1 – Слы-ышь, дурища, сжа-алься маненько над отцом-то, а-а? Сходи за винцом-то. У тебя ж в баньке-то выпивка в изобилии ‒ небось, как в ресторанте. И закусь, опять же... – лежа на старом продавленном диване, тянул жалобным тенором похмельный папаша.

– Из бани не полагается, – нависая над корытом, энергично мотала головой его дочь.

– Эт как эт не полагается?! Эт чего ты о себе возомнила, а?! Отец я тебе, али кто?.. Ну, пра-авда ‒ принеси, а? Мне подлечи-иться бы надобно.

Она молча мутузила в мыльной воде белье, не всту­пая в спор. Многие слова ‒ даже самые простые и обходные ‒ она забывала, и длинные предложения складывались плохо. Да и тема утренних «задушевных бесед» с папашей была бестолковой, потому как тот всегда просыпался с головной болью и с трясущимися руками, с ужасным перегаром и мерзким настроением. Едва продрав глаза, он начинал выпрашивать стаканчик винца для поправки здоровья. Не­сколько раз она его жалела, принося из бани початую бутылку. Но ал­каши, как известно народ наглый и беспринципный ‒ оседлав еди­ножды, уже не слезут. Вот и зареклась дочь «лечить» папашу.

‒. ..У тебя же там, небось, батарея фуфырей-то! Зачем твоим кобелям столько?! А мне подлечиться надобно. Слы-ышь, дурища?

– Не полагается, – опять неслось из дальнего угла комнатки, и ладонь в мыльной пене коротким взмахом утирала со лба пот.

Бог даровал ей прекрасную внешность: стройную фигурку с длинными ножками; густые иссиня-черные волосы; большие зеленые глаза и ямочки на щеках, придающие милому личику выражение детской непосредственности. Однако разумом он же ее обделил, отчего сохранить дар и выгодно им распорядиться не получалось.

В часы просветления она мыслила и рассуждала как нормальный человек: мечтала навсегда уехать из серого опостылевшего городка с ухабистыми дорогами, с неухоженными домами. Надеялась когда-нибудь вычеркнуть из худой памяти окружавших ее недобрых, вечно хмурых людей. А если сильно повезет, то навсегда поселиться на берегу теплого моря по соседству с милой безвредной старушкой, которая будет изредка наведываться в гости, приносить алычовое варенье, рассказывать завораживающие сказки и проявлять родительскую заботу. Ту заботу, которую по причудливости нелегкой судьбы узнать не довелось.

– Ну, растудыть твою в качель! Что ты за челове-ек, а-а?! – чесал папаша узловато пятерней в паху.

Взгляд его равнодушно скользил по телу двадцатилетней девицы: от ремней ко­роткого простенького протеза, опоясывающих голень, до сгорбленной спины. По дому она часто расхаживала нагишом. Вот и сейчас, занимаясь стиркой белья, стояла нагнувшись, слегка расставив ноги и будто нарочно поддразнивая чуть приоткрытыми половыми губами. В былые годы кровь вмиг взыграла бы и оттопырила рваные семейные трусы штаны, а сейчас он пялился скорее по привычке.

‒ Не полагается тебе вино из бани, ‒ отрезала дочь.

Папаша смачно выругался и сел. Движение вышло слишком резким – в глазах потемнело; схватившись за голову, он с минуту тер ладонями виски. Потом неуверенно поднялся, опираясь о стену, подошел к умывальнику и жадно припал губами к бронзовому крану.

Крякнув, ополоснул холодной водицей черное от щетины и перепою лицо; не вытирая капель, направился к столу. Однако от вчераш­него пирше­ства не осталось и следа ‒ дочь давно выбросила мусор, перемыла посуду, отдраила ножом деревянную столешницу и даже подмела полы. С тех пор, как она осталась в доме единственной женщиной, вся работа по хозяйству легла на ее плечи. От папаши ждать помощи не приходилось.

Он витиевато выругался и поплелся к двери – пора было справить нужду в уличном сортире, что притулился к соседскому за­бору в тени старой яблони...

2 Когда она была маленькой, мама водила ее по врачам. Те меж собой упоминали «болезнь Брике» или гиперкинетический синдром; давали советы иль намекали на некую возможность. Но денег на ту возможность и на серьезное лечение в семье простых работяг не было. После родительских ссор или незаслуженных обид буйные припадки у девочки учащались, становились острее, ярче.

