Тихий, пыльный луч утреннего солнца пробивался сквозь щель в шторах, разрезая полумрак комнаты. Я открыл глаза и несколько секунд лежал неподвижно, пытаясь собрать в кучу обрывки сознания. В голове была ватная пустота, приятная тяжесть после долгого, беспробудного сна. Последние обрывки какого-то странного, тревожного сна — рынок, чужие лица, чьи-то руки — таяли, как дым, не желая складываться в картину. «Слава богу, это был сон», — подумал я с облегчением, потягиваясь и чувствуя, как приятно ноют мышцы. Я повернулся на бок, чтобы посмотреть на Лену. Она спала, повернувшись ко мне спиной, укрывшись до плеч простыней. Её дыхание было ровным и спокойным. Я улыбнулся, желая обнять её, притянуть к себе, почувствовать тепло её кожи, чтобы окончательно прогнать остатки кошмара. Я осторожно, чтобы не разбудить, приподнял край простыни. И улыбка застыла на моих губах. На её спине, на обычно идеально гладкой коже у лопатки, проступал сине-багровый, отчётливый след чьих-то пальцев. Отпечаток был настолько ясным, что, казалось, можно было пересчитать суставы. Чуть ниже, на её боку, темнел ещё один синяк, меньше, но такой же безжалостный. Воздух вырвался из моих лёгких со свистом. В висках застучало. Я медленно, почти боясь, откинул простыню дальше. На её бёдрах, на нежной загорелой коже, цвели жутковатые фиолетовые цветы жестоких засосов. Следы грубых прикосновений, свидетели того, что её тело сжимали, тискали, пытаясь подчинить.

Это был не сон.

Память обрушилась на меня тяжёлой, чугунной волной. Не обрывки, а цельный, отчётливый и уродливый фильм. Ржавая дверь с табличкой «ПЕРЕРЫВ». Хриплый смех Витька. Тяжёлый, цепкий взгляд Батона. Холодные глаза Филимона. И она. Всегда она. С размазанной тушью, с вызовом во взгляде, с той самой, леденящей и возбуждающей покорностью. Я зажмурился, но картинки не исчезали. Я снова видел, как она идёт по складу, зажатая между мужиками. Слышал её сдавленные стоны, смешанные с чужими тяжёлыми вздохами. Чувствовал тот сладковато-горький запах чужих тел, пота и секса, что въелся в неё вчера и что мы, потом так старательно смывали в душе. Тошнота подкатила к горлу кислым комком. Я откинулся на подушку, уставившись в потолок. Лёгкое утреннее головокружение сменилось тяжёлым, гулким похмельем стыда. Стыда за себя. За то, что стоял и смотрел. За то, что взял, эти чёртовы коробки. За то, что повёл её к этому. За то, что внутри, вопреки всему, сквозь весь этот ужас и отвращение, пробивалось то самое, постыдное, животное возбуждение при воспоминании о том, как она была там, такой... другой. Я снова посмотрел на неё. На её беззащитную спину, испещрённую следами нашего вчерашнего падения. Она пошевелилась во сне, что-то прошептала неразборчиво и глубже зарылась в подушку. В этом движении была вся её хрупкость. И вся её невероятная сила. Вчерашний день не был сном. Он был шрамом. И он останется с нами навсегда. Не только в виде синяков на её коже, которые сойдут. А в чём-то гораздо более глубоком и неизгладимом. В том, что мы увидели в себе и друг в друге. В той правде, которую нам пришлось принять. Я осторожно накрыл её простыней, как будто мог укрыть от всего мира, и лег рядом, не в силах отвести взгляд от спящего лица. От этой странной, жуткой и неразрывной связи, которую оплатили её синяками и моим молчанием. Утро наступило. Но вчерашний день никуда не ушёл. Он жил в тишине комнаты, в лучах пыльного солнца, в отпечатках чужих пальцев на её коже. Он стал частью нас.

Я осторожно приподнялся, стараясь не потревожить сон Лены. Простыня зашелестела, но она лишь глубже зарылась носом в подушку, продолжая спать тяжёлым, беспробудным сном. После вчерашнего её тело требовало восстановления. На цыпочках я вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь. В квартире царила тишина, та особая, густая тишина, которая бывает, когда ты остаёшься один в обычно оживлённом пространстве. Родители уже ушли. Мы с Леной не слышали ни их шагов, ни скрипа двери, ни привычного утреннего гула голосов на кухне. Мы спали как убитые. Я прошёл в кухню. Лучи солнца падали на старый линолеум, освещая пылинки, танцующие в воздухе. Влажная тряпка, брошенная мамой на край раковины, уже почти высохла. Моё внимание привлекло мерное тиканье. На стене у холодильника висели старые круглые часы в жёлтом пластиковом корпусе. Их стрелки показывали 11.02. Одиннадцать... Мы проспали полдня. Целых полдня, вычеркнутых из жизни после того кошмарного, бесконечного вчерашнего дня. Это было похоже на маленькую передышку, подаренную нам свыше. Механически, движимый утренней рутиной, я подошёл к плите. Старый эмалированный чайник стоял на своей привычной конфорке, холодный и молчаливый. Я наполнил его водой из-под крана, капли громко забарабанили по металлу, нарушая тишину, и поставил на огонь. Оранжево-синий язык газа с шипом вырвался из конфорки, принявшись лизать дно чайника. Я облокотился о столешницу и стал ждать, глядя на огонь. В голове не было мыслей, лишь смутное, фоновое ощущение усталости и лёгкой отрешённости. Шипение газа и нарастающее гудение чайника были единственными звуками, нарушающими покой. Скоро он засвистит, оповещая всю квартиру о том, что вода готова. А потом надо будет будить Лену. И смотреть ей в глаза. И пытаться понять, как нам жить с этим днём, который уже наступил, и с тем, что было вчера.

