Прошло несколько недель. Женя привык к квартире, к храпу Галины Ивановны, к её огромным трусам на верёвке и борщу по вечерам. Их отношения стали тёплыми, почти семейными, но с лёгким напряжением: он всё чаще ловит себя на том, что её тело в тонкой ночнушке занимает его мысли, а она, замечая его ночные "ритуалы", начинает подыгрывать — то случайно заденет его плечом, то оставит дверь в ванную чуть приоткрытой. Она не осуждает его, а наоборот, чувствует странное оживление от того, что молодой парень рядом с ней так реагирует. Это будит в ней давно забытую женственность, хоть она и скрывает это за привычной ролью хозяйки.

Однажды ночью она просыпается от его скрипа, говорит: "Тише, Женя, стены тонкие, " и добавляет с улыбкой: "Дело молодое, понимаю." После этого между ними появляется молчаливое соглашение — он знает, что она знает, а она не против этого. Напряжение растёт, пока не доходит до точки, где что-то должно случиться.

Ночь была холодной — октябрь 1987-го, за окном шёл мелкий дождь, стуча по подоконнику. Радио давно выключили, и в комнате стояла тишина, нарушаемая только тиканьем часов. Женя лежал на раскладушке, одеяло сползло до пояса, и он, как обычно, ждал, пока Галина Ивановна уснёт. Её храп стал сигналом — громкий, ритмичный, как паровоз. Он закрыл глаза, представил её силуэт в ночнушке, её тяжёлые формы, и рука привычно скользнула под трусы. Раскладушка скрипнула, но он уже не боялся — знал, что она спит.

Но в этот раз храп прервался раньше. Галина Ивановна заворочалась, села на диване, и в темноте он услышал её голос — тихий, чуть хриплый:

— Женя, ты опять?

Он замер, рука застыла, сердце заколотилось. Лицо горело от стыда, но он не успел ничего сказать — она кашлянула и добавила:

— Да не прячься ты, вижу же. Чего стесняешься?

Женя сглотнул, не зная, куда деться. Он натянул одеяло, но она вдруг встала, скрипнув диваном, и подошла к его раскладушке. Ночнушка колыхалась на ней, и в слабом свете фонаря, пробивавшемся через шторы, он видел её массивную фигуру — огромную грудь, широкие бёдра, дряблую кожу. Она остановилась в метре от него, глядя сверху вниз.

— Я… я не хотел… — начал он, голос дрожал, но она махнула рукой.

— Да брось ты, — сказала она мягко. — Молодой ты, кровь горячая. Думаешь, я не понимаю? Муж мой в твои годы такой же был, да и я не монашка.

Она замолчала, глядя на него, и в её глазах мелькнуло что-то странное — не осуждение, а любопытство, смешанное с теплом. Женя не знал, что делать, но тело его предало — стояк под одеялом был очевиден, и она это заметила. Галина Ивановна усмехнулась, но не отошла.

— Ладно, хватит мучиться, — сказала она вдруг, и, к его ужасу и удивлению, села на край раскладушки. Та жалобно скрипнула под её весом. — Давай уж помогу, а то ты всю ночь скрипеть будешь.

— Ч-что? — выдавил он, глаза расширились, но она только хмыкнула.

— Не бойся, не съем я тебя, — сказала она, и её рука — большая, тёплая, с натруженной кожей — легла поверх одеяла, туда, где проступал его член. Женя дёрнулся, но не отстранился — стыд и желание смешались в нём, и он просто смотрел, как она медленно откинула одеяло.

Он лежал в трусах, футболка задралась, и она, не говоря ни слова, потянула резинку вниз. Женя закрыл глаза, чувствуя, как её пальцы — неуклюжие, но уверенные — обхватили его. Это было не так, как он представлял с девушками из фантазий, но её тепло, её запах — мыло, варенье, старость — всё это смешалось в странный, почти гипнотический коктейль. Она двигала рукой медленно, тихо приговаривая:

— Вот так, расслабься… Ничего страшного, Женя…

Он не мог говорить, только дышал чаще, цепляясь за края раскладушки. Её грудь колыхалась рядом, ночнушка чуть сползла с плеча, и это зрелище — её дряблое, но такое реальное тело — довело его до края быстрее, чем он ожидал. Через минуту он кончил, сдавленно выдохнув, и она, не меняя выражения лица, вытерла руку о подол ночнушки.

