Завтра у меня операция.

То есть не совсем у меня, ведь ещё помню что собственное «я», в другом теле.

Но это уже неважно.

Я в нём живу, или с помощью его живу.

Тогда выходит, у меня операция, как моего, теперь уже, тела.

Время в больнице растягивается как тягучий кисель, особенно для тех, кому нельзя вставать.

Но мне пока можно.

Поэтому встаю с кровати, беру зубную щетку, и пасту.

Иду к умывальнику, провести вечерний моцион для зубов, так сказать, от нечего делать.

Над умывальником зеркало, оно немного мутное от разных пятен.

В процессе чистки, я, именно Я, поглядываю на новую внешность:

худое лицо, чисто выбритое, со впалыми щеками, из которых выпирают скулы.

Темно-седые волосы, холодные безучастные глаза в запавших глазницах, которые наблюдают через отражение за мной, как он сам чистит зубы.

Неспешно журчит вода, вытекающая из крана.

Я задумываюсь: интересно, а как я чистил тогда те зубы?

Так же как он, или же по другому?

Может справа-налево, или снизу вверх?

Не знаю, точнее не помню.

Вот он помнит и знает, поэтому сейчас орудует щёткой во рту, как он привык, используя двигательную память.

Я снова взглянул в лицо двойника, в его строгие глаза.

В ответ отражение уставилось тяжёлым взглядом, он словно проникает в мозги, в мою сущность.

Он явно догадывался. Нет, он знал, что я в его голове, посторонний.

Я усмехаюсь именно ему: понимаешь, придется потерпеть, приятель.

Теперь мы оба, в одной лодке. Точнее в одном теле.

Всё равно двойник сурово смотрит на меня долгим взглядом, в котором нет прощения, застыла бессильная ярость на всё; на мир, на людей, на жизнь.

Извини, что так получилось, — мысленно прошу его.

Не простишь? Да плевать, черт с тобой! — посылаю, самого себя к черту, быстро отвожу глаза в сторону, стараясь больше не смотреть на двойника.

Отражение в зеркале смутно что-то напоминает: будто, Я, уже делал так, когда был, тем другим человеком.

Напряг воспоминания, память, какая осталась, нашлась в голове: но увы, ничего такого: я не помнил, а тот просто иногда смотрелся в зеркало, когда брился.

А что про мозги? Может быть, занимался гипнозом, или чем-то ещё?

Нет, тоже не помню.

Нет, я, всё равно помню, кто я, — ведь же оставлял закладки, на всякий случай.

Нет, не те закладки.

А те, которые в отмечены в памяти, как маячки, воспоминания про детство, всё такое. Поэтому тот вшитый маячок сигнализировал мне; сейчас ты не прав, братан.

— Ты чего там застыл как вкопанный? — неожиданно спрашивает Немец.

— А, что? — вопросом он сбивает мои мысли.

— Увидал другого, или налюбоваться сам на себя не можешь?

— Ага. На свою рожу, — беззлобно отмахиваюсь на его шутку.

— Слышь земляк, ты какой-то не такой сегодня.

— Тебя что, подменили?— допытывается Немец. — Или приведение в зеркале увидал? Может в тебя вселился кто-то?

— Ты не шути с этим. Помогу, если что: вот у нас в селе такая бабка живёт.

К ней на приём за тыщу километров приезжают. Давай адресок запишу...

Наверно он догадывается, кто находиться в этом теле, поэтому даю бумажку, чтобы он записал тот адрес.

*

Уходящее солнце отразилось в окне близлежащего дома, посылая прощальный свет к нам в палату. Он проник через приоткрытые жалюзи, упал на прикроватную тумбочку. Сверкнул в бутыле воды, вскоре пропал.

Тогда наступало время историй, ведь ужин прошёл, образовалось свободное время.

— Его звали Максим Карамыч, — так начал рассказывать Немец. Ведь он любитель рассказывать всякие истории из жизни.

— Работал он, кожным доктором в нашей районной больнице. Среднего росточка, на улице носил на себе вроде плаща, а в кабинете или в домашней обстановке длинный халат, который частично скрывал физический недостаток, небольшой горб. Самое интересное, что у него имелись несколько особенностей.

Одна особенность: то, что Максим Карамыч, до педантичности следил за чистотой рук, поэтому мыл их с мылом несколько раз на дню.

