой. Она просто выпрямила плечи, подняла подбородок и пошла к выходу твёрдыми, чёткими шагами. Охранник отступил, пропуская её, и затем вышел следом, захлопнув дверь. Глухой, окончательный щелчок замка прозвучал как приговор. А я остался один в этой нарядной, бездушной комнате. Я посмотрел на чёрный экран телевизора. Во мне боролись демоны. Включить — значит принять их правила игры, стать соучастником, зрителем этого цирка. Согласиться с тем, что всё это нормально. А что изменится, если я не включу? Ничего. Ровным счётом ничего. От моего выбора здесь и сейчас уже не зависело ровным счётом ничего. Всё уже случилось. Дверь закрылась. Она ушла. Игра началась без моего согласия.

И я встал подошел к телевизору и включил его.

Громкий, жизнерадостный голос диктора новостей ударил по слуху, такой чужой и неуместный здесь. На экране счастливые люди запускали в небо воздушных змеев. Я нажал кнопку переключения канала. Мелькнула какая-то кулинарная передача, яркая и пустая. Ещё кнопка — сериал, с поцелуями и музыкой. Сердце начало колотиться чаще, пальцы стали влажными. Оставались ещё несколько кнопок. Я стал нажимать подряд, почти вслепую, торопливо, отчаянно, словно пытаясь успеть, что-то остановить. Ещё одна кнопка. Мелькнула реклама. Следующий канал. И вот... наконец картинка сменилась. Звук исчез. На экране появилось статичное, почти стерильное изображение. Какая-то комната. Я сел на кресло и стал смотреть на экран. Комната была большая, просторная, залитая ярким, ровным светом. Почти вся белая — белые стены, белый потолок — и от этого она казалась бесконечной, нереальной, как какая-то фотостудия. В центре стоял большой, низкий диван, тоже белый, с какими-то абстрактными подушками. На полу лежало несколько ковров с густым ворсом, но тоже светлых, постельных оттенков — бледно-серый, кремовый. Всё было идеально чисто, выверено до миллиметра и абсолютно бездушно. Камера стояла неподвижно, предлагая один и тот же ракурс, как немой, равнодушный свидетель, ждущий начала действия. Я замер, не в силах оторвать взгляд от этой пустой, готовой сцены. В горле встал ком. Вот оно. Место, где сейчас будет происходить всё то, о чём говорил тот мужчина. Где она будет улыбаться, даже если будет больно.

И тут я услышал голос, он прозвучал неожиданно громко, и я поспешил к телевизору, чтобы уменьшить звук. Тот самый, холодный и деловой, того человека, который приходил сюда. Голос был чётким, безэмоциональным, раздаваясь из динамика телевизора, словно прямо в этой комнате.

— Выходи. Стань около дивана. И начинай гладить себя. Улыбайся. Смотри в камеру, что стоит впереди тебя.

И через секунду в кадре появилась Лена. На ней было одето что-то вроде полупрозрачного белого халатика или накидки, сквозь тонкую ткань которого отчётливо просвечивало всё её тело. Она вышла из какой-то невидимой двери и остановилась у края белого дивана, как и велели. Её движения были немного скованными, механическими. Лена подняла руки, и её ладони поплыли по её телу. Она провела ими по бёдрам, ощупывая упругую плоть, затем скользнула к животу, и дальше — к груди. Кончики её пальцев коснулись сосков, и сквозь ткань я увидел, как они налились и затвердели. Лёгкий румянец выступил на её щеках.

— Да, вот так, — прозвучал голос. Расслабься, больше страсти. — Теперь сжимай груди. Сильнее, — скомандовал голос.

Она повиновалась, и её пальцы впились в собственную плоть. Из её груди вырвался тихий, прерывистый вздох. Её глаза, до этого устремлённые в пустоту, прикрылись на мгновение от нахлынувшего ощущения.

—Смотри в камеру. Не забывай. Улыбайся.

Её голова повернулась, взгляд медленно поднялся и упёрся в объектив. Взгляд был томным, глубоким, полным обещания. Уголки её губ дрогнули и расплылись в самой естественной, чувственной улыбке, которую я когда-либо видел.

