Автобус трясся на колдобинах, грохоча и скрипя. Мы стояли у окна, зажатые толпой, наши пакеты с «добычей» упирались в чужие ноги. Лена прижималась ко мне всем телом, её пальцы впивались в мою руку. От неё пахло чужим потом, сигаретным дымом и её собственным, острым, возбуждающим запахом.

— Ну что, — прошептала она, запрокинув голову. Её глаза сияли, как у хищницы после удачной охоты. — Что ты молчишь? Я молодец? Скажи, что я молодец.

Её взгляд требовал ответа, ждал одобрения, восхищения, нашего общего торжества. А у меня внутри всё сжималось в тугой, болезненный ком. Горло перехватывало, и слова, которые я пытался выдавить из себя, застревали где-то глубоко, обжигая и царапая. Я отвёл взгляд, уставившись в грязное окно, за которым мелькали уродливые задворки рынка.

— Лен... — хрипло начал я, и голос сорвался на самой первой ноте. Я сглотнул ком, пытаясь собраться. — Я не думал... что будет вот так.

Она нахмурилась, её бровь поползла вверх в немом вопросе. Её пальцы ослабили хватку.

— А как ты думал? Что они будут с меня пылинки сдувать? Мы же договаривались, Сань. Это был план. И он сработал! — В её голосе зазвенела, лёгкая обида, что я отказываюсь разделить её триумф.

— Я знаю, что договаривались! — вырвалось у меня громче, чем нужно, и пара пассажиров обернулась на нас. Я понизил голос до сдавленного шёпота, — Но когда я смотрел на тебя... а ты смотрела на меня... в тот момент... я ничего не мог поделать. Я хотел смотреть ещё и ещё. Это было... — Я замолчал, не в силах подобрать слова, которые не опозорят меня окончательно.

По её лицу пробежала тень понимания, а затем — странная, горькая усмешка.

— Тебе понравилось, — констатировала она без всякого вопроса в голосе. Это был приговор.

— Нет! — попытался я выкрикнуть, но получился лишь сдавленный стон. — Да... Чёрт возьми, Лена, я не знаю! Мне стыдно! Мне стыдно, что я вот так... что я позволил это! Что я отдаю тебя другим за эти... — я с силой пнул ногой пакет со сладостями, — за эти чёртовы шоколадки!

Слёзы, которых я стыдился пуще всего, почти выступили на глаза, жгучие и предательские. Я резко повернулся к окну, пытаясь скрыть их.

— Я видел, — прошептал я, уже почти не владея голосом. — Я видел, как ты была с ними. Я видел, что ты испытывала. Это было по-настоящему.

Я почувствовал, как её рука коснулась моей щеки, повернула моё лицо к себе. Её пальцы были удивительно нежными после всей этой грубости.

— Сань... — её голос смягчился, в нём не осталось ни торжества, ни обиды. — Глупый. Я же всё это делала для нас.

— Я боюсь потерять тебя, — выдохнул я, глядя в её сияющие, всё ещё полные адреналина глаза. — Ты там была такой... другой. Чужой. И такой прекрасной, что аж страшно. А они... они тебя трогали. И тебе это нравилось. А я... я стоял и смотрел. Как последний...

Она не дала мне договорить. Её ладонь легла мне на губы.

— Молчи. Ты не последний. Ты — мой. И всё, что было там, — это только игра. Моя игра. Наша игра. — Она прижалась лбом к моей щеке, её дыхание было горячим. — Да, мне это нравилось. Нравилось, потому что я знала, что ты где-то рядом. Что ты видишь. Что ты видишь, какая я могу быть для тебя. Ради тебя. Понимаешь?

Я не понимал. Всё внутри меня было перевёрнуто с ног на голову. Стыд и возбуждение, ревность и гордость за неё — всё смешалось в один сплошной, болезненный клубок.

— Но этот взгляд... — прошептал я. — Ты видела меня.

Она замолчала на секунду, и по её лицу пробежала судорога чего-то сложного — может быть, того же стыда, а может, воспоминания о том же остром моменте.

— Я видела тебя, — тихо подтвердила она. — И это был может быть самый страшный и самый лучший момент в моей жизни. Потому что в этот момент я принадлежала одновременно и им, и тебе. Но только тебе — по-настоящему.

Она замолчала, давая мне переварить её слова. Автобус резко затормозил, и нас бросило друг на друга. Она не отстранилась.

— Ты не потеряешь меня, — её шёпот был твёрдым и ясным, как приказ. — Мы просто нашли новый способ брать то, что нам нужно. Вместе. Ты принял это. Внутри тебя это есть. Мы просто должны это понять.

Она взяла мою руку и прижала её к своей груди, к горячей коже под тонкой тканью рубашки. Её сердце билось часто-часто.

— Тебе понравилось смотреть. А мне понравилось, что ты смотришь. Мы просто другие, Сань. И мы — вместе. Всегда.

Она замолчала, выжидающе глядя на меня, и в её глазах уже не было прежнего ликования. Теперь в них была тревога, надежда и та самая голая, животная правда, которая связала нас в тот момент у грязного окна. Она ждала, что я приму эту правду. Или разобью её вдребезги.

Автобус опять резко качнулся, мы покачнулись, и её плечо упёрлось в моё. Она вздохнула, и этот вздох был похож на стон.

— Сань... — её голос был тихим-тихим, таким, что его едва можно было разобрать под грохот колёс. — А я боялась, что ты... отвернёшься. Что посмотришь на меня и увидишь грязь. А не меня. Она отпустила мою руку и вдруг обеими ладонями прижала моё лицо, заставив меня смотреть прямо на себя. Её глаза были огромными и серьёзными.

— Но как? — моё собственное слово прозвучало как детский лепет. — Как жить-то теперь?

— Так и жить, — она сказала это просто, будто речь шла о выборе маршрута. — Вместе. Ты хочешь видеть — значит, будешь видеть. Я хочу, чтобы ты видел. Для меня это теперь... часть нас. Она помолчала, облизнула припухшие губы, подбирая слова.

— Ты думаешь, мне там не было страшно? В первый момент, когда я поняла, что ты смотришь... у меня внутри всё оборвалось. Я подумала: всё, конец, он меня возненавидит. А потом... а потом я увидела твой взгляд. Ты не смотрел с ненавистью, Сань. Ты смотрел... как на самое запретное чудо в своей жизни. И мне вдруг перестало быть страшно. Потому что это был ты. И это была я. И это было по-настоящему. Страшно по-настоящему. Больно по-настоящему. И хорошо... по-настоящему. Она опустила руки, взяла мою ладонь и прижала её к своей груди, к тому месту, где под тонкой тканью билось её горячее, живое сердце.

— Моя любовь к тебе не здесь, — она сделала моей рукой жест, указывая на своё тело, на ещё пахнущие чужими прикосновениями кожу и одежду. — Она тут, глубоко. И её никто не забрал. Её стало даже больше. Потому что я сделала это для нас. И ты принял это. Всё это. Даже самое... дикое.

Я смотрел на неё, на её сияющие, честные глаза, и тот самый клубок внутри начал понемногу разматываться. Стыд и страх отступали, уступая место чему-то новому, оголённому и как свежая рана, которая одновременно и ужасно болит, и даёт понять, что ты жив.

— Я... — я сглотнул. — Я не хочу потерять тебя.

— Ты и не потеряешь, — она покачала головой, и в уголках её губ дрогнула та самая, знакомая только мне одному, улыбка. — Просто теперь у нас есть секрет. Самый большой и самый страшный секрет на свете. И он только наш. Она приподнялась на цыпочки и прошептала мне на ухо, так что её губы коснулись мочки, и по спине пробежали мурашки:

— И знаешь что? Я снова хочу этого. И опять вместе с тобой. Чтобы ты все видел. Она отстранилась, и в её взгляде читался уже не вопрос, а утверждение. Вызов. Приглашение.

— Поедем завтра? — спросила она просто, как будто спрашивала, не сходить ли нам в кино.

Я посмотрел на пакеты у наших ног, на её разгорячённое, счастливое лицо, на губы, которые только что целовали других, и которые сейчас улыбались только мне. И я понял, что пути назад действительно нет. Есть только путь вперёд. Страшный, пьянящий и наш.

— Поедем, — хрипло выдохнул я. — Конечно, поедем.

Лена прижималась ко мне всем телом, её дыхание было горячим у меня на шее. Автобус трясся, мы качались в такт его движениям, а её слова висели между нами, густые и сладкие, как дым.

— Они... они трусики забрали, — прошептала она, и её губы коснулись мочки моего уха. — И сказали, чтобы больше не одевала.

Она отклонилась назад, всего на сантиметр, чтобы поймать мой взгляд. И в её огромных, каких-то по-детски чистых глазах, опять плясали те самые чёртики — озорные, дерзкие и до невозможности притягательные. В них читалось не стыд, а вызов и сдерживаемая улыбка.

— Боже, что же ты делаешь, Лен... — вырвалось у меня, и голос мой сорвался на хриплый шёпот. — Ну, я же с ума сойду...

Я с силой притянул её к себе, чувствуя, как её тонкое тело вновь податливо упирается в меня. Она не сопротивлялась, а лишь издала тихий, довольный стон.

— Посмотри, пожалуйста, — её голос стал совсем тихим, интимным, предназначенным только для меня в этом шумном, незнакомом автобусе. — У меня всё нормально? Юбка не запачкалась? Из меня... не течёт. Она сделала паузу, и на её лице промелькнула смешная, почти детская гримаса досады.

— Блин, вот придурки... — она сказала это с такой наигранной сердитостью, что это прозвучало как высшая степень одобрения.

У меня перехватило дыхание. Мир вокруг — гул мотора, чужие лица, мелькающие за окном дома — поплыл, расплылся, перестал существовать. Осталась только она. Её слова. Её просьба. Её взгляд, полный доверия и какой-то новой, странной близости. Моя рука, всё ещё обнимавшая её за талию, дрогнула. Я медленно, почти неловко, опустил взгляд вдоль её тела, на ее короткую, юбку. Ткань была хоть и помятой, но без всяких пятен.

— Всё... всё чисто, — с трудом выдавил я, чувствуя, как горит лицо.

Она внимательно следила за моей реакцией, и в её глазах читалось любопытство, смешанное с тем же возбуждением, что клокотало и во мне.

— Хорошо, — просто сказала она и снова прильнула ко мне, спрятав лицо у меня на плече. Её тело вдруг расслабилось, будто с него сняли последнее напряжение. — Я так устала... — прошептала она уже совсем иным, уставшим и беспомощным голосом. — И так хочу с тобой домой.

И в этом контрасте — между её откровенной, развратной просьбой и этой внезапной, наивной усталостью — была вся она. Та, которую я знал и любил. И та, которую я только что открыл для себя. И я понимал, что уже не смогу и не захочу отпускать ни одну из них.

Мы наконец-то дотащились до нашего подъезда. Я взвалил все четыре пакета на себя, хотя Лена и пыталась взять хоть один.

— Дай хоть один, Сань! — упрашивала она, но я лишь мрачно качал головой, стиснув зубы. Это была какая-то глупая, мужская точка — тащить всё самому, будто этим я мог что-то доказать. Себе. Ей. Всему миру.

— Не надо, — отрезал я. — Я сам.

Она пожала плечами, снова уловив моё странное состояние, но не стала спорить. Ключ щёлкнул в замке, мы вошли в прохладную, знакомую темноту подъезда. И тут же я оказался в ловушке. Лена пошла впереди, поднимаясь по лестнице. А я, обременённый пакетами, плелся сзади. И мой взгляд, против моей воли, прилип к ней. К её спине, к её ногам, к её бёдрам, плавно покачивающимся на каждую ступеньку. И я увидел. Увидел то, о чём она говорила в автобусе. Свет из окна на лестничной площадке падал прямо на неё, и под её короткой юбкой не было ничего. Абсолютно ничего. Только смутный, манящий ореол между её ног, и когда она поднималась на следующую ступеньку, на мгновение мелькал уже знакомый мне, влажный отблеск на её коже. Она и вправду была голая под юбкой. И она была мокрая. Я споткнулся о ступеньку, едва не выронив пакеты. Лена обернулась.

— Ты чего?

— Ничего, — прохрипел я, отводя взгляд. — Ногу подвернул.

Она улыбнулась своей хитрой, всё понимающей улыбкой и повернулась, продолжая подъём. И снова эта картина. Эта пытка. Это наслаждение.

Дверь в квартиру захлопнулась за нами, и нас накрыла знакомая, уютная тишина. Никого. Только мы. И четыре пакета с «добычей», сброшенные мной в прихожей на пол. Лена, словно скидывая с себя не только одежду, но и всё напряжение этого дня, одним движением стянула с себя юбку. Она упала к её ногам, обнажив те самые, голые, упругие ягодицы. Затем пальцы потянулись к узлу на рубашке — он развязался, и ткань распахнулась, открывая её маленькую, прекрасную грудь. Она стояла передо мной полностью обнажённая, сияющая, пахнущая чужими мужиками, похотью и... ею.

— Ух, наконец-то дома! — выдохнула она, с облегчением громко рассмеявшись, а потом развернулась и побежала в сторону ванной комнаты. Её смех звенел в тишине квартиры, эхом отзываясь от стен. Я остался стоять в прихожей, прислонившись к косяку, не в силах пошевелиться. Перед моими глазами всё ещё стояла картина её голой, уходящей от меня спины, покачивающих бёдер. В ушах звенел её смех. Я взял пакеты и занес их к нам в комнату, сев на кровать я стал доставать упаковки с шоколадками и складывать их на пол. Я сидел и смотрел на разноцветную груду из двадцати упаковок. «Сникерсы», «Марсы», «Твиксы» — яркие, глянцевые, пахнущие шоколадом и орехами. Двадцать упаковок. Цена. Я мысленно повторял это, пытаясь заглушить ту какофонию чувств, что бушевала внутри. За то, что моя девушка...

