Аромат жареной курицы и розмарина обычно наполнял наш дом тёплым, непоколебимым уютом. Это был аромат маминой любви, тихой, устойчивой силы, которая скрепляла наш дом. Но сегодня вечером аромат трав и чеснока висел в воздухе с другой тяжестью — с тревожным, полным надежды предвкушением.

У нее был день рождения.

Со своего места на лестнице я видел, как она носится между столовой и кухней, словно вихрь сфокусированной энергии. Стол был сервирован нашим лучшим фарфором, таким, какой видел свет только на Рождество и дни рождения. Хрустальные бокалы мерцали в тёплом свете латунной люстры, каждая призма отражала свет, отбрасывая на стены крошечные, полные надежды радуги.

Мой отец был дома. Его рабочие ботинки, покрытые пылью какой-то далёкой северной нефтяной вышки, стояли у двери, словно два усталых часовых. Его появление было настоящим сейсмическим событием в нашей спокойной рутине. Он работал вахтовым методом: два месяца вдали от дома, месяц дома. Его возвращение всегда немного дезориентировало, словно сдвигало тектонические плиты нашей повседневной жизни.

Он прибыл как раз в тот день, этот здоровенный мужчина, пахнущий холодным воздухом, дизельным топливом и дешёвым кофе из самолёта. Он заключил мою маму в крепкие объятия, его смех разносился по коридорам. Затем, с театральным пафосом, он вручил ей большую плоскую коробку, перевязанную чёрной шёлковой лентой.

«Моей прекрасной жене», — произнёс он хриплым, но довольным голосом. «Чтобы ты чувствовала себя такой же потрясающей, как выглядишь».

Я видел, как вспыхнули тогда глаза моей матери. Это была не просто благодарность за подарок; это была искра чего-то более первобытного, проблеск надежды, который долго копился. Два месяца – это долгое молчание в браке, долгий период пустой кровати и тихих телефонных звонков. Я знал, что она не просто так надеялась, что его возвращение совпадёт с её днём рождения. Она планировала вернуть не только мужа, но и ту близость, которую лишало его отсутствие.

Теперь он развалился в своём любимом кресле в гостиной, держа в руке тяжёлый стакан янтарного виски. Кубики льда давно растаяли. Он рассказывал ей историю о несчастном случае на платформе, и его голос становился всё громче, а жесты — всё более размашистыми с каждым глотком.

Моя мать ходила вокруг него, ставила миску с оливками на журнальный столик, улыбалась в нужные моменты, но ее взгляд все время устремлялся на лестницу, в спальню наверху, где ее ждал подарок.

«Ужин готов», — наконец объявила она, и ее голос напоминал яркую, сдержанную мелодию.

Мы заняли свои места за красивым столом. Какое-то время праздник сохранял свой характер. Мы чокнулись: игристый сидр для меня, остатки виски для него, бокал белого вина для неё. Мы съели идеальную жареную курицу и картофельное пюре с маслом. Отец рассказал ещё несколько историй, его речь начала путаться, а предложения зацикливаться.

Улыбка моей матери стала более натянутой, более застывшей. Искра надежды в её глазах постепенно угасала под натиском привычного разочарования. Она пила вино чуть быстрее.

Я наблюдал, как это происходит, как тихо разворачивается. Я видел, как она сдалась. Он кивнул головой один раз, другой, а затем откинулся на высокую спинку кресла. Из его губ вырвался тихий, дребезжащий храп. Стакан, всё ещё сжатый в его свободной руке, грозил опрокинуться и пролиться на персидский ковёр.

Тишина, которую он оставил после себя, была тяжелее его храпа. Моя мать целую минуту сидела совершенно неподвижно, просто глядя на него. Мужчина, который пересек часовые пояса, чтобы быть с ней, который принёс ей подарок, предназначенный только для него, потерял сознание, лишившись чувств к миру. Мечта о вечере – ужин, платье, близость – лежала в руинах вокруг неё.

Со вздохом, исходящим, казалось, из самой глубины души, она отодвинула стул. Звук этот прозвучал резко и роково в тишине комнаты.

«Оставь посуду», — тихо сказал я. Она покачала головой, не глядя на меня. «Утром будет только хуже». Я молча помог ей убрать со стола. Стук тарелок и столовых приборов резко контрастировал с сонным ритмом отца. Она стояла у раковины, напрягши плечи, и мыла кастрюлю с неоправданной яростью. Гнев исходил от неё волнами.

Я прислонился к дверному косяку, наблюдая за ней. Кухонный свет освещал едва заметные серебристые пряди в её тёмных волосах. Она была так прекрасна и в этот момент так глубоко одинока.

«Ну что ж», — сказал я, и мой голос потонул в гудении холодильника. «На этот раз он действительно превзошёл самого себя. Весь план испортил, да?»

Она не обернулась, но начала тереть ещё сильнее. «Всё в порядке», — сказала она, но слова были резкими и отрывистыми, словно ранили. «Он устал. Дорога... она изматывает».

«Он пьян, мама», — сказала я, мягко говоря, простую правду, которую она так старалась не замечать. «И он оставил тебя без возможности куда-либо пойти».