— Ну вот, — сказала она спокойно, как будто только что помыла посуду. — Теперь спать будешь крепче.

Женя лежал, тяжело дыша, не в силах посмотреть ей в глаза. Она встала, поправила ночнушку и вернулась на диван. Через пару минут её храп снова заполнил комнату, а он так и лежал, глядя в потолок, пытаясь понять, что только что произошло. Это не было любовью, не было страстью — это было странным, почти бытовым актом, смесью её заботы и его потребности. Но что-то в нём изменилось.

Утром Галина Ивановна вела себя как обычно — поставила ему чай и кашу, спросила про учёбу, только в её взгляде мелькнула лёгкая насмешка. Женя краснел, но молчал, а она, заметив это, сказала:

— Не переживай, Женя. Жизнь длинная, всякое бывает.

И всё. Они не говорили об этом, но их отношения стали другими — ближе, с тайной, которую оба приняли.

Прошло несколько недель после той первой ночи, когда Галина Ивановна помогла Жене рукой. Их жизнь текла по-прежнему — он ходил в техникум, возвращался к шести, ел борщ или котлеты, зубрил учебники за шатким столом. Но что-то изменилось в воздухе их тесной квартиры. Галина Ивановна стала смелее, раскованнее, будто тот случай разбудил в ней давно спящую женщину. Она всё чаще ходила в тонкой ночнушке — старой, почти прозрачной, с выцветшими цветочками, и теперь под ней не было трусов. Когда она двигалась по комнате, ткань колыхалась, обрисовывая её тяжёлые бёдра и огромную задницу, а Женя, хоть и отводил взгляд, не мог не замечать этого. Её грудь, большая и дряблая, покачивалась свободно, и он чувствовал, как внутри него что-то сжимается — смесь стыда и странного, необъяснимого притяжения.

Он стал смотреть на неё украдкой, особенно когда она сушила бельё. По утрам она натягивала верёвку между шкафом и окном, развешивала свои простыни и те самые огромные трусы, а иногда — свою ночнушку, ещё влажную после стирки. Женя сидел с учебником, притворяясь, что читает, но его глаза то и дело скользили к ней — к её толстым рукам, к складкам на талии, к тому, как она наклоняется, и подол платья чуть задирается.

Галина Ивановна замечала это — её взгляд становился хитрым, уголки губ подрагивали в улыбке. Она не говорила ничего, но подыгрывала: могла специально задержаться у верёвки, поворачиваясь к нему боком, или "случайно" уронить прищепку, наклоняясь так, чтобы он видел больше.

Однажды утром — было начало ноября, за окном моросил дождь — Женя проснулся раньше обычного. Часы показывали шесть, в комнате было ещё темно, только слабый свет фонаря пробивался сквозь шторы. Он повернулся на раскладушке, и его взгляд упал на диван Галины Ивановны. Она спала на боку, лицом к нему, и ночнушка задралась выше бёдер. Её толстая нога была обнажена до середины бедра, а край ткани едва прикрывал низ живота. Сквозь тонкий ситец проступали очертания её тела — тяжёлые ягодицы, чуть приоткрытая ложбинка между ними, мягкий живот. Она не носила трусов, и это было видно слишком ясно.

Женя замер, чувствуя, как кровь приливает к лицу — и не только к лицу. Он лежал, не в силах отвести взгляд, и его рука сама потянулась под одеяло. Это было сильнее его — её тело, такое близкое, такое реальное, будило в нём что-то животное. Он начал медленно двигать рукой, стараясь не скрипеть раскладушкой, но она вдруг заворочалась. Ночнушка сползла ещё выше, обнажив одну грудь — большую, с тёмным соском, висящую почти до живота. Галина Ивановна вздохнула во сне, и Женя, не выдержав, ускорился. Он кончил быстро, тихо выдохнув, и тут же натянул одеяло до подбородка, боясь, что она проснётся. Но она только перевернулась на спину, и храп возобновился — громкий, как всегда.

Утром она встала, как ни в чём не бывало, и поставила ему чай с бутербродами. Женя краснел, избегая её глаз, но она, заметив это, улыбнулась чуть шире обычного.

— Что, Женя, плохо спал? — спросила она с лёгкой насмешкой. — Бледный какой-то.

