После немца / After the German / Автор Alisa / 2020 год

— Да куда, там грех какой, говорил Иван Петрович, начиная повествовать свою историю, после того как мы с ним распив бутылочку беленькой, за ужином на ночном дежурстве в колхозной котельной, собирались немного вздремнуть. Это грех когда, силком взять бабу, и во все дырки, где попало и как попало, отыметь. А когда баба в самом "Соку" и страдает, от нехватки ласки мужика, сама жаждет этого, какой же грех, не обрюхать её только и все в ажуре будет. Давай наливай! Расскажу тебе одну историю из своей жизни.

Наконец улегшись удобнее на топчане, Иван Петрович стал рассказывать, по своему обыкновению издалека...

Мать моя Ефросинья Ивановна родила меня можно сказать еще в девках была, ей только семнадцатый год пошел, так что на свадьбе с пузом сидела, а когда война началась ей тридцать пять стукнуло, а мне восемнадцать. Мы тогда на хуторе в лесу жили. Хуторок небольшой из пяти дворов состоял, среди болот на Новгородчины, а центральная усадьба верст, за пятнадцать от нас. Отца Петра и всех мужиков с хутора, впервые же дни сразу на войну забрали, да через неделю всех и поубивало, не успели даже, до фронта добраться, в вагон бомба попала, ни кто не выжил все погибли. Немец когда наступал, то на хутор наш не попал, побоялся наверное, кругом топь и лес дремучий, поэтому мы и остались в стороне, от войны так сказать. К нам на хутор и при хорошей то жизни, до войны, мало кто наведывался, из начальства, а как началась война, так и вовсе про нас забыли, слышали только, как канонада где-то далече грохочет и все. Прошло месяцев шесть, как-то раз смотрим, солдаты немецкие, по большаку разгуливают, человек десять.

Озорничать правда они не озорничали, зачем наговаривать, а вот обмен устраивали, у кого на сахар, соль курей меняли, у кого еще что, а к нам в избу двое заглянули, хлеб предложили сменять на самогон. Мать моя сначала испугалась, что они к нам в избу идут, меня в чулане закрыла, мне-то хоть и восемнадцать было, а фигурой крепкий был не по годам похож на взрослого мужика. Сужу, я в чулане, смотрю в отверстие, что для суконного станка отец еще сделал и матерью наспех тряпкой завешанный, как они с матерью обмен производят. Мать им почти четверть литра самогона, за пять буханок хлеба отдала. Ну тот, что поздоровее, бутыль с самогоном в охапку и на выход, а тот что помельче рыжий такой, матери на задницу руку положил и что-то на своем языке лопочет, улыбаясь. Вот тут мать и вильнула задом, что и у меня член встала в чулане, а уж немец и вовсе загорелся согрешить с моей мамой. Умеют же бабы себя так преподнести, что мужик, какой бы он национальности не был и без слов голову теряет, ну а с матери спрос то какой, она уже год мужика не видела, а баба вся еще в "Соку", справная, только давай член вгоняй между ног и удовлетворяй.

Тут её немец и сгреб в свои объятия, и давай одной рукой шарить у нее по выпуклостям. Мать то делает вид, что сопротивляется, но не шибко-то настойчиво, больше словами, руганью осыпает. Мол, что же ты охальник делаешь, не хорошо чужих баб лапать, а немцу то что, он все равно её не понимает, подталкивает маму к кровати. Тут мать заупрямилась, когда он ей подол юбки задрал, словно почувствовала, что я на её голую, пышную задницу из чулана смотрю, все норовила к стенке прижать её, да только еще хуже сделала. Немец крепенький был, крутанул мать в своих объятиях, так аккурат задницей голой и прижал к дверям чулана, как раз глубокой расщелиной между ягодицами, к выпилу в досках куда отец суконный станок крепил, в два кулака прорезью вдоль двери. У меня аж дух сперло, когда перед моим носом задница матери расположилась, член в камень превратился, смотрю налюбоваться не могу, как глубокую расщелину, по ягодицам ближе к ногам волнистые темные волоски осыпали.

Слышу, немец что-то ласковое лопочет, чавкает, видать до сисек матери добрался, а мать уже и отбиваться перестала, отдалась на милость насильника и шепчет тихо мне...

— Ванечка сыночек, не смотри сюда, словно чувствует, что я от её задницы глаз не могу оторвать.