Но пока был только этот миг — тихий, пыльный, наполненный простым действием: ждать, когда закипит вода.

Свист чайника, тонкий и пронзительный, впился в тишину квартиры, как игла. И в тот же самый миг, не дав опомниться, оглушительно, настойчиво, зазвонил старый дисковый телефон в коридоре. Два звука слились в один оглушительный, тревожный аккорд, от которого сердце ушло в пятки, а по спине пробежали мурашки. Я дёрнулся так, будто меня ударили током. Рука сама потянулась к плите, я с силой провернул ручку конфорки, гася огонь, и схватил раскалённый чайник — ручка обожгла пальцы, но я почти не почувствовал боли. Адский свист прекратился, но телефон звонил всё настойчивее, разрывая тишину на клочья. Каждый звонок был как удар молотком по натянутым нервам.

«Только бы не разбудить Лену».

Эта мысль пронеслась в голове паническим импульсом. Я бросился в коридор, едва не поскользнувшись на гладком линолеуме. Ноги стали ватными, в ушах стучала кровь, заглушая всё. Я схватил тяжёлую, скользкую от пыли трубку, чуть не уронив её, и прижал к уху, пытаясь перевести дух.

— Алло? — выдохнул я, и мой голос прозвучал сипло и чуждо.

Сначала в ответ была лишь гулкая тишина, прерываемая лёгким шипением связи. Потом на том конце линии чётко, почти механически щёлкнуло — будто кто-то на другом конце снял трубку с ответной станции. И тут же, без паузы, без представления, раздался голос. Низкий, ровный, лишённый всяких эмоций. Он был похож на скрип железа, на голос автоответчика, но в нём чувствовалась ледяная, нечеловеческая осознанность.

«Будьте готовы в четыре часа. Машина будет стоять возле подъезда. Увидите её — не ошибётесь.»

Слова были отточены, как лезвие. Они входили в сознание, не спрашивая разрешения. Я замер, вжавшись спиной в холодную стену, не в силах пошевельнуться. Ладонь, в которой я сжимал трубку, стала влажной.

«Не опаздывайте. Виктор Павлович не любит, когда кто-то опаздывает.»

В этом предложении не было угрозы. Была констатация непреложного закона, как закон всемирного тяготения. Несоблюдение влекло за собой неминуемые последствия.

«Подготовьтесь к встрече. Ваша девушка должна выглядеть безупречно. Не надо наряжать её как проститутку.»

Меня передёрнуло от этого слова, произнесённого тем металлическим голосом с такой презрительной точностью. Оно прозвучало как приговор, как оценка всего вчерашнего дня. И тут же — новая инструкция. Чёткая, ясная, не оставляющая места для фантазии.

«В зависимости от того, как вы будете выглядеть и вести себя, будет принято решение по вашей работе.»

И всё. В трубке снова раздались короткие гудки. Он положил трубку, даже не дождавшись ответа. В его мире наши ответы не имели никакого значения. Были только приказы и последствия.

Я медленно опустил трубку. Пластик был холодным. В квартире снова было тихо. Слышно было только моё собственное неровное дыхание и бешеный стук сердца, отдававшийся в висках. Я стоял в полумраке коридора, прислонившись лбом к прохладной двери, и пытался осмыслить только что услышанное. Четыре часа. Машина. Безупречный вид. Решение. Этот звонок был мостом, перекинутым из вчерашнего кошмара в сегодняшний день. Он не дал нам забыться, не дал нам даже шанса притвориться, что всё кончилось. Он вновь натянул невидимые нити, привязав нас к чужой, жестокой воле. И теперь эти нити вели прямиком к Филимону.

Из комнаты донёся тихий шорох и сонный вздох. Лена проснулась. И мне предстояло рассказать ей, что наша передышка закончилась. Что сегодня снова четыре часа. И что на этот раз всё будет по-другому. Или гораздо, гораздо хуже.

Я стоял, вжавшись в шершавую поверхность двери, и холодок от пластиковой трубки всё ещё жил в моих пальцах. В голове, секунду назад пустой и отрешённой, теперь бушевал рой мыслей, слепых и панических, сталкивающихся друг с другом.

Как?

