В подвале время утратило свою линейность, превратившись в вязкую, тягучую субстанцию. Оно не текло, а скорее стыло, как кровь на холодном камне. Я потерял счет часам, а возможно, и дням. Существование свелось к трем координатам, леденящий камень под бедрами, тусклая, мигающая лампочка под потолком и собственная боль, ставшая привычным, почти фоновым ощущением. Самый мучительный вопрос, не дававший покоя, был о внешнем мире. Знают ли? Знают ли власти, что эта идиллическая гостиница на окраине французского городка превратилась в братскую могилу для наших надежд? Слышал ли кто-нибудь наши беззвучные крики? Или мы стали просто статистикой, строчкой в сводке новостей, которую пролистают за утренним кофе?

Сидеть на полу было пыткой. Камень, казалось, впитывал в себя все тепло тела, чтобы вернуть его ледяной сыростью, пронизывающей до костей. Даже мне, тридцатиоднолетнему и физически крепкому, каждый сустав ныл и скрипел от неподвижности. Что уж говорить о моих товарищах по несчастью. Пьер, всегда такой подтянутый и аристократичный, сейчас сгорбился, его седая голова почти касалась колен, а руки, заложенные за спину, были синими от нарушенного кровообращения. Корейские бизнесмены в своих дорогих, но теперь грязных и помятых костюмах, выглядели потерянными и разбитыми, как дорогие куклы, брошенные в грязь. Американский пенсионер, тихо стонал, пытаясь найти положение, в котором его больная спина причиняла бы меньше страданий. Его лицо стало серым, восковым. Нас охраняли двое, сменяя друг друга через неопределенные промежутки времени. Один, коренастый, с густой бородой и пустым, ничего не выражающим взглядом. Он был как автомат, двигался, дышал, выполнял функцию. Второй, помоложе, с прыщавым лицом и нервным тиком, постоянно что-то бормотал, и его глаза бегали по сторонам. Абсурдность их бдительности была поразительна. Мы, связанные, избитые, запертые в каменном мешке, представляли собой нулевую угрозу. Но они стояли на посту, их пальцы лежали на спусковых крючках, и эта демонстрация абсолютной власти над нами была, возможно, даже более унизительной, чем веревки, впивающиеся в запястья.

Ритуал посещения туалета был выверен до мелочей и доведен до автоматизма. Охранник грубо поднимал тебя, его пальцы впивались в плечо. Потом на голову натягивали мешок. Грубый, плотный, пахнущий пылью, потом и чем-то еще, сладковато-трупным. Мир исчезал, превращаясь в темноту и этот запах. Ты шел, держась за плечо впереди идущего, спотыкаясь на ступенях, полностью дезориентированный, беспомощный щенок. Мешок снимали только внутри крошечной кабинки, и на несколько секунд ты видел знакомую сантехнику, кафель, прежде чем тебя снова ослепляли и вели вниз, в подвал. Я не думал о побеге. Эта мысль казалась не просто безнадежной, а кощунственной. Все мое существо, каждая мысль, каждое биение сердца было сосредоточено на Наташе. Ее образ, застывший в момент падения, широко раскрытые от ужаса зеленые глаза, полуоткрытый в беззвучном крике рот, стоял передо мной, не давая забыться. Я мысленно возвращался в тот день в музее, к ее сияющему лицу, к ее смеху, звонкому и чистому, к тому, как она, взволнованная, сжимала мою руку, глядя на шедевры Моне. Эта память была одновременно благословением и проклятием, таким ярким и болезненным был контраст.

К вечеру следующего дня, я определил это по тому, как молодой охранник принес нам пару бутылок с водой и остатки хлеба, отчаяние пересилило осторожность. Когда он ставил воду передо мной, я, стараясь сделать голос максимально нейтральным, тихо произнес по-английски:

«Моя жена...» - горло пересохло, и слова вышли хриплым шепотом. - «Я попал сюда с женой, подскажите всё ли с ней в порядке.»

Он даже не повернул головы. Мои слова ударились о его затылок и растворились в сыром воздухе подвала. Он что-то буркнул в сторону Пьера и отошел к двери. Волна безнадежной ярости и горя захлестнула меня. Но ее сдержал тихий, едва слышный голос Пьера. Он сидел рядом, и, несмотря на сгорбленную позу, в его осанке читалась не сломленная гордость.

— Владимир, - прошептал он, почти не шевеля губами, - я кое-что узнал. -Женщин держат на втором этаже. В большой комнате, что напротив лестницы.