— Сань! — её голос донёсся из ванной, звонкий и такой обыденный, будто ничего и не произошло. — Принеси, пожалуйста, полотенце, я забыла!

Я механически снял со спинки кровати большое махровое полотенце и понёс его Лене. Дверь в ванную была приоткрыта, Лена напевала какую-то песенку. Я толкнул дверь, чтобы просто повесить полотенце на крючок и уйти.

— Сань, подойди сюда! — её голос прозвучал прямо из-за занавески. — Что-то у меня здесь кран, по-моему, сломался. Сердце ёкнуло. Голос был слишком весёлым для поломки. Но ноги сами понесли меня к ванной. Я отодвинул мокрую шторку.

— Какой кран сломался?..

Я не успел договорить. Лена, сияющая мокрым от воды и смеха лицом, резко развернула гибкий шланг душа в мою сторону. Холодная струя ударила мне прямо в грудь, заливая футболку.

— Ах ты ж! — только и успел я выдохнуть, отпрыгивая назад.

Она залилась счастливым, беззаботным смехом, точно ребёнок, удачно подшутивший над взрослым.

— Иди ко мне, раздевайся, давай уже! — крикнула она, всё ещё смеясь, переключая воду на тёплую и снова направляя струю на себя. Вода стекала по её лицу, шее, груди, смывая с кожи всё чужое. Её волосы были собраны в беспорядочный мокрый пучок, с которого капало на плечи. Она выглядела невероятно живой и настоящей. И это был самый раздражающий и самый спасительный парадокс. Я стоял, промокший и нелепый, и смотрел на неё. На эту женщину, которая только что... и которая сейчас смеётся здесь, под душем, как ни в чём не бывало.

— Лен... — начал я, но голос снова подвёл.

— Сань, ну чего ты стоишь? — её смех стих, взгляд стал мягче, но в нём всё ещё читался тот самый, новый для нас обоих, вызов. — Замёрзнешь же. Раздевайся. Давай ко мне. Её слова не звучали как страстное приглашение. Скорее, как требование вернуть всё на круги своя. Вернуть нас в нашу общую реальность. Здесь и сейчас.

Я медленно, будто сквозь сопротивление густой воды, стянул с себя мокрую футболку. Потом джинсы. Она не отводила взгляд, наблюдая, как я раздеваюсь. В её глазах не было похоти. Была какая-то иная жажда — близости, подтверждения, что мы всё ещё на одной стороне. Наконец, я залез к ней под душ. Тёплая вода тут же обожгла кожу, смывая холод и часть напряжения. Пространство в ванной было тесным для двоих. Наши тела соприкоснулись — мокрые, скользкие. Она прижалась ко мне, обняла, запрокинула голову, подставив лицо под струи воды.

— Вот, — прошептала она, закрывая глаза. — Теперь хорошо.

Я обнял её, прижимая к себе, чувствуя под ладонями знакомые изгибы её спины, рёбра, линию талии. Вода лилась на нас, шумела в ушах, скрывая всё — и прошлые стоны, и мои сомнения, и её смех. Оставалось только это: мокрая кожа, тепло и мы — в самой гуще нашего странного, нового, только что рождённого мира. Мы стояли под струями воды, и её губы были такими же горячими, как и вода. Она целовала меня жадно, с отчаянием, словно пытаясь стереть с моей кожи, с моих губ память о чужих прикосновениях.

— Я люблю тебя, — шептала она между поцелуями, её слова смешивались с шумом воды и стуком моего сердца. — Только тебя, Сань, слышишь? Никто. Только ты. Её руки скользили по моей спине, цепляясь, впиваясь ногтями, будто она боялась, что я могу исчезнуть, раствориться в этом пару. Я подхватил её, прижал к прохладной кафельной стене, и она обвила мою талию ногами, вжалась в меня всем телом, вся мокрая, скользкая и такая родная.

И тогда я вошёл в неё. Мы оба замерли на секунду. Всё было иначе. Не так, как всегда. Она была... другой. Шире, податливее, и я почти не чувствовал привычного тугого, сжимающегося вокруг меня сопротивления. Это осознание ударило, как обухом — физическое, неоспоримое доказательство всего, что случилось сегодня. Доказательство того, что её тело помнило их. Но вместо отторжения, вместо ревности, которая должна была вскипеть в груди, меня накрыла волна такого дикого, животного возбуждения, что в глазах потемнело. Это была она. Та самая, которую я видел сквозь грязное стекло. Та, что стонала под другими. И сейчас она была здесь, со мной, смотрела на меня своими огромными глазами, в которых читалась та же самая, знакомая теперь похоть, смешанная с любовью.

— Лена... — прохрипел я, и мои бёдра сами пошли вперёд, глубже.

Она закинула голову, обнажив мокрую шею, и тихо, сдавленно застонала. Но это был не тот стон, что я слышал днём. Он был тише, глубже, и он был только для меня.

— Да, Сань... вот так... — её шёпот был едва слышен. Она притянула моё лицо к себе, прижалась лбом к моей щеке. — Я твоя... понимаешь? Вся. Всё, что там было... это было для этого. Для нас. Чтобы мы были вот так.

Она говорила бессвязно, задыхаясь, её ноги сжимали меня сильнее. Я чувствовал каждое её движение, каждое сокращение её тела внутри, и это сводило с ума. Я забыл про склад, про Витька, про грязные окна. Осталась только она. Её тело, принявшее меня таким, какое оно есть теперь. Её слова, которые были правдой. Её любовь, которая внезапно показалась мне в тысячу раз острее, сильнее и страшнее, чем раньше.

Она кончила первой, тихо, сдавленно вскрикнув мне в плечо и закусив его зубами, всё её тело содрогнулось в моих руках. А через мгновение и я отпустил себя, утонув в ней с чувством, которое было уже не просто наслаждением, а каким-то окончательным, бесповоротным приятием. Всего. И её, и себя, и того, во что мы превратились.

Вода лилась на нас, а мы стояли, прислонившись к стене, тяжело дыша. Она по-прежнему обнимала меня, не отпуская, её пальцы перебирали мои мокрые волосы.

— Видишь? — прошептала она, и её голос был усталым и безмерно счастливым. — Всё нормально. Всё хорошо. Я люблю тебя.

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова, и просто держал её. Держал ту, что была моей. Такой, какая она есть.

Мы сидели на краю кровати, уставшие и чистые, в старых футболках и спортивных штанах. Перед нами на одеяле громоздилась та самая «добыча» — яркие, нелепо праздничные упаковки в теплом свете лампы. Они выглядели чужеродно здесь, в нашей убогой комнатке с облезлыми обоями. Лена обняла колени и покачала головой, её влажные волосы пахли шампунем. — Сань, и что мы будем с этим делать? — её голос прозвучал устало и практично. — У нас ведь это... на нашем ящике, ну, там даже для четырёх упаковок места не хватит. Не говоря уж про двадцать.

Я пожал плечами, пытаясь включиться в эту новую, бытовую реальность. — Ну... может, частями продадим? Выложим по несколько штук. .. Голос мой звучал неубедительно даже для меня самого.

— Нет, — она резко оборвала, повернув ко мне решительное лицо. — Это не то. Совсем другой вид. Это... — она ткнула пальцем в груду «Сникерсов», — это для ларька. Для настоящего. Она вдруг обняла меня, прижалась всем телом, ища защиты и тепла. — А может... давай и вправду ларёк откроем? — прошептала она, и в её голосе слышалась не робкая надежда, а уже почти сформировавшаяся решимость.

Я посмотрел на неё — на её сияющие, серьёзные глаза, на ее еще слегка припухшие от поцелуев губы, на всё это её хрупкое, несгибаемое существо, которое только что прошло через ад и вышло из него с идеей о ларьке. И что-то во мне щёлкнуло.

— А давай, — вдруг сказал я. Просто и ясно. — Давай. Она замерла, не веря своим ушам.

— В смысле? — выдохнула она. — В прямом. У меня... у Вовки, моего друга, дядька в авторитете. Я попрошу его помочь. Устроить место, решить вопросы.

Её глаза расширились до предела. В них был не просто восторг — было обожание, преданность, какое-то дикое, животное счастье. В тот момент я понял всё. Понял, что всё, что она делала там, в том пыльном складе, она делала ради этого взгляда. Ради того, чтобы мы могли вот так сидеть и строить планы. Ради нас.

— И завтра, — добавил я, уже сам захваченный этой новой, сумасшедшей перспективой, — мы поедем знакомиться ещё. И расширять ассортимент нашего ларька.

Она не сказала ни слова. Она просто смотрела на меня, и по её лицу текли слёзы. Тихие, безудержные. Потом она сдавленно всхлипнула, бросилась на меня, уткнулась лицом в моё плечо и стала плакать, всё её тело сотрясали рыдания.

— Спасибо тебе, Сань... — она говорила сквозь слёзы, её голос был сломанным и детским. — Я не ошиблась в тебе... Я думала, что всё... что ты бросишь меня... что я сделала всё неправильно, что я переборщила... ты только мой... мой любимый...

Я обнял её, прижимая к себе, гладил по мокрым от слёз и душа волосам, целовал макушку. И впервые за весь этот долгий, безумный день почувствовал себя не мальчиком, которого водят за нос, не подкаблучником, не униженным наблюдателем, а мужчиной. Её мужчиной. Тем, кто принимает её всю. Такую, какая она есть. Со всей её болью, её расчётом, её дикой, всепоглощающей любовью.

— Никуда я не денусь, и не отпущу я тебя никогда— прошептал я ей в волосы.

Она фыркнула носом сквозь слёзы, подняла на меня заплаканное, размазанное, но бесконечно прекрасное лицо. Мы сидели так ещё долго, среди разбросанных шоколадок, и строили планы. О ларьке. О деньгах. О будущем. Оно вдруг перестало быть туманным и пугающим. Оно стало конкретным, пахнущим орехами и карамелью. И ради него, как выяснилось, можно было пережить что угодно. Даже самое страшное и самое постыдное. Особенно — если ты не один.

Дверь щёлкнула ключом, и в квартиру ввалились усталые голоса родителей.

— О, вы уже дома! — устало улыбнулась мать, снимая пальто и замечая нас с Ленкой. Лена тут же вскочила, чтобы помочь ей с сумками, ловко подобрав с пола упавшую газету отца. Она была воплощением скромности и заботы.

— Садитесь, садитесь, уже все, — засуетилась мать, — пюрэшку вот сейчас разогрею, с котлетками, вот с нашей столовой сегодня вынесла, сказала она гордясь собой.

Отец, тяжело дыша, опустился на стул напротив меня. — Ну, как вы тут? — спросил он, закуривая свою вечную «Беломорку». Дым заклубился под потолком, затягивая, маскируя все остальные запахи.

Лена, села на стул рядом со мною и незаметно ткнула меня коленкой под столом. Её лицо было абсолютно спокойным, даже немного сонным.

— Да ничего, — ответил я за нас обоих, и голос мой прозвучал на удивление ровно. — Товар получили. Теперь думаем, как сбывать.

— Товар? — отец поднял бровь, заинтересованно.

—Конфеты, шоколадки, — Лена мягко вступила в разговор, подавая ему пепельницу. — Мелочёвка. Будем пробовать торговать.

Отец кивнул, выпуская струйку дыма. — Дело хорошее. Только смотрите, чтобы вас не обманули. Нынче народ... — он махнул рукой, и его рассказ о какой-то проблеме на работе потек сам собой, привычный, монотонный, убаюкивающий.

Мама гремела кастрюлями у плиты, что-то напевая себе под нос. Пахло разогретой картошкой и жареными котлетами. Самый обычный, самый родной запах. Я сидел, слушал отца, кивал в такт его словам и чувствовал, как последние остатки напряжения покидают моё тело. Лена сидела рядом, её нога слегка касалась моей. Её присутствие было тёплым и невесомым. Время на кухне текло по-другому — медленно, густо, успокаивающе. Мы уже поели и разговаривали за столом. Я вставил что-то о ценах на опте, отец что-то посоветовал, мама вдруг вспомнила смешной случай из очереди в магазине. Мы смеялись. Лена смеялась тише всех, скромно прикрывая рот ладошкой. И в этот момент, глядя на её ясные, спокойные глаза, на её пальцы, ловко очищающие яблоко для матери, я с абсолютной, оглушительной ясностью понял: мы с ней только что пережили землетрясение. А теперь сидели среди руин, пили чай и обсуждали погоду. И в этом был наш главный, самый страшный и самый прекрасный секрет. Мы могли жить на двух этажах сразу — там, в подвале страсти и стыда, и здесь, на кухне, с котлетками и родительскими советами. И всё было хорошо. Абсолютно. Просто ещё один день. Просто жизнь. Наша с ней жизнь.

Звонок телефона, резкий и требовательный, пробился сквозь уютный кухонный гул. Я вздрогнул, словно получил лёгкий удар током. Ложка звякнула о тарелку. Мама вышла в коридор, чтобы ответить по телефону. — Алло? Да... Сейчас, подождите. Её шаги вернулись. — Сань, тебя. Какой-то... Витек. Кто это? — в её голосе сквозь усталость пробилась лёгкая настороженность.

Лена замерла с кружкой чая в руках. Её взгляд стал острым, собранным, как у зверька, уловившего опасность. Я откашлянулся, отодвинул стул. — Да так... по делам, — буркнул я и пошёл в коридор, чувствуя, как у меня слегка подрагивают пальцы.

