Я познакомился с ней в кэмпе Эмеральд у Тома Блэкмора – «деда Мори», старого моего знакомого (хоть никакой он не дед). Все звали ее Мэри. Слишком банально для такого существа, думал я, и не ошибся: на деле она была Камиллой. В Мэри ее перекрестил Том, и вовсе не от "Мария", а от mermaid (русалка). Это все из-за волос: длинные, сумбурно вьющиеся, они имели вдобавок какой-то небывало медный оттенок, как и брови и ресницы. Лицо при этом у Камиллы было чистое, без веснушек. Ребячливое, болезненно красивое, оно впечатывалось внутрь и саднило как укус, который сладко и больно расчесывать.

Но не волосы и не лицо запомнились мне при первой встрече. Только представьте себе: старый дом, арендованный «дедом Мори», скалы, заросший сад, полный диковатого, но все же вполне цивильного люда, населявшего кэмп; я вхожу, ищу хозяина, вижу одну фигуру, другую, третью – и...

И на тебе.

Загорелая и голая, обжигающе голая от макушки до босых пят – выходит из-за кустов (первыми носатые пухляши грудей, за ними она сама) – и не каменеет, как я, а плывет мимо, поглядывая. Не без стеснения, да, но больше с любопытством. На спине ее успеваю заметить какие-то слова, выведенные чёрным. Пухляши и виноватый взгляд долго зудели тогда во мне.

На ней никогда не было одежды. Никакой. Ни обуви, ни украшений, ни даже резинки в волосах. Подвижные ее ножки вечно измазывались всеми грунтами Висконсина, особенно после дождей. Жила Мэри-Камилла, как и все обитатели кэмпа: читала, бродила, слушала птиц, участвовала в дурацких Томовых ритуалах вроде “впитывания вибраций Земли”, увлеченно спорила с кем-то – и все голышом. В нервы било даже и не тело как таковое, а сочетание его с разными разностями, с которыми нагота не сочетается и сочетаться не должна. Например, с буднями, полными одетых людей. Или с повадками самой Камиллы, порой стеснительными, порой убийственно женственными, – но точно не такими, какие должны быть у голой красотки. Ни капли завлекательности не было в ней – и оттого втрое крепче каменел дрын под штанами, и не только у меня.

– Простите, сэр! Вы не видели «деда»?

– Деда?..

Она не пряталась и не прикрывалась. И все равно я как-то понимал: каждой клеткой своей она чувствует себя голой.

– Постой. "Дед" – это ведь Том?

– Да-да, он.

– Пять минут назад был у себя в библиотеке.

– Спасибо!

Было это на второй день, когда я уже кое-что знал о ней.

– Кстати...

– Да, сэр?

– Ну вот опять. Почему ты говоришь мне «сэр»? Я что, выгляжу стариком?

– Простите, сэр...

– Или я так не похож на других?

– Эээ... да, не похожи, сэр. Простите, сэр... то есть просто простите.

Она тогда убежала. Через пять минут я снова видел ее на скалах – и она улыбалась мне. Не просто, а как «тому самому». Самому облезлому, думал я, осаживая глупую радость. Тому, который Не Сэр.

– Доброе утро, сэ... эээ... – отвечала она мне в другой раз. – То есть просто доброе утро!

От ее улыбки хотелось растечься мятной лужей. И как теперь работать?

– Доброе... Кстати, меня зовут Дэйв. Я друг Тома.

– Тогда доброе утро, Дэйв, – улыбчивые губы уплыли за кусты и исчезли.

Улыбались они не только мне. Кому-то Мэри и вовсе вешалась на шею, прижимаясь всей своей искрящей наготой к чужим футболкам и худи. Я таким счастливцем не был и не знал, как им стать. И к чему это мне – тоже не знал. Все-таки я ни на секунду не забывал, зачем я здесь.

– Мэ-эри? – тянул по-звериному Том, старый койот. – Совершенно особая история, и я знаю, что она тебе не понравится. У нас не было ничего, кстати. Я даже не целовал ее ни разу, хоть и совру, если скажу, что не хотел бы. Видел бы ты ее месяц назад – такой, какой ее видел я. Семья мормонов, к тому же без отца, только бабы-изуверки – мачеха с бабушками, тетками и прочими. Там тебе и побои, и всевозможные кары за грехи, кои усматриваются в каждом чихе. И это только семья; а в школе – в школе травля за все: за одежду, за вид и, понимаешь, за уродство. Тут надо бы поржать, хоть и не до смеха. Да, она числилась в уродках, потому что сутулая, плюс тряпки мормонские, старомодные, плюс повадка, скованность и так далее. Что ж, я появился вовремя. Проработал ее как мог: вывалил ей, как ее всю жизнь обманывали в семье, а в школе завидовали, как ей нужно раскрыть внутреннее зрение, принять эту правду и научиться жить с ней. Это базис моего учения, ты в курсе...

Тут мне полагалось кивнуть с умным видом.

– И с этой целью, – кивал я, – дед Мори выкрал ее у изуверской семейки. Но почему голая?

– Не крал я никого! Наоборот, гнал ее, когда увязалась за мной. Думаешь, нужны мне эти проблемы с копами? Сейчас уже не те времена, что раньше, когда ты хоть в четырнадцать мог колесить автостопом по всем штатам, глушить кислоту на завтрак, обед и ужин, и копы не имели к тебе никаких вопросов, особенно после минета. Кстати, не думай, Мэри не по этим делам. Видел у неё на спине?..

– Базис твоего учения?

– Заткнись и слушай! Имели мы с ней разговоры в Юте. Я-то думал сверкнуть, раскрыть девчонку и исчезнуть... не тут-то было. Не ожидал, признаюсь. Сбежала, собрала узелок, как нищенка – решила странствовать со мной по белу свету. Эти религиозные, понимаешь, они особенные. Им что Христос, что Смит, что я – не суть важно, был бы пророк. Ты не представляешь, Дэйви, бурый ты енот, не представляешь, каково было мне. Девчоночка-то, считай, влюблена по уши, а мне это зачем? Ну, то есть я хотел бы ее, конечно, хотел и хочу, но ведь так не делается. Эта святая вера в пророка – что мы с ней дальше? Это история про сегодня и про сейчас, и ни разу не про завтра. А мое учение и есть Завтра, ты же помнишь, Дэйви, облезлый ты гризли. Пойми, я и не думал, когда предложил ей...

– Камилла! – решился я окликнуть ее, когда вышел от Тома. Это сработало: так ее никто здесь не называл. – Камилла!.. Том сказал мне, что это твое настоящее имя.

Она подплыла, бодая сосками воздух.

– Нет, это не мое имя. Я Мэри.

– Понимаю. Камилла – уже не совсем ты?

– Камилла – совсем не я. Я – Мэри, просто Мэри.

Исцарапанные ноги, как и всегда у нее, были в грязи, будто Мэри носила бурые носочки.

– Ну хорошо. Мэри, я хотел спросить тебя кое-о-чем. Том рассказал мне, и... Можно?

– Конечно, Дэйв. Спрашивайте.

– Почему ты... эээ... ну...

– Да?

– Почему ты позволяла, эээ... так поступать с собой? Почему терпела так долго? – вдруг понёс я. – Ты, такая красавица, с таким лицом, фигурой... мне хочется приехать к тебе и поубивать их за это, – распинался я. – Почему?