Словно глоток чистого, ледяного воздуха в душном помещении. Облегчение было таким острым, что физически заболело в груди. Она была здесь. Совсем близко. Всего один пролет лестницы отделял меня от нее. Она была жива. Эта мысль стала единственной опорой в рушащемся мире.

— Она... она не ранена? - выдохнул я, и сердце заколотилось, готовое выпрыгнуть из груди.

Пьер кивнул, но в его усталых глазах я увидел не просто усталость, а какую-то глубокую, тягостную тень.

— Я... в молодости я работал в Алжире. Я знаю немного их язык. Я попробую... при случае... спросить о ней. Узнать, как она.

И этот случай представился ему, когда его повели в туалет. Я с замиранием сердца следил, как он, сгорбленный, исчезает за дверью подвала в сопровождении охранника. Минуты тянулись мучительно долго. Когда он вернулся, его лицо было не просто усталым. Оно было смущенным, растерянным. Он не смотрел ни на кого, усаживаясь на свое место с видом человека, несущего неподъемную ношу.

— Ну? - не выдержал я. Мои пальцы с такой силой впились в швы каменного пола, что ногти побелели. - Пьер, умоляю!

Он тяжело, с присвистом выдохнул, как будто воздух стал для него слишком густым.

— Владимир... мне... мне трудно подобрать слова. С вашей супругой... с Натали... вроде бы всё в порядке. Но... она... она находится в весьма затруднительном положении».

— Затруднительном положении? - это словосочетание повисло в воздухе, бессмысленное и зловещее. Что это? Ее пытают? Морить голодом? Не дают спать? - Какое положение, Пьер? Говорите, я всё могу вынести!

Но он снова покачал головой, и его взгляд стал по-настоящему страдальческим. Он смотрел куда-то внутрь себя, на ту картину, которую увидел или о которой услышал.

— Нет. Я не в силах. Просто знайте, что она жива и... и физически здорова.

Он замолчал, отвернувшись. Я остался сидеть с этой фразой, которая жужжала в ушах, как назойливая муха. «Затруднительное положение». Я перебирал все возможные значения, но самое страшное оставалось туманным, неоформленным, что делало его еще более пугающим. Я цеплялся за слово «здорова», но предлог «но» висел, между нами, тяжелым, неслышным укором.

Ближе к ночи я не выдержал. Мне нужно было подняться. Быть ближе к ней. Услышать хоть что-то. Я изобразил крайнюю нужду, и угрюмый охранник с бородой, бурча под нос, надел на меня ненавистный мешок и повел вверх по лестнице. Я шел, и все мое существо превратилось в один большой слух. Я ловил каждый шорох, каждый скрип половицы. Сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать. Я молился услышать ее голос, даже если это будет плач, даже если это будет крик. Любой звук, доказывающий, что она здесь, что она жива. Но царила тишина. Глубокая, давящая, мертвая тишина, изредка разрываемая резкими, гортанными выкриками и грубым, самодовольным смехом наших захватчиков. Этот смех, доносящийся сверху, был похож на празднование на кладбище. Он звучал как плевок в душу. И вот дверь открылась. Охранник резко выругался, и его ругань была полна искреннего отвращения. Я учуял запах. Едкий, удушливый, сладковато-гнилостный запах нечистот. С меня рывком сдернули мешок, и я увидел причину. Туалет на первом этаже был забит до отказа, унитаз переполнен, вокруг лужи. Картина была отталкивающей. Охранник, продолжая ругаться, развернул меня и, видимо, в суматохе забыв о процедуре, не стал снова надевать мешок, а просто грубо толкнул меня в сторону лестницы на второй этаж. Кровь ударила в голову. Второй этаж. Там она. Мы поднялись. Я шагал по коридору, и мои глаза, привыкшие к полумраку подвала, жадно впитывали детали, знакомые обои, картины на стенах, двери. И вот мы прошли мимо одной из них. Она была приоткрыта. И я, повинуясь какому-то роковому импульсу, заглянул внутрь.

И мой мир рассыпался. Не треснул, не раскололся, а именно рассыпался в мелкую, острую пыль, которая впивалась в мозг. В тусклом свете, падающем из окна, я увидел ее. Мою Наташу. Мою жену. Она стояла на коленях на грязном ковре. Перед ней, развалившись на кровати с торчащими пружинами, сидел тот самый бородач, которого я видел в первый день, с его золотыми зубами и хищным взглядом. Его камуфляжные штаны были спущены до самых щиколоток. И ее голова... ее прекрасная, светловолосая голова была склонена к его паху. Ее губы, те самые, что я целовал тысячу раз, были плотно, обхвачены вокруг его члена. Он был огромным, темным, почти черным на фоне ее бледной кожи, с толстой, пульсирующей веной, с большой, багровой, мокрой головкой. Она двигала головой вперед-назад, ритмично, и по ее спине пробегала судорога, когда он, положив свою мозолистую лапу ей на затылок, слегка направлял ее движения. Она делала ему минет.