Трубка была тяжёлой и холодной. — Здарова, Саанек, узнал? — голос Витька прозвучал громко, нагло и развязно, он врезался в тишину нашего коридора, как кусок грязного льда.

Я инстинктивно отвернулся к стене, пригнул голову, будто мог от этого стать незаметным для мамы на кухне. — Узнал, — выдавил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно и нейтрально.

— Как там наша Леночка? Готова завтра ещё познакомиться? — он похабно рассмеялся. — Я тут её так расхвалил своим друзьям... В общем, приходите завтра к полдесятого. Познакомлю с парнями, табачниками, и ребятами, что печеньем торгуют. Дело серьёзное, расширим ваш ассортиментик. Сердце упало куда-то в ботинки. «Наша Леночка». «Расхвалил». В горле опять встал ком. — Вить, может... давай только завтра с табачниками разберёмся? — попытался я вставить хоть каплю здравого смысла, хоть намёк на осторожность. Голос прозвучал слабо и жалко.

— Да не сцы ты! — отрезал он, и в его тоне сквозь напускное дружелюбие пробилось лёгкое презрение. — Нормально всё будет. Она у тебя огонь-девка, — он снова засмеялся, и этот смех резанул по слуху. — Давай, до завтра. Не опаздывай. Санек! Щелчок и короткие гудки. Я нажал на рычаг телефона, все еще держа трубку в руке. В ушах зазвенела гробовая тишина. Я стоял, прижавшись лбом к прохладным обоям, и слушал, как гулко стучит сердце. Из кухни доносился ровный гул голосов. Мама что-то рассказывала. Лена, наверное, делала вид, что слушает. Я медленно положил трубку. Рука дрожала. Я глубоко вдохнул, пытаясь согнать с лица напряжение, и вернулся на кухню.

— Ну что, по делам? — спросил отец

— Да, — сел я на своё место, вертя остывшую ложку. — Завтра ехать надо, пораньше. Новых поставщиков смотреть. Лена молча налила мне чаю. Её нога под столом снова нашла мою, но теперь это было не нежное прикосновение, а цепкое, почти судорожное сжатие. Её глаза, бросив на меня быстрый, испытующий взгляд, были полны того же тревожного ожидания. В них читался немой вопрос: «Всё хорошо?» Я кивнул ей, почти незаметно, и сделал глоток чая. Он был горьким, как полынь. Завтра. К пол-десятого. «Огонь-девка». Фраза звенела в голове, смешиваясь с запахом котлет и голосом отца. Два мира снова столкнулись здесь, на кухне, и трещина между ними прошла прямо через меня. Но теперь я знал, что нам придётся идти по этому лезвию. Завтра. И послезавтра. Потому что обратного пути уже не было.

— Лен, давай, наверное, спать ложиться, сказал я, — Завтра вставать рано надо будет. Лена тут же, без лишних слов, встала из-за стола, будто только и ждала этого сигнала.

—Спасибо за ужин, — кивнула она маме с той самой, идеальной, скромной улыбкой. — Очень вкусно было.

И мы, пожелав родителям спокойной ночи, пошли в мою комнату, и едва дверь за нами закрылась, она схватила меня за руку. — Ну, что? Кто это? Витек был? — её шёпот был сдавленным и полным нетерпения. В её глазах горел тот самый азарт, который я видел на складе.

Я сел на кровать, чувствуя, как дрожь, сдерживаемая на кухне, теперь пытается вырваться наружу. Лена устроилась рядом, прижавшись плечом. — Да, он, — выдохнул я, уставившись в пол. — Вот хочет завтра с друзьями знакомить. Сигаретами одни занимаются, а вторые — печенья всякие там продают.

Я поднял на неё взгляд, в голосе прозвучала мольба. — Лен, может, не надо? Давай сначала хоть с одними из них разберёмся, договоримся. Я... я боюсь за тебя. Очень. Они же там опять... — я замолчал, не в силах договорить. — Он только и звонил из-за этого. Что уже всё рассказал про то, как ты... ну... тебя...

Лена слушала меня серьёзно, не перебивая. Её лицо было сосредоточенным. Потом она вдруг мягко сползла с кровати и устроилась ко мне на колени, обвила руками мою шею и прижалась всем телом, будто пытаясь согреть.

— Не бойся за меня, — прошептала она прямо у меня в ухе. Её голос был твёрдым и спокойным. — Я справлюсь. Я же справилась сегодня? — Она отстранилась, чтобы посмотреть мне в глаза. В её взгляде не было ни страха, ни сомнений — только та самая стальная решимость. — Ты только представь: у нас же будет столько всего! И такие знакомства! Это же наш шанс, Сань. Наш.

Она погладила меня по щеке, и её прикосновение было удивительно нежным. — Они просто хотят того же, чего и те парни. И мы можем это дать. Вернее, — она хитро улыбнулась, — я могу. А ты будешь моим главным защитником и бизнес-партнёром. Как договаривались.

Она снова прижалась ко мне, зарывшись лицом в мою шею. — Всё будет хорошо. Я обещаю. Я буду осторожной. Но мы должны это сделать. Я обнял её, чувствуя, её хрупкие плечи под тонкой тканью футболки, и это странное сочетание её безрассудной храбрости и моей трусливой тревоги сводило с ума. Но она была права. Шанс. Наш шанс. Купленный её телом и моим молчаливым согласием. И теперь мы должны были пройти это до конца.

— Ладно, — сдался я, целуя её в макушку. — Ладно. Завтра едем.

Она радостно, по-детски вздохнула и прижалась ещё сильнее. — Я люблю тебя, Сань. Всё ради нас. Мы сидели так ещё несколько минут, в тишине комнаты, залитой лунным светом. А потом она поднялась, потянулась и с той самой, хитрой улыбкой начала расстёгивать свою футболку.

—Ну что, партнёр, может, перед сном ещё немного поработаем над нашим... ассортиментом?

И глядя на неё, на эту бесстрашную, прекрасную, мою девушку, я понял, что завтра мы действительно поедем. И я буду смотреть. И она будет делать это для нас. И остановиться мы уже не сможем.

Утро было серым но все еще по летнему жарким и душным. Родители, шумно собравшись, уехали на работу, хлопнув входной дверью. В квартире воцарилась звенящая, почти пугающая тишина. Мы уже не спали, лежали и молча, смотрели в потолок, каждый в своих мыслях.

Лена первой спрыгнула с кровати. Её движения были резкими, деловитыми, будто она готовилась не к свиданию с подонками, а к какой-то важной встрече. Она порылась в шкафу и достала совсем короткую джинсовую юбку. Сверху она надела зеленую футболку больше похожую на майку с ярким принтом. Ткань была такой тонкой и дышащей, что сквозь неё угадывался каждый изгиб тела. А вырез был настолько широким и глубоким, что она, наклонившись за чем-то, на мгновение открыла мне всю свою грудь — упругую, без единого намёка на бюстгальтер.

Она поймала мой взгляд и усмехнулась — не кокетливо, а скорее с вызовом. — Что, нравится? — бросила она, поворачиваясь передо мной. — Должно же быть, за что нам скидки давать, верно?

Я не ответил, я просто смотрел на нее, как она собирается, делает яркий макияж и становиться опять совсем другой.

Она закончила краситься и вдруг замерла, покусывая губу. Потом порывисто подошла к своей сумке, достала оттуда маленький, аккуратно свернутый комочек из простой белой ткани и протянула его мне. — Сань... положи это куда-нибудь себе. Я взял свёрток. Он был лёгким, почти невесомым, и тёплым от её рук.

— Это... трусы, — она потупила взгляд, и на её щеках выступил лёгкий румянец. Внезапная, наигранная стыдливость после всей её наглой откровенности смотрелась странно и трогательно. — Потом одену, когда обратно ехать будем. Я... я обещала. Просто, что их одевать не буду.

Она подняла на меня глаза — виноватые, умоляющие о понимании. В этом жесте — отдать мне на хранение эту последнюю, крошечную частичку своего стыда — была вся она. И та, что готова была на всё, и та, что всё ещё нуждалась в моём одобрении.

Я, молча, кивнул, сунул свёрток в карман джинсов. Ткань была мягкой, и я чувствовал её очертания, будто в кармане лежало не бельё, а какая-то горячая, живая тайна.

— Спасибо, — прошептала она и вдруг обняла меня, запрятав лицо мне в грудь. — Мы же ради будущего, да? Ради ларька.

— Ради ларька, — глухо повторил я, гладя её по спине, чувствуя под тонкой тканью её лопатки.

Она глубоко вздохнула, отстранилась, и снова на её лицо вернулось собранное, решительное выражение. — Ну, что? Поехали делать деньги.

И мы пошли к двери — она, разодетая и готовая к бою, и я, с её трусами в кармане и каменной тяжестью на душе. Дверь захлопнулась, и наша тихая, уютная квартира осталась позади. Впереди был рынок, Витек и его друзья. И наше с ней общее, страшное и пьянящее будущее.

Утро было душным, воздух густым и неподвижным. Дверь подъезда с грохотом захлопнулась за нами, словно отсекая прошлую, ещё вчерашнюю жизнь. Мы вышли на улицу, Лена шла рядом, её плечо иногда касалось моего. Она пыталась говорить — болтала о чём-то бытовом, о ларьке, о планах, её голос звенел, как маленький колокольчик, пытаясь рассеять тяжёлую пелену между нами. Но её слова доносились до меня как сквозь вату. Я отвечал односложно, невпопад, кивал, утыкаясь взглядом в асфальт перед своими ботинками. Внутри бушевала своя, отдельная буря. Две противоборствующие силы разрывали меня пополам. Одна — тёмная, липкая, полная стыда и ревности — кричала, чтобы я схватил её за руку, развернул и повёл обратно, в наш подъезд, в нашу квартиру, запереть на ключ и никогда, никогда больше не отпускать. Никогда не позволять смотреть на неё тем волчьим взглядам, не позволять прикасаться к её коже чужим, жадным рукам. Другая — горячая, животная, пугающая своей силой — шептала о том, как безумно заводила меня вчерашняя сцена. Как кровь ударила в голову, когда я видел её такой... доступной и такой недосягаемо прекрасной одновременно. Эта сила требовала смотреть ещё, видеть всё, быть свидетелем её падения и её триумфа, пьянеть от этого запретного зрелища. Я не мог разобраться в этом хаосе. Мысли путались, сплетаясь в тугой, болезненный узел где-то под грудью.

Остановка была почти пустынной. Мы, молча, дождались автобуса и вошли в почти пустой салон. Поездка до рынка промелькнула как один миг — я видел лишь мелькание за окном и её колени, открытые под короткой юбкой. Моё молчание, наконец, достигло её, и она замолчала, прислонившись лбом к прохладному стеклу. Автобус, скрежеща, остановился на конечной. Мы вышли под шумный, муравьиный гул оптового рынка. Воздух густо пах пылью, специями, бензином и потом тысяч людей. Мы пошли сквозь бесконечные ряды, заваленные тюками с одеждой, ящиками с овощами, коробками с какой-то вонючей химией. Я шёл на автопилоте, привычной дорогой к тому самому мрачному строению на отшибе, где находился склад Витька. Лена снова попыталась заговорить, её пальцы легонько ткнули меня в бок.

—Сань, смотри, какая клубника! Может, купим потом?.. Я лишь мутно посмотрел на неё и пробормотал: — Ага... потом. Её улыбка немного потухла. Она понимала. Понимала, что я не здесь, что я заперт внутри себя в борьбе с самим собой. Чем ближе мы подходили к складу, тем громче стучало моё сердце. Я уже почти физически ощущал тот тяжёлый, оценивающий взгляд Витька, слышал его хриплый смех. И я видел её — такую, какой она была там: смелую, дерзкую, играющую с огнём. И от этой картины одновременно сжималось горло от страха и по спине бежали предательские мурашки. Я не знал, чего я хочу. Бросить всё и бежать или войти внутрь и снова отдать её на растерзание, чтобы снова испытать это пьянящее, унизительное, всепоглощающее чувство. Я только знал, что обратного пути нет. И что сейчас мы подойдём к этой ржавой двери, и всё начнётся снова.

Мы уже почти подошли к унылому, серому строению со складом Витька, как из-за его угла показался старый, видавший виды «рафик», заляпанный грязью. Он стоял, проседая на колёсах, и был забит картонными ящиками со сладостями почти под самую завязку. Витёк и его четверо парней, красные, потные, с сигаретами в зубах, швыряли в открытые двери последние ящики. Их движения были резкими, отработанными. Увидев нас, они замерли на секунду, а потом оживились, лица расплылись в ухмылках. Последний ящик с грохотом влетел в салон, и мы как раз поравнялись с ними.

— О, красавица наша пришла! — крикнул один из них, и все взгляды, тяжёлые и липкие, уставились на Лену. Они облепили её взглядами, словно руками, раздевая, оценивая каждый сантиметр. Начался обмен приветствиями, грубыми шутками, похлопываниями по ее попке. Парни обнимали Лену, прижимали к себе, и она смеялась, её смех звенел фальшиво-беззаботной нотой в этом хриплом хоре. В какой-то момент Серёга, самый дюжий из них, с бычьей шеей и потными ладонями, обошел её сзади. И вдруг, неожиданно, резко, без всякого предупреждения, он схватил её за подол юбки и дернул вверх, задирая её. Время замерло. Я застыл, ожидая взрыва, отпора, хотя часть меня уже знала — не будет его. И не было. Лена отреагировала на удивление медленно, будто давая всем рассмотреть, запомнить. Она не отпрянула, не закричала. Она лишь с преувеличенным кокетством, с той самой хитрой улыбкой, что тронула её губы ещё вчера, стала поправлять юбку, спуская ткань обратно по бедрам. Она смеялась, будто это была самая забавная шутка на свете.