Дурочкой ее нарекли в детстве. Так к ней обращались соседские дети, так звали и взрослые жильцы квартала, сплошь застроенного облезлыми одноэтажными хибарами, стоящими на самой окраине городка. Мать умерла от рака, когда ей исполнилось девять. Папаша уже тогда попивал, но выглядел еще свежо, и девочку оставили на его попечении.

Со временем попечение приобрело странный характер: не папаша заботился о дочери, а та таскала его на себе от ближайших пивных и рюмочных; обстирывала и собирала по помойкам пустые бутылки для утренней опохмелки.

Однако бегать по помойкам пришлось недолго. В пятнадцать истерические припадки стали случатся чаще. Во время одного из них она выскочила на крыльцо, споткнулась и скатилась по ступеням, раздробив кость чуть повыше правой лодыжки. В больницу попала только на пятые сутки; в итоге лишилась ноги...

* * *

Проходя мимо дочери, папаша едва удержался, чтобы не сунуть пятерню меж девичьих ягодиц. Ладонь дернулась, но в последний момент изменила направление и мягко опустилась на ее спину.

– Молодец, доча. Что бы я без тебя делал. Так что же – в баньку, значит, не сходишь?

– Не полагается, – ловко отжимала та белье.

Овдовев, папаша удумал нехорошее – проявил недюжинный интерес к ладному взрослеющему телу дочери. Но... любая его попытка пощупать ее неизменно заканчивалась истерикой, переходящей в приступ. И вскоре он отступился: то ли осознал тщетность намерений, то ли пристрастие к вину остудило пыл и навсегда погубило мужскую силу.

– Тьфу! – поплелся он к двери, на ходу скребя неровными грязными ногтями в паху, отчего дырявые семейные трусы съехали вбок. Отворив дверь, оглянулся и напомнил о важном: – Ты это... выпивку вечером из баньки прихватить не забудь!

3 А еще в часы здравомыслия она любила примерять свои новые вещицы. Те вещицы, что дарил Борька Бутовский – единственный человек, сумевший подобрать к ее душе ключик. Платья, юбки, блузки, нижнее белье... Яркость расцветок, запах текстиля или капрона, шорох новой ткани и прозрачность кружев – все это будило воображение, окрыляло и уносило в небеса. Ей не было дела до цены, до названий брендов на хрустящих упаковках; зеленые глаза возгорались и, мгновенно влюбившись в очередной подарок, она становилась податливой точно разогретый парафин.

Родилась эта мания лет пять назад – в тот день, когда Дурочка стала женщиной. Борька заманил ее в лесок на берегу речки и, показав украденные где-то колготки, предложил странный обмен. Поражаясь его скудоумию, она согласилась ‒ проворно скинула одежду, улеглась на траву и послушно раздвинула ножки. Покуда Дурочка доставала из пакетика колготки и любовалась ими, Борька с любопытством изучал анатомию меж ее ног. Затем расстегнул ширинку на брюках, улегся на нее сверху, неумело вставил в вагину торчащий член. И, несколько раз торопливо дернувшись, кончил. Девица не успела толком понять, что произошло. Обладание колготками из настоящего ‒ как у взрослых ‒ капрона, было событием куда более эпохальным...

Часам к трем папаша ушел. «На промысел» он отправлялся ежедневно – при великом везении шабашничал в квартале или попросту клянчил мелочь у знакомых старух. Впрочем, тут же ее пропивал и валялся в пыли до поздней ночи. А Дурочка тем временем пропадала на задах – в бане.

Ее богатство хранилось в высоком металлическом шкафу, появившемся в предбаннике сразу после ремонта. Многое изменилось в сложенной из толстых бревен избушке: маленькие окна исчезли; старая деревянная дверь осталась на месте, но лишь скрывала собой новую – стальную. В углу предбанника тихо урчал огромный холодильник, над ним висела плоская телевизионная панель; вдоль стен стояли новенькие диваны, а в центре красовался дубовый стол. За ним часам к девяти вечера и собиралась разудалая компания парней.

Включив магнитолу, Дурочка принялась за дело: наполнила ведро водой, отмыла и хорошенько отжала тряпку, вооружилась шваброй...

