Женя возвращался с пар, промокший под мелким дождём, в подъезде пахнет сыростью и угольным дымом. Он открывает дверь квартиры — и его встречает непривычный запах: сладкий, густой, с кислинкой вишни и спирта. На столе стоит бутылка домашней наливки — тёмно-красной, мутноватой, рядом две рюмки, одна пустая, другая с остатками. Галина Ивановна сидит на диване, в старом халате, распахнутом на груди, под которым видна тонкая ночнушка. Её лицо раскраснелось, щёки пунцовые, глаза блестят от алкоголя. Седые волосы растрепались, прядь липнет ко лбу, а руки дрожат, когда она тянется к бутылке. Впервые он видит её пьяной — не строгой хозяйкой, а растерянной, почти потерянной.

— Женя, вернулся, — говорит она, голос хриплый, чуть заплетается. Она смотрит на него мутным взглядом, улыбается криво. — Садись, выпей со мной, а то одной тошно.

Он стоит у порога, снимает мокрую куртку, мнётся. — Я… не пью, Галина Ивановна, — бормочет он, чувствуя, как жар заливает шею.

Она хмыкает, наливает себе ещё, проливая капли на клеёнку, и вдруг её лицо меняется — улыбка гаснет, глаза тускнеют, слёзы блестят в уголках. — Сегодня шестнадцать лет, как Ваня мой умер, — шепчет она, глядя в рюмку. — Одиноко мне, Женя. С тех пор одна, как пень старый. Выпей, составь компанию, не сиди как чужой.

Её голос дрожит, и он, не зная, что сказать, садится рядом. Она толкает к нему рюмку, полную до краёв: "Пей, сладкая она, вишнёвая." Он делает глоток — наливка тёплая, густая, обжигает горло, оставляет липкий привкус на языке. Она смотрит, как он морщится, и смеётся — коротко, хрипло: "Ну что, не привык? Ничего, потом еще понравиться."

Они пьют — он одну рюмку, она допивает шестую. Она говорит о муже: как он рыбачил на озере, как пел "Ой, мороз, мороз, " как умер прямо на кухне, упав с табуретки. Слёзы текут по её морщинистым щекам, она вытирает их рукавом, а Женя слушает, кивает, чувствуя, как наливка кружит голову. Её рука ложится ему на плечо — тяжёлая, тёплая, и она шепчет: "Хороший ты, Женя. Не то что эти пьяницы во дворе. Повезло мне с тобой."

Свет выключают — только фонарь за окном бросает тусклые блики на стены. Он встаёт к раскладушке, думая, что пора спать, но она хватает его за руку: "Женя, иди сюда." Её голос пьяный, мягкий, с ноткой тоски. Он оборачивается — она лежит на диване, халат сполз с плеч, ночнушка задралась до бёдер, обнажая толстые ноги.

Она тянет его к себе, берёт его руку и кладёт между ног. Женя замирает — её влагалище под пальцами горячее, влажное, с густыми седыми волосами, слипшимися от её возбуждения. В слабом свете фонаря он видит её — старое, обвисшее, с тёмными складками, выступающими из-под растительности, блестящими от влаги. Волосы — длинные, седые, местами тёмные у корней, цепляются за его пальцы, а запах — терпкий, мускусный, смешанный с вишнёвой наливкой — бьёт в нос. Она смотрит на него, глаза полузакрыты: "Трогай, Женя, не бойся."

Он дрожит, гладит её, чувствуя, как влага липнет к коже. Её складки мягкие, податливые, и она вздыхает, раздвигая ноги шире — колени дрожат, кожа в целлюлите колышется. — "Ложись на меня, давай, " — шепчет она, голос хриплый от алкоголя и желания. Он сбрасывает штаны, остаётся в трусах и футболке, и ложится сверху — неловко, упираясь локтями в диван. Она тянет его ближе, её руки — натруженные, с грубой кожей — стягивают трусы, освобождая его член. Он твёрдый, красный, с каплями на головке, и она направляет его в себя, стонет — тихо, протяжно: "Ох, Женя… Ваня…"

Имя мужа срывается с её губ, и Женя замирает, но продолжает — её зов заглушает его мысли. Она обхватывает его ногами — толстыми, дряблыми, с синими венами, — и двигает бёдрами навстречу. Её грудь колышется под ночнушкой, соски проступают сквозь ткань, большие, тёмные, сморщенные. Запах её тела — мыло, пот, наливка — обволакивает его, и он теряется в этом: в её тепле, её влаге, её стонах. Он входит глубже, чувствуя, как она сжимает его внутри — тесно, горячо, с лёгким хлюпаньем. Она шепчет: "Женя… Ваня… хороший мой, " — и он кончает быстро, с хриплым выдохом, сперма выплёскивается в неё, горячая, липкая, стекает по её бёдрам на диван. Она вздрагивает, но не отпускает: "Побудь со мной, Женя, не уходи."