—Вот так. Правильно, — без тени эмоции констатировал голос. — Продолжай. Так, садись теперь на диван а потом повернись попой. Выстави её, покажи себя всю.

Лена послушно опустилась на край дивана. Но сквозь послушание прорывалась её истинная натура. Её поза стала уверенной, спина выгнулась соблазнительной дугой. Она повернулась, демонстрируя камере свою идеальную попку, округлую и упругую. Она играла, превращая принуждение в свой собственный, порочный триумф. Её рука скользнула между ног, и она повернув лицо тихо прошептала, глядя прямо в объектив, словно только мне: — О, да... Я так этого хотела...

— Молодец, — голос за кадром похвалил её, и в его ровной интонации промелькнуло удовлетворение. — Так, стой так, как стоишь.

Затем последовала новая команда, от которой у меня кровь застыла в жилах. — Парни, выходите. Давайте, не заставляйте её скучать.

И в кадре, из-за краёв белой комнаты, стали появляться мужчины. Сначала один. Потом ещё один. Три. Семь. Я начал считать, пытаясь ухватиться за цифры, чтобы не сойти с ума. Он же сказал, что семь-восемь! Это была ложь. Очередная ложь.

Четырнадцать. Семнадцать. Двадцать. Двадцать пять.

Они, словно тени, выходили и окружали Лену, смыкая вокруг неё плотное, живое полукольцо.

Они выходили не как тени, а как участники праздника, с горящими глазами и голодными улыбками. Они окружили Лену, но, не смыкая кольцо, а образуя живую, возбуждённую толпу. Лена не замерла в ужасе. Наоборот, её глаза загорелись азартом. Она обвела их взглядом и облизнула губы.

— Так, повернись. Разведи ноги. Покажи, какая ты сочная, — прозвучала команда.

Лена послушно улеглась на спину, широко разведя ноги. Её пальцы сами нашли её киску, уже влажную и готовую. Она ласкала себя, разводя пальцами свои губы, демонстрируя розовое, трепещущее от желания нутро. — Видите, как она ждёт? — задыхаясь, сказала она, обращаясь к мужчинам. — Кто первый?

Голос за кадром прозвучал снова: — Парни, начинайте. Ласкайте её. Уделите внимание всему.

К Лене потянулся лес рук. Десятки пальцев скользили по её коже, щипали её твёрдые соски, шлёпали по бёдрам, погружались в её влажную глубину. И она таяла, извивалась и стонала от наслаждения. — Да! Вот так! Ещё! — её крики были полны настоящего, неподдельного экстаза. — Аа, да, гладьте мою грудь... Сильнее! Она сама хватала их руки, прижимала к себе, направляла. Её тело уже блестело от пота, её глаза сияли безумием наслаждения. Она смотрела в камеру и улыбалась мне своей безумной, счастливой улыбкой, словно говоря: «Смотри, как мне хорошо!»

—Парни, начинаем! — скомандовал голос. — Только двойные проникновения. Она более чем готова. Поехали. Один снизу, другой сзади. И так меняемся, не останавливаясь. И парни принялись за Ленку. Они действовали с чёткостью и слаженностью механизмов на конвейере. Один сразу обнял Лену, он положил ее на себя и резким движением вошел в нее, почти что до конца. Лена выгнулась от удовольствия. — О, Боже, да! — закричала она. — Какой ты большой!