На приеме, когда осматривал больного, то надевал по две резиновые перчатки на каждую руку, из-за боязни заразиться чем-нибудь

Бывало, я заходил к нему среди дня, даю руку поздороваться, а он: сначала снимает перчатки, пожимает мне руку, затем ту ладонь протирает спиртом, и надевает новые перчатки. Во как!

Другая особенность, то, что он проживал одиноким холостяком, хотя держал дома любимую собачку. Маленькую, пушистую такую. Вроде породы шпиц.

Вот однажды, эта собачка вышла во двор и потерялась, а стояли жуткие морозы.

Тогда Максим Карамыч пошёл ее искать...

***

Через два часа, мое тело привезли в палату.

Я находился уже в сознании, если так можно сказать про человека подвергшегося операции. Медсёстры сказали, чтобы не спал, не вставал с кровати.

Глупые советы: попробовали они сами уснуть, или встать.

Боль чувствовалась, она жила, а сначала рождалась в чреве.

Чтобы забыть о ней, двигаю пальцами ног, это немного помогает отвлечься.

Когда становиться совсем невмоготу, то на моё счастье появляется девушка в униформе с сумкой «наркологичкой».

Она делает укол промедола. Боль отступает, прячется, но ненадолго.

Мне трудно говорить, дышать полной грудью.

Поэтому молчу, хотя это очень скучно, поэтому часто дышу.

Когда обращаются с вопросами соседи по палате, то мотаю головой, или делаю страдальческую гримасу.

При малейшем шевелении корпусом, тазом или спиной, на которой лежу, появляется боль. Иногда однопалатники приносят еду из столовой.

Буддист, берёт меня под мышки, приподнимает, опирает на спинку кровати, чтобы мог покушать.

Повезло с ним, ведь он понимает меня с полуслова, подаёт также «утку», когда возникает нужда в этом. Хотя к вечеру уже разрешили осторожно вставать, опять же Буддист помог, первым делом направился в туалет.

Потом лёг, всё-таки тяжело, когда тело охватывает общая слабость.

Через два часа мне стало совсем худо от боли.

Дежурная медсестра, молоденькая девушка, сделала пару уколов: кетонал, ещё для крови. Но они, ни капельки не помогают. Сестричка смотрит участливо, говорит:

— Может промедол сделать?

Не отказываюсь, да, пусть хоть так.

Через несколько минут, которые кажутся вечностью, прибегает девушка с «наркологичкой». Она вкалывает промедол в плечо.

Меня отпускает, она уходит к себе, ведь уже ночь.

Через полчаса становиться снова невыносимо.

Я лежу, дергаясь как червяк, стону, кряхчу от боли, мешая уснуть тем, кто в палате.

Наверно, они внутри себя проклинают меня, чтобы поскорей заткнулся, или сдох.

Прошу Буддиста, он ещё не спит, иногда поглядывает в мою сторону, чтобы помог приподняться.

Он не отказывается, тащит меня за вытянутые руки.

Их тут же скручивает нервная судорога, с наступающим онемением.

Превозмогая боль, усаживаюсь на кровать, на большее не хватает ни сил, ни терпения, чтобы вытерпеть эту проклятую боль.

Спасибо что-то бурчит, не выдерживает, встаёт, выходит из палаты.

Через пару минут прибегает медсестра, она не спрашивает, что со мной, стало ли легче.

Глупые вопросы, ведь даже чтобы открыть рот, сказать ей об этом, не хватит сил.

Она делает укол «кетонала», который помогает, как припарка мертвому.

Через некоторое время, получаю ещё один «кетонал».

Меня укладывают, просят уснуть, я бы с радостью, но не выходит.

Примерно два часа ночи, не могу ничего: ни дышать, ни спать, ни думать.

Буддист наверно уже спит, он лежит ко мне спиной, поэтому не окликаю его, стараюсь повернуться на бок самостоятельно.

Боль взрывает мозг, она молнией проносится по всему телу.

Мочевой пузырь не выдерживает, по ногам освобождённо бежит теплая жидкость.

Постель, чулки, трусы, всё становится мокрым, кроме матраса.

Ведь он покрыт кожей, вроде дерматина, видимо специально для таких дел.

Скуля от боли, сгибаясь напополам, выхожу из палаты, чтобы идти куда-то.

Только куда, вот в чем вопрос;

За помощью?

— Так уколы уже делали, — скажет ночная медсестра, — Я больше ни чем не могу помочь. Терпите, постарайтесь уснуть...

Всё в таком духе.

Хотя она так и сказала, с сонным видом, это в слово в слово, когда ее всё-таки разбудил в ординаторской.