Она поворачивается к стене, он ложится спиной к её груди. Её тело обнимает его — груди, мягкие и тяжёлые, давят ему в спину, живот прижимается к пояснице, дыхание — горячее, с запахом вишни — обжигает шею. Она гладит его по голове, целует в шею — влажно, неуклюже, оставляя липкие следы. — "Скучаю я по нему, Женя, " — шепчет она, слёзы капают ему на плечо. — "Хороший ты парень, такой хороший… Повезло мне, что на старости лет ты рядом."

Её рука скользит вниз, забирается в его трусы, обхватывает член — ещё мокрый, липкий от спермы, мягкий после первого раза. Она гладит его, шепча: "Хочу ещё моего Ваню…" Пальцы — тёплые, чуть дрожащие от пьянства — сжимают его, размазывая сперму по коже, и он твердеет снова, медленно, но крепко. Она чувствует это, выдыхает: "Ох, быстро он, " — и встаёт на колени, становясь раком.

Женя смотрит на неё — впервые с такого ракурса. Её жопа огромная, дряблая, с глубокими складками целлюлита, колышется в тусклом свете. Волосатая киска — седые волосы, мокрые, слипшиеся от её влаги и его спермы, блестят между ног. Анус — тёмное, сморщенное кольцо, чуть приоткрытое, окружено редкими волосками. Она оглядывается, глаза пьяные, блестящие: "Давай, Женя, как собачки — Ваня так любил."

Он пристраивается сзади, колени дрожат, входит в неё — глубже, чем раньше, чувствуя её тепло, её мягкость. Она стонет громче, упираясь руками в диван, пружины скрипят под её весом. Её влагалище хлюпает — смесь её влаги и его спермы вытекает, стекает по её бёдрам, пачкает старый плед. Он вцепляется в её бёдра — кожа скользкая, потная, — и двигается страстно, почти грубо, забыв про стыд. Она шепчет: "Ваня… Женя… давай, мой хороший, " — и её голос срывается в хрип.

В какой-то момент он разгоняется слишком сильно — член выскальзывает, скользит вверх, головка упирается в её анус. Она ойкает, резко: "Ой, что ты творишь, Женя! Туда не люблю, мужа редко баловала!" Он краснеет, бормочет: "Простите, нечаянно, " — и возвращается в неё, чувствуя, как её киска сжимает его сильнее. Второй раз длится дольше — он двигается ритмично, её жопа трясётся, волосы липнут к его паху, и он кончает снова, с низким стоном, сперма выплёскивается в неё, смешиваясь с первой порцией, вытекает наружу, пачкая её ноги и диван. Она выдыхает, дрожит: "Ох, Женя… спасибо, мой хороший."

Она падает на диван, тяжело дыша, пот стекает по её лбу. Он ложится рядом, прижавшись к ней — её тело липкое, горячее, пахнет спиртом, спермой и её естественным запахом. Она обнимает его сзади, прижимает к себе: "Поспи со мной, Женя." Её рука лежит на его груди, дыхание замедляется, и она засыпает, тихо похрапывая. Женя лежит, сердце колотится — её стоны, её анус, её слёзы о муже кружат голову. Он чувствует сперму на себе, её тепло, и засыпает не сразу, под впечатлением этой ночи — пьяной, дикой, полной эмоций.

Утро наступило серое, дождь всё ещё барабанил по окну, оставляя мутные разводы на стекле. В комнате пахло вишнёвой наливкой, потом и чем-то терпким — следами их ночи. Женя проснулся от звука шагов — Галина Ивановна уже встала, кряхтя, двигалась по кухне. Он открыл глаза, лёжа на диване, одеяло сползло до пояса, трусы липли к телу, ещё влажные от спермы и её влаги. Она вышла в комнату, в старом халате, натянутом на ночнушку, волосы растрепаны, лицо бледное, с тёмными кругами под глазами. Похмелье давило на неё, и она выглядела старше, чем обычно — сутулая, с дрожащими руками.

