Шел домой быстро. Пять мятых сотенных от тёти Маши в кармане, а в голове — её хриплые стоны, пизда, тугая, горячая, с чёрно-седыми волосами. Открываю дома дверь, бабка сидит за столом, в своём длинном халате, но лицо : глаза красные, щёки мокрые, слёзы текут, оставляя дорожки на морщинах. Смотрит на меня, губы дрожат, молчит. Я стою, как дурак, деньги в кармане — как нож в спину. Она знает? Про Машу? Про нас? Или с отцом что?Отец, Иван, в углу. Не тот, что лежал овощем, с пустыми глазами, а живой. Смотрит на меня, и голос, хриплый, но твёрдый, режет тишину:

— Ну привет, сын.

Я застываю. Мысли о тёте Маше уходят на второй план. Папа говорит. Думал, он не выкарабкается, врачи махнули рукой — паралич, конец. А он живой, смотрит, дышит.

— Пап… ты… как? — мямлю я.

— Сегодня к врачу поедем, — говорит бабка, вытирая слёзы рукавом. — Помоги отцу одеться, Саш.

Я бегу к дяде Коле, соседу, прошу отвезти в районку. Он кивает, заводит и старую «Ниву». Дорога пыльная, отец молчит, смотрит в окно, будто мир заново видит. В больнице врач щупает его, светит в глаза, качает головой, как будто сам в шоке.

— Шанс был — двадцать процентов, — бормочет. — А он идёт на поправку. Массаж, зарядка, уход — и окрепнет. Пальцы на ногах шевелит, руки слабые, но слушаются. Время надо.Бабка плачет, слёзы текут, но губы дрожат от улыбки, как будто сына заново родила. Я тоже рад, в груди тепло, у меня снова есть папа. Думал, отец сгинет, а он тут, живой. Выдают нам коляску, ржавую и скрипучую, но на ней он может кататься по двору, по саду. Дороги в деревне — дерьмо, колёса вязнут, но лучше, чем лежать пластом.Молва разлетается, как искры от костра. В деревне только и шепчутся: сыну Валентины лучше. Бабка берёт месяц отпуска, крутится, как белка в колесе: грядки, куры, корова, а ещё отец — массаж, зарядка, пальцы разминает, будто пацана учит ходить. Смотрит на него, глаза блестят, как у девчонки, что влюбилась. Я на работе, в сельсовете, а в голове мысли, как я теперь буду с бабушкой.

Однажды, когда бабушка помагала отцу мытся, Она трёт его мочалкой, а у него встаёт хуй, твёрдый, как у молодого. Оба краснеют, Она отводит глаза, а он кашляет, неловко.

— Извини, мама, — мямлит Иван. — Не знаю, что это…

— Да всё нормально, Ваня, — отвечает Валентина. — Что я, тебя голым не видела? Купала, ухаживала, пока ты лежал. Это природа, сын. Что природно, то не грех.

Он смотрит на неё, глаза блестят, будто хочет вытрясти правду.

— Можно спросить? — говорит, он.

— Спрашивай, Ваня, что угодно.

— Когда я лежал… овощем, почти без сознания…, — мне казалось, может, сон, будто я чувствовал тебя. Твои руки, твой рот… ну и… будто мы вместе были.

Валентина замирает, щёки горят. Вдруг он знает? Про неё и Сашу?

— Понимаешь, сын, — шепчет, глядя в пол, — ты молодой ещё, сорок пять всего. Врач говорил, застой в яичках — плохо, организм слабый. Я… как мать, хотела помочь. Хоть и грех, наверное. Все думали не выкарабкаешься, а я верила, молилась, чтоб ты снова заговорил. Прости, Ваня, если не так что.Иван молчит, смотрит на неё, глаза тёплые, но будто прячут что-то.

— Спасибо, мама, — говорит тихо, голос дрожит. — За всё. За веру, что не бросила. Хозяйство на тебе, Сашка… — он замолкает, и Валентина вздрагивает. Знает про Сашу? Но он продолжает, как ни в чём не бывало: — Сашка молодец, помогает. Переехал в деревню, тянет хозяйство, работает, даже к соседке сходил, деньжат принёс. Вы за двоих пашете.

— Да, Ваня, скромно живём, но Сашка старается

— Быстрее бы мне из коляски вылезти, — говорит Иван, сжимая кулаки, слабые, но живые. — Буду работать, как проклятый, вам помогать. Хочу, чтоб Сашка на учёбу вернулся, а мы тут вдвоём хозяйство потянем.

— Тебе жену надо, Ваня, ты ещё молодой…

— Мам, мне скоро сорок шесть, — перебивает он. — Пока на ноги встану, под пятьдесят будет. Кому я нужен, калека? Буду с тобой и Сашкой. Деньги подкопим, Сашу на учёбу отправим, ему семью строить. А ты — моя семья. Жену я любил, другую не хочу

— Ты же мужик, Ваня, — шепчет, голос. — У тебя потребности…

— Ты же помогала, — говорит, глаза блестят. — Может, и будешь помогать? Или я тебе противный?