— Н-нет, нормально, — буркнул он, уткнувшись в кружку. Она хмыкнула и пошла на кухню, покачивая бёдрами под тонкой ночнушкой.

Напряжение между ними росло. Женя всё чаще думал о ней — не о девушках из техникума, которых он стеснялся, а о её теле, её запахе, её тепле. Галина Ивановна чувствовала это и, хоть не признавалась себе, наслаждалась его вниманием. Ей нравилось, что она, старая женщина, всё ещё может волновать кого-то, пусть и так странно.

Одна ночь в конце ноября стала поворотной. Женя, как обычно, дождался её храпа и начал свой "ритуал". Раскладушка скрипела, он старался тише, но мысли о её задранной ночнушке не давали покоя. Вдруг храп прервался. Галина Ивановна села на диване, глядя на него в темноте. Он замер, рука под одеялом, сердце заколотилось.

— Женя, ты опять? — сказала она тихо, но без упрёка. — Не спится тебе, что ли?

— Я… простите… — начал он, но она встала и подошла к раскладушке. Ночнушка колыхалась, и он видел, что под ней ничего нет — только её тело, тяжёлое, тёплое, близкое.

— Да чего уж там, — сказала она, садясь рядом. Раскладушка жалобно скрипнула. — Вижу, как ты на меня пялишься, когда бельё вешаю. Нравится, что ли?

Женя не ответил — только сглотнул, чувствуя, как лицо горит. Она усмехнулась и, не дожидаясь его слов, откинула его одеяло. Он лежал в трусах, уже напряжённый, и она, не говоря ничего, потянула их вниз.

— Ладно, хватит тебе одному мучиться, — сказала она спокойно, как будто предлагала чаю. Её рука обхватила его, но на этот раз она сделала больше — сдвинула ночнушку с одного плеча, обнажив грудь. — Трогай, если хочешь. Не бойся.

Женя дрожал, но протянул руку. Её грудь была мягкой, тёплой, с шершавой кожей вокруг соска. Он сжал её, неуклюже, и она тихо хмыкнула, направляя его пальцы.

— Вот так, не робей, — шепнула она. Её другая рука двигалась быстрее, и он, задыхаясь, смотрел на неё — на её лицо, морщинистое, но доброе, на её тело, которое теперь было так близко. Она слегка напряглась, её дыхание стало глубже — не от страсти, а от странного удовольствия видеть его реакцию.

Он кончил быстро, сдавленно выдохнув, и она, вытерев руку о подол, погладила его по голове.

— Спи теперь, — сказала она мягко и вернулась на диван. Через минуту её храп снова заполнил комнату, а Женя лежал, глядя в потолок, чувствуя, как его мир перевернулся. Это было не то, о чём он мечтал в своих юношеских фантазиях, но это было реально — и, как ни странно, тепло.

Декабрь 1987-го. В квартире было холодно — батареи едва тёплые, за окном завывал ветер, бросая горсти снега в стёкла. Женя вернулся с техникума позже обычного — засиделся в мастерской, паял схему для зачёта. Галина Ивановна встретила его гуляшом с картошкой, похвалила за пятёрку, и они поужинали молча, только ложки звякали о тарелки да радио бубнило про погоду. После он сидел за столом, листал учебник, но мысли путались — её ночнушка, тонкая и без трусов, мелькала перед глазами весь день. Она гремела посудой на кухне, напевая что-то про "Катюшу", а он украдкой смотрел на её силуэт через дверной проём.

Ночь наступила тихо. Свет погас, радио замолчало, и в комнате остались только тиканье часов да шорох ветра. Женя лёг на раскладушку, натянул одеяло до подбородка, но сон не шёл. Он ждал её храпа — громкого, привычного, как сигнал. Когда она захрапела, он закрыл глаза, вспомнил её грудь под ночнушкой, её бёдра, когда она наклонялась у верёвки, и рука сама скользнула под трусы. Раскладушка скрипела, он старался тише, но желание было сильнее страха.

Храп прервался. Галина Ивановна заворочалась, села на диване, и в полумраке он увидел её — ночнушка сползла с одного плеча, обнажив тяжёлую грудь, сосок тёмный, почти чёрный, на фоне бледной кожи. Свет фонаря пробивался сквозь шторы, рисуя её силуэт — массивный, чуть сутулый.

— Женя, опять ты? — сказала она тихо, голос хрипловатый, но без злости. — Не спится тебе, что ли снова?