Она поставила чайник на стол, посмотрела на него, и её взгляд был тяжёлым, почти виноватым. Она присела на край дивана, подальше от него, и заговорила тихо, хрипло:

— Женя, прости меня, старуху, — сказала она, глядя в пол. — Вчера эмоции одолели, наливка эта проклятая… Поддалась я, не надо было. Тоска по Ване, вот и сорвалась. Не бери в голову, ладно?

Её голос дрожал, она тёрла ладони, будто пытаясь стереть вчерашнюю ночь. Женя сел, чувствуя, как сердце заколотилось — не от стыда, а от чего-то тёплого, что росло в груди. Он смотрел на неё — на её морщинистое лицо, на седые пряди, прилипшие к вискам, — и вдруг сказал, тихо, но уверенно:

— Мне всё очень понравилось, Галина Ивановна. И сверху, и… раком. Спасибо вам.

Она подняла на него глаза — удивлённые, чуть расширенные, и замерла. Её губы дрогнули, но она не ответила, только смотрела, будто не веря его словам. Женя, сам не понимая, откуда взялась смелость, наклонился к ней — быстро, неловко — и поцеловал её в губы. Это был краткий поцелуй, едва касание: её губы сухие, шершавые, с лёгким привкусом вишни и спирта. До этого они никогда не целовались — ни в шею, ни в грудь, только трогали друг друга, — и этот момент повис в воздухе, как что-то новое, странное.

Она отшатнулась чуть, но не резко, коснулась губ пальцами, глядя на него с непонятным выражением — смесью смущения и тепла. Женя встал, краснея до ушей, схватил рюкзак и пробормотал: "Я… на пары пошёл." Она кивнула, всё ещё молча, и проводила его взглядом до двери. Когда он обернулся напоследок, она сидела, глядя в пустую рюмку, но уголки её губ чуть приподнялись — не улыбка, а что-то похожее.

Женя вернулся с пар в шесть вечера — на улице моросит, в подъезде пахнет сыростью и углём. Он открывает дверь, снимает мокрую куртку, и его встречает запах жареной картошки с луком, шипящей на сковородке. Галина Ивановна стоит у плиты, в старом халате, подпоясанном на талии, под которым проступает силуэт её ночнушки — тонкой, выцветшей, с мелкими цветочками. Её седые волосы стянуты в неряшливый пучок, но несколько прядей выбились, липнут к шее, влажной от жара кухни. Она оборачивается, смотрит на него дольше обычного — её карие глаза блестят, уголки губ чуть дрожат.

— Устал, поди? — говорит она, голос ниже, чем всегда, с лёгкой хрипотцой. — Садись, поешь, картошка горячая.

Он кивает, садится за шаткий стол, покрытый клеёнкой с потёртым узором. Она ставит перед ним тарелку — золотистая картошка, поджаренная до хруста, с кусочками лука, и ложку масла, тающего на жаре. Её рука касается его плеча — не случайно, как раньше, а осознанно, задерживаясь на мгновение. Её пальцы тёплые, чуть шершавые от работы, и он чувствует, как жар заливает шею, грудь, ниже. Он краснеет, опускает глаза в тарелку, но уголком видит, как она смотрит — не насмешливо, а с чем-то новым, почти нежным.

Они едят молча, только ложки звякают о тарелки да радио бубнит прогноз погоды. Женя ловит себя на том, что смотрит на неё: на её бёдра, колышущиеся под халатом, на складки ткани, обрисовывающие её массивную фигуру. Она замечает, хмыкает: "Что, Женя, опять пялишься?" — но в её тоне нет упрёка, только лёгкая искра.

Она отбрасывает одеяло, садится на диване, и в тусклом свете фонаря её силуэт проступает чётче — массивный, чуть сутулый, с обвисшими плечами. Ночнушка шуршит, цепляясь за её тело, когда она стягивает её через голову, и падает на пол с мягким хлопком. Её кожа — бледная, в мелких морщинах и пигментных пятнах, лоснится от пота в тепле комнаты. Груди — тяжёлые, с тёмными, вытянутыми сосками — свисают низко, почти касаясь живота, круглого, с глубокими складками. Она ложится на спину, раздвигает ноги — медленно, колени дрожат, кожа на бёдрах колышется, покрытая синими венами и целлюлитом.