Второй парень тут же пристроился сзади, и его член вошёл в её попку. Её крик перешёл в визг восторга. Её тело приняло их обоих с лёгкостью, сотрясаясь в первом мощном оргазме. Спазмы её внутренностей заставили мужчин застонать. — Да! Кончайте в меня! — кричала она в экстазе. Парни менялись, не прекращая движения. Лена была в непрерывном потоке удовольствия. Её руки жадно ласкали всё, до чего могли дотянуться: члены, яички, торсы. Она сама притягивала к своему лицу очередной возбуждённый член и с жадностью принимала его в рот, глубоко заглатывая, давясь, но, не останавливаясь, получая от этого дикое удовольствие. Парни, стоящие у её головы, уже без всяких указаний голоса за кадром, с двух сторон водили своими членами по её губам, требуя ласк. Она открыла рот, пытаясь угодить обоим сразу, захлёбываясь, давясь, но продолжая улыбаться в объектив камеры сквозь слёзы и слюну. Её глаза, полные какого-то экстаза, по-прежнему были прикованы ко мне. Я не знал, сколько прошло времени. Минуты слились в один сплошной, бесконечный хоровод тел, стонов и влажных звуков. Мне было видно, как её руки иногда уже дрожали от усталости, как она из последних сил, почти на автомате, продолжает дрочить парням члены. Но я слышал её стоны. И это были уже настоящие, её собственные стоны — хриплые, сдавленные, вырывающиеся из самой глубины. Она не играла больше. Она тоже получала своё извращённое, животное удовольствие, её тело предательски реагировало на всё, что с ним делали, вопреки её воле и сознанию. Её тело не было вялым, оно было гибким и отзывчивым, оно отвечало на каждое движение волной новых спазм. Она сама двигала бёдрами, находя идеальный ритм. Оргазмы следовали один за другим, и каждый крик был гимном её разврату и наслаждению.

— Так меняйтесь, парни! Теперь усадите её спиной! Разведите ей ноги пошире! Теперь вдвоём в киску! — скомандовал голос.

Её ноги мягко раздвинули, и двое мужчин, синхронно, двинулись вперёд. Один легко вошёл в неё, а второй чуть присев пристроился к её уже растянутому влажному входу. Лена издала не вопль боли, а протяжный, восторженный стон, когда её киска приняла их обоих. Её глаза закатились от невероятного ощущения полноты. — О, да! Два сразу!— почти рыдала она. — Не останавливайтесь! Прошу вас только не останавливайтесь!

Парни вокруг подбадривали их смехом и похвалами: — Смотри, как она их принимает! Настоящая шлюха! — Давай, Ленка, твой ротик тоже не должен скучать!

Она повиновалась, открывая рот для третьего члена, слизывая с него капли её собственных соков. В её взгляде, обращённом к камере, читалась невыносимая смесь животной страсти, полного подчинения инстинктам и безудержного, дикого удовольствия. Она не играла. Она наслаждалась

— Так, давай нефилонить! — рявкнул голос, уже обращаясь прямо к ней. — Трогай их за члены! Не отключайся! Это работа! Ты сюда не кайфовать пришла, работай!

И Лена, повинуясь, потянулась дрожащими руками к членам двух стоящих рядом парней, которые ждали своей очереди. Её пальцы сжали их, начав механически дрочить.

— Парни, не давайте ей отдыхать! Работаем в киску! Пожеще! Интенсивнее! Не забываем — рот, груди!

И парни принялись за Ленку всерьёз, с новой силой. Её уже буквально затрахали. Её тело стало вялым, податливым, её голова время от времени беспомощно падала набок от усталости и перевозбуждения. Но всегда находился кто-то, кто грубо приподнимал её за подбородок, направляя взгляд обратно в камеру или на очередной член, требовавший её внимания. Она была уже почти полностью пассивна, просто куклой, которую использовали, но её глаза, остекленевшие и влажные, всё ещё иногда смотрели в объектив. Смотрели на меня. И в них читалась невыносимая смесь того самого, неподдельного, дикого удовольствия, которое сводило меня с ума.

— Следующие! Кирилл, Слава! — отдал приказ голос. — Также, двое в киску! Меняемся!

Из толпы парней кто-то крикнул, смеясь сквозь тяжёлое дыхание: — Порвётся же на таких оглоблях!

Парни громко, похабно засмеялись, но не остановились. Наоборот, их движения стали ещё более интенсивными, ещё более резкими, будто они приняли эту шутку за вызов. Они продолжали так же жёстко, методично двигаться в ней, сменяя друг друга, не давая ни секунды передышки. Лена уже не стонала, а лишь издавала короткие, хриплые выдохи на каждом толчке, её тело полностью обмякло и покорилось этой бесконечной, грубой силе.