А меня уже не остановить, как того немца, я наоборот тряпку прижатую задницей матери убираю, для лучшего обзора, а она подумала, что я за зад её трогаю.

— Ванька охальник, чего удумал, за зад мать трогать, нашептывает мать, а у самой уже голос сбивается, от дыхания спертого, и не поймешь толи она ругает меня, толи заигрывает. Тут и без твоих ласк уже ноги трясутся и подгибаются. За год ни одного кабеля, а тут сразу два на сучку наскочили. Прошу тебя не смотри сюда, как мамку твою этот немец окаянный насиловать будет.

В такой неразберихе, я и высунул руку в отверстие, в аккурат матери между ног под зад её, а она даже не испугалась моего прикосновения, напротив ноги пошире развела, так что ладонь моя так и легла на её лохматое влагалище с мягкими половыми губищами. И в правду влагалище у матери огнем горело, и мокрая была, в руке так и задергалась.

— Ой! Мм...м! Уже стонет мать, что ж ты сыночек делаешь, у меня и так соки по ляжкам бегут ручьем, да и ты еще их выжимаешь, а потом быстро так с опаской говорит, убирай скорее руку, немец туда свою тянет.

Я руку отдернул и присел еще ниже, так что перед моими глазами промежность матери как на ладони, пухлые волосатые половые губы с глубокой щелью влагалища, из которой налившиеся складки половых губ выглядывали облитые скользкой смазкой. Тут смотрю мать еще шире ноги расставляет и по её влагалищу пухлые пальцы заелозили, а один палец аккурат в щель её глубокую втиснулся между пухлых половых губ и трет ей складки нежные. Мать еще пуще застонала, от блаженства, и не произвольно приседать на руку немца начала, а я смотрю меж ног у неё, по ногам немца форменные брюки вместе с кальсонами соскользнули, по самые колена. Едва я успел, от пропила в двери, вглубь чулана откачнуться, как немец стал снова уже безвольным телом матери управлять, укладывать, её на пол на спину и сам между, её широко разведенных ног укладываться.

Мне в чулане все как на ладони видать, и влагалище мамкино лохматое и член немца небольшой по размеру. Мать то знает, что я глаз с них не спускаю, и в мою сторону голову повернула, а сама уже не хозяйка своему телу, ноги сами широко разошлись и согнулись в коленях. Смотрю, мать глазами у меня прощенья просит, а на лице у нее блаженство сияет, от предвкушения, что ей сейчас засадят мужской член, а когда немец член стал ей вставлять, она даже от удовольствия рот приоткрыла и задницей ему навстречу подала. Засадил немец уже свой член полностью в мамино влагалище, и только дернуться хотел, мать трахать, как тут его напарник с криком вбегает в избу, что-то встревожено лопочет на своём поганом немецком языке и снова убегает. Тот рыжий немец, что на матери лежал, вскакивает и бежать к дверям на ходу форменные брюки застегивает. Я тогда подметил, как мать, от огорчения тяжело вздохнула, когда из неё член немецкий выскочил и она даже слегка попыталась придержать на себе немчика руками, но не вышло, слишком он уж резво с неё вскочил.

Немец уже убежал, а мать все лежит на полу словно её парализовало, с задранной юбкой по самый пуп и сиськами наружу, и даже ноги не сводит, словно ждет, когда тот вернется и возьмёт её. От стыда она только руками лицо прикрыла, когда я из чулана вышел, чтобы на улицу в окно посмотреть, как немцы с хутора убегали.

— Вот окаянный немчура рыжая, чуть не с насильничал меня, говорит мать, а у самой по-прежнему голос дрожит, дыхание спертое.

— Да куда там чуть, отвечаю, повернувшись к ней, а у самого зло на мать, что с немцем любезничала — вон засадил аж дырку в лохматке твоей оставил, что же, я не видел как твоя "Дырка любовная" затряслась, когда он вдул тебе в неё свой член.