* * *

После ампутации ступни, она освоила костыли, а чуть позже и вовсе подфатило – Бутовский заказал в областной клинике протез, и это событие стало очередным подарком, разбавившим серые будни Дурочки. Впрочем, при Борькиных связях и деньгах сей поступок не казался чем-то особенным – едва страну оглушило лихолетье, и покатилась волна развала, соседский хулиган подался в бандиты.

Он был рослым, симпатичным парнем, с копной темных непо­слушных волос и бездонными серо-голубыми глазами. Драчливый, шебутной, непоседливый. Учебу в школе забросил, нигде и никогда не работал, сдружился с такими же шалопаями и вскорости загремел в СИЗО. После первой ходки в колонию, тяга к нормальной жизни оконча­тельно исчезла; Борька сделал выбор в пользу крепчавшего в ту пору криминала и скоро сделался важным на городской окраине человеком. С тех пор с его авторитетом считались все: и местные мужики, и здоровяк-участковый, и районные чиновники.

Когда Дурочка привыкла к новенькому протезу, Бутовский предложил ее папаше сдать ему в аренду баню. Вернее, не предложил, а поставил перед фактом. Ни папаша, ни Дурочка долго не могли взять в толк: зачем при шальных деньгах парню понадобилась кособокая лачуга, стоящая вдали от соседских глаз.

Однако дознаваться и выяснять не решились. Да и к чему? Денег Борька не платил, зато нанял мастеров и сделал отменный ремонт – оградил участок кирпичным забором, вместо картофельных грядок повелел выложить дорогущую плитку для стоянки машин, привел деревянную избушку в порядок. И строго наказал, чтоб к каждому вечеру банька была в полной готовности: прибранная, с жарко натопленной печью, с накрытым столом. А в конце нежно приобнял, чмокнул Дурочку в висок и добавил:

‒ Будешь обслуживать нас. Да чтоб как в городском ресторане, понятно?

Откуда ей было знать, как обслуживают в ресторанах? Но она кивнула.

‒ Ну, а за мной не заржавеет, ‒ подмигнул Борька. ‒ Обеспечу и деньгами, и подарками. Ни в чем нужды знать не будешь...

4 – Ну, чего в углу топчешься, как неродная? Садись, – хлопнул рюмашку Борька. – Плесните-ка ей...

Подложив на тарелку нарезанного белого хлеба, Дурочка робко подсела к столу, приняла наполненную до краев рюмку; наморщив носик, выпила до дна. Потянулась вилкой к малосольному огурчику...

Это была первая пьянка Борькиной компании после ремонта бани. Не замечая оробевшую девушку, парни о чем-то судачили: о каких-то людях, владеющих огромными банковскими счетами; о чьем-то малолетнем сыне, коего надлежало выманить из школы и до поры припрятать. Смысла разговора она не понимала, но слушала с неподдельным интересом ‒ это ж не папашины бредни по утрам!

Потом ей поднесли вторую рюмку, третью. Отказаться она стеснялась, поэтому пила и скромно закусывала. Не имея привычки к спиртному, быстро захмелела, заулыбалась; робость и скованность ушли.

‒ Говорят, у тебя красивая фигурка, ‒ с наигранным восхищением приобнял ее Фомин-младший.

Его старший брат ловко развязал пояс ее халатика.

‒ А-ну, похвастайся!

Оставшись перед толпой молодых мужиков в чем мать родила, Дурочка снова заволновалась и растерянно посмотрела на Борьку. Тот сидел во главе стола и молча наблюдал за тем, как ее укладывают на диван, как лапают ее ладное тело.

Когда старший Фомин подхватил под коленки ее ножки и рывком придвинул поближе к краю дивана, она начала беззвучно плакать.

И тут Бутовский хрястнул кулаком по столу.

‒ А ну ша всем! Отошли от бабы!

Разочарованно поглядывая на главаря, братва вернулась к столу.

‒ Припадочная она, ‒ неохотно пояснил Борька. ‒ Любой стресс приводит ее в ярость. Не хватало, чтоб она новую баню разнесла...

* * *

Так и повелось. До появления Борькиной компании Дурочка затаривалась продуктами, подметала и скоблила деревянные полы, топила печь под котлом, готовила ужин, остужала в кадке с колодезной водицей водку, накрывала на стол...

Потом встречала молодых мужиков и обслуживала их за столом ‒ подрезала овощей в салат, подавала горячее блюдо, приносила от холодную водку. Парни часто сидели голышом, но она не обращала на них внимания. Да и сама перестала стесняться ‒ иной раз меняла халат на короткую майку или ходила в одном полотенце, обмотанном вокруг бедер.