— А ведь не обманула, — с удовлетворением хмыкнул Сергей, его глаза бегали по её ногам. — Голенькая. И готовенькая. Все громко, похабно заржали. Лена лишь пожала плечами, её глаза блестели не стыдом, а азартом.

—Я держу свои слова, — сказала она просто, и в её голосе звучала даже какая-то гордость.

— Ну а раз так, то пойдём знакомиться с парнями, — Витёк хлопнул меня по плечу, отчего я вздрогнул. — Тебя там уже заждались, с утра пораньше уже спрашивали. — Он повернулся ко мне, и его взгляд, насмешливый и пытливый, впился в меня. — А ты как? Всё норм, не ревнуешь? Он заржал, хрипло и громко, и его рожу перекосила ухмылка. — У неё сегодня будет очень много работы.

Все снова смотрели на меня. Я чувствовал, как горит лицо и как предательское возбуждение бьёт током по жилам. Я посмотрел на Лену. Она смотрела на меня, и в её взгляде было ожидание, вызов и что-то ещё, чего я не мог понять.

Голос мой прозвучал хрипло, чуждо, но на удивление ровно. — Вить, да мы договорились. — Я не ревнивый

Моё сердце упало куда-то в ботинки, застучав по грязному асфальту. Но Лена услышала то, что хотела. Её улыбка стала шире, торжествующей. А Витёк одобрительно хлопнул меня по спине, чуть не сбив с ног.

— Вот это по-нашему! Ну что, красавица, пошли? Там ребята уже скучать начали.

Мы с Витькой направились к соседнему зданию, такому же унылому и серому, но более крупному. Но вместо того чтобы спускаться в подвал как я предполагал, мы вошли на первый этаж через тяжелую металлическую дверь. Попав внутрь, я едва сдержал удивленный вздох. Зал был намного больше, чем склад Витька, и гудел, как улей. Сюда, похоже, свозили товар с нескольких точек и отсюда он, наверное, расходился по всему городу. Покупателей не было видно, попадались только парни, тащившие по несколько коробок, которые складывали их на небольшой пятачок свободный от стеллажей у входа на склад.

Мы двинулись вдоль стеллажей, забитых коробками. Витек, рассекая пространство, хлопал знакомых по плечу, перебрасывался парой слов. Он был здесь своим. Он спросил у первого попавшегося парня, когда мы уже дошли почти до середины склада: — Батон у себя? Тот, не отрываясь от коробок, мотнул головой вглубь склада: — У себя, с мужиками какими-то общается.

Мы пошли дальше, к самому концу зала, где ряд заканчивался двумя запертыми железными дверями. Витек остановился у одной из них, потертой, с табличкой «Администрация», и постучал костяшками пальцев. Из-за двери послышался низкий, спокойный голос: «Входите».

Витек распахнул дверь, широко ухмыльнулся и произнес с панибратской фамильярностью, в которой, однако, чувствовалась неуверенность: — Батон, я тут тебе обещанный сюрприз привёл. И вошел в кабинет, вслед за ним вошла Лена, а затем и я. Кабинет был небольшим, но солидным. За массивным письменным столом, заваленным бумагами и двумя телефонами и факсом, сидел мужчина лет сорока пяти — Батон. Лицо у него было непроницаемым, с каким-то тяжелым, цепким взглядом. По обе стороны от стола, на стульях, расположились трое мужчин, на столе возле каждого из них стояли барсетки. Деловые, серьезные, с холодными глазами. Они прервали свой разговор. И сразу же все четверо — Батон и его гости — уставились на Лену. На Лену смотрели не так как парни с Витьком. Они смотрели холодно и расчётливо. Взгляд хозяев, рассматривающих неожиданно прибывший товар. Мне стало не по себе. Это была уже не игра на складе у Витька. Это было что-то другое, более серьёзное и опасное. Я стоял, вжавшись в косяк двери, чувствуя, как ладони становятся липкими от пота.

— А мы уже заждались, — произнёс Батон, его низкий, спокойный голос резал тишину. Он откинулся в кресле, оценивающе окинул Лену взглядом с ног до головы. — Ну ка, иди сюда, девочка, садись с дядей рядом.

Лена, поймала мой взгляд на секунду, и сделала шаг вперёд. Она двигалась плавно, без тени той наигранной стеснительности, что была с парнями Витька. Она присела на широкий подлокотник кресла, в котором сидел Батон.

— О, смотри, смелая, — Батон хрипло усмехнулся и тяжело положил свою волосатую руку ей на плечо, грубо обняв. Его пальцы сдавили тонкую ткань её майки. — Ну что, как договаривались. Я парням подгон обещал. Вот мы тебя сегодня и распишем на всех.

Он перевёл свой тяжёлый взгляд на меня. — А твой парень пусть забирает коробки, которые мы приготовили. Ты как выйдешь, скажи парням, чтобы дали тебе. — Он на секунду замолчал, щёлкая пальцами, подбирая слова. — О! Скажи... за подгон пусть... ассорти сделают. Скажешь — Батон сказал. Он пристально посмотрел на меня, и в его глазах не было вопроса. Был приказ. — И не раньше, чем часов через пять не приходи. Ясно?

Горло моё сжалось. Я хотел что-то сказать, посмотреть на Лену, но лишь молча кивнул, чувствуя, как опять горит лицо. Я развернулся и вышел из кабинета, спиной ощущая их взгляды. Дверь не успела захлопнуться, как я услышал его спокойный, раздавленный хрипотцой голос, обращённый к Витьку:

— Крикни там парней, чтобы подтягивались. Сердце упало куда-то в ботинки. Я замер в полумраке коридора, прислонившись лбом к прохладной бетонной стене, пытаясь перевести дух. Из-за двери донёсся сдержанный, общий смех. И звонкий, знакомый смех Лены.

Я стоял в зале между рядами. В ушах ещё стоял голос Батона: «...не раньше чем через пять часов...» Я озирался, не зная, к кому подойти. Все были заняты своим делом, никто не смотрел в мою сторону. Вдруг я заметил двух парней, идущих в мою сторону. Один нёс стопку картонных коробок, подпирая её подбородком, второй шёл рядом, о чём-то оживлённо с ним разговаривая. Они почти поравнялись со мной. Сердце колотилось где-то в горле. Я сделал шаг вперёд, перекрыв им путь.

—Там... Батон сказал... — мои слова прозвучали хрипло и неуверенно.

Они остановились. Тот, что с коробками, смотрел на меня с лёгким недоумением. Второй, повыше ростом, уставился оценивающе. Я замолчал, чувствуя, как жгучий стыд поднимается по шее и заливает лицо. Как можно было это сказать?

— Там... это... он сказал, чтобы ассорти мне сделали... — я сглотнул комок в горле, заставляя себя договорить. — Ну, это... за подгон, он сказал.

Они переглянулись. В их взгляде мелькнуло что-то понимающее, циничное. Тот, что был без коробок, хмыкнул. — Да, это готово уже с утра. Пойдём, заберёшь свои коробки.

В этот момент дверь в кабинет Батона снова распахнулась, и в коридор высунулся Витек. Его лицо расплылось в ухмылке. — Эй, парни! — крикнул он на весь склад, и несколько голов обернулись. — Подарок от шефа! Как и обещал, подогнал вам шлюшку! Давайте, подтягивайтесь, Батон угощает!

Его слова прозвучали как удар по лицу. Я замер, не в силах пошевелиться.

Тот парень с коробками фыркнул. — А что, всего одна в этот раз?

— Да вроде да походу — ответил его напарник, уже поворачиваясь, чтобы вести меня. — В прошлый раз пять шлюх уделали, а сегодня что-то вообще одну привезли. — Пиздец, ей походу, — с каким-то почти что восхищением сказал первый и громко рассмеялся. Смех его резанул по слуху. Меня слегка затошнило.

— Пойдём, — тронул меня за локоть тот, что был без коробок. Его голос стал чуть более участливым, будто он увидел моё состояние. — Помогу тебе их до выхода дотащить. Я, молча кивнул, не в силах вымолвить ни слова, и поплёлся за ним, оставляя за спиной гул склада и похабный хохот, уже доносившийся из-за двери кабинета Батона. Каждый шаг отдавался в висках тяжёлым, постыдным стуком. Мы шли в полной тишине, гул склада казался приглушённым и далёким, будто доносился из-под толстой воды. Я шёл за ним, видя лишь его спину.

— Вот, – он указал подбородком, не останавливаясь. – Бери три, я четыре. Его голос прозвучал глухо, без эмоций, чисто деловая констатация. Он легко подхватил четыре коробки, а я, поддавшись его напору, схватил оставшиеся три. Они оказались на удивление тяжёлыми, углы впивались в пальцы. Мы, молча, понесли наш груз к выходу, наши шаги гулко отдавались по бетонному полу. Он первым подошёл к тяжёлой металлической двери, ловко развернулся и пнул её ногой в районе ручки. Дверь со скрипом поддалась, распахнувшись на яркий, слепящий после полумрака склада свет. Он вынес свои коробки и поставил их на асфальт. Я последовал за ним, чувствуя, как горячий воздух ударил в лицо.

—Ладно, бывай, – бросил он через плечо и похлопал меня ладонью по спине. Не оглядываясь, он скрылся обратно в чреве склада, и дверь с грохотом захлопнулась за ним.

Я стоял один среди пыли и раскалённого асфальта, глядя на семь коробок – плату за всё, что происходит сейчас там, за дверью. И тут дверь снова открылась. Он высунулся на секунду, в руке у него болталась самодельная табличка из картона, на которой криво было выведено «ПЕРЕРЫВ». Он нацепил её на наружную ручку двери, отступил на шаг, чтобы проверить, висит ровно, и снова нырнул внутрь. Послышался чёткий, металлический щелчок замка, поворачивающегося изнутри. Звук этот прозвучал оглушительно громко в звенящей тишине. Это был не просто щелчок. Это был финальный аккорд. Приговор. Граница. Я остался снаружи. А она – там. И на все следующие пять часов мир для нас обоих разделился на «до» и «после» этого щелчка.

Я остался стоять на бетонных ступеньках, как вкопанный, глядя на запертую дверь с болтающейся табличкой «ПЕРЕРЫВ». Семь коробок лежали у моих ног — тяжёлые, бездушные, плата за что-то непоправимое. В голове стояла густая, оглушающая каша. Сквозь неё пробивалась лишь одна жгучая, режущая мысль: Лена там. За этой дверью. Одна. И я её оставил. Я продал. Стыд сжигал меня изнутри, жёг горло. Я был последним трусом, тварью, которая позволила всему этому случиться. «Надо было вырвать её оттуда, ударить этого ублюдка, что угодно сделать, но не уходить!» — кричал внутри голос. Но тут же, холодной, тяжёлой волной накатывало другое чувство — обречённая, животная покорность. Я уже сделал выбор. Я взял, эти чёртовы коробки. Я вышел. Я принял их правила. Дороги назад не было. Мы перешли какую-то грань, и единственный путь теперь — вперёд, в эту пугающую, пьянящую темноту, куда она повела нас обоих.

Я не заметил, как сзади, с грохотом развозной тележки, ко мне приблизился грузчик. Его хриплый крик: «Эй, грузчик нужен?» — прозвучал как выстрел в тишине моего сознания. Я вздрогнул всем телом, сердце бешено заколотилось, отливая от головы кровь.

— Д-да, — выдавил я хрипло, голос сорвался на самой первой ноте. Я сглотнул ком в горле и кивнул на коробки. Мужик, не глядя на меня, молча и привычно начал перекидывать мою «добычу» на свою тележку. Скотч скрипел под его натруженными руками.

—К такси? — буркнул он, укладывая последнюю коробку.

Я лишь снова кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Мы поехали. Тележка грохотала по неровному асфальту, и этот звук заглушал гулкий стук моего сердца. Я шёл рядом, уставившись в спину грузчику, но не видел ничего. Перед глазами стояла лишь одна картина: табличка «ПЕРЕРЫВ», качающаяся на ручке двери, и слышался тот самый, окончательный щелчок замка. И вскоре мы, грохоча тележкой, подошли к обочине, где на импровизированной стоянке толпилось несколько машин. Мой грузчик без лишних слов остановился у старенького, видавшего виды «Москвича» цвета выцветшей бронзы. Машина казалась такой же уставшей и потрёпанной, как и всё вокруг на этом рынке. Едва мы остановились, водитель — мужчина с усталым лицом и в потёртой кепке — вышел из машины и коротко, по-свойски, поздоровался с грузчиком. Они, молча, без лишних слов, взялись за дело. Багажник «Москвича» оказался маленьким и захламлённым. Мы втиснули туда четыре коробки, заставив его под завязку. Оставшиеся три пришлось, положили в салон. Я расплатился с грузчиком, тот кивнул и, развернув свою тележку, тут же потрусил обратно, в сторону складов. Я тяжело опустился на сиденье.

— Куда едем? — спросил водитель, заводя мотор. Мотор взревел и затрясся. Я глухо назвал адрес. Он уточнил район и улицу, я коротко кивнул в ответ. Он переключил передачу, и мы тронулись.

Вся дорога прошла в гробовом молчании. Я уставился в запылённое стекло, но не видел мелькающих за окном домов. Передо мной снова и снова возникала ржавая дверь, табличка «ПЕРЕРЫВ» и слышался тот самый щелчок замка. Я чувствовал себя пустым и выжженным изнутри. Водитель пару раз пытался завести разговор, бросая в пространство что-то о погоде и пробках, но, не получив в ответ ничего, кроме невнятного мычания, сдался и замолчал, лишь включив погромче хриплое автомобильное радио. Наконец, знакомые дворы поплыли за окном. «Москвич» со скрежетом остановился у моего подъезда.

