Жанна появилась в дверях всего через несколько минут с испуганным выражением на лице. Капилляры ее налитых кровью глаз сливались с глубоким зеленым цветом, в котором я столько раз терял себя. Я уставился на нее с серьезным лицом, а затем жестом указал на диван. Она двинулась, чтобы занять место рядом со мной, но легкое покачивание моей головы отговорило ее; мы сели на противоположные концы дивана, пока я выносил свой вердикт.

– Я остаюсь... – она ахнула, широко раскрыв глаза, – пока.

Формирующаяся улыбка остановилась, замерла, исчезла.

– Не собираюсь лишать наших детей отца лишь потому, что ты бы хотела, чтобы у них был другой.

Она попыталась заговорить, но я заставил ее замолчать, сердито прорычав.

– Не надо. Не надо, черт возьми. Я читал твои дневники и его письма и знаю, что я здесь серебряный призер. Если бы ты могла заполучить его, но он был больше похож на меня, ты бы каждый раз выбирала его.

– Ты сделала это с нами. Тебе следовало сжигать все эти чертовы письма, прежде чем открывать их. Ты знала... ЗНАЛА, насколько он плох для тебя, насколько плохи для нас твои фантазии. Ты говоришь, что пыталась меня любить? Жанна, блядь. Ты даже не пыталась перестать его любить. Вообще не пыталась.

Я сделал глубокий вдох и со злостью выдохнул через нос.

– Ну, теперь он мертв, и я чертовски этому рад.

Ее лицо исказилось в недоумении: кто этот человек и что он сделал с ее любящим, чувствительным мужем?

– Я останусь, пока Нейт не поступит в колледж, если ты не решишь продолжить оплакивать свою гребаную фантазию. У тебя – неделя, пока дети не вернутся домой. Разберись со своим дерьмом. Если к тому времени ты все еще будешь вести себя как героиня гребаной готической трагедии, я уйду. Буду бороться с тобой за опеку над детьми; может, выиграю, может, проиграю, но не собираюсь больше ни минуты соперничать с призраком этого высокомерного, несносного мудака.

Жанна кивнула, несколько раз сглотнув, прежде чем заговорить:

– Только до тех пор, пока Нейт не поступит в колледж?

– Тебе повезло, что ты получаешь так много. Ты даже представить себе не можешь, как сильно меня обидела: если бы не дети, я бы сейчас же вышел за дверь и рискнул умереть в одиночестве. Я делаю это не ради тебя... черт, я делаю это ради них лишь отчасти. Это ради меня. Не хочу быть отцом на выходные...

– Я бы никогда так с тобой не поступила!

Я усмехнулся:

– Так же, как ты никогда не лгала мне на протяжении всего нашего брака? Так же, как ты... – покачав головой, я прервал свою тираду. – Возможно, я был вторым в твоем сердце... черт возьми, возможно, я даже не занимал такого высокого положения, если учесть детей и твои фантазии об идеальной семейной жизни. Какое место – четвертое? Пятое?

– Неважно. Ты была на первом в моем. Теперь же нет.

Шокированное выражение ее лица причинило мне боль, и я отодвинул эту боль на второй план. Это был остаток той сильной любви, которую я испытывал к этой женщине, так долго обманывавшей меня.

– Я должен позаботиться о себе, потому что больше не могу тебе доверять. Вообще-то никогда не мог, но теперь я это знаю.

– Скотт, пожалуйста! – она потянулась ко мне, когда я встал.

– Хэнк предложил мне остановиться на несколько ночей у него, но я хочу побыть один. Я сниму номер в отеле, но вернусь в среду. Мы сможем попытаться создать хоть какое-то подобие нормального дома до возвращения детей. Как думаешь, сможешь закончить рыдать над этим засранцем до моего возвращения?

Жанна посмотрела на свои руки.

– Я не плакала по нему с тех пор, как ты уехал вчера. Я плакала по тебе и... и по нам. И по мне тоже.

– Как скажешь.

Я поднял свой чемодан и направился к двери, когда она застонала позади меня. Мне хотелось, чтобы это не так сильно на меня повлияло.