Женя стоит над ней, сердце колотится, дыхание сбивается. Он смотрит вниз, и его взгляд падает на её вагину — большую, мокрую, волосатую. Густые седые волосы, длинные, чуть спутанные, блестят от влаги, слиплись в тёмные пряди у основания, где кожа переходит в тёмные, обвисшие складки. Её половые губы раскрыты, блестят в полумраке, и капли влаги стекают вниз, к ягодицам, оставляя тёмное пятно на старом пледе. Запах — резкий, мускусный, с ноткой пота и её тела — бьёт ему в нос, и он ловит себя на мысли, что ему нравится это: её дряблое тело, её старость, её живость. Это не красиво, как в журналах у одногруппников, но реально, близко, и его член твердеет сильнее, дрожа от напряжения.

Она смотрит на него, глаза блестят в темноте, и чувствует, как внутри неё растёт жар — не просто привычка помогать ему, а что-то своё, жадное. Ей нравится секс с этим парнем — его молодость, его влечение, его робость, — и она хочет больше, чаще, чем раньше. Её голос хриплый, низкий: "Давай, Женя, не стой, приучил ты меня к хорошему." Она тянет его к себе, её руки — натруженные, с грубой кожей — обхватывают его плечи, притягивают вниз.

Он сбрасывает трусы, остаётся в футболке, и ложится сверху, упираясь коленями в диван. Его член — красный, горячий, с блестящей головкой — касается её вагины, и он входит — медленно, чувствуя её тепло, её скользкость. Она горячая внутри, тесная, несмотря на возраст, и хлюпает под ним — влага вытекает, липнет к его паху, седые волосы трутся о кожу, оставляя влажные следы. Она стонет — протяжно, с дрожью: "Ох, Женя… ой мой мальчик, " — и её бёдра поднимаются навстречу, толстые, мягкие, сжимают его бока.

Он двигается, чувствуя её тело под собой — её груди колышутся, соски твёрдые, трутся о ткань его футболки, оставляя мокрые пятна. Её живот дрожит, складки скользят под его руками, и он хочет ближе, глубже. Он наклоняется, целует её грудь — кожу солоноватую, шершавую, с привкусом пота, — и спускается ниже, к животу, чувствуя его мягкость, тепло, лёгкую липкость. Она напрягается, шепчет: "Куда ты?" — но не отталкивает, её дыхание учащается, грудь вздымается быстрее.

Он доходит до её вагины — волосы густые, седые, влажные, пахнут резко, животно, и он вдыхает этот запах, чувствуя, как жар заливает лицо. Он касается её губами — робко, впервые, ощущая её тепло, её влагу, вкус соли и терпкости на языке. Волосы щекотят ему нос, лезут в ноздри, трутся о щёки, оставляя мокрые следы, и он морщится, но продолжает — трогает её языком, неумело, жадно, раздвигая складки. Её вагина раскрывается под ним, горячая, скользкая, и он чувствует, как она течёт — влага стекает ему на подбородок, капает на шею, пропитывает его губы.

Она стонет громче, хрипло: "Ох, Женя… что ж ты вытворяешь…" Её рука вцепляется ему в волосы, пальцы дрожат, прижимают его голову ближе. Её бёдра дрожат, раздвигаются ещё шире, колени подгибаются, и он чувствует, как она напрягается — её вагина сжимается, пульсирует под его языком. Она кончает — резко, с дрожью: её тело выгибается, дыхание срывается в короткий вскрик, который она глушит, прижав кулак ко рту. Её оргазм сильный, влажный — влага выплёскивается ему на лицо, горячая, обильная, смешивается с её потом, и она дрожит, хватая воздух: "Ох… ох, что это было …?"

Она откидывается назад, грудь тяжело вздымается, лицо краснеет, глаза блестят от удивления и стыда. — "Никогда такого мне не делали, " — шепчет она, голос дрожит, срывается. — "Я и не знала, что так можно…" Она смотрит на него, морщинистое лицо смягчается, и в её тоне — смесь благодарности и растерянности.

Женя вытирает подбородок рукавом, чувствуя её вкус на губах, её влагу на коже, и отвечает тихо: "Не только мужики, Галина Ивановна… Женщины тоже могут ртом приятно делать." Его голос дрожит, он краснеет, но смотрит ей в глаза — смело, впервые без стыда. Она хмыкает, отводит взгляд: "Ну ты и выдумал, шустрый… Где ж ты такого нахватался?"

