В то время пили все и желали секса, ведь в СССР не было его.

Газета «СПИД-инфо», радиостанция «Европа плюс», где ведущая ночной программы для молодёжи с сексуальным голосом Женя Шадэн, группа «Мальчишник». Начинающая певичка Бритни Спирс зажигала в танцах го-го с новыми хитами, в отличной форме Мадонна демонстрировала аппетитные груди на концертах.

Они оказались первыми ласточками, залетевшими из того откровенного мира любви. У кого имелся толстый бумажник в кармане, то сидел в кабаках, или зависал в ночных клубах, где был стриптиз и съемные девочки, по-простому проститутки.

У меня, да у большинства людей, не получалось такой возможности.

Поэтому так, детдом был для нас ночным клубом.

Точнее сказать, только полуподвальное помещение столярного цеха, по-простому именуемой «столяркой». Почему полуподвальное и цех?

В нём три больших окна были утоплены в землю на три четверти, потому одно полностью заложено кирпичной кладкой. А цех, потому что стояли два станка: сверлильный и деревообрабатывающий, вроде пилорамы, только поменьше.

Само помещение вытянуто в длину, там всегда находилась полутьма.

Даже в солнечный день тьма и свет чередовались: возле входа тьма, потом два окна оттуда брызжет лучами свет, ослепляя поднимающиеся наверх пылинки, а в конце помещения наступала снова темнота.

Там был модный звук из мощных колонок музыкального центра.

Сама музыка воспроизводилась из магнитофонных кассет, или передавалась по радио. Столярный стол, для нарезки стекла, служил подиумом, водопроводная труба, она была посередине того стола, с лужицами воды, служила вроде шеста, для стриптизерского представления.

Девчонки, из старших классов, забегали в столярку на огонек.

Некоторые, действительно танцевали, изображая стриптиз.

Немного отвлечемся. В детдоме пятьдесят педагогов, они чему-то учат, вечно о чем-то трындят.

Мы же, показывали жизнь как есть.

В нашей столярке, в вечернее время организовался неформальный клуб.

Заводила был я, и Славка.

Он рассказывал, что за одну ночь с ним скурили три пачки «Петра».

Кого-то угощал, кому-то дарил в знак просьбы.

Мне кажется, что это правда.

Сигареты в детдоме служили вроде обменной валюты.

Старшие пацаны курили, а откуда им взять, кроме как: подзаработать, украсть, выменять.

Фадин, — мой верный друг, договаривается отнести Ире, мое любовное письмо, только за три сигареты. Конечно, соглашаюсь с его требованиями.

Но отнюдь не требование; одну сигарету придётся отдать «старшакам», одну выкурить самому где-нибудь в туалете, а третью спрятать до лучших времён.

Вполне нормальные условия.

Так вот, о чем я? Ах, о стриптизе.

Ну да, девчонки забегали, типа изображали стриптиз, подражая моделям и звездам которые светились на нашем ТВ. Они изгибались, дергались частями тела.

Понятное дело, никто не раздевался, не принуждал их к этому.

Смотрелся такой показ сродни лицедейству в театре.

Особенно когда наступала Самая Длинная Ночь.

Она получалась в смену Славки, едва он сделался ночным воспитателем по всему детдому. Ночь была создана для разных историй.

Девчонки и мальчишки из разных старших групп, собирались в нашей столярке, курили в открытую сигареты, пили кофе и чай из кружек, взятых из столовой. Впрочем, разные алкогольные напитки, пиво, джин тоник, коктейли, водку и самогон. Но в основном, употреблял, эти напитки только я.

Поэтому не судите меня строго за спаивание несовершеннолетних.

Хотя какие они несовершеннолетние; Рябов заделал ребенка одной девчонке из детдома, потом женился в 16 лет. Такое молодое дело происходило много раз.

А Сережа Карнаухов недавно влез в окошко медкабинета, нашёл флакон чистого спирта и выпил. Как он так сделал, никто не понял.