***

Несколько дней, проведенных в отеле, дали мне возможность почувствовать, какой, по моим представлениям, будет жизнь после развода; меня это не вдохновило. Каждый вечер я звонил детям и подолгу разговаривал с ними. Мои родители, похоже, не знали о том, что я живу отдельно от Жанны, и я не видел необходимости сообщать им об этом: чем меньше людей будет знать о нашем секрете, тем лучше. Судя по тому, что я читал в ее дневниках, моя жена считает так же.

К утру вторника мне надоело жить из чемодана в пяти километрах от дома. Отчасти мне хотелось, чтобы Жанна еще немного поволновалась и помучилась, но, честно говоря, я сомневался, что это вообще случилось. Она ведь добивалась своего, верно? Я пообещал еще какое-то время поддерживать ее идеальную иллюзию, и был уверен, что она думает – с прискорбной точностью, если я говорю правду, – что в конце концов вернет меня в «нормальное состояние». Я решил, что могу пойти домой и попытаться сыграть свою роль в ее маленьком фарсе.

Но этого не случилось.

Когда я открыл дверь в наш дом во вторник вечером после работы, первое, что заметил, – это запах гнили. Он еще не был ужасным, не был совершенно непреодолимым, но был вездесущим. Я нашел источник на кухне: раковина, полностью забитая посудой, мусор, наваленный до самого верха, тарелка, наполовину заполненная, на кухонном столе, вокруг которой жужжат мухи.

Я позвал Жанну, но ответа не последовало. Это было совсем на нее не похоже. Опасаясь худшего, я бросил чемодан и побежал в нашу спальню. Дверь с грохотом распахнулась, и я протиснулся в нее: она лежала поверх одеяла, все еще одетая в ту одежду, что была на ней в воскресенье. Она спала... слава богу, только спала.

Жанна медленно пробудилась от дремоты, когда я потряс ее.

– Скотт? Что? – Улыбка, хмурый взгляд, потоки слез – и все это за несколько мгновений. – Ты дома! Я не убиралась, я... я... я... Скотт, прости, дай мне встать и...

Она запнулась о край кровати и упала на пол, а затем начала всхлипывать.

– Пожалуйста, я не... Я должна... Прости меня. Прости. Прости, мне так жаль!

– Жанна...

– Я заглажу свою вину, милый, заглажу свою вину, я... – Она ползла ко мне, а я стоял на месте, потрясенный. Ее дрожащие руки слабо пытались расстегнуть мой ремень, а она продолжала свою невнятную, односложную тираду.

– Прости, я буду очень добра к тебе. Все что захочешь, позволь мне сделать тебе приятно, я люблю тебя, Скотт, люблю, люблю, знаю, что я идиотка, но я!..

Я схватил ее за руки и потянул к себе, окончательно выйдя из ступора.

– Жанна, остановись!

– ПОЧЕМУ?! – Взвыла она мне в лицо с маниакальным блеском в глазах.

Это единственное слово прорвало плотину, и вслед за ним посыпалась жижа ненависти к себе, полуразборчивая в изнеможении.

– Почему?! Почему, Скотт, почему я должна? Я – тупая пизда, тупая сука, которая не может любить лучшее, что есть в моей жизни, так, как он того заслуживает! Я люблю тебя, я люблю тебя, но этого никогда не будет достаточно! И сейчас ты знаешь это, ты знаешь это, ты знаешь это, ты знаешь, что я никогда не была достаточно хороша для тебя, ни для кого! Никогда не была достаточно хороша для Джеймса! Он ушел, и теперь ты знаешь, что я также недостаточно хороша для тебя!

Ее глаза были не просто маниакальными, они сияли полным безумием. Или... нет. Их точечные зрачки плавали в море мышьяково-зеленого цвета. Наркотики, а не безумие.

– Жанна. – Ее голова откинулась. – Жанна! Жанна, что ты сделала? Что ты приняла?

Она хихикнула.

– Болеутоляющие таблетки. Разные. Твои, мои, новые, старые. Плевать. Я – твоя боль. Забери ее.

Моя жена попыталась сосредоточиться на мне, став почти связной.

– Сегодня среда? Шаловливый муж! Ты не должен был возвращаться домой до среды, мистер! Не предполагалось, что ты найдешь меня до тех пор. Освобожу тебя во вторник, найдешь меня в среду. Устрою тебе лучшую жизнь. – Еще одно хихиканье, затем сонная, певучая речь. – Скотт получит лучшую жизнь / сможет найти себе лучшую жену.