Он замер, рука под одеялом, сердце заколотилось. — П-простите… — начал он, но она встала, скрипнув диваном, и подошла к нему. Ночнушка колыхалась, и он заметил, что под ней ничего нет — только её тело, тёплое, близкое.

— Да чего уж там, — хмыкнула она, садясь на край раскладушки. Та жалобно прогнулась под её весом. — Вижу, как ты на меня пялишься, когда бельё вешаю. Всё неймётся?

Женя не ответил, только сглотнул, чувствуя, как лицо горит. Она откинула его одеяло, посмотрела вниз — он лежал в трусах, член топорщился под тканью, и она вздохнула, покачав головой.

— Ладно, раз так хочешь, — сказала она спокойно, будто речь шла о лишней порции каши. — Давай уж дальше, чем руками. Только не шуми, соседи у нас ушлые.

— Ч-что? — выдавил он, глаза расширились, но она уже стягивала ночнушку через голову. Ткань шуршала, цепляясь за её плечи, и упала на пол. Она осталась голой — впервые он видел её полностью, безо всяких преград.

Её тело было старым, но живым. Кожа — бледная, с мелкими морщинами и пигментными пятнами, обвисшая на руках и животе, с глубокими складками. Груди — огромные, тяжёлые, свисали почти до пупка, соски большие, тёмные, чуть сморщенные от возраста. Живот был мягким, круглым, с тонкими растяжками, а ниже — густой треугольник седых, почти белых волос, прикрывающий её влагалище. Оно было волосатым, неухоженным, с тёмными складками, выступающими из-под растительности. Бёдра — толстые, с целлюлитом, переходили в массивные ягодицы, которые колыхались, когда она двигалась. Она пахла мылом "Хвойное", вареньем и чем-то терпким, естественным — запахом старости и жизни.

Женя смотрел, не в силах отвести взгляд. Это было не красиво в привычном смысле, не как в журналах, которые он видел у одногруппников, но его тело реагировало — член напрягся ещё сильнее, и он чувствовал, как жар заливает всё внутри. Она заметила это, посмотрела на его трусы, где ткань натянулась, и хмыкнула.

— Ну что, шустрый, — сказала она, потянув резинку вниз. Трусы сползли, и его член — молодой, твёрдый, с красной головкой — оказался на виду. Она посмотрела на него без удивления, только уголки губ дрогнули. — Ничего себе, молодой и красивый.

Он дрожал, не зная, куда деть руки, но она взяла всё в свои. — Ложись сюда, — сказала она, похлопав по дивану. — Раскладушка нас не выдержит, развалится.

Женя встал, ноги подгибались, и перебрался к ней. Диван скрипнул, когда она легла на спину, раздвинув толстые ноги. Волосы между ними разошлись, открывая тёмное, чуть влажное влагалище — старое, с обвисшими складками, но живое. Она посмотрела на него, чуть прищурившись.

— Не знаешь, что ли, как? — спросила она, видя его растерянность. — Или показать?

— Я… не знаю, — пробормотал он, голос дрожал. Она хмыкнула, взяла его руку и положила себе на грудь — мягкую, тёплую, с шершавой кожей вокруг соска.

— Трогай тут, — сказала она тихо, потом повела его пальцы ниже, к животу, к волосам. — А сюда давай сам, не маленький.

Он неуклюже устроился между её ног, колени упирались в продавленный диван. Она притянула его ближе, её руки — большие, натруженные — легли ему на бёдра. Женя чувствовал её тепло, её запах, и когда она направила его член к себе, он задрожал сильнее. Головка коснулась её влагалища — оно было горячим, мягким, чуть влажным, и он, не зная, что делать, просто подался вперёд.

Она вздохнула, когда он вошёл — медленно, неловко, с хриплым выдохом. Для Жени это было странно: тесно, тепло, почти обжигающе, совсем не так, как с рукой. Её тело обхватило его, мягкое, податливое, и он чувствовал каждую складку, каждый волосок, трущийся о кожу. Он двигался рывками, неумело, цепляясь за её плечи, и смотрел на её грудь, колыхающуюся под ним, на её лицо — спокойное, с лёгкой полуулыбкой.