Мэри вдруг заплакала и сбежала от меня (в который раз). А я остался торчать бревном на поляне.

Зачем я начал все это? Знал же, что не решусь спросить...

– Месяц голышом, – бубнил во мне голос Тома. – Понимаешь? Я подал это как условие. Она снимает с себя все, я жгу ее шмотки прямо на обочине, и едем – я и она. Я как есть, она голая. И потом живет в Эмеральде тоже голой. Без каких-либо исключений – все практики вместе со всеми, будто она одета. Ну, кроме месячных, конечно, там можно и прикрыться. Клянусь тебе, я и не предполагал, что девчонка клюнет всерьез. Я слишком плохо знал мормонов. Мне казалось – наоборот, уж я-то знаю их как облупленных, и такая пытка для девочки, привыкшей жить, ткскзть, в скафандре... Но практика показала, что был я прав. Да, это шоковая терапия, – но она работает! Как девочка раскрылась, а? Ее же не узнать. Осанка, грация, женственность, уверенность в себе! Конечно, ей мало рассказать, что она красотка – нужно, чтоб сама ткнулась носом в воздействие, ткскзть, своих чар. И не один раз, не два и не три, а месяц напролет! И я сделал это! Я слепил Мэри заново: дал ей имя, выкрасил ей волосы в ее русалочий цвет, оголил ее до самой души – пусть чувствует себя прозрачной... Ты видел, какая она теперь, Дэйви, лохматый ты опоссум?

Больней всего в ней било это сочетание детского лица и зрелого тела. Мэри была существом отчаянно юным и отчаянно сисястым. Пухлые сокровища ее подпрыгивали и колыхались на каждом шагу; адски хотелось сгрести их и мять, жмакать, по-маньячьи впиться в них и выпить, высосать допьяна всю наливную Мэри до самого ее нутра. При всей пухлости грудь не обвисала у нее и дыбилась в стороны, к тому же была той каплевидной формы, на которую смотришь – и сам превращаешься в тягучую каплю. Соски, крупные, бодатые, как у матроны, торчали из нее тяжёлой артиллерией и протыкали насквозь любой взгляд; спелые, набухшие тёмным вином, они мозолили тебе глаза, куда ни глянь. Внизу Мэри поросла грубой шерстью – не только вход, но и окрестности; из створок выпирали лиловые лепестки, не вмещаясь внутри. Срамота зияла на ее теле чёрной дырой, стыдной до озноба.

Бывают тела глянцевые, голые напоказ, а у Мэри было умильно-интимное, будто ее оголили – и все глядят, жгут взглядами, и некуда бежать. Так оно и было, в общем. Когда Мэри садилась по-турецки – а Том всегда всех так усаживал на своих ритуалах, – сердцевинка ее распахивалась и светила средь бела дня стыдным светочем, драла нервы и царапала взгляд, не прикрытая ничем, кроме редких травинок. Все пялились туда, все без исключения, хоть и делали вид, что медитируют и раскрываются внутри. Как Мэри выдерживала это – не знаю; стоило мне представить себя на ее месте – голого, с выпяченным хозяйством, – и... Ягодицы она имела образцово аккуратные, талию гибкую и вполне стройную, в плечах и руках оставалось ещё немного детской округлости. Тем мучительней было видеть ее матронистые груди, срамоту и все оголенное Томом тело, набухшее от взглядов. Я боялся спросить, сколько ей лет. Мэри выглядела и ребенком, и матерой гурией, к тому же была девственна, как уверял Том. Он и написал ей на спине чёрным маркером:

Если на мне

Нет одежды

Это еще не значит

Что я готова

С тобой

Спать

Она и правда была влюблена в него. Не дежурила у комнаты и не ходила по пятам, наверно, только потому, что голышом это было бы совсем уж. Ловила взгляды своего божества, жгла его заискивающими улыбками, от которых хотелось кричать, хоть они были и не для меня. Я почти ненавидел Тома, съевшего когда-то со мной пуд соли. С Мэри он был безупречен, даже слишком, я бы так не смог, – потому она и не висла, наверно, у него на шее, как у всех других. Кроме меня.

Ты мечтаешь об этом, распекал себя я. Как сопливый пацан, мечтаешь, чтобы она обвила тебя руками и влипла своими пухляшами тебе в ребра, а ты все чувствовал сквозь футболку и плыл бы, как шмат масла, и гладил бы шелковую спинку и, может быть, верх попы, потому что это ведь ничего, это ведь можно... Забыл, зачем ты здесь?

Тем временем кэмп жил своей жизнью. Лучше всего к ней подходило слово «бездельники», хоть Том и сказал бы, что это ханжество, клеймо толпы, импринтинг буржуазных предрассудков (ну, или как-нибудь эдак, он был мастак на такие словечки). Слово «хиппи» тоже ему не подошло: никакие мы не хиппи, говорил он, мы группа единомышленников. Когда Том подался в психологи – выдумал нечто вроде учения, предполагавшего всякие совместные бдения вроде медитаций и встреч восхода солнца, которые я тоже посещал. Из-за неё, конечно.

Я был такой не один: по-моему, голая Мэри мотивировала народ к самораскрытию едва ли не мощнее всех Томовых проповедей. Когда она восседала, распахнув ножки, и буравила сосками рассвет – рядом кучковался весь мужской состав в полном наборе, хоть посещение бдений и не было строго обязательным. Обязательным тут было только одно – плата, вполне божеская, кстати.

Краем уха я ловил разговорчики о Мэри – не слишком-то и злые, на удивление. Неужели сказывалось учение старого койота? Похоже, она была тут кем-то вроде святой – или, вернее сказать, блаженной. Вскоре я понял, как это работает, а заодно и оценил психологический гений Тома: голышка Мэри была под защитой невидимого кокона неприкосновенности. Тот соткался из надписи на ее спине, из Томового благородства, из повадки самой Мэри, из стеснительности – ее и других, – и ещё много из чего. Мэри хотели все – и никто не смел к ней прикоснуться.

Вскоре я обнаружил, что она была не единственной голышкой Эмеральда.

Вторую звали, как ни странно, тоже Мэри. Телом она казалась младше, а лицом старше и, пожалуй, обыкновенней, хоть и тоже была красива своей диковатой красотой, в которой горчила капля индейской крови. Гриву свою она красила в дерзкий аквамарин, на спине имела такую же надпись, как у тезки, слово в слово, и вообще явно подражала ей, хоть и не решалась снять шорты (хотелось содрать их и выкинуть к чертям).

Я встретил ее на второй день. Мэри-2 глядела на меня и вызывающе, и напуганно, и Бог знает как еще. «Ей можно, а мне нельзя?» – вопрошал колючий взгляд. Грудки у неё были точно такие, какие положено иметь молоденькой хиппи: терпкие, тугие, с бледными ягодками сосков, не успевших загореть. Сколько уместится их в каждом пухляше Мэри-1? – размышлял я...

Вторая Мэри мелькала неспелыми своими ягодками там и тут, а назавтра решилась и оголиться полностью – правда, лёжа на животе. Была она не столько милой, сколько дразнящей – не в том стыдном смысле, что ее тёзка, но тем не менее. Насмотрелась на пухляши, думал я. Возбудилась, как все мы – и не можешь сдержаться.

Или можешь, но не хочешь.

– Жарко? – я пристроился рядом, на поваленном дереве.