—Приехали, — буркнул водитель, заглушая двигатель.

Мы, также молча, вылезли из машины, и так же молча, помогая друг другу, стали выгружать коробки. Он вытащил свои четыре из багажника, я — три из салона. Мы сложили их аккуратной горкой на асфальте у подъездной двери. Я расплатился с ним, он молча взял деньги, кивнул и, развернувшись, уехал, оставив меня одного наедине с семью картонными ящиками и давящей, всепоглощающей тишиной. Гул его мотора быстро стих, и наступила полная, оглушительная тишина, в которой только и было слышно, как стучит моё собственное сердце. Я стоял и смотрел на эту груду, на наш «улов», и она казалась мне не коробками со сладостями, а тяжёлым, холодным надгробием над чем-то, что мы с Леной безвозвратно утратили сегодня утром.

Я, молча, принялся за работу, как автомат. Схватил две верхние коробки и потащил их в подъезд. Дверь тяжело захлопнулась за мной, отсекая внешний мир. Я поднимался по ступеням, спина быстро заныла от непривычной тяжести. Оставив первую партию на площадке между третьим и четвертым этажом, я спустился за следующими. Потом снова вниз. И снова наверх. Мои шаги гулко отдавались в тишине, и с каждым подъемом дыхание сбивалось всё сильнее — не столько от физической усталости, сколько от давящей тяжести на душе. Этот бессмысленный маршрут туда-сюда стал метафорой всего моего состояния: я метался, возвращался, но в итоге всё равно тащил эту ношу наверх, в свою нору. Наконец, последняя коробка была занесена в комнату. Я сгрёб всю эту груду в угол, к стене. Мне было абсолютно не интересно, что внутри. Это не были сладости, это была «добыча». Это была плата. Цена, которую я взял. Я повалился на кровать, уставившись в потолок я пытался заставить себя думать, анализировать, ругать себя, но мозг отказывался работать, выдавая лишь одну навязчивую, животную мысль: Лена там. Одна.

Тишина в квартире стала невыносимой. Она давила на уши, нависая тяжёлым, звенящим грузом. Я не находил себе места. Сердце билось где-то в горле, руки дрожали. Лежать было невозможно. Сидеть — тоже. Я резко поднялся с кровати, движения были резкими, почти машинальными. Надел рубашку, которую только что снял и вышел из квартиры. Я не думал о маршруте, не строил планов. Ноги сами понесли меня вниз по лестнице к автобусной остановке. Я ехал в автобусе, забившись на заднюю площадку. Прижался лбом к холодному стеклу, но не видел мелькающих за окном улиц. Передо мной снова и снова проигрывался один и тот же фильм: как я беру коробки, как поворачиваюсь спиной, как захлопывается дверь. «Зачем? Зачем я так поступил? Зачем мне всё это?» — этот вопрос стучал в висках в такт колёсам. Не было ответа. Была лишь всепоглощающая, тошная тревога и леденящий ужас от того, что я натворил. Я так глубоко ушёл в себя, что не заметил, как сменились панельные пятиэтажки на заборы и склады. Не заметил, как автобус опустел и снова наполнился. Не заметил, как время сжалось в одну сплошную, мучительную точку. Резкий скрежет тормозов, шипение пневматики. Двери с лязгом открылись.

—Конечная! Оптовый рынок! — прокричал водитель сквозь зубы, закуривая.

Я вздрогнул, словно от толчка. Очнулся. За стеклом был уже знакомый грязный пейзаж, заставленный разного рода грузовиками и уродливыми корпусами складов. Я даже не заметил, как пролетело время. Как будто только что закрыл дверь своей квартиры, а уже вот он — рынок. Я вышел из автобуса, и первое, что сделал — инстинктивно взглянул на часы. Стрелки бессердечно показывали, что прошло всего лишь чуть больше полутора часов. Целых три часа ещё оставалось ждать. Три вечности. Тревога, сжавшая горло в тисках, не отпускала. Я попытался заставить себя ходить по рядам, разглядывать ящики с гниющими фруктами, палеты с дешёвым ширпотребом — делать что угодно, лишь бы отогнать от себя навязчивые, уродливые картины, что лезли в голову. Но это было бесполезно. Ноги, будто помимо моей воли, сами несли меня. Не блуждали по лабиринту рынка, а чётко, неотвратимо вели в одну сторону — к тому самому, серому, уродливому зданию на отшибе. Вот и он. Склад. Всё было точно так же, как и тогда: пустынная площадка перед ним, и эта чёртова табличка «ПЕРЕРЫВ», болтающаяся на ручке. Дверь была наглухо закрыта. Она выглядела ещё более массивной и непробиваемой, чем раньше.

Слепой, животный порыв заставил меня обойти здание по периметру, заглядывая в каждый тёмный угол. Но окна, высоко расположенные под самой крышей, были не только закрыты, но и закрашены изнутри той самой грязной белой краской, сквозь которую не пробивался ни один лучик света, ни один звук. Они смотрелись как забелённые глаза мертвеца — пустые и невидящие. Я замер, затаив дыхание, прислушиваясь, напрягая каждый слуховой нерв. Но доносился лишь отдалённый гул рынка, лай собак где-то на свалке и шум ветра, гуляющего между складами. Отсюда, из-за этих толстых стен, не доносилось ровно ничего. Ни смеха, ни стука, ни приглушённых голосов. Только звенящая, издевательская тишина. Беспомощность накатила такой тяжёлой волной, что подкосила ноги. Поняв, что ничего не выйдет, что я здесь просто так, что я ничего не могу сделать, я побрёл к сложенным неподалёку старым, гнилым доскам. Они были сброшены в неаккуратный штабель. Я рухнул на них, не чувствуя ни заноз, ни пыли.

И сидел так, обхватив голову руками, вцепившись пальцами в волосы. Мир сузился до пятна грязного асфальта между моих ботинок. Я проиграл. Я был здесь, всего в нескольких метрах от неё, но нас разделяла стена, которую я сам же и позволил возвести. И оставалось только одно — ждать. Сидеть на этих проклятых досках и считать секунды до того самого щелчка замка, который должен был прозвучать через три часа.

Эти три часа показались не просто вечностью — они растянулись в бесконечную, липкую паузу, где не было ничего, кроме тревоги, стыда и немого вопроса «как она?», отдававшегося эхом в пустоте. Каждая минута была мукой, каждое движение стрелки на часах — пыткой. Но всё когда-нибудь заканчивается. Прошли и они.

Но дверь всё ещё была закрыта. Табличка «ПЕРЕРЫВ» всё так же болталась на ручке, словно насмехаясь надо мной. Я уже начал впадать в оцепенение, когда увидел знакомую фигуру, идущую в направлении склада. Это был Витёк. Он шёл в развалочку, уверенной походкой, покуривая.

Увидев меня, он широко ухмыльнулся, его глаза блеснули весёлым, наглым огоньком.

—О, ты уже здесь? — крикнул он ещё издалека. — А они что, не закончили ещё? Да уж... — он свистнул, подходя ближе и оценивающе глянув на запертую дверь. — Вот же повезло твоей сегодня... Ну, ничего, сейчас заберём. Я ж обещал с табачниками её ещё познакомить. Они уже и товар собрали. Наверное, небось ждут тоже.

Он легко взбежал по бетонным ступенькам. Я, поднялся следом, встав рядом с ним. Он не стал стучать. Вместо этого его пальцы нашли на обшарпанной дверной коробке неприметную, почти невидимую кнопку. Он нажал на неё. Из-за двери раздался резкий, пронзительный звонок, точь-в-точь как школьный, оглушительно громкий в звенящей тишине. Нам открыли почти сразу. Дверь отъехала, и в проёме возник долговязый парень. Он довольно ухмылялся, его взгляд был мутным и самодовольным.

—Ну, как там? — поинтересовался Витёк, переступая с ноги на ногу.

Парень хрипло рассмеялся. — Отдолбили ее по полной, — бодро отрапортовал он, и его улыбка стала ещё шире, похабней. — Всё нормально.

Мы прошли за ним в полумрак склада.— Она там, у Батона, — бросил парень через плечо и, не задерживаясь, тут же скрылся в лабиринте стеллажей, оставив нас одних в этом гулком, зловещем пространстве. Мы пошли по коридору к кабинету Батона. Дверь была приоткрыта, и оттуда доносился приглушённый смех. Витек без стука толкнул её, и мы вошли. Картина, открывшаяся мне, врезалась в сознание, как раскалённый нож. Лена сидела на кожаном диване, зажатая между двумя мужиками. Она выглядела очень уставшей. Тушь растеклась под её глазами, оставив чёрные размытые следы, словно она плакала или её лицо было мокрым от пота. Волосы были растрёпаны. Но, что было самым ужасным, она всё ещё пыталась улыбаться и что-то кокетливо шептала одному из них, делая вид, что всё в порядке.

Одна лямка её майки была спущена на плечо, обнажив почти всю грудь. Ладонь мужика, сидевшего справа, лежала на ее груди, его толстые пальцы грубо мяли её кожу. Она не отталкивала его.

— О, пришли забирать уже, — раздался спокойный, хриплый голос Батона. Он сидел за своим столом, наблюдая за всем с видом хозяина, довольного своей собственностью. — Молодец девка, выносливая.

Витек скользнул взглядом по Лене, и на его лице расплылась ухмылка. — Ну что, Лен? Пойдём с табачниками знакомиться. Обещал же что познакомлю. Лена кивнула и попыталась встать, но её ноги тут же подкосились. Она едва не рухнула на пол, но мужики по бокам ловко подхватили её под руки, громко засмеявшись.

— Витек, ты б поберег девку, — с какой-то странной, почти отеческой заботой в голосе сказал Батон. — У меня на неё ещё большие планы. Вон, смотри, скольких обслужила. — Он мотнул головой в сторону склада.

Витек лишь усмехнулся, не смутившись.

Батон наконец перевёл свой тяжёлый, цепкий взгляд на меня, будто только сейчас заметил. — А ты, я так понимаю, муж да? — спросил он, и в его голосе прозвучала лёгкая насмешка.

Я, молча, кивнул. Горло было пересохшим.

— Ну, садись, муж, — он указал на свободный стул у стены.

Я механически опустился на него. Мой взгляд, безучастно скользя по комнате, упал на большую металлическую урну, стоявшую сбоку от стола. В ней целой кучей валялись использованные презервативы. На столе рядом стояла открытая полупустая картонная коробка с яркими, кричащими рисунками — видимо, та самая, из которой их брали. Батон, заметил, куда я смотрю. Без всякого смущения потянулся и закрыл крышку коробки, отодвинув её в сторону.

— Ну что, муж, — снова обратился он ко мне. — Как зовут-то тебя? И как вызвать вас можно будет?

— Санёк, — хрипло выдохнул я.

— Ну, давай телефон тогда, Санёк, — он достал из ящика стола потрёпанный блокнот. — Будет вам много работы. — Он усмехнулся, и в его глазах мелькнуло что-то хищное.

Я на автомате продиктовал ему номер. Он не спеша записал его корявым почерком.

— Ну ладно, давай, Сань, не тяни уже резину, — встрял Витек. — Помоги ей привести себя в порядок и пошли уже.

Я поднялся, подошёл к дивану и молча протянул Лене руку. Она ухватилась за неё своей холодной, липкой от пота ладонью и с усилием поднялась. Затем, обернувшись к Батону, она слабой, но всё ещё кокетливой улыбкой сказала: — Ну что мальчики, надеюсь, скоро увидимся.

Её слова повисли в воздухе, горькие и невыносимые. Она, пошатываясь, пошла со мной к выходу, крепко держась за мою руку. — Туалет справа, у второго ряда, как выйдешь! — крикнул нам вдогонку Витек, уже обсуждая что-то с Батоном.

Едва тяжёлая металлическая дверь кабинета Батона с глухим стуком захлопнулась за нами, отсекая тот удушливый, пропитанный сигаретным дымом и чужими страстями мир, Лена сразу же обмякла. Её показная, натянутая как струна улыбка исчезла, смытая волной истощения. Вся её выносливость, всё её актёрство испарились в один миг. Она не просто расслабилась — она повисла на моей руке, стала безвольной как тряпичная кукла.

— Сань... Саня... — её шёпот был, хриплым, простуженным от слёз или от перенапряжения. Она обхватила мою руку обеими руками, вцепившись в неё так, будто это был единственный якорь в бушующем море. — Их было так много... я не считала... я сбилась... Я так устала...

Она заплакала. Тихие, бессильные слёзы текли по её щекам, растворяя и без того размазанную тушь в чёрные, грязные потёки. Всё её тело мелко и часто дрожало, как у загнанного зверька.

— У меня там... всё болит... всё внутри... ты даже не представляешь, что они со мной там вытворяли...

Мы, доплелись до туалета. Он был таким же убогим, как и всё здесь: облупившаяся краска, липкий от грязи пол, граффити на стенах и едкий запах хлорки, перебивающий затхлость. Я прислонил её к раковине, холодный фарфор заставил её вздрогнуть. Включил воду, намочил край своего рукава и начал смывать с её лица чёрные разводы. Она стояла покорно, закрыв глаза, и всё время тихо плакала, её плечи предательски вздрагивали.