Этого хватило. Она швырнула сковороду в мыльную воду, разбрызгивая пену по всему столу. Она обернулась, глаза её блестели от непролитых слёз разочарования и боли. «Что ты хочешь, чтобы я сказала? Да! Да, я злюсь. Я... я надеялась...» Она неопределённо махнула рукой наверх, в сторону спальни, в сторону неношеного подарка. Её голос упал до яростного шёпота. «Прошло так много времени. А он покупает мне то, а потом... это».

Её боль ощущалась физически. Она была не просто о сексе; она была о том, чтобы быть увиденной, желанной, быть приоритетной. Она была о обещании дара и о сокрушительном предательстве, которое последовало за ним.

Я шагнула на кухню. «То, что он без сознания, — сказала я тихо и ровно, — не значит, что в этом доме нет мужчины, который не отдал бы всё за то, чтобы увидеть тебя в таком виде прямо сейчас».

Она замерла. Её глаза, широко раскрытые и растерянные, искали мои. Гнев на мгновение сменился чистым, неприкрытым потрясением. Краска залила её лицо. «Что? Нет. Не говори так. Даже не...»

Она попыталась отвернуться к раковине, чтобы спрятаться от бессмысленного занятия, но я придвинулся ближе. Воздух между нами затрещал от новой, опасной энергии.

«Почему бы и нет?» — настаивал я, мой голос был еле слышен. «Он хотел увидеть тебя в этом подарке. Должен был. Но не увидел. Это его ошибка, а не твоя. Ты не должна была скрывать это только потому, что он не смог не заснуть и оценить это».

«Я... я не могу...» — пробормотала она, отступая назад и ударяясь бедром о стойку. Она была в ловушке, и паника в её глазах смешивалась с чем-то другим, чем-то любопытным и давно подавляемым.

«Ты сможешь», — пробормотал я, сокращая последнее расстояние между нами.

Я нежно взял её за запястья, руки у неё всё ещё были мокрые и мыльные. Она не отстранилась. Дыхание её перехватило. Я медленно развернул её, затем наклонился, прижимаясь к её спине. Сквозь мягкий хлопок рубашки я чувствовал бешеное биение её сердца. Я уткнулся носом в чувствительную точку за её ухом, и она вздрогнула.

«Позволь мне оценить это», — прошептал я, мои губы коснулись ее кожи.

Из её горла вырвался тихий, прерывистый звук, но она откинулась ко мне, наклонив голову, чтобы дать мне лучший доступ. Этого разрешения мне было достаточно.

Я повернул её к себе. Её глаза были широко раскрыты, в них зияли тёмные омуты борьбы и зарождающегося, пугающего желания. Я обхватил её лицо, погладил большими пальцами щёки, а затем поцеловал. Это был не нежный, пробный поцелуй. Это было утверждение. Обещание. Это был именно тот вечер, каким он и должен был быть.

На мгновение она застыла от шока, а затем растаяла. Её губы приоткрылись под моими, и она ответила на поцелуй с отчаянным желанием, которое было отражением моего собственного. Месяцы тихой тоски, украдкой брошенных взглядов и невысказанных слов взорвались в этом единственном, обжигающем прикосновении.

Когда мы оторвались друг от друга, она затаила дыхание. «Нам не следует...»

«Мы обязательно должны это сделать», – возразил я хриплым от желания голосом. Я не дал ей времени на новый протест. Я наклонился, просунул одну руку ей под колени, другую обнял за спину и поднял. Она была лёгкой в моих руках. Она ахнула, инстинктивно обвив руками мою шею, держась за меня, пока я нёс её из кухни, через тихий дом и вверх по лестнице в свою комнату.

Я осторожно поставил её в центр комнаты. Единственным источником света были синие электронные часы на тумбочке у кровати, окрашивая всё в монохромные тени.

«А теперь, — сказал я хриплым голосом, — давайте посмотрим на следующую часть его дара».

Её руки дрожали, когда она потянулась к молнии сбоку платья. Я успокаивал их. «Позволь мне».

Я развернул её и медленно расстёгнул молнию. Звук был невыносимо громким в тишине. Чёрная ткань с лёгким вздохом распахнулась, и я стянул её с её плеч. Она скользнула по её телу шёпотом шёлка и кружева, собираясь у её ног на тёмном деревянном полу.

Она стояла передо мной, и у меня перехватило дыхание. Бельё было поистине подарком для восторженной публики. Бюстгальтер представлял собой шедевр из чёрного кружева, достаточно прозрачный, чтобы обнажать тёмно-розовые вершины её груди, но при этом достаточно структурированный, чтобы идеально приподнимать и обрамлять их. Он был соединён тонкой кружевной нитью с такими же трусиками, низко сидящими на бёдрах – всего лишь лоскутком замысловатой вышивки и прозрачности, подчёркивающим плавный изгиб её живота и тёмный треугольник волос под тканью.

«У него хороший вкус», — признал я, пожирая её взглядом. «Но он понятия не имеет, что с ним делать».