Мэри-2 повернула ко мне голову.

– Не то слово.

– Не хочешь искупаться?

– Уже. Но можно и снова, только потом. Сейчас мне лениво.

Она явно была не прочь. И явно нервничала, пробуя тонкий лёд. А я?

– Лень – благословение богов, помогающих нам экономить топливо.

– Это каких таких богов? Шелла, Шеврона и Ко?

– А может, Афродиты?

– Афродита – просто греческая шлюха, – медленно говорила Мэри-2, выгибая бедро. – Просто шлюха, которая хорошо умела магию. А еще ее никогда не было, хоть и жаль.

– Как думаешь, какие там могли быть объемы?

– Ну-у-у... Сто на восемьдесят на сто, не меньше, – потянулась та. Бедро выгнулось дугой. – Как у нашей нимфы. Которая ходит тут... ну, ты видел.

Как же без этого.

– Скажешь тоже. У нимфы никаких не восемьдесят, максимум шестьдесят пять, и то много. А вот бедра восемьдесят с чем-то. И топ – да, наверняка за девяносто.

– Вау. Ты так шаришь в объемах, – она почти легла на бок. – Богатый опыт?

Ну давай, давай уже. Покажись, какая ты там.

– Есть немного. Всякое довелось поделать в жизни.

– Прям всякое-всякое? – она приподнялась на руках. А вот и ягодки – топорщатся в лиловой тени. Давай, давай... – С этого место поподро...

– Не помешаю?

Том, старый койот. Как раз вовремя.

Вылез из-за кустов, как черт из табакерки.

– Нет, что вы, – ягодки рухнули обратно на траву. – Вам можно без стука.

Он постучал себя по лбу. Мэри-2 хихикнула.

– Ладно, – я чувствовал себя кретином из ситкома. – Схожу искупаюсь, что ли. А то здесь слишком жарко.

– Не уходи, – оскалился Том. – Вместе веселее.

– Гы, – подхватила Мэри-2.

Ухожу. Прислушиваюсь – не идет ли следом. Оглядываться не хочу, много чести.

Ну все. Один.

Наверняка оно и к лучшему.

Трахнул бы ее, – бубнил внутренний сверчок, – и что? Воображал бы себе Мэри-нимфу? Хоть и смертельно уже надоело дрочить. Так хочется тела – и рукам, и дрыну. Щупать, мять, дырявить, сосать, слизывать горечь соли... Черт! А старый гризли, значит, не только свою милую бдит, но и других тоже, патриарх облезлый, рыцарь недоделанный?..

Что ни говори, день был испорчен. Ягодки не явились на вечерние бдения, и это добило меня, хоть и вот она, первая Мэри, в сто раз милей и сисястей – сидит, такая же голая, и не прикрывает ничего: нате вам мои суперсиськи и тайничок с лепестками, нате вам всю меня, глядите, жгите взглядами, мне не жалко. В тысячу, в мильон раз милей – и недоступней. Попробуй притронься к ней... да что там “притронься” – просто скажи. Что-нибудь эдакое. Язык не повернется, а руки тим паче, не говоря о...

Вечером я торчал на одном из валунов. Впервые за годы хотелось курить, хоть я и знал, что не закурю. Это было бы слишком: мало того, что раскис из-за каких-то голых писюх, которые мне в дочки годятся, так еще и...

Вскочив, я оступился, чуть не съехал к чертям (не Бог весть как высоко, но все же) – и увидел свет в кустах.

Первой мыслью было – смешно сказать – “пришельцы? эльфы? кто еще?” Но в ореоле мелькнули носатые пухляши.

– Мэри, не бойся, это я, – громко сказал я, потому что фонарик замельтешил по кустам. – Просто сидел тут. Помешал, да?

– Не-ет, – донеслось не сразу. – Извините, сэ... то есть Дэйв. Я тоже сидела, зачиталась, не заметила вас.

– Все я у тебя “сэр” – говорил я, подходя к фонарику. – Ну сколько можно?

Она тоже сидела на валуне. Голая, разумеется. И с книжкой.

– Больше не буду. Обещаю!

– Можно присесть?

Валун был большой, поэтому я решил, не попробовать ли.

– Конечно. Садитесь, – вспорхнула она.

Ага. Ну ладно.

– А почему не в библиотеке? – пристраиваюсь на каменном брюхе. – Там ведь и свет есть.

– Просто я люблю тут. Это мое место. Любимое.

– Прости, что вторгся. Я не знал.

– Ничего. Вы же не знали.

Пауза. Стоит перед мной, в одной руке книга, в другой погасший фонарик. И она, какая есть. Хоть и сумерки, но все равно все видно.

Черт.

– Детектив? – киваю на книгу. – В смысле, чем зачиталась так?

– А. Нет, не детектив. Вообще не выдуманное.

– А какое?

– Юридическое.

– То есть?

– Мейер и Джекоб, «Казусы семейного права».

Если бы она сказала, что читает «Дао де цзин» в оригинале – вряд ли моя челюсть отвисла бы сильнее.

– А... тебе, что, интересно такое?

– О-очень. Особенно дело Цинтии Браун двадцать седьмого года. Как раз закончила, когда вы появились.

– А... э...

– Там одна девушка, вот эта Цинтия Браун, она сбежала из дому, а потом узнала, что ее мать завещала ей кругленькую сумму. А отчим хотел...

– Я помню дело Браун. В конце концов... если я не занимаюсь активной практикой, это не значит, что я уже не адвокат.

– Вы?! Адвокат?!

– В некотором роде. Выиграл сто семьдесят шесть дел и проиграл девять.

– С ума сойти. А вы... точно адвокат?

– Нет, это от тебя с ума сойти. Ты первая девушка в моей жизни, которая зачитывается Мейером-Джекобом, да ещё и гол... эээ... ночью с фонариком.

– Но вы согласны, что Монро выбрал неудачную стратегию? Хоть все-таки и выиграл потом? Есть же пункт пятый сто семнадцатой статьи, где...

– Все правильно он сделал. Пойдёшь по сто семнадцатой – упрешься в закон штата Мэн, не помню точно, как его...

Мы проговорили, вернее, проспорили до ночи. Я бы сказал – «звёзды освещали нам обратный путь», если бы был писателем и если бы они освещали хоть что-то, кроме самих себя.

Проводив Мэри (она жила в отдельном флигельке), я одолжил у неё фонарь и ушел к себе.

– Федеральный закон не может... – твердил я то ли мысленно, то ли вслух. – Даже в отдельных неоговоренных случаях... Вот черт!

Уже переодевшись, я понял все-таки, где ее ошибка. Ну конечно! С ума сойти: только сейчас дошло. Потерял хватку за годы безделья, да и Мэри не промах. Надеюсь, она ещё не спит? Потому что я не засну, пока не вернусь и не растолкую ей наконец...

– Прости, Мэри, но я просто не мог не вернуться и...

Я прикусил язык: из окна слышались стоны.

Стонала Мэри. И я ни с чем не спутаю эту сдавленную песню наслаждения – когда пытаешься удержать его, не выпустить наружу, но нет сил и оно рвётся из тебя, как кипяток из гейзера.

Кто-то долбит ее, думал я. Кто-то осеменяет нашу девственницу, блаженную нашу бурёнку, знающую федеральные законы лучше меня.

И я даже знаю, кто.

