Лена стояла перед запотевшим зеркалом в крошечной комнатке, больше похожей на каморку для уборочного инвентаря, чем на жилое помещение. Отражение отдавало мутной зеленью, но даже оно не могло скрыть ее усталой красоты. Карие глаза, подведенные последними остатками туши, смотрелись слишком большими на осунувшемся лице. Длинные темные волосы, уложенные в повязку-бандану, кое-как скрывали то, что мытье головы стало роскошью, доступной раз в неделю по расписанию общежития.

На ней была ее униформа отчаяния: короткая черная юбка из дешевого трикотажа, сильно обтягивающий топ кислотно-розового цвета, под которым угадывались четкие очертания крошечных стрингов. Лосины с высоким процентом эластана, просвечивающие и дымчатые, завершали образ. Образ, который еще полгода назад вызвал бы у нее приступ брезгливости, а теперь был единственным инструментом выживания.

Из-за тонкой перегородки доносилось сопение ее детей – двухлетнего Степана и полуторагодовалой Милы. Они спали, согревшись друг о дружкой на раскладушке, подаренной кем-то из воспитанников детдома. Мысль о том, что ее судьбу теперь решают почти дети, заставляла сжиматься сердце в комок ледяного страха.

Ее бросил муж. Не просто ушел, а вышвырнул из дома, сменив замки, с криком, что она «заржавела в материнстве» и он нашел кого-то повеселее. Измена оказалась настолько циничной, что не оставила даже щели для надежды. Сначала она ночевала у подруги, потом у дальних родственников, но везде была лишней, с двумя кричащими комочками проблем. Деньги от мужа не приходили, алименты через сутки – процесс небыстрый.

Именно тогда, в парке, где она пыталась укачать Милу, а Степан рыдал от голода, она и столкнулась с ними. Вернее, с ним – Артемом. Высокий, угловатый, с колючим взглядом семнадцатилетнего старика. Он не проявил жалости, что ей понравилось. Он проявил деловой интерес. —Чего ревешь? – буркнул он, руки в карманах худых джинс. —Не реву, — отмахнулась она, пытаясь утешить Степана. —Врешь. Дети голодные. Мужик кинул? Она лишь кивнула, не в силах вымолвить слово. —Деньги нужны? — вопрос прозвучал как приговор. —Конечно, нужны! — в ее голосе прозвучала истерика. —Может, договоримся? У меня и ребят есть. Скинемся. По мелочи. Но регулярно.

Она не поняла сразу. Поняла позже, когда он протянул ей пятьсот рублей, а его взгляд упал на ее декольте, прикрытое старой кофтой. Это были деньги на еду. На два дня. Потом была вторая встреча. Третья. Он привел «ребят» – Пашу, замкнутого и молчаливого, и Димку, вечного щеголя с наушниками в ушах. Все они были из местного детдома, жившие в этой самой общаге, куда ее в итоге и привел Артем, сказав заведующей, что это его тетя с детьми, попавшая в беду. Каким-то чудом, то ли из жалости, то ли по недосмотру, их пустили. Поселили в бывшей кладовке на первом этаже.

Деньги, которые они ей давали, были именно «на жизнь». На еду, на коммуналку за эту конуру, на пачки дешевых памперсов. Иногда, очень редко, оставалось на одежду. Но не на детскую, а на ее. Потому что ее вид – это была валюта. Валюта, которой она платила за эту странную, унизительную опеку.

Она быстро усвоила правила. Они не трогали ее. Не лезли с похабными предложениями. Они смотрели. Они покупали ей вещи и просили их надевать. Короткие юбки, обтягивающие лосины, топики, открывающие плоский живот и большую часть спины. Она поняла, что ее тело, ее «полторашка» груди, ее аккуратная, но привлекательная попа стали предметом какого-то странного, отстраненного коллекционирования. Они давали деньги, а она ходила перед ними в их «подарках». Это была плата за крышу над головой. За то, что Степан и Мила были сыты.

Унижения были не прямыми, не в лоб. Однажды, когда она мыла пол в коридоре, согнувшись, Димка, проходя мимо, «случайно» уронил стакан с сладким чаем ей на спину. Липкая, теплая жидкость потекла по ее оголенной коже под тонким топом. Он флегматично извинился: «Ой, не заметил». Но в его глазах читалось удовлетворение. Она была объектом. Ее унижение было частью игры.

Другой раз, когда она кормила Милу кашей на общей кухне, Артем разговаривал с кем-то по телефону, рассеянно водя пальцем по ее шее, потом по ключице, словно проверяя качество кожи. Она замирала, боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть хрупкое равновесие. Он положил трубку и, не глядя на нее, сунул ей в руку купюру: «На молоко детям».