Этот вопрос бился о череп изнутри, как пойманная птица. Как они всё узнали? Узнали так быстро? Вчера вечером мы были никем, просто двумя испуганными фигурками на краю их огромного, чужого мира. А сегодня утром они уже знают номер нашего телефона. Знают наш адрес. Знают, что мы здесь. Ледяная волна прокатилась по спине. Они знали, что мы уже проснулись. Этот звонок, прозвеневший ровно в тот миг, когда я снял с огня чайник... Это не было совпадением. Это был расчёт. Чёткий, безжалостный, демонстративный. Они дали нам выспаться. Дали прийти в себя. Дали почувствовать минутную иллюзию безопасности, чтобы потом одним звонком разбить её вдребезги. Это был намёк, понятный и без слов: мы видим вас. Мы контролируем всё. Ваше время, ваше пространство, ваше спокойствие — всё принадлежит нам. Они знали о нас всё. Каждая деталь, каждое слово того металлического голоса обретало новый, зловещий смысл.

«Ваша девушка должна выглядеть безупречно». Они уже видели её вчера. Они знали, как она выглядела там. Они сравнивали. Они оценивали.

«Не надо наряжать её как проститутку». Фраза, прозвучавшая как упрёк, как намёк на вчерашнюю её роль. Они не просто знали адрес. Они знали контекст. Они видели картину целиком. Я почувствовал себя голым. За каким-то стеклом. Как муха под микроскопом, все движения которой отслеживает холодный, безразличный взгляд. Наша квартира, эта крепость с облезлыми обоями, вдруг перестала быть убежищем. Она стала клеткой, а телефонный провод — тонким, невидимым поводком, на котором нас держали. Где-то в горле встал комок беспомощной ярости. Не было страха в чистом виде. Было дикое, животное ощущение того, что тебя загнали в угол, просчитали все ходы и просто наблюдают за твоей суетой. Мы были не игроками. Мы были фигурами на доске. И кто-то только что сделал ход.

Из спальни донёсся более явственный шорох, скрип пружин кровати. Лена проснулась окончательно. Скоро она выйдет на кухню, сонная, улыбающаяся, с вопросами о том, что будем делать сегодня. И мне придётся встретить её этим ледяным взглядом из вчерашнего дня, этим металлическим голосом, который уже здесь, в наших стенах, и ждёт своего часа.

Четыре часа. Машина у подъезда. Безупречный вид.

Оставалось только ждать. И готовиться. Под пристальным, невидимым взором тех, кто знал о нас всё. Дверь в мою комнату скрипнула, и на пороге появилась Лена. Она потягивалась, по-кошачьи выгибая спину, её лицо было размятым от сна, а волосы сбились в очаровательный взъерошенный пучок. Она зевнула, прикрыв рот ладошкой.

— Кто это звонил? — её голос был хриплым от сна, беззаботным. — Родители что ли, забыли чего?..

Она сделала шаг в коридор и замерла, всмотревшись в меня. Её сонная улыбка медленно сползла с лица, уступая место настороженности, а затем и тревоге. Она увидела моё лицо. Бледное, с широко раскрытыми глазами, на котором ещё не рассеялся ужас от только что услышанного.

— Сань? — её голос стал тише, она сделала несколько быстрых шагов ко мне, по голому линолеуму. — Что случилось? Ты на себя не похож. Кто звонил?

Она подошла вплотную, положила ладонь мне на лоб, как будто проверяя температуру. Её прикосновение было тёплым и живым, таким родным после того металлического голоса в трубке. Я сглотнул комок в горле. Слова давались с трудом, каждое приходилось вытаскивать наружу с усилием.

— Филимон... — прохрипел я. — Его люди звонили.

Она нахмурилась, не понимая.

— Сказали... чтобы в четыре часа... готовы были. И чтобы выглядели... — я замолчал, снова ощущая жгучую неловкость, —. ..безупречно. Ну, в смысле... ты... чтобы ты была безупречной.

Она отстранилась, её брови поползли вверх в немом вопросе. В её глазах читалось чистое, неподдельное недоумение.

— Но... мы же им ничего не говорили, — тихо произнесла она, и в её голосе впервые прозвучал лёгкий, испуганный оттенок. — Ни адреса, ничего... Откуда они знают?

— Вот и я... тоже не понимаю ничего, — выдавил я, разводя руками в беспомощном жесте. Давящее чувство тотальной слежки, уязвимости снова накатило волной. — Лен... что будем делать? Пойдём?

Я посмотрел на неё, ища в её глазах ответ, поддержку, хоть какую-то уверенность. Но видел лишь то же смятение, что было во мне.

— Они ещё... про какую-то работу говорили, — продолжил я, пытаясь собрать в кучу обрывки фраз. — Что-то вроде... если ты понравишься, то они нас примут на неё. И сказали ещё... — я снова потупил взгляд, разглядывая трещинку на линолеуме, —. ..ну, это... чтобы ты не как... не как шлюха одевалась.

Последнюю фразу я произнёс почти шёпотом, сгорая от стыда за эти слова, за то, что мне приходится их произносить, за тот унизительный подтекст, что за ними стоял. Лена замерла. Молчание повисло между нами, густое и тяжёлое. Я видел, как по её лицу пробежала тень — то ли обиды, то ли гнева, то ли того самого стыда, что ел и меня. Она отвела взгляд, уставившись в ту же трещинку на полу. Её пальцы непроизвольно сжались в кулачки. В тишине коридора было слышно, как тикают те самые часы на кухне. Отмеряя время до четырёх часов. До машины у подъезда. До новой, неизвестной, но уже пугающей встречи.