— Они все... в презиках были... — бормотала она бессвязно, словно оправдываясь или пытаясь найти хоть каплю оправдания в этом кошмаре. Её голос был глухим, безжизненным. — Но, блин... я таких не видела ещё... они были какие-то... ребристые... с шипами... или с усами... я не поняла... — она всхлипнула, и её тело содрогнулось от нового приступа дрожи. — Так горит всё... кажется, я вся разодрана... они не смазывали ничего... только себя... им было плевать...

Она замолчала, сглотнув комок в горле. Потом заговорила снова, ещё тише, почти шёпотом, уставившись в потрескавшуюся плитку стены, но видя совсем другое.

— Меня поставили на колени перед диваном... Батон сидел там и курил, смотрел... А они... они подходили сзади, один за одним... Двое держали за руки... а третий... — её голос оборвался. — А потом... потом положили на стол... на эти бумаги... Он сказал «работай на документиках» и засмеялся... Их руки были везде... они переворачивали меня как куклу... Я пыталась считать... А они... они смеялись и спорили, кто следующий... и кто куда... — она закрыла лицо руками, но я аккуратно отвёл их, продолжая смывать грязь. — Один... он был сзади... а другой в это время... зажал мою голову и заставил... И так всё время... казалось, это никогда не кончится... а они только подходили и подходили... новые... А тот... с усами. .. он... он был самым грубым... он прокусил мне сосок, до крови сволочь почти, смотри...

Она попыталась отодвинуть майку, но я остановил её руку. Мне было невыносимо это видеть. Её слова, откровенные и жуткие, добивали меня окончательно. Я видел, как она старается держаться, и сердце разрывалось на части.

— Лен... — мой голос сорвался, превратившись в сдавленный, надтреснутый шёпот. Я опустил руки, перестал умывать её. Вода продолжала течь с шипением. — Лен, слушай меня. Давай не пойдём к этим... к табачникам. Давай всё бросим... прямо сейчас. Просто уйдём отсюда. Возьмём такси и уедем. Всё, хватит... конец. — Я взмолился, глядя в её заплаканное, измученное, но всё ещё прекрасное лицо. — Пожалуйста... Я больше не могу это видеть. Я не могу тебя так терять.

Лена посмотрела на меня. В её заплаканных глазах, помимо усталости и боли, плескался странный, отрешенный огонёк — смесь азарта, отчаяния и какой-то тёмной гордости.

—Не знаю, Сань... — прошептала она, её пальцы слабо сжали мою руку. — Я бы и сама уже... хотела бы закончить это всё. Но блин... Это же наш шанс. Мы же сами на это подписались. Мы хотели ларёк, хотели денег... помнишь?

— Ничего мы не подписывались! — голос мой сорвался, прозвучав громче, чем я хотел. Эхо отозвалось в грязных стенах. Я понизил тон, сквозь зубы: — Мы просто общались, фантазировали! Кто говорил, что будет вот ТАК? Что тебя будут... использовать, как вещь! Я был зол. Не на неё. На себя. На Витька. На весь этот гребаный мир. Я отвернулся, ударив кулаком по потёртому металлу сушилки. Та зазвенела жалобно.

— Сань, успокойся... — её голос стал мягче, ласковее. Она потянулась и ладонью принялась гладить моё лицо, мою щёку, смахнула с моих ресниц предательскую влагу, — Успокойся, любимый...

Она прижалась ко мне всем телом, обвила руками шею. Её губы, с привкусом соли от слёз, нашли мои. Это был не страстный поцелуй, а что-то другое — отчаянное, ищущее утешения, подтверждения, что мы всё ещё вместе, что мы всё ещё «мы» посреди этого ада. Я ответил ей, обнял, стараясь быть нежным, боясь сделать ей больно. Мои руки скользили по её спине, по её растрёпанным волосам, пытаясь согреть, успокоить, защитить. Но от чего я мог защитить её сейчас?

— Надо найти выход, — прошептал я, уже не выпуская её из объятий, говоря прямо в её волосы. — Так, Ленка... слушай. Давай так сделаем. Всё, не умывайся больше. Будь такая, какая есть. Я замолчал, не в силах подобрать нужное, не ранящее слово. — Ну, такая... — я запнулся.

— Затраханная, — тихо, без всякой обиды, просто констатируя факт, договорила она и горько улыбнулась в моё плечо.

— Да... — выдохнул я, сжимая её крепче. — Давай попробуем. Может, ты им не понравишься такой. Может, отпустят.

— А если нет? — её вопрос прозвучал по детски наивно и одновременно страшно пронзительно. — Если им всё равно? Если им... так даже больше нравится?

— Не знаю... — честно признался я. — Что-нибудь придумаем. Скажем, что ты больше не можешь. Что тебе плохо. Убежим, в конце концов. Не будут же они тебя насиловать, в самом деле... — я пытался убедить её, но мои слова повисали в воздухе пустыми и наивными. После увиденного я уже не был в этом так уверен.

Мы стояли, прижавшись, друг к другу, в этом вонючем туалете, пытаясь выработать хлипкий, безнадёжный план, как два ребёнка, потерявшихся в тёмном лесу.

И в этот момент в дверь резко постучали. Три отрывистых, наглых удара костяшками пальцев. Мы вздрогнули и разомкнули объятия, как пойманные на месте преступления.

За дверью послышался хриплый, нетерпеливый голос Витька: — Эй, голубки, вы там скоро? Там Леночку уже заждались! Очередь выстроилась! — Он заржал, и его смех отдался в тишине коридора зловещим эхом. Этот смех перечеркнул все наши наивные планы. Выхода не было. Дверь вот-вот могла распахнуться. Нас загнали в угол.

Мы вышли из туалета, и я сразу же обнял Лену, прижал её к себе, пытаясь хоть как-то оградить её своим телом, создать иллюзию защиты. Я намеревался так и идти, не отпуская, до самой оптовой базы сигарет, словно мог этим что-то изменить. Но Витек, шедший впереди, вдруг резко обернулся. Он не сказал ни слова. Просто грубо схватил Лену за запястье и дёрнул на себя, буквально вырвав её из моих объятий. Её тело дёрнулось, она едва не споткнулась.

— Иди сюда, шлюшка, — бросил он ей, уже абсолютно войдя в роль хозяина, распоряжающегося своей вещью. — Вы ещё дома успеете пообниматься. Там тебя ждут, не задерживай народ. Он уже не сомневался, что Лена сделает всё, что он скажет, особенно в том, что касалось секса. В его глазах она была безотказной, доступной игрушкой. А меня он вообще не брал в расчёт. Его взгляд скользнул по мне — быстрый, оценивающий, полный откровенного презрения. Он видел тряпку, последнего чмошника, который молча, наблюдает, как унижают его девушку, и не способен даже на слово протеста. И отчасти он был прав. Моё молчание, моё согласие, моё присутствие здесь — всё это было формой самого страшного подчинения. Мы вышли на улицу, и Витек, не отпуская Лену за руку, поволок её за собой. Я побрёл следом, как привязанный, чувствуя жгучую волну стыда, которая смывала всё остальное. Мы пошли по рынку, и путь наш лежал через самые людные ряды. И как назло, мы проходили именно по тому ряду, где своим небольшим лотком со жвачкой и сигаретами поштучно торговал дядя Рустам.

Я шёл, уставившись в землю, но видел его. Видел, как его взгляд скользнул по нам. По Витьку, который вёл Лену за руку, как полицейский задержанного. По Лене — с размазанной тушью, в помятой и спущенной на плечо майке, с пустым, отрешенным взглядом. По мне, бредущему позади с поникшей головой. И я вспомнил. Вспомнил, как ещё совсем недавно, всего несколько дней назад, мы проходили здесь же. Лена смеялась, что-то рассказывала, а дядя Рустам улыбался ей и протянул ей пачку «Turbo». А другие торговцы, молодые пацаны, провожали её взглядами — не наглыми и похабными, а почтительными, с лёгкой, застенчивой завистью ко мне.

Наконец мы дошли до оптового склада с сигаретами. Это был огромный, полутемный ангар с ржавыми раздвижными воротами, которые, наверное, когда-то пропускали внутрь автобусы или грузовики. Теперь это была гигантская, задымленная пещера, заставленная палетами с ящиками. Воздух густо пах табаком и пылью.

— Так, стойте здесь, я скоро, — бросил Витек и, не дожидаясь ответа, скрылся в темном проеме боковой двери.

Лена сразу же, словно у неё подкосились ноги, прильнула ко мне, оперлась всем телом, спрятав лицо у меня на плече. По дороге она ещё пыталась держаться, даже что-то кокетливо говорила Витьку, играя свою роль. Но здесь, в тени этого ангара, она была сама собой — измотанной, униженной, «затраханной» девушкой.

— Лен, слушай... — зашептал я, обнимая её, гладя по спине. Голос мой дрожал. — Ну что с тобой? Давай всё бросим, ну нахуй! Пойдём отсюда прямо сейчас! У нас же столько коробок уже! Как-нибудь начнём торговать, что-то будет получаться... — я пытался убедить её, но больше — себя самого.

— Сань, да я... я... — она хотела, что-то сказать, но слова путались. Она не успела договорить.

Из двери ангара вышел Витек. С ним шел парень, чуть старше, в дорогой, но неопрятной куртке, с умными, холодными и циничными глазами. Они медленно подошли к нам.

Парень, не здороваясь, лениво, с прищуром окинул Лену оценивающим взглядом, с ног до головы. Его лицо выразило брезгливую насмешку. — Чёт видок у неё совсем потрёпанный, — констатировал он, обращаясь к Витьку, будто нас с ней не было вовсе. — И за это я им должен целую коробку отдать? Ты чего, обкурился?

— Ну, я ж обещал Серый, — начал оправдываться Витек, и в его голосе впервые появились нотки подобострастия. — Она просто устала чуток. Вот, привел... через неё уже, считай, весь склад Батона прошёлся. А так она очень даже ничего собой, огонь!

Парень, недобро посмотрел на него. — Витек, ты чё-то темнишь, сучара, — его голос стал тише и опаснее. — Ты чего мне б/у шный товар подсовываешь? Да она, поди, уже никакая. А ещё мою толпу на неё хочешь натравить?

Он сделал шаг вперёд, подойдя прямо к Лене. От него пахло дорогим табаком и чем-то ещё химическим. Он взял её за подбородок, грубо повернул её лицо к свету, изучая синяки под глазами, размазанную тушь. — Что, детка, — усмехнулся он, и в его смехе не было ни капли веселья. — Выдержишь ещё? Или уже всё?

Лена не отстранилась. Она посмотрела на него стеклянным, пустым взглядом. — Выдержу, — тихо, но чётко ответила она. Её голос был ровным, безжизненным.

У меня в голове зазвенело. «Блять. БЛЯТЬ!» — это слово звучало, как набат, как колокол, разрывающий мозг. Вся ярость, вся ненависть, всё отчаяние рвались наружу. Но ноги были будто прикованы к асфальту. Я просто стоял. Рядом. И смотрел. Смотрел, как унижают мою девушку, как торгуются за неё, как оценивают её, как потрёпанную вещь. Она сама повернулась ко мне. Всего на секунду. И посмотрела. Не умоляя, не прося о помощи. Её взгляд был пустым и в то же время бесконечно усталым. Но в нём читалось что-то ещё — странное, горькое принятие. Она уже сделала свой выбор. Она пойдёт на это. И мне, её «мужу», её «защитнику», оставалось только одно — не вмешиваться. Молча наблюдать. И ждать, когда всё это кончится.

Сергей, получив её тихое согласие, тут же изменился в лице. Циничная насмешка сменилась наглым, собственническим удовлетворением. Он не просто взял Лену под локоть — он грубо притянул её к себе. Его рука, с тяжелой серебряной печаткой на пальце, сразу залезла в глубокий вырез её майки. Его холёные пальцы с силой впились в её грудь, мяли её кожу, заставляя тонкую ткань майки растягиваться. Он делал это демонстративно, проверяя её и показывая свою власть. И Лена... Лена не сопротивлялась. Напротив, она засмеялась. Лёгким, чуть визгливым, искусственным смехом, который странно контрастировал с её уставшим лицом и размазанной тушью. Она даже прижалась к нему, как будто ей это нравилось, как будто её не трясло от изнеможения всего полчаса назад. Я смотрел на это и не мог понять, откуда у неё берутся силы. Это была не игра, это был инстинкт — животная способность выживать, надевая маску, когда это необходимо.

В этот момент Витек, в своей потёртой футболке, похлопал меня по плечу с мерзкой, панибратской ухмылкой. — Ну а ты, Санёк, свободен, — Иди, коробочку свою забирай и можешь ехать домой, и баиньки. Позвоню, когда за ней приехать можно будет. Тут, — он кивнул в сторону душного ангара, откуда тянуло горячим металлом и табаком, — всё серьёзнее будет, чем у Батона. Намного. Он откровенно издевался надо мной, наслаждаясь своей сиюминутной властью и моей унизительной покорностью. Но его триумф длился недолго.

С улицы, с раскалённого асфальта, донёсся низкий, мощный, совершенно не подходящий к убогой обстановке рынка рокот двигателей. На площадку перед ангаром, плавно и бесшумно, как кортеж из другого мира, выкатил большой, сияющий, словно черный лёд, шестисотый Мерседес. За ним, сохраняя дистанцию, замерли две чёрные Ауди. Их темные тонированные стекла отражали убогие склады и нас, словно мы были частью какого-то чужого, нелепого спектакля.

Витёк, только что такой наглый, сдулся на глазах. Его ухмылка мгновенно сползла, сменившись на маску подобострастной тревоги. Он выпрямился, сглотнул комок в горле. — Ох ты ж бля... — выдохнул он, бледнея. — Филимон...