Я подхватил ее на руки. Господи, от нее пахло хуже, чем от кухонной раковины; пары рвоты, выпивки, пота и мочи врывались в мои ноздри, когда я бежал к входной двери, распахивая ее рукой, отягощенной тяжестью моей любви. К тому времени, когда я усадил нас обоих в машину, речь Жанны ухудшилась до предела, и лишь ремень безопасности удерживал ее в вертикальном положении, пока я сжигал резину на нашей подъездной дорожке.

Я ехал по городским улицам с удвоенной скоростью, стараясь одним глазом следить за дорогой, а другим – за моей угасающей женой. Она повалилась вперед, и я схватил ее за руку, чтобы вернуть в вертикальное положение и встряхнуть.

– Жанна! Жанна! Не засыпай, детка! Оставайся со мной, пожалуйста!

Моя попытка удержать ее в сознании чуть не стоила нам обоим жизни, когда я проскочил в нескольких сантиметрах от медленно поворачивающего грузовика. После этой едва не случившейся аварии я сосредоточился исключительно на том, чтобы доставить нас в больницу как можно быстрее и безопаснее, не удостоив ее даже взглядом, когда ее вырвало ей же на колени.

Мы затормозили на подъездной дорожке к отделению скорой помощи, перекрыв обе полосы движения. К машине подбежал охранник, но когда увидел на пассажирском сиденье Жанну, его приоритеты сменились вызовом помощи; реанимационная бригада с каталкой встретила меня прямо у раздвижных стеклянных дверей. Я попытался проследовать за ними, но мрачное покачивание головы одной из медсестер превратило охранника в часового, который не позволил мне пройти.

– Сэр, почему бы вам не отогнать свою машину? Она – в надежных руках. Клянусь.

Припарковав машину, я некоторое время сидел, дрожа и плача. Отчасти от адреналина, отчасти из страха потерять Жанну. Но больше всего меня мучили мои собственные слова, эхом отдававшиеся в голове: Жанна! Останься со мной, пожалуйста! Как похожи слова, которые она говорила мне, умоляя остаться, как моя жена умоляла исправить то, что она никогда, в чем я был полностью уверен, не сможет.

С моих губ сорвалась маленькая молитва: «за нее, за меня и за наших детей, – чтобы она вернулась к нам. Чтобы мы нашли путь вперед». Я не мог видеть, в чем дело, но мне оставалось надеяться, что мы сможем выкроить какое-то будущее из дней нашего изодранного в клочья прошлого.

Я вытер глаза и отправился на поиски новостей. Сразу же ничего не нашлось, персонал забил на все расспросы. После того, как я просидел в приемной, казалось, целую вечность, медсестра привела меня обратно. Ее врач, бледный, исхудалый мужчина с фамилией Эссекс, выдавал мне одни мрачные вести за другими.

– Сейчас состояние вашей жены стабильное, но это было очень непросто. Ее сердце остановилось на несколько минут; если бы вы не успели доставить ее сюда... - Доктор позволил этим словам всосаться, и я вздрогнул от намека.

– Мы промыли ей желудок, но она, скорее всего, будет спать еще долго. Полагаю, что физически она восстановится, но... – Доктор Эссекс попытался напустить на себя утешительный вид, но у него ничего не вышло. – Это ведь была не случайная передозировка, верно?

Легкое покачивание моей головы подтвердило его подозрения.

– Тогда, как минимум, ей нужно психиатрическое обследование. Я сделаю пометку в ее карте, чтобы уберечь ее от... ну, от любого вреда, который она может причинить себе.

– Я могу ее увидеть?

– Не сегодня. Ей нужно отдохнуть...

Он оглядел меня с ног до головы.

– И вам, полагаю, тоже. Приходите завтра утром, принесите что-нибудь, что может ее успокоить. Отвлеките ее. Я знаю, что вам есть, о чем поговорить, но на данный момент моя цель – поддерживать ее душевное и физическое равновесие.

Я кивнул и пожал ему руку. Он позволил мне несколько минут понаблюдать за Жанной через окно ее палаты, пока она спала. Ее прекрасные рыжие волосы прилипли ко лбу, а обычно бледная кожа приобрела нездоровый оттенок серого и желтушного. Неглубокое дыхание и редкие подергивания закрытых глаз были единственными внешними признаками того, что моя жена еще жива.