Тишина в коридоре была густой, как сироп. Она нарушалась только нашим неровным дыханием и тиканьем часов, отсчитывающих секунды до неизвестного.

— Ты хочешь этого? — её вопрос прозвучал так тихо, что его почти поглотила тишина. Не упрёк, не обвинение. Просто вопрос, полный какой-то усталой обречённости. — Ты хочешь продолжения?

Я не знал, что ей ответить. Слова застревали в горле комом стыда и противоречий. Я мог только стоять, уставившись на потёртый линолеум, на ту самую трещинку, что вдруг стала самым интересным объектом во вселенной.

— Лен, а у нас... наверное, и выбора-то нет, — наконец выдохнул я, поднимая на неё взгляд. В её глазах я искал подтверждение или опровержение, но видел лишь то же смятение. — Они просто... не говорили, что мы можем не идти. Она посмотрела на меня уже совсем другим взглядом. В нём не было прежней паники или обиды. Была какая-то странная, горькая нежность. Она медленно подняла руку и провела ладонью по моей щеке. Её прикосновение было прохладным и успокаивающим.

— А ты? — спросила она, заглядывая мне в глаза, не позволяя уклониться. — Ты хочешь, чтобы это было опять?

Я замер. Внутри всё сжалось в тугой, болезненный узел. Стыд и желание, страх и возбуждение — всё смешалось в одно сплошное, невыносимое чувство. Я не мог солгать. Не ей. Не сейчас. Я молча кивнул, снова пряча глаза от её пронзительного взгляда.

— Ты же... тоже этого хочешь, — тихо, почти шёпотом, выдохнул я, обращаясь к трещинке в полу. — Мы же вчера...

Она не дала мне договорить. Её палец мягко прикоснулся к моим губам, заставив замолчать.

— Да, любимый, — её голос вдруг стал твёрдым и ясным, в нём не осталось и тени сомнений. Вся её неуверенность куда-то испарилась, уступив место той самой стальной решимости, что я уже видел вчера. — Я буду безупречна. Всё будет хорошо.

Она отняла палец от моих губ, встала на цыпочки и быстро, почти по-деловому, поцеловала меня в уголок рта.

— Я в душ, — объявила она и, развернувшись, пошла в ванную. Её шаги были уверенными, спина прямой. Она уже не была испуганной девочкой. Она была той самой Леной, что могла договориться с кем угодно и о чём угодно. Той, что делала это для нас. Я остался стоять в коридоре, слушая, как щёлкнул замок в ванной, а через мгновение зашумела вода. И впервые за это утро в груди, рядом с леденящим страхом, шевельнулось что-то похожее на надежду. Или на предвкушение.

Вскоре за дверью ванной стих шум воды. Через пару минут дверь открылась, и в коридор выплыло облако пара, а в нём — Лена. От неё пахло свежестью и тем самым дешёвым яблочным шампунем, который она всегда покупала. Волосы были закручены в полотенце тюрбаном, на плечи наброшена моя старая футболка, слишком большая для неё, отчего она казалась ещё более хрупкой. Но на её лице уже не было и тени утренней растерянности. Она прошла на кухню, где уже стояли две тарелки с жареными яйцами и два стакана с остывающим чаем.

— О, ты уже всё сделал, любимый! — её голос прозвучал светло и естественно, будто того разговора в коридоре и не было. — Я такая голодная!

Она улыбнулась мне, и в этой улыбке была такая обыденность, такая нормальность, что на мгновение я и сам поверил, что это просто обычное утро. Мы сели за стол. Она ела с аппетитом, начисто сметая яичницу с тарелки.

— Как вкусно, Санечка, — сказала она с набитым ртом, и её глаза смеялись. Она прожевала, сделала глоток чая и, вытирая салфеткой губы, добавила уже совсем другим, деловым тоном: — Надо так одеться, наверное, чтобы не было сильно видно... ну, того, что со мной вчера было.

Она говорила об этом так спокойно, как будто обсуждала погоду. Без тени стыда или смущения. Как о рабочей задаче.

— Ну да, Лен... — я ковырнул вилкой свой желток, который уже успел подстыть. — Они сказали, чтобы ты... ну, не была похожа на эту... ну...

— Да, поняла я, поняла — легко отрезала она, не дав мне договорить до тяжёлого слова. Она отпила ещё чаю и посмотрела на меня уже с лёгким нетерпением. — Сейчас доедим, и будешь помогать мне. Надо выбрать что-то... подходящее. Она отодвинула пустую тарелку и облокотилась на стол, подперев подбородок. В её глазах горел уже знакомый мне огонёк — смесь азарта, решимости и того странного возбуждения, которое всегда появлялось, когда речь заходила о риске, о грани. Казалось, она уже полностью приняла ситуацию, переработала её внутри себя и, теперь ей не терпелось сделать следующий шаг. Не ждать пассивно четырёх часов, а активно готовиться к ним, как к чему-то важному. Её страх куда-то испарился, растворился в аромате яблочного шампуня и жареных яиц. Осталась только воля к действию. И я, глядя на неё, почувствовал, как и моя собственная тревога понемногу отступает, уступая место её заразительной уверенности. Мы пошли в мою комнату, и Лена сразу же направилась к шкафу. Она распахнула створки и уставилась на содержимое с сосредоточенным видом полководца, изучающего карту перед решающей битвой.