Я подвёл её к кровати и уложил на подушки. Она смотрела на меня, её грудь быстро поднималась и опускалась, глаза были широко раскрыты и доверчивы. Я опустился на колени у кровати и, зацепив пальцами пояс изысканных трусиков, медленно, благоговейно стянул их с её ног. Она приподняла бёдра, чтобы помочь мне, молчаливо и решительно сдавшись.

Теперь она была совершенно обнажена передо мной. Я поцеловал внутреннюю сторону её колена, затем бедро, поднимаясь с мучительной медлительностью. Она извивалась, тихий стон сорвался с её губ. Когда мой рот наконец нашёл её центр, она вскрикнула, выгнувшись на кровати.

Я боготворил её языком. Я исследовал каждую складочку, каждое тайное, чувствительное место, познавая ритм, заставлявший её задыхаться, и давление, заставлявшее её стонать. Её руки запутались в моих волосах, не отталкивая меня, а прижимая ближе, направляя. Её вкус был опьяняющим, самым первобытным и прекрасным, что я когда-либо знал. Я чувствовал, как напрягается её тело, как её бёдра сжимают мою голову, когда она поднимается всё выше и выше, пока не разбилась с приглушённым криком, всё её тело содрогается под неустанным, любящим натиском моего языка.

Я держал её, нежно обнимая руками за бёдра, пока не утихла последняя дрожь. Она лежала безжизненно, с закрытыми глазами, с блестящей от пота кожей.

Но я был далёк от завершения.

Я встал и быстро сбросил с себя одежду, не отрывая от неё глаз. Её глаза, потемневшие от удовлетворённого удовольствия и возобновившегося голода, затрепетали, глядя на меня. Я присоединился к ней на кровати, наклонился и поцеловал её, позволяя ей ощутить вкус своих губ.

«Снова», — прошептал я ей в губы. «Я хочу почувствовать, как ты обнимаешь меня».

Я устроился между её ног. Она раскрылась, приветствуя меня. Я вошёл в неё одним плавным, медленным толчком. Она была такой тёплой, такой невероятно тугой. Она ахнула, её ногти впились мне в плечи. Я начал двигаться, задавая медленный, глубокий ритм, желая насладиться каждой секундой этой невозможной связи.

Её ноги обхватили мою талию, притягивая меня глубже. Её бёдра поднимались навстречу моим толчкам, сливаясь с моим ритмом. Я чувствовал, как в ней снова нарастает напряжение, она сжимается всё туже и туже. Её прерывистое дыхание вырывалось у моего уха.

«Вот именно», — уговаривал я её, входя в неё сильнее и быстрее. «Отпусти. Кончай для меня».

Её третий оргазм пронзил её, ещё более мощный, чем предыдущий. Она уткнулась лицом мне в шею, чтобы заглушить крики, а её внутренние мышцы сжались вокруг меня, выжимая из меня всё, тянув к моей собственной пропасти. Я пережил её оргазм, мой собственный контроль угасал.

Когда её спазмы утихли, я осторожно перевернула ее. «На четвереньки», — прошептал я хриплым голосом.

Она без колебаний повиновалась, двигаясь с томной, грациозной грацией. Вид её сзади, её выгнутой спины, бледной кожи спины и идеального изгиба ягодиц – всё это стало моей погибелью. Я вошёл в неё сзади, и стон вырвался из горла. Этот угол был глубже, первобытнее. Я схватил её за бёдра, задавая мучительный, неистовый темп. Шлёпанье кожи о кожу заполнило комнату.

Я чувствовал приближение собственного конца, нарастающую волну внутри. Мне хотелось заявить на неё свои права так, как он никогда не заявлял. Когда я почувствовал, что мир готов раствориться в раскаленном добела наслаждении, я вышел из себя.

Моё освобождение пронзило её спину, горячие полосы одержимости раскрасили её кожу. Она содрогнулась от этого ощущения, и её пронзил последний, лёгкий толчок.

Я рухнул рядом с ней, прижимая её к себе. Мы лежали, переплетённые, наши сердца колотились в груди, дыхание медленно возвращалось в норму. Нас обоих, запах секса, пота и удовлетворения, висел в воздухе, стирая последние следы разочарования, оставшиеся внизу.

Я потянулся к прикроватному столику за коробкой салфеток и аккуратно стер с её кожи свои следы. Она смотрела на меня с мягким, непроницаемым выражением лица. Не было слов, чтобы описать то, что только что произошло. Были только последствия.

Наконец она пошевелилась и села. Она не смотрела на меня, собирая с пола своё красивое, но брошенное бельё и платье. Она одевалась молча. Я наблюдал за ней, каждое движение было знакомым и в то же время совершенно новым.

У двери она замерла, держась за ручку. Она оглянулась на меня, и в её глазах царила буря эмоций: вина, страх, удивление и какое-то сияющее удовлетворение.

«С днем рождения, мама», — тихо сказала я.

Слабая, дрожащая улыбка тронула её губы. Затем она открыла дверь и выскользнула, оставив меня одного в темноте с гулким воспоминанием о её наслаждении и ужасающей, но одновременно и волнующей уверенностью, что всё только что изменилось навсегда.