— Ты родной, Ваня, — бормочет она, а щёки горят. — Не противный. Просто… я старая.

— Не старая ты, мама, — говорит он тихо. — Другой не хочу. Только… пускай Сашка не знает. Давай, когда его нет, как сейчас, пока он на работе.Валентина кивает, сердце колотится. В голове — Саша, его молодое тело, хуй, твёрдый, как камень, их грех. Иван знает? Или только про неё? Она молчит, боится выдать себя, но тело дрожит от его слов.Он лежит на кровати, уже не как больной, а как мужик, с живыми глазами. Тянет руку под её юбку — трусов нет, как всегда в жару. Пальцы находят её пизду, волосатую, мокрую, горячую. Гладит, медленно, палец скользит внутрь, она вздрагивает.

— Хочу тебя, мама, — шепчет он, голос хриплый, жадный. Тянет её к себе, руки слабые, но цепкие.Она стягивает с него штаны, медленно, будто боится. Его хуй стоит, уже без ее помощи. Стыд душит, но она хочет его, хочет помочь, хочет чувствовать его живым. Садится сверху, её пизда, обхватывает его, горячая, влажная, как спелый персик. Она стонет, тихо, кровать скрипит...

— Ох, Ваня, — шепчет, — как хорошо…

Он держит её за жопу, и тянет её к себе, целует, губы и страстно целует. Она задыхается, не то от похоти, не то от радости, что сын жив, не то от стыда за Сашу,, за всё. Двигается быстрее, её пизда течёт, а влага липнет к его бёдрам,. Кровать скрипит громче, шорох юбки, стоны — всё смешивается, как в угаре. Она кончает, хрипло, задыхаясь, тело дрожит, как будто выплёскивает всё — страх, грех, любовь. Иван сливает быстро, сперма сына, горячая, бьёт в неё, он стонет, слабо, но жадно, как мужик, что вспомнил, как жить.Она лежит на нём, грудь тяжёлая, липнет к его коже. Сперма течёт по её бёдрам, капает на простыню, пахнет их потом, смешанным, резким. Он гладит её волосы, седые у корней, целует медленно, губы дрожат. — Спасибо, мама, — шепчет, голос слабый, но живой. — Не думал, что снова так с кем-то буду.— И тебе, Ваня, — бормочет она, слёзы текут, но радость сильнее.

— Мне хорошо было… твой отец… вы так похожи.

День катится дальше, как телега по пыльной дороге. Валентина хлопочет — грядки, куры, посуда. Иван в коляске, чистит картошку, моет тарелки, руки дрожат, но помогают, он хочет быть полезным. Ждут Сашу с работы, молчат, будто ничего не было. Но в воздухе витает что-то тяжёлое, как пыль перед грозой, готовой разорвать небо.

Тем временем, я весь день на работе думал о папе. Он ожил, говорит, смотрит, как враньше. Но больше — о бабушке. Хочу её, как раньше. Неделя без неё, хуй ломит, устал дрочить. Иду домой, и на дороге — тётя Маша.

— Привет, помощник, — улыбается, голос мягкий и хитрый такой. — Слышала, отцу твоему полегчало. Поздравляю, Саш.

— Спасибо, — говорю, а в штанах начинает что-то шевелиться. — Да, лучше ему. Бабка от радости сама не своя.

— Саш, — подмигивает, она, — завтра дел у меня полно, нужна помощь. Зайдёшь после работы? Деньжат подзаработаешь, да и вкусненьким побалую.

Я знаю, что за «вкусненькое», я снова хотел ее поимеить. После того как папа очнулся, бабка ко мне не лезла, а член хочет бабу.

— Спрошу у бабки, — говорю. — Если дел дома нет, заскочу.

— Жду, — смеётся она,. — В спальне работы невпроворот, помощник. — И уходит, виляя жопой, как будто дразнит.

Я чуть не бегом домой рванул, хуй в штанах стоит, как кол. Завтра не дождусь — хочу её, тётку, чтоб стонала, как в тот раз, да и может в жопу позволит. Дома пахнет картошкой, на столе — еда и бутылка наливки. Бабка раньше спиртное не ставила, но папа сам предложил.

— Выпьем, сын, — говорит, поднимая рюмку. — За тебя, за маму мою. Вы — всё, что у меня есть. Спасибо вам. И ты, мам, пей. Знаю, не любишь, но повод же.

— Ох, Ваня, — улыбается бабка. — Ладно, за тебя, за вас мальчики выпью.Чокнулись трижды, я окосел, в голове туман, а в штанах — стояк. То ли от выпивки, то ли от недели без бабы, но хуй стоит, аж больно. Хочу дрочнуть, спустить пар.