— Может, джинсы и рубашку? — предложила она, вытаскивая свою единственную приличную светлую рубашку и прикладывая её к себе перед зеркалом.

Я, лишь покачал головой. Рубашка кричала о попытке выглядеть «прилично» слишком наигранно и неестественно. Она поймала мой жест в отражении и вздохнула.

— Да, не подходит, — согласилась она задумчиво, бросая рубашку на кровать. — А если вот с этой юбкой? Чёрной? — Она достала из глубины шкафа строгую юбку-карандаш, оставшуюся от каких-то, наверное, давних попыток выглядеть «по-взрослому».

— Не то, — снова покачал головой я. — Длинная.

— Ну, блин! — она с досадой швырнула юбку поверх рубашки. — А какую тогда?! — Она снова нырнула в шкаф, перебирая вещи с возрастающим нетерпением.

— А может, платье? У тебя есть платья?

— Ну, вот это, если только... — она нащупала на вешалке что-то тёмное и вытащила в свет короткое чёрное платье из плотного трикотажа, с длинными рукавами. Оно было простым, почти аскетичным, но в его лаконичности была своя строгая элегантность.

Она повертела его передо мной, её глаза вопросительно смотрели на меня.

— Ну-ка, ну-ка... — прикинул я взглядом. — А что, наверное, будет смотреться красиво. И не вызывающе. Одень. Мне кажется, это будет в самый раз.

Лена внимательно посмотрела на платье, потом на меня, и на её лице медленно расплылась улыбка одобрения. Она явно ловила ту же мысль — строго, скромно, но при этом безупречно и даже с намёком на какую-то сдержанную сексуальность, которую скрытый крой только подчёркивал.

— Да, — уверенно кивнула она. — Это то, что надо.

И, отбросив полотенце с головы, она натянула платье через голову. Ткань мягко облегала её фигуру, скрыв синяки на бёдрах, длинные рукава прикрыли следы на руках. Она покрутилась перед зеркалом, проверяя ракурсы. Платье было коротким, но не вызывающе — оно заканчивалось выше колена, на середине бедра, подчёркивая стройность её ног. Спереди платье имело чёткий квадратный вырез. Он был глубоким, но не вульгарным, открывая лишь верхнюю часть груди, ту самую, где начинается лёгкая, соблазнительная тень. Но я сразу понял — стоит ей лишь немного наклониться вперёд, и этот скромный вырез превратится в окно, открывающее вид на всё её совершенство.

— Сзади... лямки, — тихо сказал я, указывая взглядом на то, как тонкие полоски её бюстгальтера проступают сквозь плотную, но всё же обтягивающую ткань на спине, нарушая идеальную линию. — Может... не надевать его?

Она посмотрела на своё отражение, оценивая, затем кивнула, не говоря ни слова. Её пальцы ловко дотянулись за спину, щёлкнули застёжкой. Она стянула бретели с плеч и, немного помедлив, вытащила из рукава белый кружевной лифчик, бросив его на кровать рядом с остальными вещами. Она снова повернулась к зеркалу, поправляя платье. Материал теперь лежал идеально, без единой складки или искажения. И грудь... Грудь теперь выглядела иначе. Свободная, не стеснённая чашечками и косточками, она обрела естественную, мягкую форму. Сочная, упругая округлость под чёрной тканью дышала жизнью. Через матовый трикотаж угадывались очертания сосков, твёрдых от прохлады комнаты или от возбуждения, делая её образ одновременно невинным и невероятно порочным.

— Да, — повторила она уже твёрже, гладя ладонью по гладкой ткани. — Это точно то.

Она покрутилась, проверяя, не видно ли чего лишнего при движении. Платье послушно следовало за каждым её изгибом, скрывая синяки, но откровенно демонстрируя саму суть её женственности — ту самую, что вчера была товаром, а сегодня должна была стать оружием. Она поймала мой взгляд в зеркале и улыбнулась — не кокетливо, а с холодноватой уверенностью фокусника, готового к сложному трюку.

— Безупречно? — спросила она, уже зная ответ.

— Безупречно, — подтвердил я, и в горле пересохло.

Я оставил ее одну и вышел из комнаты сев в гостиной смотреть телевизор. Дверь в мою комнату осталась приоткрытой, и оттуда доносились тихие звуки её приготовлений: шелест одежды, щелчок косметички, едва уловимый аромат лака для волос. Я изредка заглядывал туда, прислоняясь к косяку. Заглянув в свою комнату в очередной раз, я застал ее у зеркала, она стояла, закусив губу, и тщательно, почти с хирургической точностью, наносила макияж. Кисточка с тенями скользила по веку, подчёркивая разрез глаз, делая взгляд более глубоким и чуть отстранённым. Потом она принялась за волосы, укладывая их в сложную, но нарочито простую причёску — будто она не часами добивалась этого эффекта лёгкой небрежности, а просто оделась с утра, и всё само собой было легко и идеально. Потом она рылась в шкафу, что-то доставала, отбрасывала, примеряла невидимые аксессуары перед зеркалом. Каждый её жест был выверен, каждая деталь — частью большого замысла, понятного только ей. Она превращалась из моей Ленки, только что доедавшей яичницу, в ту самую «безупречную» девушку, которую ждали в четыре часа.