Но все это оставалось прелюдией. Весь вечер она ждала главного: выгонит ли сегодня Борька свою братву из баньки или опять умчит с бандой на громадных автомобилях в непроглядную черную ночь.

Пару раз в неделю он выгонял всех, кроме нее. После они парились вместе, снова сидели за столом – пили водку, потом перемещались на диван и предавались любовным утехам. Дурочка позволяла ему все, да и сама старалась довести его до исступления.

Часом или двумя позже, перед тем как отрубиться в пьяном сне, Бутовский преподносил ей очередной подарок. И за минуты этого ночного счастья она была готова отдать все!

А утром начиналась подготовка к следующей попойке в бане. Свободных минут у Дурочки почти не было. Однако все обязанности она старалась выполнить побыстрее, дабы осталось хотя бы полчасика – уж больно тянуло полюбоваться своими обновками. Даже во время работы она нет-нет, да и косила взглядом на огромный металлический шкаф темно-вишневого цвета.

Бутовский смешно называл его «несгораемым сейфом». Состоял шкаф из двух половинок; высотою доходил до потолка и весил должно быть много – привезли его на грузовике и переместили в предбанник с помощью автокрана через разобранную крышу.

Левую половинку шкафа занимал Борька – туда Дурочка заглянула лишь однажды: какие-то документы; схваченные резинками пачки денег; бархатные коробочки с ювелирными изделиями, тускло блестевшие металлические штуковины, очень похожие на те, из которых мужчины стреляют в кинофильмах.

А все полочки в правой половинке занимали ее вещи. Подарки хранились в определенном порядке: на верхней полке лежали платья и блузки; на второй – колготки, чулки, пояса, лифчики и трусики; на третьей – джинсы и юбки. И в самом низу стояли коробки с обувью.

Все это одевалось и примерялось здесь же, в предбаннике – перед большим зеркалом. Но показаться на людях в обновках Дурочка не осмелилась ни разу...

5 День, круто изменивший ее судьбу, начинался как обычно. Канитель с покупками продуктов, уборка и готовка, встреча, застолье, баня... Шумно отлупив друг друга вениками в парилке, братки оттаяли от забот и проблем: тела размягчались паром, разум – алкоголем. Сию метаморфозу она распознала давно, и обслуживала компанию точно по инструкции Бутовского ‒ как в лучшем городском ресторане.

Наконец, вдоволь напарившись и испив водочки, Борька лениво приказал:

– Все, парни – гуляй по домам. А я посижу немного, подумаю.

Те шумно засобирались. Кто-то из Фоминых, кивнув на Дурочку, пошутил:

– Небось раза три подумаешь – не меньше?

– Пошли вон, – осклабился главарь. – И завтра не опаздывать – дело не из легких.

Борька никого не подпускал к Дурочке, то ли считая ее своей собственностью, то ли отвечая таким образом на собачью преданность. Возможно, и папаша перестал до нее домогаться не вследствие убитой алкоголем потенции, а благодаря короткой «воспитательной» беседе, после которой пару недель держался за ребра и харкал кровью.

Вначале Бутовский подобрал к Дурочке ключик, жалуя после каждой бурной близости очередной презент. А потом произошло событие, враз переменившее отношение к ней всей банды.

Тогда девица только научилась сносно перемещаться на новеньком протезе и только приспособилась выполнять обязанности в баньке. И как-то ночью в ее и папашин дом ворвались парни из Новосельской группировки – конкуренты и злейшие враги Борькиной команды. Избив до полусмерти пьяного папашу, они принялись за Дурочку – требовали отдать ключи от баньки и железного шкафа. Ее раздели, минут сорок насиловали, потом начали избивать. Она мычала, сдавленно хрипела от ударов, но место, где прятала заветные ключи, не выдала. Новосельские оставили затею, лишь когда она забилась в сильнейшем припадке...

Двумя днями позже братки Бутовского нашли и жестоко наказали Новосельских. А Дурочке вечером в бане торжественно вручили дорогое колечко с бриллиантом. При этом каждый пожал ей руку и расцеловал в щеки словно родную сестрицу.

‒ Где ж ты хранишь ключи?! ‒ недоумевал старший Фомин.