Старый облезлый койот. Нет, ты не койот, ты лицемерный лис. Ждал, пока я свалю, и юрк к ней в постель. Небось смокчешь ее пухляши, как мамкины когда-то, – скрипел зубами я под очередную руладу Мэри. Она изнемогала и захлёбывалась под ним, стоны ее перешли почти в рыдания, а я стоял дубом под ее окном и пялился на корни-змеи в фонарном луче. Потом опомнился и выключил. Заметили? Или так увлеклись, что хоть потоп?

Не успел я привыкнуть к чернильной тьме, как рядом высветился квадрат соседней двери. И в ней – знакомая сухощавая фигура.

Я не дышал, влипнув во тьму. Не дышал и ничего не понимал. Если Том вон там, в двери своего дома, где и должен, в общем-то, быть, – то кто тогда здесь? С Мэри?

Она перестала стонать (я и не заметил, когда). Том, казалось, тоже вслушивался в тишину. Доносились только голоса из дальних палаток и плеск на камнях. Постояв какое-то время, он захлопнул дверь и исчез вместе с нею. А я побрел к себе.

Вот значит как, думал я, размахивая фонариком (световой кругляш плясал по деревьям). Блаженная беглянка Мэри блаженна только для таких престарелых сэров как ты? А со всякими прочими она вот так, да? Чуть не сдохла девочка от удовольствия. А ты верил, что бывает иначе? Сколько живешь на свете, сколько всего перевидел – и никак жизнь не научит тебя...

Назавтра я дважды, завидев Мэри, прятался в кустах. На третий раз не вытерпел, потому что она вдруг пошла прямо в реку. С какой стати?

Глупейшие мысли воткнулись в мозг, хоть в нашей мелкой речушке убиться можно разве что головой о камень. Но нет: воровато озираясь, Мэри ходила, видно, по руслу или по камням – из-за кустов виднелась только ее голова. Что она делает? Моет ноги? Ищет что-то? Недоумение мое усилилось, когда Мэри вернулась на берег черноногой по колено. Я вспомнил: рядом есть обмелевшая излучина. Мэри окунала ноги в ил, и теперь они как в сапожках. Что за черт?

– Что за черт? – вопрошал я Тома. – Как может девчонка в девятнадцать, или сколько ей там, знать законы лучше матёрых сутяг?

Я уже и не верил, что смогу задать ему именно тот вопрос, который хотел задать (впрочем, про закон я тоже собирался).

– А Смит ее знает. Подковалась, видно.

– Какое «подковалась»? Окстись, старый койот! Тут такое знание предмета, что... И – кстати: не думал ли ты, что ее могут силой запроторить домой?

– Думать – моя работа, а от нее надо иногда и отдыхать. Надеюсь, не было большего облегчения для простой мормонской семьи, чем бегство этой грешницы.

– Все мы не без греха.

– Вот это в точку. А с чего ты решил, что ей девятнадцать?

– Да так. Если по телу судить, то двадцать пять, а по лицу – пятнадцать от силы. Вот и взял среднее арифметическое. А сколько?

– Не знаю я. Не спрашивал.

– Ясно. А не знаешь ли, эээ... есть у неё тут кто?

– В смысле?

– В прямом. Парень, ухажёр, хахаль...

– Что? Нет, конечно, с чего ты взял? Это алмаз неограненный. И наличие активного пениса – рядом или внутри – с огранкой никак не сочетается и в мои намерения никак не входит, смею тебя уверить...

Зато в саму Мэри очень даже входит, думал я, идя от него. Входит и выходит, и снова входит.

Кто же у нас такой бодливый?

Конечно, я не выдержал и заглядывал к ней трижды за день (благо никто не стонал). Увидел ее только под вечер, и не у себя, а снова у реки.

– Ты ошиблась, – сразу вывалил я ей. – По закону штата Мэн от тринадцатого января тысяча восемьсот...

Это было зрелище: всклокоченный сутяга не первой молодости – и голая Афродита-гурия-нимфа в одном лице: ноги в иле, глаза горят, щеки красные от азарта, ключицы тим паче, соски ходуном ходят, в срамных мехах паук запутался... Стоит в позе Цицерона и, я вам скажу, даёт прикурить!

–.. .Вы глубоко неправы! Достаточно вспомнить дело Харпер Уотерфайнд сорок шестого года, чтобы...

– Позвольте возразить вам, мэм! И... и знаете ли вы, что у вас... эээ... у вас паук?

– Какой еще паук?

– Увы, не знаю. Искренне надеюсь, что не ядовитый.

– Не уходите от темы!

– Рад бы, но у тебя и правда паук. Вон там.

Она нагнула голову, глядя, куда я показываю.

– Позволь-ка, – быстро, пока не уплыл момент, тяну руку к запретному месту, щелчком сбиваю зверя, ненароком – клянусь! – задеваю лепестки...

– А-ай!

– Вот и все. Где ты его подцепила?

– Ааа... не знаю...

– На речке, наверно?

Впервые я так ясно видел ее стыд. Он всегда фонил во взгляде и повадках, но сейчас...

– На... на какой речке?

– Как на какой? На этой. Я видел, как ты ходила и выпачкала ноги. Что ты там делала, кстати? И не убегай, пожалуйста!

“Она покраснела потому, что я смахнул паука с ее письки” – думал я и поэтому гнул дальше эту линию с речкой. Я был уверен, что увожу тему в безопасное русло, старый дурень. Куда только делось мое адвокатское чутье?

– Вы видели, да? – обреченно повторила Мэри.

Наступила пауза. Неловкость усиливалась моей тупостью: что я видел? О чем она?

– Ты не думай. Я не видел, ну, ничего такого, – говорю на всякий случай. – Только как ты ходишь по грязи. Зачем, кстати?

Мэри закрыла глаза. От стыда, понимал я... и ничего не понимал.

– Ладно. Хорошо. Я расскажу вам, – бормочет. – Только потому, что это вы.

– Что расскажешь?

– Понимаете... короче... не знаю, как это сказать. Как вообще говорят такое. В общем, я еще маленькая мечтала.... нет, не могу!

– Не надо, если не можешь. Или в другой раз.

– Ладно, ладно. Сейчас скажу. В общем, с детства я мечтала... эээ... быть грязной.

– Грязной?

– Да. Я жуткая чистюля на самом деле, меня ругали и били за малейшее пятнышко на одежде. И однажды я увидела лужу. Не думайте, я и раньше их видела, но эта была... не могу описать. Мне будто сказал кто-то: а если вдруг ты туда упадешь? Мало ли как: споткнулась, поскользнулась... Мне было так странно и страшно, я не могла дышать. И потом вечером засыпала и думала про эту лужу, и мне снилось, что я туда упала, в самую-самую грязь, понимаете, грязь, а ее там много было, она густая такая, пачкучая, и я вся в ней – и руки, и лицо, даже волосы... Это было такое, знаете... не могу описать. Но почему-то мне хотелось снова и снова думать об этом. И я фантазировала, как я в той луже... И потом меня все сильней тянуло пачкаться. И я пачкалась, когда никто не видел. Даже мазала себе грязью немножко ногу или живот, прикрывала одеждой и ходила так. И думала про себя: я грязная. А тут, в Эмеральде, это место на речке. И я тут впервые ходила босиком по грязи. Долго смотрела, не могла решиться, но все-таки решилась. Это... это так стыдно, – Мэри прикрыла лицо рукой. – И... и я мечтала об этом всю жизнь. Когда я ступила первый раз туда, и нога провалилась в эту чавкающую жижу, и потом я с трудом вытащила ее, а она была... была... я не могла дышать. Я стояла вот так, задыхалась и думала, что вот сейчас упаду. Прямо туда. Но нет, не упала. Не смогла. Я мечтаю окунуться туда, чтобы вся целиком, с ног до головы, чтобы я была одна сплошная грязь... но, наверно, никуда не смогу.