Я отходил обратно в зал и опускался на диван перед телевизором. Я смотрел передачи, не видя и не слыша ничего. На экране мелькали лица ведущих, реклама, кадры из сериалов — всё это было просто мерцающим фоном, белым шумом, который должен был заглушить тревожный гул в голове. Мысли возвращались к одному и тому же, как заезженная пластинка.

Что хочет Филимон?

Вчера он смотрел на неё как на вещь. Удовольствие для своих орлов. И вдруг сегодня — «работа». Для нас обоих. Что это могло быть? Неужели, правда, какой-то ларёк? Ларек? Но зачем тогда вся эта показуха с «безупречным видом»? Это было похоже на собеседование. Но собеседование у таких людей, как Филимон, вряд ли было похоже на то, что показывают в кино.

Зачем он позвал нас двоих?

Это было самым странным. Вчера он говорил только о ней. «Машину за тобой отправлю». Я был просто приложением, «мужем», объектом для насмешки. А сегодня я стал частью уравнения. «В зависимости от того, как вы будете выглядеть и вести себя...» Мне тоже нужно было выглядеть и вести себя определённым образом. Почему? Какая роль отводилась мне в его планах? Быть прикрытием? Сторожем? Или он видел во мне что-то, чего не видел я сам? Что изменилось? Он увидел её вчера. Увидел меня. И что-то в этой картинке заставило его изменить первоначальный план. Может, её стойкость? Или моё... моё молчаливое согласие? Наша странная, извращённая связь, которую он, с его циничным взглядом на жизнь, мог счесть полезной?

Я смотрел на экран, но видел лишь его холодные глаза и слышал металлический голос его помощника. Четыре часа. Машина у подъезда. Неизвестность.

Из комнаты вышла Лена. Она была полностью готова. Чёрное платье, строгий макияж, уложенные волосы. Она выглядела не просто красивой. Она выглядела правильной. Такой, какой её ждали. В её взгляде читалась та же тревога, что и у меня, но поверх неё — решительный, стальной лёд.

— Ну что? — спросила она, и голос её звучал ровно, без дрожи. — Пора?

Остался последний час ожидания. Самый тягучий и мучительный. Я смотрел на неё, затаив дыхание. Это была не просто смена одежды и макияжа. Это было настоящее перевоплощение. Передо мной стояла не та Лена, что с набитым ртом уплетала яичницу, а другая — собранная, элегантная, с холодноватым блеском в глазах. И от этого она казалась ещё более желанной. В её новом образе была какая-то загадка, недосказанность, которая заставляла сердце биться чаще. Я снова, как в первый раз, влюблялся в неё — в эту сильную, бесстрашную и такую невероятно красивую женщину. Мне захотелось обнять её, прижать к себе, почувствовать под тонкой тканью платья тепло её тела, вдохнуть её новый, незнакомый аромат. Я сделал шаг вперёд, протянул руку, но она легко, почти игриво отстранилась.

— Ну, Сань, всё же испортишь, — кокетливо сказала она, делая вид, что поправляет невидимую пылинку на плече. — Столько времени красилась.

В её голосе снова зазвучали те самые, знакомые до боли, нотки лёгкости и озорства, но теперь они были частью её нового образа — обманчиво невинной маской.

— Так, а ты чего не одеваешься? — сменила она тему, окинув меня критическим взглядом. — Давай, пошли скорее, выберем тебе что-нибудь. Не могу же я одна быть безупречной, — она улыбнулась, и в её улыбке промелькнула тень той самой, общей для нас обоих тревоги.

Мы пошли в мою комнату. Она снова распахнула дверь шкафа и с выражением глубокой скорби на лице принялась изучать мой скудный гардероб. Вещи висели унылыми, знакомыми силуэтами: пара поношенных джинсов, несколько простых футболок, пару свитеров, один «приличный» пиджак, купленный по случаю года три назад.

— Ох, Санёк, Санёк... — покачала она головой, перебирая плечики. — Нам бы с тобой в магазин надо, а не на важную встречу собираться.

Она отбросила растянутые свитера, пренебрежительно сморщила нос на пиджаке и в итоге вытащила самые новые, почти не потёртые тёмные джинсы и простую чёрную футболку без каких-либо принтов.

— Вот, — сказала она, сунув мне этот нехитрый набор в руки. — Это будет смотреться нормально. Строго и ничего лишнего.

Я уже было собрался натянуть футболку, но она с возмущённым криком: «Стоять!» — выхватила её у меня.

— Ты что, с ума сошёл? — она потрясла мятой вещью перед моим носом. — На тебе складки, как на карте метро! Быстро гладить!