Что делать дальше: ни она, ни я, не знали: возвращаться в палату на обоссанную постель, страдать дальше?

Эта боль стала самой мучительной болью, из всех, которые познал на своей шкуре, до сего времени.

Почему-то, сгибаясь от режущей боли на каждом шагу, направился в «клизменную».

Мне повезло, там на кушетке лежала чистая простыня.

Закрываю дверь, но свет не выключаю, пусть горит.

Постепенно раздеваюсь от мокрой одежды.

Также нестерпимо больно, но здесь могу кричать, стонать, всё что угодно, никому не мешая.

Нет, крики, будут слышны, но кому какое дело, ведь всем насрать на тебя. Обёртываюсь простынёй, ложусь на кушетку.

Почему припёрся именно сюда? Не знаю.

Пещера с черепами египетского фараона, или подземная кандейка вьетконговского солдата, подходили бы мне, куда больше.

Открыто окно, в раковине капает вода, горит искусственный свет, он даже проникает через закрытые веки.

Наконец задремал, вместе с кошмаром, он показывался таким;

Ночь, джунгли, стоянка экспедиции.

Нас человек пять человек вместе со мной.

Было в начале, до того как на нашу стоянку напал хищник, тигр или лев.

Уже двое наших людей загрыз, сейчас он жадно пожирал их плоть, скрываясь за магнолиями, пальмами.

Другие спутники стояли возле одиночного костра, напряжённо сжимая в руках «калаши», всматриваясь в темноту.

Я же находился ближе к хищнику, возле тех самых деревьев.

Мой пустой автомат уже выкинул, за бесполезностью.

Передышка закончилась внезапно.

Тигр атаковал без звука, нападая на моих спутников у костра.

Затрещали очереди «калашей», но всё уже стало кончено....

Хищник, — собственная боль. А мои спутники, — мое тело.

Оно сделалось мертвым, растерзанным, тем хищником ­— болью.

Это стало повторяться по кругу.

Вскоре открыл глаза, — в окне уже светлело.

Весь наркоз окончательно проходит под утро, на вторые сутки, теперь не могу дышать. Бесчисленные спазмы от боли клыкастыми иголками пронзают мозг.

Учёные говорят, что львы и тигры спят 21 час в сутки.

Тогда, если это правда, почему мой лев гложет меня круглосуточно.

Если бы передо мной поставили выбор: смерть с избавлением от боли, или долгая жизнь, но надо сейчас потерпеть.

То я бы без колебаний выбрал бы первое.

Это не пустые слова.

От боли, при малейшем движении, перехватывает дыхание, стискивается сердце мертвой хваткой.

Не дай бог придёт принуждение чихнуть, или позыв кашлянуть.

Но двигаться надо, — само затёкшее тело молит об этом.

Сколько?! Ещё лежать неподвижно в постели.

Пытаюсь переменить положение, тут настигает судорога, выкручивая мышцы в порошок, пройдя столярным напильником по нервным окончаниям

В конце выдавливая длительный стон, через открытый задыхающийся рот, от непереносимых мучений.

Тогда происходит вот что: сознание не выдерживает нагрузки, оно стремиться выйти из меня, словно из испорченного механизма.

Начинаю видеть себя со стороны, это неподвижное истерзанное тело, сверху, как сторонний наблюдатель, который безучастен ко всему, бесстрастен, словно судья на процессе.

Каким-то невероятным усилием, тяну сознание, словно клещами, назад в родной мозг. Получается, на короткий миг чувствую себя снова, но темнеет в глазах, на тело наваливается огромная тяжесть, сердце на пределе возможностей стучит непрерывно швейной машинкой.

Пытаюсь кричать, умоляя о спасительной помощи, но вместо него выходят лишь слабые хрипы.

Вместо ритма машинки, сердце издаёт лишь дерганый пульс с замедлением: тук, туук, тууук, — и стоп.

В сознании, резко впечатывается момент перехода в небытие с нежеланием умирать, это как всегда, несправедливо.

*

Эпилог.

Просыпаюсь от сна, ничего не помню.

Где я, не знаю.

Не помню, как меня зовут, как моё имя и фамилиё.

Не знаю адреса, или номер дома, где жил, или живу.

Лежу. Наблюдаю. Захотелось пи-пи.

Заворочался, среди обвешанных странных трубочек, штукой, которая постоянно пищала. Но мне надо пи-пи.

— Вам нельзя! Не вставайте.

Это прибежала одна, из тех девушек, в комнату, где нахожусь.