Не улыбаться, приказывал я себе. Не сметь. Ползущие щеки – стоп!

– Вы, наверно, думаете: дура какая, психичка, извращенка ненормальная?

– Ну почему, – старался я говорить серьезно. – Я так не думаю. Совсем так не думаю.

– Господи, другие уже с детьми в мои годы, а я...

– Сколько тебе, кстати?

– Восемнадцать будет завтра. Господи, какая же я дура-а-а...

– Ты не дура, – мялся я, соображая, за что ее можно взять. Все-таки решился за плечо. – Совсем не дура. Скажешь тоже. Не смей так больше говорить! Только что спорила со мной, черт меня дери, о конфликте федерального и местного законодательств – и такое о себе говоришь. Ты не дура, ты одна из умнейших девушек... то есть людей...

И тут это произошло.

То самое.

Я даже не понял, как и что, и только задыхался, обожженный трепещущим телом, вросшим вдруг в меня, и разевал рот, пытаясь что-то сказать. Получилось с третьей попытки:

– Ты не дура... просто у тебя такое... хобби. Понимаешь? Кто-то собирает марки, кто-то значки, кто-то любит кататься на лыжах, а ты... ну... любишь грязь. Ну и что? Ничего такого тут нет, – бормотал я, обвитый благодарными руками. – Просто любишь грязь, и все. Не надо этого стыдиться... и бояться тоже не надо, – и гладил, гладил, как и мечтал, шелковую спинку и верх попы. Это ведь ничего, это ведь можно?..

Она убежала, как всегда. Секунду назад была вот тут, на мне, колола сосками – и уже нету. А я торчал, кормил комаров и слушал это тягучее “ааааа” в себе. И потом сообразил, что сейчас же бдения и она наверняка там, и побежал туда, и застал уже последнюю часть, пристроившись, как мальчишка, за валуном, где никто не видел меня.

За Мэри восседала ее тезка, тоже без всего, и поодаль еще две девицы топлес. (Кажется, это заразно.) Две Мэри – это было что-то: изобильные, набухшие зефирным молоком пухляши – и рядом терпкие, тверденькие грудки Мэри-2, будто им ещё зреть и зреть. Одни будто сами лезут тебе в рот, другие вообще не для сосания – их только мучить, сдавливая бледные ягодки, чтобы налились наконец своим розовым соком. Впервые я видел бритый передок Мэри-2, обманчиво-детский, распахнутый розовой мякотью, и рядом – пещерку Мэри-1, кричащую, почти кощунственную, грубо-звериную на нежном ее теле...

Утром я решительно шагал к ней. У меня был подарок, может быть, и не лучший из возможных – но определённо лучший из тех, на какие я был способен. Потому что лучше тысячи долларов может быть только еще больше долларов, а у меня при себе столько не было. Быть зависимой от Тома и его благородства – романтично, не спорю, но любая романтика кончается раньше, чем хотелось бы. Да и совесть будет чище. Может, Мэри удастся на эти деньги...

Я не знал, как она отнесется к моему подарку, и проигрывал в уме разные варианты. Действительность, как всегда, готовила сюрприз, ибо я вновь услышал это.

Стоны из ее домика.

На сей раз я не цепенел у дверей (может, только на миг), потому что вдруг озлился как черт из пекла. Я несу ей кучу баксов, а она горланит под кем-то там? Вот и разберёмся, кто тут Не Сэр.

И громко постучал.

Стоны умолкли. Я мстительно прислушивался, но ничьих голосов не слышал – только шорох и беглые шаги перепуганных ног:

– Кто там?

– Это я, Дэйв, – я чуть не добавил «Не Сэр», но сдержался. Ни к чему это слышать тому, кто помалкивает за дверью.

Но никакого «того» не было. Я не ожидал, что дверь откроется, – однако же она открылась, и за ней была только Мэри. Нервная, розовая, будто бежала издалека, хоть комнатка, в которую я ворвался эдаким Отелло, была крохотной – не побегаешь, разве только по кругу. И она была пуста.

Других комнат не было. И мебели тоже. Ни единого шкафа, где можно было бы спрятать и иссушить любовника в скелет.

Ни-че-го.

– Дэйв? – недоумевал охрипший голос.

– Эммм... доброе утро, Мэри, – услышал я собственный, бодро-фальшивый. – Прости, я ворвался...Ты одна?

– Да, – отозвалась Мэри, вытирая руку о занавеску.

На ткани остался липкий след.

Вот черт, запоздало соображал я. Черт, черт, черт, черт. Ну как же я мог не...

– Мэри! (О чем говорить, если чувствуешь себя полным идиотом? Тем более, что ты такой и есть.) Мэри... С днем рождения, Мэри!

– Спасибо.

– С днем рожденья тебя-а, с днем рожденья тебя-а, – фальшиво завыл проклятый мой голосина. – Это подарок, – пояснил я, протягивая конверт. – Мой. Тебе.

“Лучший подарок для нее – если ты уберешься к чертям и дашь ей наконец поласкать себя” – бубнил внутренний голос, который я изо всех сил пытался убрать к чертям.

– Спасибо, – повторила она тоном ниже, беря конверт. – А что там?

Индульгенция, подумал я. Попытка откупиться от совести. И забормотал:

– Пожалуйста, Мэри, не открывай его при мне! Там ничего такого, не думай, никаких тайн или записок, просто... просто открой его, когда я уйду. Хорошо?

– Хорошо, – улыбнулась Мэри. (Наконец-то.) – А у меня... у меня к вам тоже просьба.

«Не заходи ко мне в дом», тоскливо думал я...

– Какая?

– Странная. И стыдная тоже, хоть вы, – она подошла ближе, – хоть вы и говорили, что это не стыдно и нормально. Я про... ну, про грязь.

Я не знал, что сказать.

– Получается, это как бы наш с вами маленький секрет. Мне все-таки очень хочется... ну, погулять там, по этому илу, или как его. Только я боюсь, что кто-нибудь увидит, понимаете? Ну, то есть вас я не боюсь, я ведь уже знаю, что вы не против, но другие...

– А что мне делать?

– Просто быть рядом. Только не смотрите, как я... хорошо? И если вдруг кто-то появится, дайте мне знак, я схоронюсь в кустах. Не хочу, чтобы меня увидели, – виновато улыбалась она. – Хорошо?

– Конечно, Мэри! Само собой. Можешь на меня рассчитывать, – бормотал я, пока мой мозг пытался справиться с этой новостью. – Когда?

– Что когда?

– Когда идем делать тебя Грязной?

Я вдруг кретински подмигнул ей. Она покраснела до ключиц.

– Не знаю...

– Может, прямо сейчас? Пока никого нет? Утро, эмеральдеры спят, дед Мори тем более...