Чтобы человек влез в форточку, нужен опыт каскадеров, медкабинет на втором этаже, защищен решётками.

Кроме того, взломать шкаф с медикаментами, там найти тот флакон спирта, тоже нужны навыки профи воровского дела.

После этого он пошел в школу, там, на уроке, ему сделалось плохо, от алкогольной интоксикации.

Вызвали скорою помощь, отвезли и положили в больницу, там откачивали под капельницами.

Серый выжил. В тот раз.

Я сам лично делал ему втык за тот проступок, не физически, а морально, когда его вечером привезли в детдом:

— Вот зачем ты так? Ограбил и выпил?

Серега стоит, улыбается, он ещё не отошел он алкогольного дурмана:

— Так прикольно же. Меня все теперь уважают.

Из «старшаков», все вожаки, ты тоже.

— Ну зачем?!! Тебя и так станут уважать за то, что ты хороший человек.

— А когда это будет?

— А ты хочешь быть как отец?

Серый вырывается из моих рук, бежит к туалету, там его рвёт.

Сильно и долго. Я его не видел после, день или два.

Потом снова при встрече, — привет, привет.

И Серый опять бегал за мной как бездомная собачонка.

Он вот здесь, сидит в углу на корточках, внимает словам, кто говорит в ту Длинную Ночь. Собирались все старшие пацаны, вожаки из младших групп.

Хотя у нас в детдоме, не существовало разделения по кастам.

Воспитанники делились на старших и младших.

«Старшаки» от 16 лет и выше, просто старшие от 14 лет, а младшие все остальные воспитанники.

Правда, существовали ещё «ботаны», но их было мало, на весь детдом набиралось человек двадцать. Некоторые из них носили очки, в школе они учились только на «отлично». В детдоме они вели себя примерно: не курили, не хулиганили, не дрались. Постоянно делали домашние задания, тихо сидели в библиотеках.

Из всех «ботанов», запомнились только двое ребят, так как они часто заходили ко мне в «берлогу», и в столярку, чтобы пообщаться.

Один, — темноволосый мальчик с умными глазами, из старших ребят.

Он имел хороший музыкальный слух, поэтому серьёзно занимался музыкой, хотел стать композитором.

Другой, — очкарик, подросток вундеркинд. Круглый отличник, при мне он окончил школу с золотой медалью. Далее он хотел поступать в какой-то университет, стать учёным. Иногда мы играли с ним в шахматы, решали кроссворды на время, он всегда выходил победителем.

Не знаю, что потом стало с ним: но конечно, поступил, отучился, уехал за границу. В «силиконовую долину», поднимать иностранную науку.

Не было кличек, привязанных к фамилии, или к каким-то действиям.

У воспитателей тоже не имелось кличек, даже у директора, у его секретарши Эльвиры. Сережу Карнаухова, так и звали Сережа или Серый, а не Алконафт.

Хотя тут немного вру, был один в детдоме воспитатель с прозвищем.

Яков Андреич, — единоличный воспитатель группы «старшаков».

В ней, всем ребятам исполнилось по 17 и 16 лет.

Их пятнадцать парней, все они задержались в детдоме, по разным причинам.

А девчонки почему-то сразу уходили из детдома, после 16 лет.

Из них никто не оставался, на два года, до 18 лет.

Поэтому юношеская группа была самая сложная в плане воспитания и удержания дисциплины. Кому, как не ему, это выходило по силам.

Его слушались, повиновались ему беспрекословно. Ещё бы, у него такие ручищи, с такой твердой ладонью, что... Но по порядку.

Яков Андреич, мужчина высокого роста, под шестьдесят лет, обветренное морщинистое лицо, с твердыми складками возле угрюмых губ.

На голове поседевшие волосы, с короткой прической.

На работе, в детдоме, он ходит всегда в костюме: старый пиджак, отглаженные брюки. В нём он похож на отставного военного офицера.