В ушах зазвенело. Звук был настолько громким и пронзительным, что, казалось, исходил изнутри черепа. Я застыл на месте, парализованный. Я не мог отвести взгляд. Эта картина была настолько чудовищной, настолько несовместимой с реальностью, в которой я жил всего пару дней назад, что мозг отказывался ее обрабатывать. Я видел каждую деталь, как ее ресницы лежат на щеках, как напряглись мышцы ее шеи, как ее пальцы бессильно лежат на ее собственных бедрах. Это была она. И это был он. И это было самое отвратительное, самое кощунственное соединение, какое только можно было представить. Охранник толкнул меня в спину, и я, как автомат, поплелся дальше по коридору, не видя ничего перед собой. Он завел меня в туалет на втором этаже, и я, не осознавая своих действий, сделал то, зачем пришел, стоял, упираясь лбом в прохладную поверхность кафельной стены. В голове был вакуум. Белый, оглушающий шум. Я не верил. Я отказывался верить.

И тогда, как спасательный круг, мой мозг подбросил воспоминание. Яркое, теплое. Наша первая квартира. Мы встречались почти год. Она была такой робкой, такой стеснительной. И вот тот вечер, когда она, краснея до корней волос, опустилась передо мной на колени. Это был акт невероятного доверия, высшей степени близости. Она делала это неловко, но с такой любовью в глазах, что я чувствовал себя богом. А сейчас... сейчас те же самые движения, та же поза... но для кого-то другого. Для этого животного. Добровольно? Нет, не могло быть. Ее заставили. Это было насилие. Но в ее позе, в этом ритме... не было видимого сопротивления. Была какая-то ужасающая покорность. И эта покорность ранила больнее, чем крик. И тут пошли сомнения. Освещение было плохим. Я видел ее лишь несколько секунд. Может, это не она? Может, это другая женщина? Какая-нибудь горничная? Отчаяние рождало призрачные, спасительные миражи.

На обратном пути я намеренно замедлил шаг, пошатываясь, как будто у меня кружится голова. Я почти остановился у той же роковой двери. И снова, украдкой, заглянул внутрь. И увидел финал. Апогей этого кошмара. Бородач с золотыми зубами, его лицо исказила гримаса животного наслаждения, он резко выдернул свой член, весь блестящий от ее слюны, из ее рта. Он прошептал что-то хриплое и гортанное, и его бедра дернулись в мощном, финальном спазме. Густая, молочно-белая сперма обильными толчками вырвалась из него и брызнула ей прямо в лицо. Она сидела на коленях, не двигаясь, с закрытыми глазами, и эта жидкость, горячая и липкая, пачкала ее кожу. Струйки стекали по ее щекам, сбегали с подбородка, застревали в светлых прядях волос. Бородач водил головкой члена по ее лицу, наслаждаясь своей властью над ней. Она даже не пыталась убрать лицо от выстрелов спермы. Она просто сидела и принимала это. Это была она. Сомнений не оставалось. Да, это была она. И картина эта, несмотря на весь ее ужас, на всю ее отвратительность, была пронзительно, извращенно эротичной. Ее абсолютная покорность, ее оскверненная, но от этого еще более хрупкая красота, ее унижение, выставленное напоказ - всё это сливалось в единый, мощный, шокирующий заряд, который бил прямо в подкорку, минуя сознание.

Охранник, стоявший рядом со мной, тоже смотрел, завороженный. Он замер, его рот был приоткрыт, и в его глазах читалось не просто любопытство. Он на несколько секунд забыл о моем существовании. Потом, спохватившись, он грубо, почти с ненавистью, толкнул меня в спину, и мы пошли дальше, вниз, в нашу яму. Я шел, и мое тело предательски, громко и недвусмысленно, реагировало на увиденное. Сквозь шок, сквозь боль, сквозь поднимающуюся тошноту и ярость, внизу живота вставал горячий, тугой, неумолимый. Мой собственный член, к моему ужасу и глубочайшему стыду, был каменным, он напрягся и выпирал, упираясь в ткань брюк, требуя внимания. Эта картина, как он кончал ей на лицо, как она принимала его семя, вызывала не только отвращение, но и какую-то первобытную, животную, темную реакцию. Я ненавидел себя за это. Я чувствовал себя соучастником, извращенцем. Но я не мог это контролировать. Это зрелище, эта смесь абсолютного унижения и невыразимой, похабной чувственности, врезалось в меня навсегда.