Ты не сделаешь этого, твердил я про себя, пока мы двигались к реке – я и два пухлых носика, торчащих из самого плавного и золотистого в мире тела. Нераскрытый конверт перекочевал под ее подушку, а я шагал вместе с носиками, кивающими на ходу, и с надписью на гибкой спине, и с медной гривой (все-таки краска, значит... но как ей идет этот цвет), и с бедрами-качелями... где она научились так ходить? Нет, ты не сделаешь этого. Не сделаешь. Не сможешь, не решишься, и это будет правильно....

Когда она, розовая от сосков до кончиков носа, ушла к реке, я выругался и снял футболку.

Потом выругался крепче и снял джинсы.

Потом выругался безбожно, как умел, и побрел в одних трусах к отмели.

Мэри балансировала в грязевом пудинге, пытаясь высвободить ногу. Она сразу увидела меня (внутри царапнуло, будто это я без всего, а не она).

– Кто-то идет к нам? – долетел ее голос. – Я застряла...

Ноги окунулись в склизкое месиво, пробравшее до костей. (Боже правый, что я творю?..) Я не отзывался; Мэри что-то говорила, а я безмолвным зомби шагал к ней. Ноги ныряли в чавкающую жижу, – глубже и глубже, – выныривали нелепыми чушками без пальцев и ныряли снова; идти было все труднее, но я дошел до самой Мэри, которая увязла и не могла отбежать, и только кричала, кричала мне что-то, чего я не слышал – видимо, слух мой отключился, дабы я довел свое намерение до конца...

И толкнул ее.

Она рухнула в грязь. Я плюхнулся рядом и лихорадочно, пока не опомнилась, стал обмазывать ее со всех сторон.

Мэри вдруг забилась, как донная рыба, которую выкапывают из ила. Я одеревенел, – и тут же понял, что к чему, и отдал ей свои руки, чтобы они мазали и скользили везде сразу, и чвякал, и плюхал, и хлюпал со всех сторон, и залепил лицо и тело бурым месивом, и впился наконец в соски, липкие, как абрикосы в меду, и мучил их в этой адовой скользоте, что-то приговаривая, по-моему – “вот какая ты грязная, грязная, грязная, грязная, грязная, грязная...”

Длилось это вечность, – или, может, пару секунд. Или минут, или часов, не знаю. Я кричал, как она, и потом уже понял, что испачкал трусы не только илом. Брезгливость выгорела в эйфорию – будто мы плюнули на все правил и творим что хотим. Голова Мэри стала склизким шаром – ни глаз, ни носа, только дикая улыбка с щербатыми от ила зубами; тело гнулось червем, ноги корячились по-жабьи, бедра плясали в буром пудинге...

Наконец она притихла. Рот, разинутый на безглазой голове, издал долгий сладчайший выдох, тело обмякло сдутой куклой. Я осторожно снял грязь с ее век. Ресницы разлепились не без труда, моргнули раз, другой – и на меня глянули зеленые глаза. Два изумруда на груде грязи. И ниже – бессильно раскрытые губы.

– С днем рождения, – сказал я изумрудам. – С совершеннолетием.

Она смотрела на меня как новорожденная. Потом потянулась вся, от макушки до пят – томно, мучительно-сладко:

– Бо-о-о-оже... бо-о-оже правый...

– Ты очень грязная, Мэри. Ты наверняка самая грязная девчонка на планете. Ты ведь этого хотела?

Мэри хихикнула, застонала, плюхнула руками по илу, взрыла его носом. Черт подери...

Мы точно спятили, думал я, скользя руками по ее телу. И я, и она. Иначе как это все называется? Мы терлись, скользили, чвякали и топили друг друга; подныривали, барахтались, мылились, обмазывались, возились донными червями, бросались грязью и кряхтели от жути. Вновь безглазое чудище извивалось в моих руках, и я успел намять, намесить и намучить его сверху донизу – от сосков до сердцевинки, выпяченной меж распяленных ног.

– Иыыыыы! – хрипела Мэри, шалая от грязи и от того, что я творил с ней. – Иыыыых! Ых! Ых! Ых! – танцевала она, бодая лобком мою руку. – Ых, ых... ыаааааа!

– Закопай меня, – просила она, отдышавшись, и я окутывал ее грязью со всех сторон так, чтобы не было видно ни тела, ни лица – ничего, кроме ноздрей, которые дышали, а я их охранял. Потом выплюхивалась оттуда мерзким монстром, мотала головой, разбрызгивая липкие комья, била по илу руками и ногами, швырялась в меня, падала и ныряла с размаху в самую густоту, плюхалась в ней, визжала, хохотала, захлебывалась хрипом – и снова и снова подставляла мне свой передок, чтобы я помогал ей сгорать в огне, накопленном за две недели голой жизни...

– Надо вымыться. Да? – шептал пенек с губами. В надежде, что я скажу «нет».

– Да. Надо, – говорил я, потому что как иначе?

– Давай ещё немного, – умолял пенек, и мы кисли аллигаторами в иле, взбитом в пюре. Но потом все-таки встали и с трудом, по-стариковски выбрались на берег, цепляясь друг за друга.

– Я не хочу мыться, – упрашивала она меня, как капризная дочка. – Я хочу так.

– Хорошо, давай так, – согласился я, хоть уже и очень хотелось все смыть. – А как это – “так”?

Оказалось, это – ходить по кэмпу бурыми чудищами. Нас уже все видели (невозможно орать и остаться незамеченными), и теперь мы слонялись, встречая много людей и выслушивая много слов. Мы были темой дня. Я всем говорил, что это грязевые ванны, и суть именно в их сочетании с воздушными: чтобы грязь подсохла и прихватила как следует. Потом придумал, что это часть Томового тренинга: слиться с природой, стать ближе к земле. Говорил только я, Мэри молча цепенела под взглядами.

Мы с ней бродили, как нежить. Нас покрывала дюжина слоев, и все они хлюпали, чвякали, скользили и мылились, будто мы только вылезли из утробы матери Земли. Мы были просто жуть какие. И нам было хорошо.

Почему не кажет себя старый койот? – думал я. Почему не выскакивает, как черт из табакерки? Что я ему скажу?..

Потом я устал и присел на валун. Мэри пристроилась рядом, обвила меня руками, я таял и бормотал что-то, уплывая в мутное никуда...

Проснулись под вечер. Солнце уже садилось – нужно было скорей мыться.

Мы пошли к реке, и там я смывал с Мэри этот панцирь, не желавший размокать, и думал, как это удивительно, что я хлюпаю в ее пещерке, вымывая оттуда остатки ила, а Мэри корячит ножки, подставляясь мне, и я растягиваю пальцами вход, потому что надо же оттуда все вымыть как следует, и это ей явно нравится, и я чувствую ее стыд, густой, глубокий, и он тоже нравится Мэри, потому что она доверила мне всю себя... Не удерживаюсь – целую шерстяной лобок, потом одно бедро, другое; смертельно хочется впиться губами в сердцевинку, вылизать, выпить Мэри до корчей и до обморока – но не решаюсь и просто чмокаю ее, как родители чмокают детей куда попало.