Выправка, прямая спина, добавляют уверенности в этом.

Как и то, что он, будто в армии, даёт себе моральное право старшего по званию дрючить «старшаков» матом, отвешивать рукой им затрещины, за проделанные провинности.

А рука у него, будь здоров, — я же иногда здоровался с ним за руку.

После того рукопожатия, моя ладонь ещё долго напоминала о себе.

Прозвище у него такое, — Шлёп-нога.

При ходьбе, Яков Андреич, довольно сильно прихрамывает, на одну ногу.

При этом, стопа той ноги, соприкосновением с полом, издавала специфический звук, похожий на шлёпок.

Поэтому старшие пацаны называют его, между собой и за его спиной, тем прозвищем, тем более «старшаки».

Уже при мне, он стал ходить с тростью.

А раньше по слухам, вообще без палки и хромал меньше.

Так говорит тетя Зоя, вахтер и вечная сплетница.

Как-то раз, Рябов сгоряча, в открытую, прямо в лицо, назвал его Шлёп-ногой и послал на три буквы. Я был свидетелем, вообще произошло прилюдно.

Наверно не сошлись характерами.

Думал, он его убьет. Или у Андреича случится приступ инфаркта, до того стало багровым лицо. Но обошлось без жертв.

Про него мало кто знает: есть ли семья, служил ли он офицером, откуда взялся такой физический недостаток.

Сам же он мало с кем общается из сотрудников детдома.

Можно сказать почти ни с кем, кроме сантехника Юры.

У него есть «москвич», старой модели, зеленого цвета, на котором он приезжает каждое утро на работу.

Однажды Юрка днем предложил, — а поехали на природу?

Ладно, поехали, так поехали. Стояла чудная осень в том году.

Конечно, согласился, побывать на природе в такое время, просто сказка.

Побегать, попрыгать на свежем воздухе, ведь здорово.

Но Юрка имел совсем другое представление о природе.

Вечером после работы, я и Юра, собрались, оделись, затем сели в «москвич» Андреича. Поехали по дороге. Но остановились у дома Юры.

Он ненадолго забежал, потом появился с пакетом, сел в машину.

Снова тронулись. Снова остановились. Остановкой был магазин, находившейся у той дороги. Да вообще там была только одна асфальтовая дорога.

Из машины вышел Андреич, направился в магазин, там он пробыл недолго.

Сел в машину, передал свой побрякивающий пакет на заднее сиденье, то есть мне, ведь сидел позади. Вот потом уже мы поехали на природу.

Где мы остановились, — был какой-то пригорок, с него открывался великолепный вид, он сразу всем понравился.

Оставили машину внизу, а сами, взяли пакеты, поднялись наверх метров на сто.

Воздух пах мятой, перезревшим кизилом, и ушедшим летом.

Нашли подходящее место, где было относительно ровно.

Мужики стали накрывать стол: расстелили покрывало на жухлую траву, начали нарезать хлеб, сало, открывать консервы, кильку в томатном соусе.

Юрка ещё захватил из дома банку соленых огурцов, пару луковиц, несколько сваренных в мундире картофелин. Тоже помогал им, чем мог.

Наконец Юра стал разливать водку, стакан был один, как ложка, вилка и нож, поэтому, мы прикладывались по очереди.

Я выпивал после всех, как младший по возрасту.

Вообще-то сказать, — в детдоме работало совсем мало молодежи из сотрудников:

я, Земфира, Лейсан, одна красивая девушка вахтер, Славка, Гуля, Эльвира.

А на место Эльвиры, как она уволилась, пришла тоже молодая девушка.

Но уже с ней толком не общался. Почему, — не знаю, вроде симпатичная шатенка, высокого роста, с фигурой модели, с длинными ножками.

Та девушка, которая устроилась вахтером в детдом, оказалась беженкой из Армении в то время.