— Меняемся! Не кончайте! Кто закончил — меняем презерватив! — голос за кадром был чёток, как у дирижёра, ведущего адский оркестр. — Кирилл, давай, за дело! Жёще! До конца! Не жалей её!

Из толпы вышел парень. У него был, наверное, самый большой и толстый член из всех, что я видел за этот бесконечный кошмар. Он грубо отстранил предыдущего мужчину и без всякой подготовки, с размаху, с силой вошёл в Лену. Её тело дёрнулось, как от удара током. Она лишь издала короткий, вопль, который тут же оборвался, не хватило воздуха. Её глаза расширились.

— Слава, давай, присоединяйся! — последовала следующая команда.

К ней подошёл ещё один парень, с почти таким же внушительным размером. Другие парни на мгновение отступили, образовав полукруг. Они смотрели, с тупым, животным любопытством, справится ли она. Выдержит ли.

Она справилась. Только закричала снова — протяжно, хрипло, уже почти беззвучно. Её рука инстинктивно, в беспомощном жесте защиты, выставилась вперёд, ладонью к этим двум мужчинам, будто пытаясь отодвинуть их, остановить. Но это был лишь рефлекс. Её тело уже принадлежало им. Они двигались в ней синхронно, с жестокой, размеренной силой, растягивая её до невыносимых пределов. Её голова беспомощно болталась, а на губах, искажённых гримасой, всё так же держалась эта проклятая, натянутая улыбка.

Я сидел, вцепившись пальцами в виски, не в силах оторвать взгляд от экрана. Каждая клетка моего тела кричала от какого-то чудовищного, невыносимого возбуждения. Я ненавидел себя за это. Ненавидел её за то, что она могла так себя вести. Ненавидел их всех. Она лежала теперь совершенно безвольно, её тело было просто оболочкой, которую методично, без всякой пощады использовали эти двое. Её рука, та самая, что беспомощно выставилась вперёд, теперь бессильно упала на белый ковёр, пальцы судорожно сжимали ворс.

— Так, хватит, — вдруг раздался тот же безэмоциональный голос. — Отведите её, приведите в чувство. На сегодня все, заканчивайте, парни.

Движения не сразу, но прекратились. Мужчины отстранились. Лена осталась лежать на спине, её ноги были широко разбросаны, всё её тело было покрыто блестящим слоем пота, на коже проступали красные пятна от грубых рук. Она не двигалась. Её грудь едва заметно вздымалась. Глаза были открыты, но взгляд был абсолютно пустым, остекленевшим, устремлённым в потолок. Та самая, заученная улыбка, наконец сползла с её губ, оставив после себя лишь усталую маску. Двое других мужчин, не тех, что только что её трахали, подошли, взяли её под руки и подняли. Ноги её не держали, и один из них просто поднял ее на руки, а она обвила руками его шею. Он понес ее, к краю кадра и вывел из поля зрения. На экране осталась лишь пустая, помятая постель на белом диване и несколько мужчин, которые начали одеваться, о чем-то переговариваясь друг с другом. Ад был закончен. Работа сделана. Голос за кадром больше не звучал.

Я сидел неподвижно и чувствовал вкус железа на языке — я прикусил его, чтобы не закричать. А в кармане лежала зеленая купюра, аванс за то, что с ней сделали. Сделали, заплатив за это мне. Прошло минут, десять, а я все так же смотрел на экран телевизора, сжимая голову, время для меня казалось, потеряло смысл. Внезапно картинка на экране погасла, сменившись, синим меню «Нет сигнала». Шоу окончено. Зрителей больше не было. Я продолжал сидеть, уставившись в синюю пустоту. Мысли не шли, в голове была лишь одна сплошная, гудящая боль.

Щелчок замка заставил меня вздрогнуть и резко обернуться. Дверь открылась. В проёме снова стоял Жора. Он вошёл, его бесстрастный взгляд скользнул по мне, по нетронутой еде на столе, по чёрному экрану телевизора.

— Пошли, — бросил он коротко.

Я не двинулся с места. — А... а Лена? — голос мой был хриплым, чужим.