— Пойду подышу, — бурчу, встаю, а в штанах бугор, как на виду.В хлеву темно, пахнет сеном и навозом. Расстёгиваю штаны, беру хуй в руку, только начал, слышу шаги. Бабка заходит, в халате, глаза блестят, видит мой стояк, улыбается.

— Саш, — шепчет, голос мягкий, но дрожит, — понимаю, папа теперь в сознании. Но мог бы попросить меня, внучек. Зачем руками мучиться?

— Бабуль, — думал, ты не будешь больше… раз папа очнулся.

Она молчит, не говорит, что с отцом днём было. Подходит ближе.

— Я всегда тебе помогу, — шепчет, глаза блестят от алкоголя. — Не могу видеть, как ты мучаешься, внучек. Хочешь меня? Скажи, хочешь свою бабушку ?

— Хочу, — выдавливаю, я. — Бабуль, хочу тебя, всю неделю хочу, но не знал как подойти.

Она улыбается, медленно задирает халат. Трусов нет, пизда волосатая и мокрая. Я вижу как будто каплю спермы, белую, на её губах, но не думаю про отца — в голове только она. Нагнулась раком, упёрлась руками в стену хлева.

— Давай, Саш, — шепчет, голос дрожит, — трахни бабку, пока никто не видит, быстро что бы папа не заподозрил.

Я подхожу, сердце колотится, головка трётся о её мокрую пизду.

— Ох, Саш, — стонет тихо, — давай, не тяни, войди в меня.

Я вгоняю хуй, медленно, чувствуя, как её пизда обхватывает, сжимает, тянет в себя. Она мокрая, скользкая, пахнет её потом, её желанием. Начинаю двигаться, толчки медленные и глубокие.

— Быстрее, внучек, — шепчет она, — трахни меня, мальчик мой.

Я ускоряюсь, хуй бьёт в неё, яйца шлёпают о её бёдра, пот течёт по спине. Она стонет громче, хрипло, будто задыхается.

— Ох, Саш, хорошо, — бормочет, — твой хуй… такой твёрдый… такой молодой…

Я сливаю через пару минут, сперма бьёт в неё, горячая и густая.

— Ох, внучек, — хрипит, — наполнил бабку… хорошо…Она встаёт, подтирается подолом, халат спадает. — Ночью не могу к тебе, — шепчет, — Ваня заметит. Но тут, в хлеву, всегда помогу.

Вернулись в дом порознь, чтоб папа не заподозрил. Поели, легли спать. Ночью просыпаюсь от шёпота. Глаза приоткрываю, в темноте — силуэты. Папа лежит, одеяло сползло, хуй торчит, как кол. Его рука под ночнушкой бабки, пальцы хозяйничают, её пизда хлюпает, мокрая.

— Мам, прошу, — шепчет он. — Сашка спит, не услышит. Помоги, хочу тебя, не могу терпеть.

— Ваня, завтра, — шипит она, но голос дрожит, будто хочет. — Не сейчас, проснётся

.— Видишь, как стоит, — стонет он, тянет её к себе. — Мам, ну пожалуйста, возьми его, как раньше.Она вздыхает, оглядывается на меня. Я лежу, не шевелюсь, но хуй встаёт от всего, что происходит.

— Ладно, тихо, — шепчет она, — чтоб кровать не скрипела. — Голова её ныряет под одеяло, я слышу, как она чмокает, сосёт, медленно и жадно. Папа стонет, тихо, руки его на её голове, гладят, прижимают.

— Ох, мама, — шепчет, — твой рот… такой горячий… бери глубже… — Она хлюпает, давится, но не останавливается, я вижу, как её голова двигается, как одеяло ходит ходуном. Папа трогает её соски через ночнушку, тянет, щипает, она мычит, глухо, будто ей нравится. Я лежу, хуй твёрдый, как камень, хочу дрочнуть, но боюсь пошевелиться.Он ускоряет, прижимает её голову крепче, она хрипит, хочет вырваться, но он держит, стонет: — Мам, сейчас… прими всё… — Кончает, я слышу, как она глотает, давится, но берёт, пока он не отпускает. Мой хуй пульсирует, чуть не сливаю в штаны, но лежу, как мёртвый. Она выныривает, кашляет тихо.

— Чуть не захлебнулась, — шипит, она. — Зачем так держал, Ваня?— Прости, — бормочет он, — возбудился сильно. Спасибо, мама, ты… ты лучшая.

— Ладно, спать давай, — ворчит она..Я лежу, уснуть не могу, в голове — её рот, папин хуй, её пизда в хлеву, мои толчки. Хочу её снова, хочу тётку завтра.

Утром встаю, говорю: — После работы к тёте Маше зайду, по хозяйству помогу, попозже буду.— Молодец, сын, — улыбается папа, глаза блестят. — Деньги нам нужны.Он рад, что с бабкой наедине останется. А я думаю о тётке, её «спальне», и хуй снова встаёт, как кол.