С очень красивой внешностью, по-восточному: черные глаза, черные волосы, черные тонкие брови, длинные ресницы, чуть смуглое личико.

С таким же красивым восточным именем, — Анаит.

Все её звали Анной, или Аня.

Я бы мог, при желании, с ней закрутить любовь, всё такое, но...

Мы просто дружили, ведь она была очень скромной, надевала длинные юбки, носила на головке платок, наверно ожидая восточного принца.

Но бывало, носила джинсы, в длинной юбке много не намоешь пол.

Ведь в обязанности вахтеров, входило мытье большого участка полов, находившихся возле главного входа и вахтерской комнатки.

Когда заходил к ней в ту комнату, поболтать о чем-нибудь, то она, после разговоров, начинала напевать песни на родном языке.

Иногда она поднималась с дивана, делала под мелодию песни медленные танцевальные движения: снимала платок, распускала волосы, поворачивалась попой, подергивала плечиком и бедром, изгибалась в тонкой талии, покачивала головкой, её волосы поблёскивающими волнами стекали по фигурке, при этом они тоже колыхались. Потом улыбалась алыми губками, призывно смотрела на меня черными глазищами.

Сцена выглядела очень красивой, и столь же обольстительным действом.

Однажды мне в руки, откуда-то попалась магнитофонная кассета с записями восточной музыки.

Я отдал ту кассету ей на время, чтобы послушала пару дней, ведь она была просто без ума от музыки, особенно восточной. На ней пели мужским голосом, мелодичным тенором, то ли на фарси, то ли на персидских языках.

В отличие от меня, она понимала в них и разбиралась.

Ей музыка так понравилась, что она упросила, подарить ей ту кассету, насовсем.

Молила она очень при этом, со слезами, чуть ли готова на коленях стоять.

Да, конечно, в неё можно запросто влюбиться, но у меня уже стала Ирочка.

Наверно, та кассета до сих пор храниться у той девушки, с прекрасной армянской внешностью.

Получалось так, что почти все сотрудники были предпенсионного возраста.

Хотя ещё была парочка молодых воспитательниц из младших групп, но с ними не общался, не доводилось.

Сначала мы выпивали, без длинных и торжественных тостов, закусывали.

Мужики курили, глядели на природу вокруг нашего пригорка.

Говорили про водку, какая она была в советское время: «русская», «столичная», «пшеничная». Ещё была «московская» и «посольская», но это были элитные марки.

Только после первой бутылки они немного оживились.

Разгорячённый Юра так и сыпал подряд рассказами, баснями и небылицами, из своей богатой на события, жизни.

А воспитатель Андреич, поддакивал иногда, вставлял пару фраз, кратко рассказывал какой-нибудь случай, смешной или поучительный.

Я же в основном молчал, — что мог поведать им такого интересного из молодой жизни, умудренным опытом двум пожившим на свете дядькам?

Тогда не понимал, что происходит на самом деле.

Вроде обычная пьянка на природе, это да, но за ней скрывалось что-то важное и значимое, чего не мог познать в то время.

Если можно подобрать выражение, то это как инициация, или приобщение молодого адепта к секретам секты.

Уже потом понял правильно, — да, вступление в братство, посвящённых в таинственные дела.

На второй бутылке, мы все заговорили про работу, то есть про детдом.

У меня тоже развязался язык, для поддержания беседы.

Юра как всегда стал обсуждать тётю Фаю, потом Толика и его жену, как якобы видел, что они занимались любовью, в каком-то туалете.

А ему только дай повод, он и будет смаковать всякие скабрезности.

Андреич начал про своих подопечных, про тот случай с Рябовым.

Я тоже про кого-то, уже не помню про кого именно.

Обсуждали всех коллег, кого вспоминали в тот момент.

На третьей бутылке, Юра, почему-то заговорил про жизнь и смерть.

Да, да, не удивляйтесь, именно так и было.