Сергей, лапавший Лену, тоже резко замер. Он отдернул руку из её выреза, словно обжёгшись о её кожу, и отступил на шаг, отталкивая Лену от себя. Его уверенность испарилась, сменившись на мгновенную, подобострастную скованность. Он поправил воротник своей рубашки, хотя тот был идеален.

Двери Ауди распахнулись почти синхронно. Из них быстро и бесшумно вышли пятеро крепких парней в дорогих, но практичных темных брюках и легких, хорошо сидящих черных футболках. Их лица были каменными, глаза скрыты за узкими очками. Они заняли позиции, оценивая обстановку взглядами профессионалов. Один из них, самый крупный, подошёл к задней двери джипа и открыл её.

Из прохладного салона Мерседеса, с небольшим усилием, вылез грузный, солидного вида мужчина лет пятидесяти — Филимон. На нем был одет малиновый пиджак, и черные идеально отглаженные брюки, под пиджаком была одета белоснежная рубашка с открытым воротом сквозь который была видна массивная золотая цепь. Его полное, властное лицо с тяжёлым подбородком было спокойно. Холодные, внимательные глаза мгновенно окинули всё пространство, будто сканируя: испуганного Витька, замершего Сергея, меня в моей потной футболке и Лену, которая стояла теперь одна, сбитая с толку, пытаясь дрожащими пальцами поправить спущенную лямку майки на загорелом плече.

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь тихим гулом климат-контроля и гулом рынка где-то вдалеке. Приезд Филимона был как удар хлыста — резкий, отрезвляющий и мгновенно ставящий всех на свои места.

— Так, — пробасил Филимон. Его голос был негромким, но низким и густым, как мазут. Он не кричал, но это тихое, размеренное слово прозвучало громче любого крика. Его холодные глаза медленно скользнули по Сергею, потом по Лене, задержавшись на её растрёпанном виде, на спущенной лямке майки. — Что блядь за хуйня здесь происходит?

Он сделал паузу, давая вопросу повиснуть в горячем, спёртом воздухе.

— Это что за шмара? — он мотнул головой в сторону Лены, не удостаивая её взглядом, обращаясь исключительно к Сергею. — И куда ты её ведёшь? Что ты Серёженька застыл как истукан?

Сергей, ещё минуту назад такой наглый и самоуверенный, заметно съёжился. Он заёрзал на месте, его холёные пальцы нервно постукивали по бедру. — Да я тут... мы... вот к концу работы, — он заикался, мямлил, явно чувствуя свою вину и пытаясь найти оправдание. — Хотели девочку... ну, на всех... разрядиться немного...

— Девку, значит, решили на круг пустить, — медленно, с каким-то леденящим душу спокойствием, констатировал Филимон. Он был явно не рад. Не кричал, не матерился, но его недовольство висело в воздухе плотной, давящей пеленой. Он смотрел на Сергея с таким видом, будто тот принёс на склад заразную болезнь. — Да ты, Серёженька, по-моему, берега попутал. Ты работать должен, а не баб на хор пускать. Его взгляд, тяжёлый и неспешный, переместился на Витька. Тот, под этим взглядом, готов был провалиться сквозь землю. Он совсем ссутулился, вжав голову в плечи, стараясь, стать как можно незаметнее.

— А ты что здесь делаешь? — спросил Филимон, и в его голосе прозвучала лёгкая, но смертельно опасная любознательность.

— Да я это... — начал было Витек, но Сергей, спасая свою шкуру, резко перебил его, сдавая с потрохами без тени сомнения.

— Ну, это... он девку подогнал, — торопливо, почти одним выдохом, выпалил Сергей, указывая подбородком на Витька. — Она... за товар работает. Вроде как расплачивается.

Лицо Филимона приняло удивлённое выражение. Он медленно поднял густые брови. — За товар? — переспросил он, и в его интонации появилась неподдельная, почти академическая заинтересованность. — И сколько стоит такая... работа?

Сергей, почуяв возможность оправдаться, закивал с подобострастным рвением. — Да ерунда, Виктор Павлович! Одна коробка ассорти. Всего помаленьку, — он поспешно махнул рукой, словно речь шла о сущих пустяках. — Мы тут сами, пацаны, скинулись и купили... ну, вот им продали... то есть, поменялись, значит.

Он закончил свою речь и замер в ожидании, смотря на Филимона с надеждой провинившегося щенка. Но по тому, как холоднел взгляд Виктора Павловича, было ясно, что это оправдание не только не помогло, но и сделало ситуацию в его глазах ещё более похабней.

— Анука, иди сюда, — властным, но спокойным тоном сказал Филимон, поманив Лену пальцем.

Она подошла. Но не так, как подходила к другим — не кокетливо виляя бедрами, не изображая из себя доступную шлюшку. Она шла просто, как ходила всегда: обычной, пружинящей походкой, с прямой спиной, глядя ему прямо в лицо. В её движениях была какая-то отчаянная, гордая естественность, словно вся эта похабщина её уже не касалась.

Филимон оценивающе осмотрел её, затем взял за подбородок своими короткими, крепкими пальцами и повернул её голову вправо, затем влево, изучая черты лица, как оценивают породистую лошадь или антикварную вещь. — Красивая, — констатировал он безразличным, деловым тоном. — А что в таком виде? Если уж, таким образом, работаешь, нужно выглядеть подобающе.

— Так её... Виктор Павлович, весь склад Батона сегодня... по ней уже прошёлся, — поспешил вставить Сергей, надеясь хоть как-то сгладить ситуацию. — И не по одному разу. Вот она и потрепалась немного.

Филимон пропустил его слова мимо ушей, не удостоив взглядом. Его внимание переключилось на меня. — Так а ты кто тогда? — спросил он, его тяжёлый взгляд упёрся в меня, заставляя внутренне съёжиться.

— Это мой парень, — тихо, но чётко ответила за меня Лена. — Ну, муж и потупила взгляд.

Филимон медленно повернул голову к ней, потом ко мне, и на его невозмутимом лице впервые появилось выражение — не гнева, а скорее глубочайшего, искреннего изумления. — Муж... — растянул он, качая головой. — Вот ведь блять... Чего только не бывает. Ну, вы даёте.

Он помолчал, обдумывая что-то, его взгляд скользнул по притихшим Сергею и Витьку, по Лене, по мне. — Так, ладно, — отрезал он, махнув рукой, словно отмахиваясь от назойливой мухи. — Иди, — кивнул он Сергею, — вынеси им их ящик. И давайте, чтобы я их здесь больше не видел. Понял?

Сергей, не ожидавший такого подарка, закивал с рвением загнанной собаки. — Понял, Виктор Павлович, конечно, щас, всё будет...

— А ты, — Филимон повернулся к Лене, — иди, приводи себя в порядок. Завтра машину за тобой отправлю. Приедешь ко мне, посмотрю на тебя. Если что... — он мотнул головой в сторону своих неподвижных охранников, — вот, орлов моих обслужишь. Посмотрю на тебя в деле. Последние слова прозвучали как приказ, не терпящий возражений. Затем он обратился ко мне, с тем же лёгким, уничижительным изумлением: — Забирай коробку свою. И...жену. Скажу кому — не поверят.

Он развернулся и, не оглядываясь, тяжёлой, уверенной походкой направился к своему Мерседесу, оставив нас стоять в гробовой тишине. Его люди, словно тени, последовали за ним. Ужас перед ним сменился другим чувством — леденящим пониманием, что эта игра просто перешла на новый, куда более опасный уровень.

Едва чёрный Мерседес Филимона тронулся с места и начал медленно отползать от ангара, как Сергей уже выбегал со склада. Он действовал с лихорадочной поспешностью, будто за ним гнались. Не прошло и десяти пятнадцати секунд, как он вынес из темноты одну-единственную, но увесистую картонную коробку. На ней было криво написано маркером «АССОРТИ».

Он швырнул её к моим ногам так, что картон хрустнул. Пыль поднялась столбом и медленно осела на горячий асфальт. Сергей наклонился ко мне, его лицо было искажено злобой и страхом.

— Уходи отсюда. Быстро, — прошипел он так тихо, что я скорее угадал слова по движению губ. Его глаза бешено бегали, следя за удаляющимися огнями машины Филимона. — Сука, как же не вовремя... Чтоб я вас здесь больше не видел, блядь!

Он резко выпрямился и обрушился на Витька, который всё ещё стоял в ступоре, безнадёжно пытаясь понять, что произошло. — И ты, Витек, пиздуй! Исчезни! Не показывайся мне на глаза, ясно?!

— Да я причём вообще? — попытался оправдаться Витек, разводя руками. Его голос звучал жалко и сипло. — Я же...

— Не причём! — резко, сквозь зубы, оборвал его Сергей. — Просто не показывайся, и всё, блять! Понял?!

Он не стал больше слушать. Словно сломанная пружина, он резко развернулся и, не оглядываясь, почти побежал обратно в тёмный проём склада, торопясь скрыться с глаз долой. Он шёл, бормоча себе под нос, и я опять уловил обрывок фразы: —. ..как же всё не вовремя, блядь...

Дверь за ним захлопнулась с таким грохотом, что вздрогнула даже коробка у моих ног. Мы остались стоять с Леной на пустынной площадке, в звенящей тишине. Рядом валялась наша «плата» — большая коробка сигарет. А впереди, в нашем будущем, теперь висел тяжёлый, незнакомый и пугающий призрак по имени Филимон.

Я молча наклонился и поднял коробку. Я даже не взглянул на Витька, который всё ещё стоял, ошеломлённый и униженный, переваривая своё внезапное падение с пьедестала. — Пошли домой, — тихо сказал я Лене, голос мой был хриплым от сдавленных эмоций. — Ты устала.

Лена обернулась, её взгляд скользнул по Витьку. В её глазах не было ни злости, ни торжества — лишь глубокая, бездонная усталость и, возможно, капля жалости. Она, молча, развернулась и пошла за мной, её шаги были медленными и неуверенными.

Я шёл, не оглядываясь, чувствуя на спине его растерянный взгляд. Он не понимал, как ему себя вести — кричать нам вдогонку, пытаться что-то требовать или просто смириться. В итоге он лишь, с досадой махнул рукой, будто отмахиваясь от назойливых мух, и, опустив голову, побрёл в сторону своего склада.

Мы вышли на остановку. И, словно по волшебству, почти сразу же подъехал почти пустой автобус. Мы вошли внутрь, и Лена буквально рухнула на свободное сиденье у окна, как будто у неё подкосились ноги. Вся её показная сила, всё её адреналиновое напряжение окончательно покинули её. Она откинула голову на грязный стеклопластик и закрыла глаза, её лицо было бледным и осунувшимся. Сказывалась вся сегодняшняя гонка на выживание, вся эта адская карусель.

Мы только что прошли по самому лезвию ножа. Нас чуть не раздавили, но мы не упали. Мы выжили. И у моих ног теперь стоял не просто ящик — а целая коробка сигарет, тяжёлый, осязаемый профит нашей сегодняшней, уродливой победы, оплаченной её телом и моим молчаливым согласием.

Мы ехали молча. Гул двигателя и шипение пневматики заполняли салон. Каждый был погружён в свои мысли. Я смотрел в запылённое окно на мелькающие серые дворы, но видел лишь холодные глаза Филимона и слышал его размеренный голос: «Завтра машину за тобой отправлю».

Наконец-то мы доехали до дома. Дорога казалась бесконечной, и каждый толчок автобуса отзывался в нас обоих новой волной усталости и опустошения. Мы, молча, вышли на знакомую улицу и побрели к подъезду, войдя в него, мы стали медленно подниматься на наш пятый этаж.

Я шёл сзади, неся тяжёлую коробку. Лена брела впереди, её шаги были медленными, волочащимися, будто она тащила на себе невидимый груз. Её короткая юбка, этот символ сегодняшнего её триумфа и унижения, при каждом шаге задиралась, открывая взгляду всё, что было под ней. В другом состоянии, в другой жизни, этот вид мог бы свести с ума. Но сейчас он вызывал лишь острую, режущую боль и бесконечную жалость. Меня совсем не возбуждал вид её бледных, стройных ног, на которых теперь проступали синеватые и багровые отметины — отпечатки чужих, грубых пальцев, что тискали её сегодня. Я не мог думать о её мокрой, как я догадывался, и наверняка болящей промежности, которая так привлекала всех этих мужчин. Все эти «прелести» были для меня сейчас не объектом желания, а свидетельством перенесённого насилия, шрамами на её теле и на моей душе. Мне было её бесконечно жалко. Жалко до кома в горле, до слёз, которые я сжимал где-то глубоко внутри. Я видел, как она еле передвигает ноги, как её плечи сгорблены под невидимой тяжестью, и хотелось лишь одного — донести эту проклятую коробку, войти в квартиру, запереть дверь и сделать так, чтобы этот день, наконец, закончился. Чтобы больше никто и никогда не мог на неё посмотреть, не то, что прикоснуться. Мы поднялись на наш этаж. Я поставил коробку на пол, чтобы открыть дверь. Лена прислонилась лбом к прохладной стене, закрыв глаза. Она была похожа на избитого, потерянного котенка. И в тот момент я ненавидел себя сильнее, чем всех Витьков, Сергеев и Батонов вместе взятых. Потому что именно я позволил этому случиться. Именно я привёл её к этому. Я наконец-то вставил ключ в замок, повернул его с привычным щелчком и толкнул дверь. Мы вошли в прихожую. В квартире было непривычно тихо и пусто. Обычно в это время уже слышались голоса родителей, запах готовящегося ужина, гул телевизора из кухни. Эта тишина была оглушительной после того ада, что остался за порогом. Я молча прошёл на кухню, поставив коробку на пол. Лена, не говоря ни слова, побрела в мою комнату — переодеваться.