Теперь я понял. Понял, что скрывалось за вежливым, ничего не значащим словосочетанием Пьера «затруднительное положение». Это был ад. Ад, в котором моя жена была не просто жертвой, но и участницей, пусть и насильственной, сексуальных действий. Всю ночь я не сомкнул глаз. А когда проваливался в короткие, беспокойные просветы, похожие на обморок, меня посещали кошмары. Яркие, цветные, гиперреалистичные. Сексуальные сцены. Наташа и я в нашей уродливой, но такой желанной сейчас брачной постели в форме сердца. Мы занимаемся любовью. Но потом из тени, из-за спинки кровати, появляется он. Бородатый, с золотыми зубами. Его мощное, волосатое тело ложится рядом с ее хрупким. Он не отталкивает меня. Он просто занимает свое место. И Наташа поворачивается к нему. Она смотрит на него не с отвращением, а с тем самым выражением томления, страсти и полной самоотдачи, с которым раньше смотрела только на меня. Во сне она была не жертвой. Она была... готовой. Желающей. Я просыпался с криком, зажатым в горле, весь в холодном поту, с тем же предательским, ненавистным возбуждением между ног и с чувством такой опустошенности, будто из меня вынули все внутренности. Я был разбит. Раздавлен. Предан. И самым ужасным было то, что я предавал сам себя, своим собственным телом, своей постыдной физиологической реакцией. Утром пришли оба охранника. В их поведении что-то изменилось. Они были возбуждены, суетливы. Они кричали на нас, поднимая с пола пинками и тычками прикладов в спины.

— Вставать! Подъем! Все наверх, быстро, свиньи! - молодой охранник с нервным тиком орал, его лицо перекошено от какого-то странного восторга.

Оказалось, из-за сломанного туалета на первом этаже, нас всех решили перевести на второй. Теперь охранять разрозненные группы было нецелесообразно. Нас, мужчин, пинками и побоями заставили подняться по лестнице. Мы, избитые, пахнущие страхом и потом, вышли в коридор второго этажа. И тут началась странная, пронзительная церемония воссоединения. Пьер, увидев свою Софи, сидевшую в углу с таким же отрешенным, молящимся видом, бросился к ней и обнял ее, прижимая к своей груди. Она не ответила на объятия, ее руки безвольно висели по сторонам, она продолжала беззвучно шептать, но на лицо Пьера вернулось что-то человеческое, какая-то тень былой твердости. Американские пенсионеры, тоже нашли друг друга и сжались в объятии, тихо плача и гладя друг друга по спинам, как дети. Были слезы, были причитания на японском, на французском. Это была первая, крошечная капля чего-то живого, чего-то настоящего в этом выхолощенном аду.

Я жадно, лихорадочно оглядывал комнату. Я видел японских бабушек, горничных, повара... Но Наташи среди них не было. Ее изящной, стройной фигуры нигде не было видно. И тогда, словно в ответ на мой немой вопрос, я услышал. Сквозь стену, из соседней комнаты, донеслись приглушенные, но абсолютно отчетливые звуки. Женские стоны. Не крики ужаса или боли. А те самые, низкие, горловые, прерывистые стоны, которые я знал так же хорошо, как биение собственного сердца. Те самые, что она издавала, когда я входил в нее, когда мы теряли голову от страсти. Только сейчас они были громче. Грубее. И в них слышалась не радость, не любовь, а что-то другое. Что-то дикое, отчаянное и, черт возьми, по-прежнему сексуальное. Что-то, от чего кровь стыла в жилах и одновременно бешено пульсировала в висках.

Я стоял, прислонившись к стене прямо напротив той самой двери, и слушал. И снова, предательски и ненавистно, моя плоть откликалась на эти звуки, на это голосовое доказательство ее присутствия и ее... участия. А в голове, поверх белого шума, стояла одна-единственная, огненными буквами выжженная мысль: она там. За этой стеной. Всего в нескольких метрах. И она не одна. И то, что они делают, заставляет ее стонать. И часть меня, самая темная, самая постыдная, хотела снова заглянуть в ту щель, чтобы увидеть, как именно.

Обожаю вас мои "извращенцы" поставьте оценку если хотите продолжения.

А самые нетерпеливые могут прочитать 5 и 6 (последнюю) на https://boosty.to/cuckoldpornstory

Сделал скидку на подписку -30%

Не забываем про мой ТГ канал https://t.me/cuckoldpornstory