Она в ответ гладит меня. Как-то не подумал о том, что Мэри тоже будет меня мыть – и отдаюсь ее рукам, встаю по ее просьбе, чувствую, как она тянет трусы прочь. Не смотрю туда, закрываю глаза, чтобы удержать себя в руках, – но так еще хуже: расточаюсь на атомы в этой лиловой пустоте. Мэри трогает, мнет, месит мое хозяйство, изучает его, целует рядышком, как я; не выдерживаю – смотрю на ее лицо в обрамлении несмытой грязи (от нее черные дорожки), на свой дрын, прижатый к мокрой щеке, на губы, щекочущие мне мошонку; гляжу прямо в ее изумруды, темные, пристыженные, как у шалых котят...

– И правильно сделаешь, что уедешь. Как вышло, так и вышло. Я тебя не виню.

Старый койот, как обычно, ронял слова величественно, по-индейски.

Я сидел в его кресле, не чувствуя тела – будто грешная моя душа голышом запаковалась в этот чертов костюм.

– И ей небесполезно было ощутить, ткскзть, границы безграничного. Да и ты приехал, в общем, не зря. Хоть и уедешь с пустыми руками.

– О чем это ты?

– Все о том же. Стареем, Дэйви, – откинулся тот на спинке кресла. – Я вот никак не решусь подступиться к девчонке, которую сам же и обрёк на этот ад, а ты... Ты и правда думал, что я не догадаюсь? Ты, старый мой компаньон, с которым мы провернули столько дел – ты надеялся, что я не пойму, какого черта ты здесь?

– Нет, – отвечал я (вот дьявол!) – На что я точно надеялся – так это на разговор, как сейчас у нас. Зачем она тебе, Том?

– А им она зачем? Хотя вопрос риторический.

– Ты и сам знаешь. Девушки – валюта мормонов: их можно выгодно выдать замуж.

– Тебя не тошнит от цинизма?

– Нет. Это моя работа.

– Потому я и сменил ее. Сколько они дали тебе задатка?

– Тысячу.

– Ого. Неплохая возможность вернуться в дело. Я понимаю тебя, дружище... понимаю и надеюсь. Бизнес есть бизнес, но... она нужна мне. Еще совсем немного – и я смогу. Выждать только пару дней – и я обниму не зажатую буку, а вакханку, набухшую всеми любовными токами Вселенной. Я помню, как вы любезничали на поляне, и я до сих пор хочу тебя убить, поэтому уезжай, как и собрался. Я ценю твое решение и благодарен тебе. Делай дальше, что знаешь, все равно вы не подберетесь к ней...

Шагая к себе, я встретил под фонарем голую Мэри-2.

– Привет!

– Привет, – удивился я.

Она вышла мне навстречу, узкая, костистая в тазу и в ключицах.

– Уезжаешь?

– Вроде того.

Мэри сутулилась, глядя на меня исподлобья. Я не двигался. Она шагнула – и вдруг нервно впилась мне в рот. Губы у нее были терпкие, кусачие, будто меня целовал перепуганный щенок, а руки хватали и тискали везде, где могли дотянуться, и уже расстегивали мне ремень...

– Ложись!

Я улегся в траве, как заколдованный; Мэри влезла на меня, ухватила вставшее дыбом орудие и осторожно ввела в себя, поскуливая то ли от похоти, то ли от боли. Нутро ее жарко и плотно обтекло меня, я сразу ощутил, как туго распираю этот живой чулок и как он этого ждал...

– Лежи спокойно... ааа... – Мэри скользила поршнем на мне, вначале медленно, потом быстрей, быстрей, пока не завибрировала в сладких корчах, запрокинув голову. Клюквинки ее бодали темноту, выхваченные фонарем; дрын мой искрил, как громоотвод, в разрядах ее матки и отзывался своими сладкими разрядами – глубже, крепче, горячей, в самую глубокую глубь молодого тела...

– У тебя есть противозачаточные? – хриплю под ней.

– Есть... наверно. Спасибо, – она рухнула в траву.

– Тебе спасибо.

– И... прости меня. Я знаю, ты сохнешь по этой. Она классная, поздравляю. Вот только...

– Да?

– Все-таки это должно было случиться. Иначе неправильно. С дедом я никогда бы... и с этими, которые пялятся и трахают меня глазами. Уж лучше с тобой, ты клевый.

Мэри встала, нагнулась и поцеловала меня в лоб.

– Прощай. Это будет наша маленькая тайна, да?

Она постояла немного и исчезла в темноте.

Вскоре поднялся и я. Вздохнул, унимая головокружение, вытер платком своего дружка – он был весь в крови – и потопал к себе.

Рано утром меня разбудила влажная щекотка на щеке.

– Мэри? – спросил я у бледных клюквинок, коловших мне глаза... или я еще сплю?

– Да, – шепнули клюквинки. – Пойдем!

– Куда?

– На речку. На отмель.

– А что там?

– Как что? Грязь. Разве ты забыл?

Клювинки дрогнули и расточились. Я подхватился, вытаращив глаза на нее – сисястую, огненно-рыжую в оконном луче.

– Мэри?!..

– Да я, я это. Идем! – торопил меня по-детски азартный голос.

– Мэри, – повторял я, как идиот. – Мэри... Я не могу.

– Что “не могу”? Почему?

– Я... я уезжаю, Мэри.

– Куда?

– К себе. Все отсюда уезжают, вот и я. Я же не здесь живу, – нес я околесицу, глядя на ее пухляши. – Прости, что не сказал.

– Когда? – голос ее упал на октаву.

– Прямо сейчас. Оденусь, поцелую тебя – и в машину.

Она молчала.

Молчал и я.

И когда уже набрал дыхание, чтобы...

– Я с тобой, – сказал густой, совсем уже не детский голос.

Черт возьми.

Черт возьми!..

– А давай, – кивнул я, как в омут прыгнул. – Поехали.

Изумруды сверкнули ярче оконного луча.

– Да?!

– Поехали, – я вскочил и лихорадочно стал натягивать брюки. – Пока Том не видит. Ты же не скажешь ему?

– Нет.

– Тогда вперед. Одевайся и...

– Не могу. У меня нет одежды. Никакой. Я ее сожгла и...

– Черт. Ну ладно, поехали так. В дороге что-нибудь придумаем, главное поскорей уехать. Беги за своим подарком, и...

– Ой, я как раз хотела об этом поговорить. Спасибо огромное, но я же не могу...

– Все ты можешь. Давай беги за ним, чтобы он не достался Тому или кому-нибудь там, а потом разберемся. Окей?

Она прибежала, мотая пухляшами, с конвертом в руке.

– На хранение, – я взял его, – и с возвратом.

– Но...

– Потом. Все “но” потом. Готова?

– Да.

– Погнали!

Вещи я погрузил с вечера. Голышка Мэри юркнула на переднее сиденье, я завел мотор и вывел машину из кэмпа, оглядываясь по сторонам. Черт, солнце-то уже взошло, народ на бдениях. И старый койот наверняка с ними.

– Пригнись, – я проехал мимо компании, восседающей по-турецки лицом к солнцу. Вот и аквамариновая Мэри – выпятила, как пики, свои клюквинки. Вот и койот – втирает им что-то, как и всегда. Он ведь знает, что я уезжаю, он не должен присматриваться...

– Пронесло! – мы выехали на дорогу. – Свобода?

– Свобода-а-а! – завизжала Мэри совсем по-детски. И чмокнула меня в плечо.

– Надо бы тебя одеть. Хоть в полотенце, хоть в мои какие-то тряпки.

Перед нами туманилось раннее утро, золотое с медью, как ее волосы в этом свете.

– Как он удачно покрасил тебя, – сказал я, выруливая на трассу.