Я не хотел этого, как бы ни был зол и обижен.

***

Придя домой, я занялся уборкой... всего. Уровень грязи, накопившейся за несколько дней, поразил меня. Но я не обращал внимания на то, что было в доме после вечера пятницы; неужели она уже тогда начала сдаваться?

Записки я, слава Богу, не нашел. В моей голове и без того хватало самобичеваний, без дополнительной помощи вымученных извинений или признания. Конечно, мне пришлось рассказать о случившемся своим родителям и ее отцу; эти разговоры еще больше подогрели мое чувство вины, но все они пообещали оказать нам всевозможную помощь. К сожалению, никто из них не жил поблизости, так что, поддержка в основном была моральной.

В ту ночь я ворочался с боку на бок; ни физическое, ни эмоциональное истощение не могли побороть мою тревогу, гнев и страх, чтобы убаюкать меня и усыпить. Я не мог спать в нашей комнате, это уж точно. Она там чуть не умерла. И умерла бы, если б я вернулся домой, когда сказал ей, что собираюсь это сделать. Как она могла так со мной поступить? С нами? В состоянии наркотического опьянения она говорила, что пытается освободить меня, но как жизнь с ее призраком может быть свободой?

Когда я в последний раз взглянул на телефон, прежде чем меня одолела дремота, было уже глубокое утро. Когда я проснулся, прошло всего несколько часов. Я вытащил себя из постели и принял душ; возможно, мне следовало сделать это накануне вечером, но тогда я плохо соображал. Я усмехнулся про себя: сейчас я тоже плохо соображаю. Но мне все равно нужно встретить этот день. Встретить день и встретиться с женой.

Приехав в больницу, я не увидел врача Жанны, и не было никаких знаков, запрещающих входить. Она не спала, но не заметила, как я прошел мимо ее окна, а лишь смотрела куда-то вдаль. Я подумал, не ощущает ли она все еще действие наркотиков. Но когда я толкнул дверь и шагнул внутрь, она подняла взгляд, затем повернула голову ко мне и улыбнулась; улыбка была столь ясной, какой я у нее никогда не видел.

– Скотт, мне так жаль. Я...

Я покачал головой.

– Не надо. Мы поговорим об этом позже.

– Нет, Скотт. Нет. Мне нужно это сказать. Пожалуйста. Посидишь со мной?

Вздохнув, я придвинул стул к ее кровати.

– Тебе нужно сосредоточиться на выздоровлении, Жанна. И... И мне нужно... чтобы... – Я остановился. Ей нужно сосредоточиться на выздоровлении, как я и сказал. Мы могли бы поговорить об этом, когда она будет в состоянии, чтобы...

– О, Скотт. – Она протянула руку и погладила мое лицо. Ее рука на моем лице была такой теплой. Я почувствовал себя как дома. По моей щеке скатилась слеза.

– Скотт, малыш, прости меня. За все.

– Не надо. – Я выдавил два слова, только два. Это было все, что я мог сказать.

Ее слезы присоединились к моим.

– Я должна. Я люблю тебя, Скотт. Серьезно. Я уже говорила тебе, что всегда тебя любила, и это так. Просто я... – Она склонила голову. – Мне нужна... Мне нужна помощь, Скотт. Теперь я это вижу. Что... то, что я сделала вчера, не было криком о помощи. Я хотела с этим покончить.

– Жанна... – Мой голос надломился.

– Я поправлюсь, Скотт. Обещаю, что поправлюсь. Я уже чувствую себя немного лучше. Я... со мной поговорили врачи. Они хотят поговорить и с тобой. Хотят поместить меня туда, где... где мне будет лучше. Где я смогу мыслить яснее. Возможно, это займет пару недель. Прости, Скотт, я знаю, что прошу от тебя еще больше; тебе придется присматривать за детьми и...

Я рассмеялся. Просто не смог удержаться. Она резко подняла голову; не сердито, а просто растерянно. У меня в голове пронеслось несколько жестоких реплик. Если бы тебе это удалось, мне пришлось бы следить за ними гораздо дольше. Еще один способ подвести меня. Так ты теперь сумасшедшая? Это твое оправдание?

Но как бы ни был зол, едва не потеряв ее, я впервые за почти неделю смог мыслить ясно.