И через пять минут я уже стоял с раскалённым утюгом в руках, старательно разглаживая на доске чёрную хлопковую ткань, под её бдительным и требовательным контролем.

— Давай, давай, хорошо пройдись вокруг горловины... Нет, ты видишь, вот здесь ещё морщинка! Идиот, сказала она любя, ты её сейчас прожжёшь! Осторожнее!

В конце концов, футболка была выглажена до состояния идеальной, стерильной гладкости. Я надел её, и она, обходя меня кругом, как строгий критик на показе, одобрительно кивнула.

— Ну, вот. Теперь сойдёшь за приличного парня. Почти.

Она поправила футболку на мне, её пальцы на мгновение задержались на моей ключице, и во взгляде, мельком встретившемся с моим, промелькнуло что-то тёплое и беззащитное — кусочек той, настоящей Лены, спрятанной под слоем безупречности. Но тут же она снова надела маску собранности.

— Ну что, готов? — спросила она, подходя к окну и взглянув на улицу, как будто уже сейчас могла увидеть там чёрную машину. — Скоро четыре.

Лена подошла к окну, отодвинула край занавески и тут же отпрянула, будто обожглась.

— Сань, а они здесь уже... — её голос прозвучал не как испуганный шёпот, а скорее как досадливое восклицание, полное раздражения. Она не нервничала из-за Филимона, не из-за его охранников и не из-за того, что её могло ждать. Её беспокойство было сфокусировано на чём-то другом, более важном в её понимании. Она отошла от окна и принялась критически оглядывать себя в зеркало-трюмо в прихожей, вертясь и приглядываясь к отражению под разными углами. Внезапно она замерла, её взгляд упал на её собственные бёдра.

— А трусы не слишком видны? — спросила она, обращаясь больше к своему отражению, чем ко мне. — Может, вообще без них? Блин, давно купить уже надо было! Сейчас такие продаются, совсем маленькие, полностью попку открывают... А у меня... — она с досадой провела рукой по ткани платья на бедре, —. ..блин, как панталоны! Мне кажется, они всё портят, эту линию...

Она не стала ждать моего ответа. Приняв мгновенное решение, она резко задрала подол платья. Я увидел на миг кусочек белого хлопка с простой ажурной резинкой — самые обычные, ничем не примечательные трусики. Они и вправду были довольно скромными, не ультра-секси, а просто удобными.

— Так... лучше будет смотреться, — твёрдо сказала она себе под нос и одним ловким движением сняла их, стянув с бёдер и ступней.

Она бросила их на полку для обуви, как ненужный хлам, и снова встала перед зеркалом, расправив платье. Тянущаяся ткань теперь легла идеально, без малейшей складки или намёка на лишнюю деталь под ней. Она повертелась, оценивая вид сзади.

— Да, — удовлетворённо кивнула она, поймав мой взгляд в отражении. — Так точно лучше. Вот теперь и правда безупречно.

В её действиях не было ни капли стыда или кокетства. Была лишь холодная, практичная расчётливость визажиста, доводящего до совершенства свой проект. Её беспокойство улеглось, уступив место уверенности в том, что каждый элемент её образа теперь работает на нужный эффект. Она была готова.

Я подошёл к ней и поднял с полки маленький, ещё тёплый комочек белой ткани.

— Лен, ну ты чего, — тихо сказал я, вертя в пальцах её простые хлопковые трусики. — Родители же найдут.

Она, наклонившись, застёгивала ремешок на каблуке, резко подняла на меня голову. В её глазах мелькнуло искреннее удивление, будто она и правда забыла о самом очевидном.

— Ай, блин! — вырвалось у неё, и она с досадой хлопнула себя по лбу. — Забыла совсем! Уже с этими приготовлениями голова поехала. Она выпрямилась, поправила платье и махнула рукой в сторону комнаты, уже полностью сосредоточившись на своей обуви.

— Положи их в шкаф, Санечка, а то правда, мама потом вопросы задавать будет.

Я посмотрел на маленький, беззащитный кусочек материи в своей руке. Такая простая, бытовая вещь, брошенная здесь в прихожей в момент странного, вынужденного перформанса. Они пахли ею — её шампунем, её теплом. И в этом был какой-то сюрреализм: готовясь к встрече с какими-то бандитами, мы прятали от родителей трусы. Я развернулся и прошёл в нашу комнату. Воздух здесь ещё хранил следы её духов и лака для волос. Я подошёл к шкафу, распахнул створку. Среди моих немудрёных рубашек и её немногочисленных платьев висела наша общая жизнь — простая, немного потрёпанная. Я аккуратно, почти с нежностью, положил свёрнутые трусики на полку с её бельём, задвинув их подальше, под стопку маек, чтобы их точно никто не нашёл. Когда я вернулся в прихожую, Лена была уже полностью готова. Она стояла на каблуках, выпрямив спину, и смотрела на своё отражение в тёмном стекле входной двери. В её позе читалась собранность, решимость и та самая «безупречность», к которой она так стремилась.

— Ну что? — обернулась она ко мне. В её глазах уже не было ни досады, ни суеты. Только холодная, отточенная готовность. — Поехали?