— Да толку то что, только и вдул, только соку во влагалище нагнал, хоть бы пару раз качнул своим отростком, что бы хлюпнуло, а так вот теперь мучаюсь, лежу, низ весь сковало словно камень тяжелый держит, даже ноги не могу свести вместе. Ты что думаешь сладко мне в таки годы золотые мои "Дырочку любовную" пустой держать, уже поболе года ни с кем не трахалась сынок. На хуторе у нас, вообще, ни одного мужика не осталось даже завалящего, вот подумала хоть немец поимеет разок, самой противно было, но натура бабья требует, чтобы имели её регулярно, чуть не плача оправдываясь высказывала мать почувствовав мою обиду на неё, а потом так ласков говорит мне. Ванечка, сыночек, ты же трогал меня когда в чулане сидел. Вон у тебя член-то, как встала на меня. Иди, пристрой его в мамку, сними тяжесть мою и свои яички опорожнишь, от семени.

— Это как же по-настоящему как баба с мужиком?? с опаской спрашиваю я. Я тогда еще ни кого не имел и мало, что понимал в этом, думал если мужицкий член в женскую детородную дырку заскочит, баба непременно запузатится после этого. А вдруг ребятенка тебе сделаю?

— Конечно по-настоящему сыночек, и спускай в меня своё семя не бойся, авось не о брюхатишь меня с первого разу, улыбнувшись, отвечает мать повеселевшим голосом и просит, ты Ванечка, только задерни занавески на окнах, и дверь на засов запри. Чтобы уже ни кто не помешал нам с тобой сыночек.

Я все сделал как просила мама, и занавески задернул и дверь закрыл, потом партки с кальсонами спустил с себя и к ней между ног, а мать рукой цоп мой возбужденный член и к себе в "Дырочку любви" вставлять, и шепчет уже запинаясь, от спертого дыхания...

— Сынок, да у тебя член-то уже поболе, чем у немца и у отца твоего погибшего будет, что же, я раньше-то на него-то не нанизалась.

Во влагалище у матери уже пожар пылал, мокрое, скользкое было. Засадил я ей свой немаленький член, а у нее даже все внутри тела задрожало, а она опять шепчет...

— Ох хорошо то как Ванечка, чувствую по самые гланды мне всунул, и дырочка моя по размеру твоего большого члена растянулась. Потуже хорошо когда дырочка ещё не растянута, приятнее мне и члену твоему.

Стали мы с матерью заниматься любовью, толкать друг на друга свои тела так что из маминого влагалища, хлюп стал раздаваться. Мать уже в голос стонать начала, от блаженства и только сквозь стоны вылетает у нее из её рта...

— По шибче давай, еще шибче сынок! А....а!

Тут меня и сковала приятная истома, спускаю глубоко матери, а её уже тоже сковало и трясти начало, словно в конвульсиях, она уже не стонет а тихо подвывает, а влагалище так дергаться начало, и сжимать мой член, что словно сдаивала семя мое из него. С четверть часа мать выла и тряслась подо мной, словно скопившиеся, за год её сексуального воздержания, сладостные моменты, теперь наружу вырвались, а следующие четверть часа влагалище матери сокращалась на моём большом члене.

— Ты только не кому по хутору не сказывай, что я тебя к себе подпустила Ванечка, просит мать, как только у неё голос пробился, от тяжелого дыхания, а сама меня руками обласкивает, в лицо целует, к губам моим припадает — а я за это, как спать будем ложиться, к тебе буду приходить, как баба к мужику.

Мать, потом, после того, как я с нее встал сразу, говорит, легкость прямо во всем теле у неё образовалась, а по низу живота сладость разлилась и как бы бабочки летают внутри. Правда в тот же день вечером, ко мне на кровать не пришла, уже насытившаяся была, а вот со следующего дня, я уже без подштанников спал, потому, как рядом голая мать спала. Иногда, до полуночи любили друг друга, пока она обессиленная не отключалась, от изнеможения, от секса.

— А ты что думал в войну и после войны, бабы бросили сексом заниматься, потому что мужиков не было, уже обращался Петрович, ко мне, куды там, природа их бабская заставляла их утешение искать в сыновьях своих. Именно на подростков и пал тот камень, удовлетворять своих матерей, теток и сестер старших, а иногда и младшим перепадало. За все конечно не ручаюсь, но там, где баба была в соку и рядом подросток с более менее хорошим членом, это уж к бабки не ходи, занимались сексом. А брюхатили и рожали, это только ленивые. Я мать свою Ефросинью Ивановну трахал, до самого конца её бабьего века и не разу не брюхатил, а тетке Зинке соседке вдул, та сразу запузатила, от меня и потом родила мальчишку. Во общем, я ещё лет пять всех баб на хуторе обслуживал своим большим членом, пока не появились мужики на хуторе...