Но еще не мог ее простить. Ее близкая смерть заставила меня сосредоточиться на том, как сильно люблю ее и как сильно боюсь потерять. Ее вины это не искупает. Не искупает боли. Но моим детям нужна мама, и я хотел попытаться собрать новое «мы» из обломков нашего прошлого. Мы могли сделать это лишь после того, как она поправится.

Поэтому я взял ее руку в свою, успокоился и сказал:

– Чего бы это ни стоило, Жанна. – Она уставилась на меня, почти не понимая, потом притянула меня к себе – настолько близко, насколько позволяло неудобное положение, в котором мы сидели, – и долго плакала мне в шею, повторяя со всхлипом:

– Я люблю тебя. Мне станет лучше.

***

Прогноз Жанны насчет «пары недель» растянулся примерно на месяц. Полтора месяца, которые она провела в психиатрической клинике, были одним из самых несчастных периодов в моей жизни. Если честно, ее отсутствие не причинило мне такой уж боли. Оно дало мне время разобраться в том, что я чувствую по поводу всего, что узнал.

Подробности я старался скрыть от родителей. Нарушение душевного равновесия мне было не нужно, а ей бы это не помогло исцелиться. Каждый раз, когда я прокручивал в голове теоретический разговор, мне хотелось заказать билет в Буэнос-Айрес и сменить имя. Ее отец, кажется, что-то подозревал, но ничего не говорил. Слишком большим совпадением была близость к смерти ее «друга».

Дети вернулись домой согласно расписанию. Возможно, это было ошибкой, но я скучал по ним. Мне требовалось напоминание о том, почему я так стараюсь восстановить свой брак. Пытаюсь восстановить Жанну, если уж на то пошло. Пока ее не было, они стали моим якорем. К сожалению, это оказалось правдой в обоих смыслах этого слова.

То, что они – рядом, придавало мне силы и цель. Присутствие Рейчел и Нейта приносило мне радость в то время, когда оставалось мало что еще. Но они также представляли собой огромную логистическую проблему. Мне пришлось взять на себя роль отца и матери и одновременно убеждать их, что это изменение статуса – не постоянно. Хуже всего было то, что по мере того, как тянулись недели, полностью в этом я уверен не был.

У меня почти нет помощи поблизости. Мои мать и отец по-прежнему работают, как и отец Жанны.

– Несколько раз приходил дядя Хэнк, как и Бобби с Уорреном, чтобы дать мне немного времени на себя, но это составляло, может быть, два-три часа в неделю. Остальное – я, дети и жонглирование моей работой и их школой, чтобы удовлетворить их потребности.

Из-за постоянных требований у меня не было времени думать о предательстве Жанны или ее срыве; к сожалению, то время, которое я имел, было украдено у моего сна. Уже через несколько недель я понял, что мне требуется специалист, с которым можно поговорить; может быть, не так сильно, как Жанне, но все же требуется. Но то, что мне нужно, не имеет особого значения, когда у меня – двое детей, о которых нужно заботиться, и счета, которые нужно оплачивать.

Что нужно мне, вообще не имеет значения. – Эта фраза все чаще звучала в моей голове, пока я ждал возвращения жены с лечения. Несколько раз я ее навещал, но не часто; врачи считали, что ей нужно работать над своими проблемами в безопасной, контролируемой обстановке, вдали от стрессовых факторов. Ни хрена себе.

Что же нужно мне, не имеет значения. Мне требовалась помощь: с детьми, с моей болью, с чувством беспомощности и предательства. Я ее не получал. Жанна получала то, что нужно ей, а я – нет. Короче, наши отношения таковы: ей надо, она хочет, она получает. Мне давалось столько, чтобы я был счастлив, но не то, что мне на самом деле было нужно. Раньше этого я не понимал, но, как говорится, это правда: проблема розовых очков в том, что все красные флажки выглядят как простые флажки.

То, что мне нужно, на самом деле не имеет значения. Вместо того чтобы исцеляться, я гнил. Моя любовь к детям маскировала боль, чтобы они ее не видели; по крайней мере, я надеялся, что это так. Я скучал по их маме так же, как и они, – вот что они видели. Но это не так. С каждой неделей я скучал по ней все меньше и меньше, а обижался на нее все больше и больше.