Он не отвечает, только поднимается, ложится на неё снова. Его член всё ещё твёрдый, горячий, и он входит в неё — глубже, чем раньше, чувствуя её после оргазма: она скользкая, горячая, ещё пульсирует внутри. Она выдыхает: "Давай, Женя, раз начал…" — и обхватывает его ногами, притягивает ближе. Её руки сжимают его спину, ногти слегка царапают кожу через футболку, и она шепчет: "Вот так, мой хороший…" Её голос — смесь тоски и жадности, и он чувствует, как она хочет его, не просто помогает, а хочет сама.

Он двигается быстрее, вцепившись в её бёдра — кожа липкая, потная, с глубокими складками, — и её тело колышется под ним: груди качаются, соски трутся о него, живот дрожит, волосы между ног скользят по его паху. Она стонет — "Ох… Женя…" — и сжимает его внутри, её вагина хлюпает, влага вытекает, пачкает плед, смешивается с его потом. Он кончает с низким стоном, сперма выплёскивается в неё — горячая, густая, заполняет её, стекает по её бёдрам, оставляя липкие дорожки на коже. Она вздрагивает, чувствуя его тепло, и шепчет: "Хороший ты… ох…" Её тело расслабляется, но она держит его, не отпускает, пока дыхание не выравнивается.

Утро серое, дождь барабанит по жестяному подоконнику, оставляя мутные разводы на стекле — привычный шум для панельного дома в спальном районе. В квартире пахнет свежесваренным кофе из алюминиевой турки — "Ячменный, " что продавали в жестяных банках с облупившейся краской, и поджаренным хлебом с маслом, чуть подгоревшим на краях. Галина Ивановна встала рано, ещё до шести — привычка с заводских лет, когда она вставала к гудку на смену. Радио "Маяк" тихо гудит на кухне, диктор бубнит про перевыполнение плана на каком-то заводе в Сибири, голос то и дело тонет в шипении помех. За окном дворник звякает лопатой, сгребая мокрые листья в кучу, а в подъезде хлопает дверь — сосед сверху, дядя Коля, орёт на жену за потерянный талон на сахар. Из соседней квартиры доносится запах кипящего молока — кто-то варит кашу на керосинке, пока свет не включили.

Она в хорошем настроении — впервые за месяцы, может, годы. Ночь с Женей — его губы на её теле, её дрожь, её оргазм — разбудила в ней что-то давно уснувшее, и она чувствует себя легче, живее. Её движения бодрые, несмотря на возраст: она гремит сковородкой, хлопает дверцей шкафа, доставая жестяную банку с остатками масла. На ней старый халат — выцветший, с узором из ромашек, подпоясанный на талии так, что ткань натянулась на её массивных бёдрах, и фартук с карманом, где лежит пачка "Беломора" и коробок спичек — она не курит с утра, но держит под рукой, как талисман. Под халатом — та же ночнушка, тонкая, чуть мятая, пропитанная её теплом и слабым запахом пота. Она расхаживает по кухне, мажет масло на чёрный хлеб — корочка хрустит под ножом, — кладёт сверху ломтики "Докторской" колбасы, тонкие, почти прозрачные, с жирными вкраплениями. Это нехитрые бутерброды, но для Жени — почти роскошь, и она улыбается про себя, представляя, как он обрадуется.

Её лицо — морщинистое, с тёмными кругами под глазами — светится мягким теплом, губы чуть подрагивают, когда она пробует кофе с ложки. Она не прячет взгляда, как после пьяной ночи, и даже не сутулится — стоит прямо, будто сбросила лет десять. Её руки — натруженные, с узловатыми венами — чуть дрожат от утреннего холода, но движения точные, уверенные. Она ловит себя на мысли, что хочет его снова — не просто ночью, а чаще, и это чувство не пугает её, как раньше, а греет.

Женя просыпается позже, ближе к семи, от звука шипящего масла и запаха кофе, смешанного с дымком подгоревшего хлеба. Он садится на диване, одеяло сползает до колен, трусы липнут к телу — ещё влажные от их ночи, пахнут её теплом и его спермой. Футболка скомкалась на плече, волосы взъерошены, и он трёт глаза, чувствуя её вкус на губах — терпкий, солоноватый, с лёгкой горчинкой. В комнате полумрак, шторы — тяжёлые, с геометрическим узором, купленные ещё в 70-х, — пропускают тонкие полоски света, падающие на продавленный диван. Он встаёт, босые ноги касаются холодного линолеума, и идёт на кухню, где она ждёт его, прислонившись к подоконнику с кружкой в руках.