Галина Ивановна лежала, глядя в потолок, и ощущала его внутри — молодой, твёрдый, непривычный после стольких лет. Это не было страстью, как с мужем в молодости, но что-то в этом было — тепло, давление, лёгкое покалывание внизу живота. Ей нравилось, как он дрожит, как старается, и это будило в ней не столько желание, сколько странное удовлетворение: она, старая женщина, всё ещё может дать что-то такому парню. Она слегка напряглась, сжала его внутри, и он тут же застонал — тихо, сдавленно.

— Не торопись, — шепнула она, положив руку ему на спину. — Вот так, двигайся…

Он послушался, но долго не выдержал — через минуту, может две, его дыхание сбилось, он уткнулся ей в плечо, и она почувствовала, как он кончает — резко, горячо, с дрожью во всём теле. Она осталась лежать, чувствуя, как он стекает по её бёдрам, но не двинулась — только погладила его по голове, как ребёнка.

— Ну вот, — сказала она тихо, когда он отодвинулся. — Теперь выспишься. Одеяло возьми, холодно.

Она натянула ночнушку, легла на бок, и вскоре её храп снова заполнил комнату. Женя вернулся на раскладушку, лёг, глядя в темноту. Он чувствовал её запах на себе, её тепло, и не понимал, что это было — стыд, облегчение или что-то ещё. Это не было красиво, не было как в мечтах, но это было реально — её тело, её голос, её спокойствие.

Утро наступило серое, холодное — декабрьский свет едва пробивался сквозь заиндевевшие окна. Женя проснулся от звука шипящего чайника и запаха гречки, который тянулся с кухни. Он сел на раскладушке, одеяло сползло до пояса, и сразу вспомнил ночь — её голое тело, её тепло, её голос. Лицо залило жаром, и он натянул футболку, пытаясь спрятать смущение. Галина Ивановна уже была на ногах — хлопотала у плиты, в старом халате поверх ночнушки, но её движения казались чуть резче, чем обычно.

Он встал, прошёл в ванную, умылся холодной водой, глядя на своё отражение в треснувшем зеркале. Глаза покраснели от недосыпа, но в груди что-то колотилось — не стыд, а странное тепло. Вернувшись в комнату, он сел за стол, а она молча поставила перед ним тарелку с гречкой и кружку чая. Её лицо было серьёзным, губы поджаты, и она не смотрела на него так, как раньше — тёплым, насмешливым взглядом. Теперь в её глазах было что-то другое: напряжение, может, сожаление.

Она присела напротив, скрестив руки на груди, и наконец заговорила, глядя куда-то в сторону:

— Женя, то, что ночью было… Это ошибка. Не надо было мне так. Стара я для таких дел, да и тебе это ни к чему.

Её голос был низким, чуть хриплым, и в нём чувствовалась неловкость — не привычная уверенность, а попытка отгородиться. Женя замер, ложка в руке задрожала. Он смотрел на неё — на её седые волосы, стянутые в пучок, на морщины вокруг глаз, — и вдруг почувствовал, что должен что-то сказать. Слова вырвались сами, тихо, но твёрдо:

— Это не может быть ошибкой. Мне… мне очень понравилось.

Она подняла на него взгляд — резкий, почти удивлённый. Её карие глаза встретились с его, и на секунду в комнате повисла тишина, только чайник шипел на кухне. Женя не отвёл глаз, хоть и краснел до корней волос, а она, помолчав, медленно откинулась на стуле. Уголки её губ дрогнули — не в улыбке, а в каком-то странном смятении.

— Понравилось, значит, — повторила она, будто пробуя слова на вкус. Потом вздохнула, потёрла ладонью лоб и добавила: — Ну, раз так… Если будешь себя хорошо вести, может, как-то повторим. Но нечасто, слышишь? И чтоб никому ни слова, а то засмеют обоих.

Женя кивнул, не находя слов. Он уткнулся в тарелку, но чувствовал её взгляд — теперь уже не холодный, а внимательный, с лёгкой искрой, как будто она прикидывала, что с ним делать дальше. Она встала, ушла на кухню, и её шаги — тяжёлые, уверенные — снова заполнили квартиру привычным звуком. Но что-то изменилось: воздух между ними стал гуще, их взгляды — длиннее, а молчание — красноречивее.

Он доел гречку, собрал рюкзак и ушёл в техникум, а она, провожая его до двери, посмотрела ему в спину чуть дольше обычного. Когда он обернулся, она уже отвернулась, но в её осанке было что-то новое — не сожаление, а тихое принятие.