Она чувствовала себя шлюхой. И она понимала это. Но это понимание тонуло в животном страхе за детей. Страхе, что это закончится, что они прогонят ее, что она окажется на улице с двумя младенцами. Этот страх был постоянным фоном ее жизни. Он парализовал волю, заставляя соглашаться на все большее.

Однажды Артем зашел к ней, когда дети уже спали. Он молча поставил на табуретку банку с белковым порошком для спортпитания. —Это тебе. Худющая. На ногах не держишься. —Спасибо, — прошептала она, зная, что на настоящий протеин у них денег нет. —Деньги кончаются, — равнодушно констатировал он. — А тебя кормить надо. И детей твоих. Он посмотрел на нее тяжелым, изучающим взглядом. —Есть другой белок. Дешевый. И эффективный. Хочешь?

Она не поняла. Он объяснил. Цинично, просто, без эмоций. Как о смене поставщика продуктов. Диета. Чтобы быть в форме. Чтобы нравиться им. Чтобы они продолжали давать деньги. Это был следующий шаг. Грань, за которой уже не будет ничего своего. Она плакала ночью, тихо, чтобы не разбудить детей, прикусывая кулак, чтобы не закричать от стыда и отвращения. Но утром, поймав его вопрошающий взгляд в столовой, она едва заметно кивнула.

Это стало самым страшным унижением. Молчаливым, добровольным, по графику. Он приходил, иногда один, иногда с кем-то из своих «компаньонов», ставил на стол пластиковый стаканчик и уходил. Потом она забирала его. Это было лишено даже намека на секс. Это был акт потребления. Она была био-машиной по переработке их милостыни в свое выживание. Она пила это, зажимая нос, давясь, с трудом сдерживая рвотные позывы, представляя, что это кефир. Просто белок. Цена за то, чтобы Степан ел свежий творог, а Мила – фруктовое пюре.

Ее страх трансформировался. Она боялась уже не того, что ее выгонят. Она боялась, что это станет для нее нормой. Что она перестанет чувствовать отвращение. И этот страх был сильнее всего.

Однажды вечером, надевая подаренные Димкой ажурные, просвечивающие лосины, она поймала на себе взгляд Степана. Он сидел на полу и внимательно наблюдал за ней. —Мама красивая, — сказал он четко. У нее перехватило дыхание.В его словах не было ни оценки, ни осуждения. Была констатация факта. Для него она была просто мамой. Прекрасной в любой одежде, в любой ситуации.

В этот момент в дверь постучали. Не как обычно – один раз, властно, Артем. А неуверенно, с перерывом. Она открыла.На пороге стоял незнакомый парень, лет восемнадцати, с испуганными глазами. —Мне… Мне Артем сказал, что тут… можно… — он запинался, краснел. Лена замерла.Это было новое. Совершенно новое. Артем начал продавать ее. Продавать доступ к ней. Или просто делился «ресурсом» с кем-то еще за какую-то услугу.

Она посмотрела на испуганного юнца, потом на Степана, который с любопытством разглядывал незнакомца. И почувствовала не страх. Нет. Ледяную, всепоглощающую ярость. Ярость загнанного в угол зверя, у которого отнимают последнее – право быть матерью в глазах своего ребенка. —Уходи, — тихо, но очень четко сказала она. Голос не дрожал. —Но мне же сказали… —Я сказала – уходи. Сейчас же.

Парень, смущенно пробормотав извинения, ретировался. Лена закрыла дверь и прислонилась к ней спиной.Сердце колотилось где-то в горле. Она только что нарушила правила. Она отказала. Что будет теперь? Лишат ли ее денег? Выгонят?

Степан подполз к ней и обнял ее за ноги, уткнувшись лицом в ее лосины. Она знала, что завтра придется идти к Артему. Объяснять, оправдываться, возможно, унижаться еще больше, чтобы вернуть себе это шаткое положение. Возможно, ей придется согласиться на что-то еще более немыслимое.

Но этот миг, миг неповиновения, стоил того. Она была шлюхой, которая боялась. Но в этот момент она была матерью, которая защищала своего ребенка. И этот крошечный огонек самоуважения, разгоревшийся от детских слов, был дороже любой еды, любой крыши над головой. Она не знала, что будет завтра. Но сегодня она была красивой мамой для своего сына. И это пока было единственной правдой в ее мире, состоящем из лжи, страха и просвечивающих лосин.