Меня тогда это сильно напрягало в людях.

Веселье, тут трах-бах и начинают про такое, будто на поминках.

— А я знаю, как умру, где меня закопают, вон там, — Юра, показал рукой на одну точку, в открывавшемся виде на живописную местность.

Воздух стал сер, солнце прикрылось пурпуром, верхушки деревьев позолотило цветом заката.

Андреич и я, принялись его утешать. А он ни в какую не желал останавливаться.

Он начал рассказывать что-то такое, похожее на сказку.

Я внимал, открыв рот. Андреич тоже слушал, поддакивал, но по его виду, становилось понятно, что он слушает сказ не в первый раз.

Только он каждое время рассказывает ее по-новому, с добавлением чего-то другого. Юра много тогда бормотал странного: про каких-то язычников, древних богов, призраков, сказку про Дом, про его душу, про тайны: маленькие и большие.

Про какой-то великий праздник, на Зелёной Горе, а Юра мечтал попасть на него, на тот праздник, ведь он бывает только раз в сто лет.

Тут я подал здравую мысль, так как оставался самым трезвым, что настала пора разъезжаться по домам.

Да ещё порядком стемнело. Мужики согласились. Кое-как мы собрали вещи, погрузились в «москвич». Андреич вёл машину потихоньку, на маленькой скорости, держа руль твёрдой рукой. А руки у него не дрожали, да и сам он был почти трезвым. Внутри себе досадовал, что так не довелось разузнать о нём больше. Андреич подъехал к дому Юры, я вышел из машины, Андреич тоже, мы вдвоем аккуратно потащили Юру в дом. Он стал совсем никакой.

Оставили его в сенях, в прихожей. Там родители и Евдокия, они уже сами разберутся.

— Тебе куда, — спросил меня Андреич.

— Мне в детдом.

— Может подвезти?

— Спасибо. Нет, лучше прогуляюсь.

— Как хочешь. Ну давай, пока.

Мы попрощались, и он уехал.

Я шёл по необитаемой тёмной дороги, любовался миром, который окружал меня, глядел в небо, думал о жизни на далёких планетах

Это была совершенно другая реальность.

Потом думал про Юру, что он живет тоже в другой реальности, где существуют язычники, разные тайны из сказки, обряды, праздник, который один раз в сто лет.

Потом про детдом, про тех, кто живет в нем.

У них, — у детей, ребят и девчонок, тоже была своя реальность.

Эта реальность растворялась, как только они все оказывались в столярке.

В нашем заколдованном месте.

Они не любят рассказывать о себе, о своем детстве, о своем прошлом.

Наверно там было много ужасного, для психики.

Поэтому они, Фадин, Ира, Серый, многие другие, говорят о желаниях, которые есть — мечты.

Они говорят о школе, о злобных училках, о детском доме, и о доме, который когда-нибудь будет у них. Когда будет дом. Настоящий и родной

Но они стесняются об этом долго говорить, поэтому обсуждают только предстоящий выпуск старших групп, где воспитанникам исполнилось: 18, 17, и 16 лет. Тут меня просят рассказать, какая она жизнь там, вне забора детдома.

Я не отказываюсь, отхлебнув джин тоника в жестяной банке, начинаю рассказывать:

«В молодости был волонтером. Хотя раньше так не называлось, не было таким разрекламированным движением, — я волонтер. И это звучит гордо.

Согласен. Гордо, но как-то не очень. В то время, чтоб выжить, мать с бабушкой устроились на работу в управление социальной защиты.

Работа заключалась в том, что сотрудникам волонтерам, предписывалось получать продукты в советских магазинах, развозить их по домам.

А в этих домах проживали одинокие пожилые люди лет за 70, инвалиды, прочие ветераны. Для них поставлялись дефицитные продукты на дом: молоко, хлеб, колбаса, чай, мясные изделия. Всё вкладывалось в огромные сумки и коляски.