Они носят белые халатики, вроде называются медсестричками.

Да, Медсестра. Она красивая, молоденькая.

Это я помню: про красоту и молодость.

По другому, это называется «бьютифул».

— Но мне надо..., — жалобно прошу.

— Нельзя. Вам теперь только так.

Она достаёт стеклянную штуку, из низа.

Отдергивает вещь, которая прикрывает моё голое тело

Пальчиками, обёрнутыми во что-то мягкое, берет «его», вставляет в горло той штуки.

— Можете делать. Я не буду смотреть.

Тёмная жидкость идёт из меня, льется в ту штуку.

Да, утка, они называют эту штуку «уткой»

Хотя какая она утка.

Утка, ведь она живёт в деревне, кормится, растит утят.

Это помню; ведь в деревне есть ещё курицы и гуси.

Наконец жидкость перестала течь, медсестра убрала её.

Иногда, в комнате, где лежу, «оттуда» появляются весёлые существа.

Они махают крылышками, издают шум: «ж-ж-ж-ж».

Потом садятся, лапками щекочут меня.

А Медсестра, постоянно отгоняет их, говорит что это «мухи, они очень заразные».

— Ведь сейчас лето, — добавляет она.

С грустью смотрит «туда».

Ну да, именно так, ведь наблюдаю за ней.

А что мне остаётся делать?

Как можно, придумываю про неё...

Это происходит спонтанно, очень естественно.

Акт дружбы и любви.

Вроде того, как писаю в «утку».

Люди говорят, что бог любит, таких как я.

Наделяет их необычными способностями

Странно, — но вообще не чувствую ничего.

Сейчас могу только плакать или смеяться.

Смеяться, — когда приходит Медсестра, делает мне больно.

Но потом становиться очень хорошо.

Призраки, разные видения, окружают меня.

Рассказывают разные сказки, плыву за ними.

Плачу по ночам.

От боли, от всего.

Никто не приходит, никого нет под рукой.

Поэтому могу плакать, сколько мне влезет.

Или насколько хватит всего.

Сны, воспоминания, память, — их нет, только отрывки.

Кусочки, из моего прежнего «я», котороё уже навек утрачено.

Когда нечего делать, принимаюсь мастерить странные штуки.

Из кусочков бумаги, или из скорлупки от варёных яиц.

Огрызком карандаша рисую символы, они мне кажутся слишком понятными.

Но я не могу их додумать до конца.

Мои мысли, крутятся, крутятся, словно нить за веретеном, но всё время испаряются, как только дохожу до самого главного.

Вероятно из-за волшебных кругляшков, которыми пичкает меня Медсестра перед завтраком.

Тогда становится «бьютифул».

Хотя мало об этом знаю в данный момент.

Для меня всё становится таким.

Бьютифул, — это когда ты можешь ходить ногами, глядеть на мир, думать о нём, ощущать, вдыхать запахи, ароматы от весенней листвы, дурманящих соцветий черемухи, или сирени.

А когда рядом находится девушка, то есть Медсестра, то для меня становится в миллион раз «бьютифул».

Жаль, что наверно многие люди, как-то потеряли в этом смысл.

Им «не бьютифул», когда они «где-то там», ссорятся, ругаются.

Хотя в этом тоже можно назвать свою прелесть.

Мне страшно.

Страшно — не в том смысле что «страшно».

А в том, что потом будет со мной.

Ну да, ведь почку вырезали из меня.

Нельзя — лук, чеснок, солёного, копчёного.

Маринадов, сладкого, газированного.

Нельзя — алкоголь, пиво, коньяк, даже вино.

Нельзя бегать, прыгать.

Нельзя путешествовать.

Нельзя ничего.

Так говорят, мужики, в белых халатах.

Они ощупывают, обсуждают что-то между собой, суют свои пальцы в меня:

«нефроэроктомия прошла благополучно, но есть осложнения; случился болевой шок, затем гипертонический криз, а в реанимации обнаружилась амнезия, видимо, после всего...»

После они уходят прочь.

Я остаюсь.

Но я им не верю.

Вообще. И ни разу.

После их посещения у меня происходит плач со смехом, наверно, раньше так не мог.

А теперь могу, смеяться и плакать, одновременно

Над миром, над собой.

Это похоже на оглушительный рёв, на стадионе.

Прибегает Медсестра, она делает мне больно в попу.

А потом становиться хорошо.

И я засыпаю...

Сразу провалился в сон, или в бред, будто оказался где-то на море.