На столе — бутерброды: хлеб поджаренный, масло растеклось, колбаса блестит жирком, и кружка с кофе, дымящаяся в холодном воздухе, рядом — кусок сахара-рафинада, треснутый пополам. Галина Ивановна смотрит на него — открыто, с лёгкой улыбкой, глаза блестят, как будто она видит его впервые. — "Как спалось тебе?" — спрашивает она, голос хрипловатый, но тёплый, и ставит перед ним тарелку. Он садится, бормочет: "Хорошо, спасибо, " — и чувствует, как жар заливает щёки от её взгляда, от её близости.

Она кладёт руки на стол, пальцы теребят край клеёнки, и молчит минуту, глядя на него. Потом наклоняется чуть ближе, её халат чуть распахивается, обнажая край груди под ночнушкой, и говорит — тихо, но уверенно: "Знаешь, Женя, мне очень понравилось то, что между нами вчера было. Прям до дрожи понравилось, не ждала я такого." Она замялась, потёрла шею ладонью, и её щёки порозовели, но она продолжила: "Понимаю я, что старуха я, тело моё старое, дряблое, не молодое уже — кожа висит, складки везде, не то что у девок твоих ровесниц. Но ты во мне желание пробуждаешь, как с Ваней моим в молодости было. Вечером, когда тебя в трусах вижу, у меня внизу живота ноет, тянет так, что самой неловко. Сама себе дивлюсь, а всё равно хочу."

Её слова текут медленно, она смотрит ему в глаза, и в её голосе — смесь откровенности и лёгкой тоски, но без стыда. Женя замирает, бутерброд в руке дрожит, кофе в кружке колышется — он не ждал от неё такой прямоты, такой смелости. Её грудь вздымается под халатом, дыхание чуть учащается, и она добавляет, наклоняясь ещё ближе: "Если ты не против, Женя, давай почаще так. Я всё понимаю — не навсегда это, найдёшь ты девушку, семью заведёшь, а я старуха, мне недолго осталось. Но пока жизнь нам момент даёт, если я тебе не противна, пускай ночью мы будем друг другу принадлежать. Ты как, согласен?"

Её голос мягкий, но твёрдый — она не умоляет, а предлагает, и в её глазах мелькает что-то живое, почти молодое. Женя сглотнул, чувствуя, как сердце бьётся в горле, как её слова отзываются теплом в груди, жаром в паху. Он удивлён её откровенностью — эта женщина, что всегда казалась строгой, хозяйственной, теперь говорит с ним так открыто, без тени насмешки. Он кладёт бутерброд на стол, смотрит на неё — прямо, не пряча глаз, — и отвечает тихо, но чётко: "Согласен, Галина Ивановна. На всё согласен. И… даже если мы расстанемся, я вас всю жизнь буду помнить. Вы первая моя женщина. Меня возбуждает ваше тело, как вы заботитесь обо мне, ваша доброта."

Его голос дрожит, щёки горят, но он не отводит взгляд — в нём смесь благодарности, влечения и чего-то глубокого, что он сам не может назвать. Она замирает, её губы чуть приоткрываются, и она выдыхает — тихо, с лёгким удивлением: "Первая, значит… Ишь ты, доброту мою ему." Она выпрямляется, отходит к плите, наливает себе ещё кофе, но её движения медленные, задумчивые. Её пальцы теребят край фартука, и она бросает через плечо: "Ешь давай, Женя, на пары не опоздай. А ночью договорились, раз уж так." В её голосе — будничная твёрдость, но с теплом, с лёгкой искрой, как будто она радуется их уговору.

Он кивает, берёт бутерброд, откусывает — хлеб хрустит, колбаса пахнет специями, — и чувствует её взгляд на себе. Она стоит у окна, смотрит на дождь, потягивает кофе, и её осанка — прямая, уверенная — выдаёт, что она больше не стесняется ни возраста, ни их связи. Женя ест, чувствуя её тепло в тесной кухне, её запах — мыло, пот, колбаса, — и думает о ночи, о том, как её тело будет рядом, под ним, вокруг него. Он улыбается — робко, но искренне, — и она, заметив это краем глаза, чуть качает головой, будто дивится ему, себе, всему этому.