— Она ждет у машины.

Я поднялся и покорно поплёлся за ним, вечерний воздух был холодным и колючим после удушающей атмосферы гостевого домика. Возле того же внедорожника, что привёз нас сюда, стояла она. На ней было всё тоже чёрное платье. Волосы у неё были почти мокрые и были собраны в небрежный хвост, как будто её только что окатили водой из шланга. Она стояла, прислонившись к чёрному боку машины, и курила. Она держала сигарету каким-то незнакомым, резким жестом, глубоко затягивалась. Увидев меня, она оттолкнулась от машины и пошла навстречу мне. Походка у нее была неуверенной, и какой-то шаткой, но в глазах не было ни стыда, ни раскаяния. Был лишь тяжёлый, животный отблеск того, что только что произошло. И усталость. Бесконечная, всепоглощающая усталость. Я подошел к ней и обнял ее, не знаю, почему я это сделал, но в какой-то момент мне просто безумно захотелось это сделать. Потом мы развернулись и пошли к машине, я открыл заднюю дверь и она, села на заднее сиденье. Я сел рядом. Двери захлопнулись. Телохранитель на переднем сиденье был тот же самый с кем мы приехали сюда. Водитель завёл мотор и тронулся с места. Мы ехали молча. Я смотрел в тёмное стекло, на мелькающие огни. Я ждал, что она, что-то скажет. Что сама начнет разговор о том, что это был ужас. Что её заставили. Что она ненавидит каждую секунду.

Она потянулась ко мне. Её пальцы, холодные, нашли мою руку и сжали её. Я не ответил на пожатие. Она вздохнула.

— Сань... — её голос был тихим, сиплым. — Ты же видел... Они... они просто животные. От них нельзя было получить удовольствия.

Я повернулся к ней. В полумраке салона её лицо казалось бледным и размытым. — Но ты его получила, — выдохнул я. Свои слова я почувствовал, как удар ножом. — Я видел. Ты кончала. Много раз.

Она отвела взгляд, потушила сигарету в пепельнице. — Тело... тело просто реагирует. Это не я. Это просто рефлексы. Ты же понимаешь.

— Нет, — прошептал я. — Я не понимаю. Ты просила их кончить в тебя. Ты сама...

Она резко повернулась ко мне, и в её глазах вдруг блеснули знакомые искорки того самого азарта, приглушённые усталостью, но живые. — А что я должна была делать? Рыдать? Упираться? Они бы всё равно сделали бы то, что хотят. Я решила получить от этого хоть что-то! Хоть каплю удовольствия в этом дерьме! И я получила! И ты видел это! Ты видел, какая я могу быть! — её голос сорвался на шёпот, она бросила взгляд на спину телохранителя, но тот не подавал признаков интереса. Она снова сжала мою руку, теперь с какой-то отчаянной силой. — Но это было для тебя Санечка. Только для тебя. Всё, что я делала, я делала, думая о тебе. Чтобы ты смотрел и видел, на что я готова ради нас. Ради наших денег. Ради нашего будущего.

Я смотрел на неё и не видел той девушки, которую знал. Я видел незнакомку с размазанной тушью, пахнущую чужим потом, спермой и мылом из чужой душевой. Машина тем временем выехала на трассу. Огни города замигали впереди. Там был наш мир. Наша бедная, серая, простая жизнь. Она прижалась к моему плечу, и её голос стал вдруг детским, уставшим и потерянным. — Просто обними меня, Сань. Всё кончилось. Мы справились. Мы теперь с деньгами. Всё будет хорошо.

Я медленно, машинально, обнял её. Её тело было привычным и чужим одновременно. Я смотрел в темноту за окном и понимал, что ничего не кончилось. Это было только начало. И тот аванс в моём кармане был не билетом к лучшей жизни, а первым звеном в цепи, которая намертво приковала нас к Филимону, к этому дому из красного кирпича, к этой белой комнате. И самое страшное было в том, что часть Лены — та самая, что смотрела на меня с экрана с безумной улыбкой, — возможно, уже и не хотела обратного пути.

Продолжение следует