– Кто?

– Том.

– Чего ты? Меня никто не красил.

– То есть? Он сам сказал, что покрасил тебе волосы под русалку, когда ты сбежала к нему в Юте. Под рыжую русалочку Ариэль, да? А какой твой настоящий цвет?

– Ничего не понимаю, – рассмеялась Мэри после паузы. – Это и есть мой настоящий цвет. Меня никто никогда не красил ни под какую русалочку, и я никогда не была в Юте.

Дорога вилась и вилась меж холмов. Солнце светило ярче и горячей, но у меня почему-то леденели руки.

– Постой, – говорю, стараясь не отвлекаться от дороги. Хоть и пустынно, но мало ли. – Ты Камилла, так? Из семьи мормонов. И ты...

– Я Мэри. Мэрайя Джейн Мелвуд из Нового Орлеана. Никакая я не Камилла, ты снова что-то путаешь.

Стоп.

Я и правда притормозил – резко и безжалостно к машине и к Мэри, взвизгнувшей вместе с тормозами.

– Стоп, – говорю. – Ты... не из Юты?

– Да нет же. Из Нового Орлеана.

– И ты не Камилла Бэйтс?

– Нет.

– И никогда не сбегала от семьи Бэйтс, которая хотела выдать тебя замуж за судью Митчелла, влиятельного мормона? Никогда не жила в Солт-Лейк-Сити, никогда не ходила в школу Питсборо, никогда не... И это тоже не ты? – я сунул ей три черно-белых фото, полученные мною от Аманды Бейтс – все изображения бедной Камиллы, которые удалось для меня найти.

– Нет, это не я, – смеялась Мэри. – У меня никогда не было такого платья. И кос я не заплетала. Может, она и похожа на меня... да она на многих похожа.

Мэри была права. Угрюмое существо с двумя косами, в глухом платье под подбородок было похоже на миллион таких же затюканных девчонок из таких же прибацанных семей. Распусти ей косы, перекрась ее, переодень или тем более раздень – и...

О нет.

Вот черт. Черт, черт, черт, черт, черт...

– Что с тобой? – пухляши придвинулись ко мне. – Ты в порядке? Дэйв!

– Ну хорошо, – выдохнул я, отгоняя клюквинки и аквамариновую гриву. Русалка, значит. – Хорошо. А ты-то откуда? Как попала в Эмеральд?

– Долгая история. Тоже сбежала из дому, только из Нового Орлеана. Никакой семьи у меня там нет, только опекун, который домогался меня, потому и удрала. Прихватила все деньги, которые как бы мои, и удрала. С детства изучала закон, чтобы хоть как-то защитить себя. В газете случайно вычитала про Эмеральд, а потом так же случайно встретила деда Мори на вокзале в Чикаго. Просто разговорились, он меня там прямо за душу взял, вот так вот схватил, заглянул туда и все-все рассмотрел за каких-нибудь пять минут. Я ахнула, как узнала, кто он, и умоляла взять меня с собой. Он и взял.

– Ясно. А... а... почему ты... эээ...

– Голая? Ну, тут уже другая история. Это все Мэри – та, что с голубыми волосами. Дед Мори привез ее недавно, пару недель назад, и она была голой. Она... об этом сложно говорить. Хотя с тобой – нет, не сложно. В общем, ей было нелегко. Голышом, имею в виду. Я потом узнала, что ей такое испытание от деда Мори, но... Однажды, в один из первых ее дней в Эмеральде, так вышло, что ее обступили люди, много людей. Не нарочно, просто так вышло. И Мэри... в общем, с ней случилось это.

– Что?

– Это. Прямо на глазах у всех. Она тогда упала, ее трясло, она трогала себя там, не могла сдержаться. Как я, я ведь тоже не могла вчера, когда мы в грязи... Никто над ней не смеялся, но Мэри была сама не своя, хотела убить себя. Это она мне вывалила, потому что я пожалела, обняла ее... А потом услышала, что я вру и мне на самом деле наплевать. И что я смеюсь над ней. Все смеются, хоть и скрывают, и я тоже смеюсь. Слово за слово – мы поругались страшно, я спросила у нее, что мне сделать, как доказать, что я не вру? А Мэри говорит: а слабо тоже быть голой, как я? Пожалуйста, крикнула я и скинула все с себя. Это еще что, говорит она, а сжечь свою одежду, как я сожгла? Ну, я так и сделала. Облила бензином, благо у деда стояли канистры, и подожгла. Он был рядом и видел все это... Мэри обалдела и сбежала, а я только потом поняла, что натворила. Но было поздно. Это как “слабо”: увидит меня одетой – значит, она была права и я врушка. И чтобы доказать ей, я жила голышом. Ты не представляешь, чего это мне... Хотя прошло сколько-то там – и вроде привыкла. Вроде...

– Мэри, – хрипло сказал я (потому что как говорить после такого?) – Мэри. Скажи мне: а ты ни с кем... с тобой никто не...

– Не занимался сексом, ты хочешь спросить? Не стесняйся, мы ведь все друг о друге знаем. (Я вздохнул.) Нет, никто. Опекун пытался, но максимум, что у него вышло – раздеть меня до белья. А в Эмеральде, наверно, многие хотели бы, но я попросила деда, и он написал на мне то же самое, что и на Мэри. Признаюсь тебе... раз уже у нас такой разговор, – что я хотела с ним. Мечтала, представляла себе. До тех пор, пока ты... пока мы с тобой...

Мои руки окончательно превратились в ледышки.

– А... а скажи мне, Мэри, – хрипел я, чувствуя себя имбецилом. – Скажи: можно ли мне... не против ли ты, чтобы я...

– Ты про секс? Да, я хочу этого. Очень хочу.

Я зажмурился. Мне было сорок два; за свою жизнь я отымел не менее трех десятков женщин разного возраста, комплекции, цвета кожи и волос, – но...

Но сейчас я снова был сопливым пацаном.

– Прямо здесь? Сейчас?

– Я не против, – отвечал мне оробевший голос.

– Тогда... тогда пойдем.

Я вышел из машины. Помедлив, вышла и Мэри. Ее сказочное тело золотилось утренним огнем, волосы полыхали на солнце, соски целились в меня как орудия в приговоренного к смерти.

Я подошёл к ней, заглянул в изумруды, ставшие янтарём, взял за холодную руку...

Через два часа я совал исписанный бланк глухой телеграфистке в дыре под названием Саут-Пойнт:

“Аманде Бэйтс, 25-я улица, дом 274, Солт-Лейк-Сити, Юта. Это не она тчк ложный след тчк от дела отказываюсь зпт задаток верну течение недели тчк”.

Какой же я болван, думал я, пока телеграфистка возилась с телеграммой. Какой я болван, – и как это хорошо. Рот мой горел от сладости и соли, уши набухли стонами, хозяйство ныло от жаркого боя в утробе Мэри, тело купалось в невидимом коконе ее прикосновений...

Она ждала меня в машине. Кое-как приодетая в местной лавке, розовая, оглушенная, с глазами на пол-лица, – казалось, по ним можно было прочитать все, что с ней случилось.

– Привет, – сказал я. – Каково это – чувствовать себя женщиной?

– Хорошо-о, – мурлыкнул медовый голос. – Так же, как чувствовать себя грязной.

– Тогда едем искать хорошую грязь?

И мы поехали.