Мы вышли на лестничную площадку, и дверь квартиры с глухим стуком захлопнулась за нами, словно отсекая прошлую, обычную жизнь. Я шёл за Леной по лестнице вниз и не мог оторвать от неё взгляд. Она шла впереди, её каблуки отчётливо стучали по бетонным ступеням, эхо разносилось по пустому подъезду. Чёрное платье облегало каждый её изгиб, делая её походку плавной и невероятно соблазнительной. Солнечный свет, падающий из окон между этажами, выхватывал из полумрака её силуэт, и я смотрел на неё с таким восторгом и такой болью, что сердце сжималось. Я любовался ею. Любовался тем, что, возможно, уже сегодня вечером будет принадлежать не мне. Тем, на что будут смотреть другие мужчины. Тем, к чему будут прикасаться чужие руки. И в голове, снова и снова, как заезженная пластинка, возникал один и тот же, изматывающий вопрос: Зачем? Зачем всё это? Зачем этот бесконечный хоровод унижений, риска, стыда и этого странного, пьянящего возбуждения? Как разорвать этот круг? Как сделать так, чтобы всё это закончилось, и мы могли просто жить дальше? Как все нормальные люди. Приходить с работы, готовить ужин, смотреть телевизор, ругаться из-за мелочей и мириться по ночам. Простая, скучная и прекрасная жизнь. Я смотрел на её спину, на её уверенную, почти гордую осанку, на то, как она, не оборачиваясь, чувствует мой взгляд на себе, и понимал. Понимал всей душой, всем нутром.

Этого не будет.

Только не с ней.

Она не может жить спокойно. Она не для размеренной, предсказуемой жизни. В ней живёт какая-то тёмная, неукротимая сила, жажда риска, голод по чему-то большему, чем обывательское счастье. И то, что проснулось в ней вчера — эта дикая, всепоглощающая страсть, эта готовность переступить через всё, — это уже никак нельзя было спрятать обратно. Нельзя было заставить забыть. Это стало частью её. Частью нас.

Мы вышли из подъезда на слепящее солнце. У тротуара, как и предупреждали, стоял большой чёрный внедорожник с тонированными стёклами. Он казался инопланетным кораблём, приземлившимся в нашем сером дворе. Лена на секунду замерла, её пальцы непроизвольно сжали ремешок своей сумки. Потом она выпрямила плечи, сделала глубокий вдох и посмотрела на меня. В её глазах не было страха. Была решимость. И предвкушение.

— Поехали? — опять тихо спросила она, и в её голосе снова зазвучали те самые, опасные нотки.

И я понял, что выбора у меня нет. Никогда и не было. Мой путь был рядом с ней. В огонь, в воду, в самое пекло. Потому что без неё никакая «нормальная жизнь» не имела смысла.

— Поехали, — ответил я, и мой голос прозвучал совсем по другому, он был каким-то чужим, слишком спокойным для того вихря, что бушевал внутри. Я потянул за ручку массивной задней двери внедорожника. Она открылась бесшумно, обнажив прохладный, затемнённый салон, пахнущий кожей и дорогим ароматизатором. Лена, не говоря ни слова, не спрашивая и не сомневаясь, ловко, одним отработанным движением, вскользь поправив платье, устроилась на мягком кожаном сиденье. Я сел следом, притворив тяжёлую дверь. Глухой щелчок замка прозвучал как приговор. В салоне, кроме нас и водителя, был ещё один человек. На переднем пассажирском сиденье, полуобернувшись к нам, сидел один из телохранителей Филимона, поджарый, с короткой стрижкой, в тёмной, по-видимому, дорогой, одежде. Его холодные, оценивающие глаза скользнули по мне и задержались на Лене. Его взгляд был не просто внимательным. Он был изучающим, сканирующим, как луч сканера. Он медленно, с циничным профессионализмом, прошёлся по её лицу, задержался на квадратном вырезе платья, обрисовавшем грудь, и опустился ниже — на короткий подол, открывавший ноги. Лена, устроившись, не спешила специально сводить их вместе, позволив платью задраться ещё на сантиметр, обнажив смутный, манящий ореол бедра. Телохранитель задержал на этом взгляд на мгновение дольше, чем того требовала простая вежливость. В его глазах не было похоти. Было скорее холодное любопытство, смешанное с лёгким презрением — как у человека, который видит дорогую, качественную вещь и проверяет её на соответствие заявленным характеристикам.

Он усмехнулся. Коротко, беззвучно, одними уголками губ. Потом повернулся к водителю, кивнул и произнёс коротко, отрывисто:

— Давай, трогай. В резиденцию.

Внедорожник плавно тронулся с места, почти бесшумно выкатился со двора и нырнул в поток машин. Я сидел, глядя в затонированное стекло, за которым проплывали знакомые улицы, но не видел их. Я чувствовал на себе спину телохранителя, его молчаливое, давящее присутствие. И видел отражение Лены в стекле. Она сидела неподвижно, с идеально прямой спиной, глядя перед собой. На её лице не было ни страха, ни смущения. Был лишь холодный, отстранённый покой, маска безупречности, за которой было не разглядеть ничего. Она уже играла свою роль. И я понимал, что теперь очередь была за мной.