Вес был огромный, поэтому волей-неволей мне каждый раз приходилось в этом участвовать. Чтобы помочь маме или бабушке, дотащить коляску с продуктами, до искомого подъезда ветеранского адреса. Но иногда приходилось самому ездить по адресам. Наверно дело не в этом грузе, хотя от него болела спина, ныли мышцы рук. Дело не в этом. Я стучался в квартиру.

Открывала дверь бабушка, например Тамара Федоровна Бабкина, — выучил назубок те фамилии бабушек, дедушек, — как Плаксин Платон Иванович:

— Здрасте вам тут молоко и колбаса.

— Ох, милок, ох милок, устал, небось. Да ты проходи, садись за стол, я сейчас, чай поставлю.

Мне, приходилось выслушивать монологи от одинокой старухи.

Эти мучения длились час, или больше. Никуда не денешься, ведь в обязанности волонтера входит выслушивание, к тому же она ещё не рассчиталась за «молочку» и колбасу. Откровенно говоря, я ненавидел тех разговорчивых ветеранов.

И готов был убить ту старушку собственными руками, чтобы не слушать очередной треп о её жизни. Бог свидетель, ничего этого не произошло.

Но видел мертвые тела людей, сам их обнаруживал, при мне бабушки сами собой отдавали богу душу. Тогда насмотрелся всякого.

Самое непонятное было для меня. Непостижимое. Как?

Вот жила девочка, потом девушка, женщина, стала бабушкой и померла.

Сама жизнь смотрела на меня из мертвых глазниц, с укором, будто что-то не сделал для них. Нечто важное и ценное. Тогда, будучи молодым, этого не понимал.

Странное превращение, как на уроке биологии.

Из придатка в кокон, а из кокона в бабочку.

Бабочка летает, летает, и всё...»

Ребята и девчонки смотрят во все глаза на меня.

Просят рассказать ещё, допивая джин тоник, соглашаюсь, ведь ночь длинная:

«После выпуска из ПТУ, дабы скоротать время до призыва, устроился на завод.

Как-то раз после обеда начальство завода, решило выдать зарплату.

Рабочий народ, невзирая на преграды, как принято, начал её бурно обмывать.

Кто чем. Кто добытым техническим спиртом, дыбы сэкономить на пойле, донести всю получку домой.

Кто водкой, купленной втридорога прямо в цеху, у заводских барыг.

Ведь наличные деньги раньше выдавали в цеховой бухгалтерии.

Банкоматов не существовало, в то время.

В тот рабочий вечер пили все, не только рабочие.

Мастера с бригадирами, замы и начальники цехов, вплоть до замов «генерала» предприятия. А может сам директор, кто знает.

Там в смежном цеху рядом с нами, находился участок цеха вентиляции.

Два мастера, два зам. цеха, сам начальник цеха — там подобрались люди по характеру довольно сложные.

С непростой судьбой, как говориться. Спаянная команда, или споенная.

Все под стать один другого кряжистее и крепче, здоровяки, одним словом.

Но один особо выделялся, замнач. По фамилии Добрынин.

Богатырь русский, лет за сорок.

Залпом мог выпить стакан спирта неразбавленного, не закусывая.

Потом выпить с похмелья зараз из горлышка большой чайник с холодной водой.

Почему знаю, да потому что они частенько прятались у нас в бытовке работяг, по утрам от своего шефа, перед утренней планеркой. Короче, здоровый товарищ: под два метра ростом, весом больше центнера. Что главное, добрый всегда, жизнерадостный. Как к нам заходит, обязательно поручкается, шутку ляпнет, анекдот свежий расскажет, сам же первый засмеется раскатистым басом.

Общая заводская пьянка достигает своего апогея, к концу вечера.

Все пьяные, даже заводские дворняги, и то радостно гавкали друг на друга, где-то в округе. Мало кто оставался в то время в трезвом уме.