Шум волн, прибой, морской ветер, звуки птиц, — всё это послушно перенесло туда, в ту атмосферу.

Тут спросил, узрев возле себя одно странное существо:

— А ты что такое?

— Я Чайка по имени Джонатан.

— А я кто тогда? — спросил у Чайки.

— Ты тоже птица, только пока без имени.

С удивлением осмотрел себя, и точно, — я сам стал птицей, как странная Чайка по имени Джонатан, которая умела говорить со мной.

— Можно здесь остаться? Там, откуда родом, мне было очень больно.

— Да оставайся, тебе понравится, — ответила Чайка Джонатан, расправляя крылья, красиво пускаясь в полёт.

До этого мы вроде как висели неподвижно в воздухе.

Под нами далеко внизу плескалось море.

Попробовал так же, взмахнуть крыльями, вытянуть шейку, но у меня вышло только барахтаться в воздухе, чтобы не упасть в воду.

Чайка Джонатан подлетела ближе, стала учить:

— Не бойся. Сделай вот так оперением, тогда получится набрать скорость.

Тут у меня удалось, радостно взмыл в небеса вслед за Чайкой, которая умела ещё учить самому главному в жизни, — уметь красиво летать, не боясь упасть и умереть.

— Чайка Джонатан, ты можешь меня научить умирать?!

Сверху донеслось отголосками, — рать, рать..

— Могу. Это просто. Стань, кем ты был раньше.

— А кем я был раньше?

— А ты вспомни.

Стал пробывать вспомнить, и я вспомнил.

Я был Голубем. Всегда.

— Я вспомнил! Вспомнил! — радостно крикнул Чайке.

— Вот видишь, — резонно заметила Чайка. — Это не так уж сложно. Для этого надо верить в невозможное.

— А теперь лети наверх. Там скажи, что ты хочешь перерождение. Запомнил?

Пере-рождение.

— Да! Это легко! Спасибо Чайка.

Полетел вверх, взмахивая крыльями, где меня ждали.

Кто? Наверно мой папа.

Я широко открыл глаза, посмотрел, прямо туда.

Снова был Голубем, там, во сне, — здесь, в палате.

Вспомнил, кто я, на самом деле, точнее кем был, когда-то.

Но это уже стало бессмысленным делом.

Ведь всё конечно, в тоже время, нет.

Впереди целая бесконечность.

Оттуда мне улыбались, поэтому тоже стал радостно улыбаться, от того, что всё мои горести останутся позади.

****

Послесловие.

В больничной палате, два врача в белых халатах, стояли возле койки.

Разговаривая между собой, они оба смотрели вниз.

— Он умер, значит?

— Да, пульса нет, давления тоже. Клиническая смерть, в чистом виде.

— Что же произошло? Ведь вчера состояние наблюдалось стабильным, шёл на поправку.

— Тут совершенно непонятно, будто разом отключился мозг и сердце.

— Понятно, отмучался, выходит. Ладно, отправляйте тело в морг.

На побелевшем лице, с открытыми немигающими глазами, неподвижно лежащим на белой подушке, застыла блаженная улыбка. Глаза тоже улыбались, словно они испытали свое последнее счастье.

*****

А где-то в московском роддоме, тем временем, на свет появился ребёнок.

— Поздравляю. Вы теперь стали мамочкой, всё хорошо, — врач-акушер, принимавшая роды у молодой девушки, по-домашнему, немного устало, улыбнулась ей.

— Роды прошли успешно, у вас девочка. Вот, возьмите.

Она взяла кричащий сверток у санитарки, протянула маленький живой комочек плоти, завёрнутый в пелёнку, той девушке.

Молодая мама не знала, да сама новорождённая девочка тоже, что она будущий кройщик. Или точнее сказать, новая кройщища.

Но это неважно, совсем другая история.

Неважно то: хорошая окажется ли у неё жизнь, или плохая.

Способность кроить человечество, мир, время, реальность, пространство, — всё равно проснется в ней, в каком бы обществе она не жила.

Разумеется, менять в положительную сторону.

И это не обсуждается.

Хотя бывает по-всякому.

Кройщики, они ведь, как все обычные люди.

*****

К сожалению, большая часть текста стёрлась из-за старенького компа. Хотя там и так понятно: герой побеждает зло.

Ничего нового.

Здесь не вошли темы про: коллекции пуговиц, про жука, про «одно слово».

Про коньки, ножик, часы, про лето в деревне у отчима, и прогулки за домом за прищепками, и много, много чего...