На кухонном столе, прислонённая к сахарнице, лежала записка, написанная маминым быстрым почерком. Я подошёл и прочёл: «Санёк, забыла тебе сказать утром. Мы с папой у тёти Вали на дне рождении, будем поздно. Есть котлеты и пюре в холодильнике, разогрей. Целую, мама.»

Я положил записку обратно на стол. Бумага казалась невероятно хрупкой, частью другого, нормального мира, который существовал где-то параллельно и в который мы сейчас вернулись. Я опустился на стул, обхватил голову руками и закрыл глаза. Неужели этот день действительно закончился? Неужели всё позади? За какие-то несколько часов произошло столько всего, что сознание отказывалось укладывать это в одно целое. Казалось, что с момента ухода из дома прошла целая вечность.

Я не услышал, как Лена подошла. Она появилась бесшумно, как тень. Она уже переоделась в мою старую, просторную футболку, смыв с лица весь макияж. Теперь она выглядела очень молодой и хрупкой. — Сань, а где родители? — тихо спросила она, её голос был сиплым от усталости.

Я не стал говорить, лишь показал взглядом на записку на столе. Она кивнула, поняв всё без слов. Потом подошла ко мне и села мне на колени, обвив мою шею руками. Она прижалась ко мне всем телом, спрятав лицо у меня на шее. Её дыхание было тёплым и ровным. Мы сидели, так молча, и в этой тишине было больше понимания, чем в любых словах.

Через несколько минут она оторвалась, посмотрела на меня своими огромными, ещё немного заплаканными глазами. — Пойдём купаться, — прошептала она очень тихо. — Пойдём вместе. Мне нужно всё с себя смыть. Всё. В её словах был не просто намёк на близость. Это была просьба о очищении, ритуал, чтобы смыть с кожи память о чужих прикосновениях, а с души — тяжёлый осадок этого дня. Чтобы под струями воды снова стать просто нами — Саньком и Ленкой, а не теми, кем мы были сегодня. Я поднял её на руки — она была удивительно лёгкой, как пёрышко, — и пронёс в ванную. Воздух там был ещё влажным и прохладным. Она, соскользнула с моих рук на кафель и, не глядя на меня, скинула с себя просторную футболку. И тут я увидел всю её. Всю правду сегодняшнего дня, отпечатавшуюся на её коже. Несколько тёмно-багровых засосов выделялись на бледной коже её груди, как клеймо. На внутренней стороне бёдер, на ее нежной коже, уже проступали синеватые пятна — отпечатки чужих, грубых пальцев, что безжалостно раздвигали их. Но больше всего, видимо, досталось её самой сокровенной части. Той, которую я знал нежной, скрытной и всегда желанной. Сейчас она была совсем иной. Отёкшая, покрасневшая, будто воспалённая от бесконечного, грубого трения. Лепестки, обычно нежные и упругие, выглядели утомлёнными и припухшими. Всё это вместе было живым, болезненным свидетельством того, через что она прошла. Это не были повреждения в прямом смысле — не было ран, не было крови. Это была усталость плоти, её молчаливый крик о перенапряжении, физическая память о слишком многих, слишком быстрых и слишком безразличных вторжениях.

Я не смог сдержать тихого, сдавленного вздоха. Не от отвращения — никогда. От острой, пронзающей жалости и чувства вины, что сжимало горло. Моя рука сама потянулась, чтобы коснуться, не причиняя боли, просто погладить, как гладят ушибленное место, пытаясь унять страдание. Но я остановился в сантиметре, боясь сделать ей больно даже от самого лёгкого прикосновения.

Она поймала мой взгляд, полный боли и вопроса, и тихо покачала головой. — Не смотри так, — прошептала она. — Всё пройдёт. Просто... помоги мне всё это смыть.

Её голос дрогнул, и в её глазах, наконец, блеснули непролитые слёзы — не наигранные, не для кого-то, а только для нас двоих, здесь, в нашей ванной, куда не мог дотянуться никто чужой. Мы залезли в ванну и включили душ. Тёплая вода хлынула сверху, окутывая нас плотным, струящимся занавесом. Мы не говорили ни слова, просто стояли, обнявшись, подставив лица и тела под живительные струи. Вода смывала с кожи пот, пыль рынка, запахи чужих тел и сигарет, а вместе с ними, казалось, утекала и часть той усталости и грязи, что въелась в саму душу. Я взял мочалку, намылил её до густой, душистой пены и стал бережно, с почти религиозной нежностью, мыть Ленку. Я проводил ею по её плечам, спине, рукам, смывая каждый намёк на сегодняшний день. Она стояла неподвижно, закрыв глаза, и позволяла мне это делать, её лицо постепенно расслаблялось, напряжение уступало место тихому, почти блаженному умиротворению. Вода окончательно смыла с неё всё лишнее, всю шелуху сегодняшнего кошмара, обнажив ту самую, настоящую Лену.

Вдруг мыло выскользнуло у меня из рук и упало на дно ванны. Я присел, чтобы поднять его, и оказался прямо перед ней. Её киска была прямо перед моим лицом, всё ещё чуть припухшая, но уже чистая, сияющая каплями воды. Без единой мысли, повинуясь лишь порыву нежности и желания залечить всё, что было, я нежно, почти благоговейно поцеловал её.

Лена только тихо вздохнула, и её пальцы сплелись в моих мокрых волосах, не толкая и не притягивая, просто лаская. Тогда я взял её ногу и мягко поставил её на бортик ванны. Теперь я видел её всю, целиком, открытую и доверчивую. Её половые губы были разведены чуть в стороны, податливые и беззащитные. Она была такой натруженной и от этого — бесконечно манящей, самой желанной. Я не смог удержаться. Я прильнул к ней губами и языком, нежно, но настойчиво. Я ласкал её, раздвигая нежную, уставшую плоть, засовывая язык внутрь, пытаясь добраться до самой её сути, смыть всё до последней капли не памятью, а новым, нашим чувством. Лена стонала. Громко, безудержно, без всякой наигранности. Это были стоны облегчения, признания, чистого, животного удовольствия. Её пальцы впились в мои волосы, её тело изгибалось в такт движениям моего языка. Внезапно её стоны перешли в сдавленный крик, её бёдра затряслись в моих руках, и она вся напряглась, а затем обмякла, медленно сползла по стенке ванны и осела на дно, тяжело дыша.

Она сидела, обняв свои колени, капли воды стекали по её лицу, смешиваясь со слезами. Потом она подняла на меня взгляд. Он был таким, каким я не видел никогда прежде — полным безграничного удивления, благодарности и какой-то почтительной нежности. — Сань... — прошептала она, её голос дрожал. — Мне так... так не делал ещё никто. Это было так... по-настоящему. Приятно. Она прижалась ко мне мокрой, тёплой щекой. — Спасибо тебе, родной. Ты самый лучший. Я люблю тебя.

В этих простых словах, сказанных тихим, срывающимся шёпотом в шуме льющейся воды, было больше исцеления, чем во всех лекарствах мира. Мы сидели на дне ванны, обнявшись, два уставших, израненных, но нашедших друг в друге спасение человека. И этот момент принадлежал только нам.

Наконец мы легли в постель, в прохладу простыней, решив не дожидаться родителей и попытаться заснуть, чтобы хоть как-то завершить этот бесконечный день. Лена сразу же прильнула ко мне, закинув ногу на меня, прижавшись всем телом, как будто пытаясь найти защиту или впитать в себя моё тепло. Её дыхание поначалу было ровным, но скоро стало сбиваться.

— Грудь болит, — тихо пожаловалась она, её голос прозвучал глухо в тишине комнаты. — Соски ноют... Они так высасывали... как будто хотели молоко из меня выдоить...

Я молчал. Слова застревали в горле комом. Я просто лежал, уставившись в потолок, в темноте которого проносились обрывки сегодняшних ужасов.

— Их было так много, Сань... — она прошептала уже срывающимся, надтреснутым голосом, и её пальцы вцепились в мою майку. — Так много...

Моя рука лежала на её бедре. Почти самопроизвольно, ища хоть какую-то связь, хоть какую-то точку опоры, я коснулся её промежности ладонью. Она была вся мокрая. От неожиданности я даже приподнял голову и посмотрел на неё в полумраке.

— Лен... Ты что? Тебя... это возбуждает? — спросил я, и в моём голосе прозвучало не осуждение, а скорее растерянное недоумение.

Она резко, словно обожжённая, спрятала своё лицо у меня на груди, уткнувшись в меня лбом. —Да, Сань... — её голос был едва слышен, полный стыда и смятения. — Я ничего не могу с собой поделать... Я наверное и вправду шлюха... Я не могу долго без этого... а ещё больше... — она сделала глубокий, дрожащий вдох, — я хочу, чтобы меня трахали. Сразу много парней. Чтобы не оставалось ни одной свободной дырочки...

Она замолчала, а потом её тело содрогнулось от тихих, подавленных рыданий. — Саааань, меня лечить, наверное, надо... Я такая дура... ненормальная...

Она плакала, уткнувшись носом мне в плечо, её слёзы были горячими и солёными. В её словах была не просто похоть. Это была исповедь, крик запутавшейся души, смесь животного желания, острой потребности в сексе и горького, унизительного стыда за эти желания. Она не понимала себя, боялась самой себя, и в этом была её главная боль. Мы лежали несколько минут. Её тихие рыдания постепенно стихли, сменившись прерывистым, но ровным дыханием. Тяжёлая тишина в комнате висела между нами, полная невысказанных слов и открытых ран. Я повернулся к ней на бок, чтобы видеть её лицо, смутно угадываемое в полумраке. — Не только тебя, — тихо сказал я, пробивая эту тишину.

Она непонимающе посмотрела на меня, её глаза блестели от недавних слёз. — Что... тебя?

— Ну... меня тоже лечить тогда надо, — выдохнул я, чувствуя, как горит лицо от стыда и облегчения одновременно. Сказать это вслух было невероятно трудно. — А меня... возбуждает, когда тебя трахают. Ничего не могу поделать с собой. Хочу смотреть на это. Смотреть, как ты кончаешь, как они меняются над тобой, а ты стонешь от того, что тебя... что они тебя трахают.

Я произнёс это почти шёпотом, срывающимся голосом, ожидая в её глазах ужаса, отвращения, непонимания. Но вместо этого... на её губах появилась улыбка. Сначала неуверенная, робкая, а потом всё шире и светлее. Это была не та улыбка, что была у неё сегодня — не наигранная, не кокетливая, не для чужих. Это была настоящая, облегчённая, почти счастливая улыбка, идущая из самой глубины.

— Сань... — прошептала она так тихо, что я скорее угадал по движению губ. — А может... не надо лечить? Может, мы... такие? Нам ведь это всё... нравится.

В её словах не было вызова. Было принятие. Освобождение. Мы были двумя половинками одного целого, одного странного, извращённого, но нашего целого.

— Да, — просто сказал я, и камень с души свалился с таким грохотом, что, казалось, должно было быть слышно во всей квартире. — Не надо.

И мы слились в долгом, медленном, нежном поцелуе. Это был не страстный поцелуй желания, а поцелуй понимания, прощения и единения. Мы искали в нём друг друга, свою половину, своё отражение в этом тёмном зеркале.

Когда наши губы, наконец, разомкнулись, я не отпускал её, глядя прямо в её сияющие в темноте глаза. — Моя, — тихо сказал я. В этом слове было всё: и признание, и собственность, и обещание, и та самая, наша, единственно возможная форма любви. Лена положила голову мне на плечо, её дыхание стало ровным и тяжёлым, а тело обмякло, наконец-то полностью расслабилась. Я уже сам начинал проваливаться в тёплую, тёмную пучину сна, чувствуя, как тревоги дня понемногу отпускают.

Но вдруг она резко подняла голову, оторвавшись от моей груди. Её движение было таким внезапным, что я вздрогнул. — Сань, — её голос прозвучал громко в тишине комнаты, полный внезапно нахлынувшей тревоги. — А как завтра? Мы как поедем? Он ведь... этот, как его... — она чуть задумалась, вспоминая, — Филимон... Он ведь адреса не знает. Ни телефона.

Я открыл глаза и посмотрел на её озабоченное лицо, смутно видимое в темноте. В голове медленно щёлкнуло. А ведь и вправду. В суматохе, страхе и унижении мы просто не подумали об этом. Филимон не спрашивал адрес. Не спрашивал телефон. Он просто сказал: «Завтра машину за тобой отправлю». Но куда? Как?

Мысль, которая сначала показалась дырой в нашем шатком плане, вдруг обернулась другой стороной. — А может быть... это и к лучшему? — медленно, обдумывая каждое слово, произнёс я. — Может, не надо будет никуда ехать? Может, он... передумал? Или просто забыл? Или это была просто угроза?

Лена замерла, вглядываясь в меня. В её глазах читалась смесь надежды и недоверия.

— Неужели... всё так просто? — прошептала она, и её голос дрогнул. — Всё вот так... и закончилось? Просто... взяло и закончилось?

В её словах было что-то детское, почти наивное. После всего кошмара, через который мы прошли, мысль о том, что это может просто исчезнуть само собой, казалась невероятной, слишком хорошей, чтобы быть правдой.

Но в тот момент, в тишине нашей комнаты, под покровом ночи, в этом было какое-то странное, хрупкое утешение. Возможность того, что самый страшный день нашей жизни мог закончиться именно так — не громким взрывом, а тихим, незаметным исчезновением угрозы в никуда. Мы смотрели друг на друга, и в наших взглядах была одна и та же робкая, почти суеверная надежда на то, нам подарили шанс просто всё забыть.

Продолжение следует.