Я не пил, молодой был, другие интересы.

Нет, конечно, мог пригубить для настроения и за компанию, но чтобы так систематически напиваться. Увольте.

Досуг во время оной вечери, довольно однообразный: карты, нарды, домино.

В основном в карты, на деньги.

Были случаи когда, войдя в кураж, семейный работяга, проигрывал в карты всю зарплату до копейки, потом вешался, или сбегал от карточных кредиторов, куда-нибудь на далекий Север.

Вы скажете, преувеличиваю. Что ж, это была реальная жизнь.

«Кто там не был, тот не поймет...»

Карточное «казино» происходило у нас в бытовке.

Было рано уходить с пропускной завода, поэтому остался рядом с играющими коллегами.

Внезапно, веером вскинулись в воздухе карты.

Раздался звериный рев ругательств.

Замнач Добрынин, видимо заподозрив шулерство, схватил двух собутыльников за грудки и выбросил вон. За коридор, за территорию, за. ..

Бедные игроки, летели метров пять, это точно, пока не приземлились на землю.

А хрен ли. Силища у него, мама не горюй! Дай боже, как говориться.

Громко приговаривая при этом действе: «Я вам здесь что, мальчишка с мыльного завода?!»

Все быстро рассосались, видя такое дело, подбирая бумажки денег своих и чужих заодно. В итоге в бытовке остались, я и он. Ведь был не при делах.

Разбушевавшийся замнач стал пинать стальные ящики, верстаки, руками бить фанерные стойки раздевалок.

От каждого удара там оставалась вмятина, или она с хрустом ломалась.

С каждым тыком стараясь навести ужас на всех окружающих.

Наконец пьяный замнач заметил меня в уголке: «А это ты, вьюнош».

— Сходи за водой, вьюнош, а то горло пересохло у меня.

От ударов опрокинутый чайник с водой упал, вылился на пол.

Меня не что оскоробило его отеческое, фамильярное обращение «вьюнош».

Тогда и был молодым юношей. А то что..., вы поняли.

Кухонный нож лежит на столе, им нарезали закуску.

Рабочий нож есть в кармане спецовки, им резали сальники, прокладки, чистили изоляцию. Один верный удар и все.

Вот что мне пришло первым порывом.

Но это тюрьма сто процентов.

Поэтому остался сидеть сиднем на продавленном лежаке.

А замнач ни за что не желал оставлять меня в покое...»

— А потом? — спросил меня Рябов.

— Наутро в дверь звонит наш участковый, милиционер. Всё-таки хорошо, ведь я живой. Имею способность жить, отвечать за действия. Порезал того замнача, немного. Пустил ему кровь, но и мне досталось от него крепко. Как раз через неделю наступил призыв, участковый подсказал, иди мол, или светит суд. Прикинь, какое утро, если тебе звонит участковый.

— Да уж. Великая сила этот призыв, — говорит Рябов.

— Не ерничай.

— Да я не ерничаю, мне не звонили с утра, особенно участковый.

— Ага, только в армии, попал в ад. В первый же день меня решили опустить.

Тогда не было учёбок, призывников сразу отправляли в строевою часть.

Меня били, я сопротивлялся, снова били. По голове, по почкам.

Били до тех пор, пока не запросил о пощаде...

— Всё, на сегодня хватит, расходимся, — говорю строгим голосом, время под утро.

Они все уходят, кроме Ирины.

Мы остаемся одни, и целуемся. Всем назло и злому времени.

А я наверно был немного пьян.

У неё мягкие и сладкие губки.

Ирина не умеет целоваться по-взрослому, показываю как надо.

Нам хорошо, начинаю расстегивать пуговки на блузке, одну за другой.

Она не сопротивляется, учащённо дышит, слегка постанывает, что ещё больше возбуждает.

Она тоже возбуждена и взволнована, как будущая женщина.

Беру её за талию, поднимаю наверх.