Не отвечая, она лишь качала головой и, любуясь колечком, таинственно улыбалась.

* * *

Как только за парнями закрылась дверь, она живо скинула с себя халатик и зашустрила за Борисом в парилку. Тот привычно загнал ее на верхнюю полку и лихо – в две руки отхлестал вениками.

Из парной, в клубах белесого пара, она выползала чуть живая; но, облившись ледяной водой, сызнова ощутила прилив сил. Спустя пяток минут Дурочка выпила рюмку водки в прохладном предбаннике, закусила, прилегла на диван. Затем, приняв в свои объятия Борьку, с нетерпением поглядывала на стрелки настенных часов. До вожделенного мига оставалось совсем немного – нужно было потерпеть еще чуть-чуть...

Часа через полтора уставший и пьяный Бутовский отвернулся к стенке и захрапел. Однако перед этим привычный ход событий внезапно был нарушен. Вместо того чтобы бросить Дурочке на диван пакетик или коробочку с новой вещицей, он сонным голосом огорошил:

– Извини, замотался сегодня. Завтра вечером привезу подарок...

Несколько минут обнаженная Дурочка сидела в оцепенении – отголоски сознания отказывались мириться с несправедливостью. Разум до последнего боролся с волной стремительно накатывавшего приступа...

6 – А я к тебе, доченька. Баночку алычового варенья принесла, – донеслось от калитки.

Старушка вытерла скомканным платочком уголки рта и с соседской бесцеремонностью направилась к белокаменному домику. На крылечке встречала стройная зеленоглазая девушка с милыми ямочками на щеках.

– Вы вовремя, Варвара Федосеевна – я чай заварила, – улыбнулась молодая хозяйка.

Старушка медленно поднималась по ступенькам крыльца.

– Вот и славно. А то и поговорить не с кем. Одни богатеи кругом селятся – простого народу совсем не осталось.

– Хорошо здесь, ‒ девушка окинула взглядом красивый пейзаж. ‒ Тепло, спокойно. Море, лесистые горы. Вот и переселяются сюда люди из холодных краев.

Усаживаясь в кухне у большого окна, пожилая соседка призналась:

– Знаешь, а я ведь поначалу и тебя приняла за чужую. Эвон, думаю: не успела прикупить домишко, а уж ремонт затеяла! А ты всего-то баньку и обустроила.

– Есть такой грех – люблю попариться, – улыбнулась молодая хозяйка, разливая по чашкам горячий чай.

При упоминании о баньке она всегда улыбалась, что вызывало у старушки волну любопытства. Однако на расспросы девушка отвечала уклончиво и переводила разговор на другие темы.

Да и о чем было рассказывать? О последнем яростном припадке, после которого Борька Бутовский долго хрипел с кухонным ножом в груди? Или о долгой дороге на юг с двумя огромными сумками, набитыми его подарками и прихваченными из несгораемого сейфа деньгами?..

Приступы с тех пор не беспокоили; душа радовалась нежданной перемене, свободе. И даже разум по каким-то неведомым причинам стал проясняться с каждым месяцем безмятежной жизни в чистеньком приморском поселке. Последним напоминанием о прошлом был протез, внутри которого она прятала ключи от бани и сейфа. Но и с ним девушка рассталась, поменяв его на новый – жутко дорогой, но совершенно незаметный под гольфами или чулками. А самое главное – теперь ее никто не называл Дурочкой; она не боялась появляться на людях, и всюду ходила в той красивой одежде, которую прятала от посторонних глаз в огромном металлическом шкафу.

– Так на чем же я остановилась в прошлый раз? – шумно отхлебнув из чашки, задумалась старушка.

– Вы начали рассказывать про Белоснежку и семь гномов.

– Ага. Сейчас припомню...

– А знаете, Варвара Федосеевна, расскажите лучше что-нибудь из своей жизни, – попросила девушка, пододвигая поближе к собеседнице нарезанную булочку и вазочку с алычовым вареньем. – Вы как-то обмолвились о своем внуке.

– Было такое, – встрепенулась та. – Я ведь и сама хотела о нем рассказать! Вот намедни он приедет погостить – обязательно вас познакомлю, – и, придвинувшись, зашептала, словно кто-то мог подслушать их разговор: – А что с ноженькой беда – не кручинься. Парень он у нас неглупый: не по ногам людей оценивает, а по душеньке...