И вот настал день: Жанну выписали из больницы с чистым заключением о состоянии здоровья и новой жизнью, восставшей, как феникс из пепла. Дети чуть не сбили ее с ног, когда она вошла в дверь, а она крепко прижала их к груди, плача и рассказывая, как сильно она по ним скучала. Но это были не те отчаянные рыдания, которые я видел раньше, когда она вонзала свой кинжал в мое сердце. Это была незамутненная радость, по крайней мере до тех пор, пока она не подняла глаза и не увидела мой пустой взгляд.

Она обняла и поцеловала также и меня; я постарался, чтобы это выглядело хорошо для детей:

– Ура, мамочка дома! Почему бы вам не показать ей, чем вы занимались, пока ее не было?

Все, что угодно, лишь бы убрать ее подальше от меня еще ненадолго, увидеть обратную сторону этого ненавистного, любимого, нужного мне существа, на котором я женился. Уходя с ними, Жанна повернулась, чтобы посмотреть на меня, и я улыбнулся ей, как мог. Но этого было недостаточно, чтобы скрыть мое двойственное отношение к ней.

***

В ее поведении в последующие недели чувствовалась какая-то неправильность. Таково мое самое непосредственное впечатление. Я не мог понять, в чем именно. Просто неправильность. Сначала я подумал, что она лишь рада вернуться домой, но это было нечто большее. На первый взгляд, она вела себя точно так же по отношению к детям, ко мне, к нашим друзьям и семье. Лучше, как мне казалось, но это выбивало меня из колеи. Я не мог понять, почему именно.

Возможно, я бы раньше понял это, если бы не держал ее на таком расстоянии. Да, я ее люблю. Да, почти потеряв ее, я был в ужасе. Да, я бы хотел, чтобы мы вместе нашли путь продвижения вперед. Но время, потраченное на то, чтобы откладывать решение после ее срыва, постоянно быть в движении без отдыха, давать ей время, необходимое для выздоровления, в то время как сам я мог лишь испытывать боль: эти требования притупили мою любовь, страх и надежду, оставив лишь острую, кусачую, болезненную обиду.

Она меня бросила. Именно так я себя и чувствую. И снова я позаботился о том, чтобы ее мечту о любящей семье не затронуло, а моя мечта – о жене, с которой я мог бы спокойно разделить свою жизнь, – осталась на втором плане. И опять мы – не партнеры. Не совсем. Я снова поставлен там, где нужен, – сменный винтик в ее мечтах. Возможно, ценный, возможно, лучший, на который она могла надеяться, но все же – винтик.

Несправедлив ли я? Возможно. И даже наверняка. В то время я даже был в этом уверен. Но кроме нескольких дней между тем, как она попала в психиатрическую больницу, и тем, как я забрал Рейчел и Нейта с фермы моих предков, у меня не было никакого свободного времени. Я плохо соображал. И дело в том, что, даже если бы я таков, в центре моей обиды находится зерно истины, песчинка, которая раздражала и раздражала до тех пор, пока не превратилась в огромную черную жемчужину кипящего гнева.

Жанна рассказала мне о своем пребывании в больнице и о том, как это ей помогло, как заставило увидеть все более ясно, как она собиралась показать мне, что мы сможем пройти через это вместе. Она говорила, как глубоко любит меня, что ее сердце изменилось, что я – великая любовь всей ее жизни и что ей нужно было время, свободное от всего остального, чтобы это увидеть.

Но когда она так говорила, у меня в голове крутилась лишь одна мысль: а что, если все, что она сделала, – это дала себе время довести свою ложь до совершенства? Раньше она думала, что полностью одурачила меня. Теперь же знала, что это не так. Двенадцати лет совместной жизни оказалось недостаточно, чтобы она бросила этого засранца. Неужели она думала, что я поверю в то, что попытка самоубийства и шесть недель, в течение которых ей вправляли мозги, помогут справиться с этим?

Так что, да. Я держался на расстоянии. По-прежнему души не чаял в детях – и, да, они оказались моими, что я узнал благодаря Крику и Уотсону, – все еще целовал ее, когда каждый день входил в дверь, все еще вел себя как преданный муж. Но это было именно как актерство. Я люблю ее, но делаю это почти вопреки себе. Я был возмущен своей любовью к ней, потому что это представляет собой соучастие в злоупотреблении моим доверием. Мое проклятое глупое сердце не может расстаться со своей мечтой, так же как и ее. Мне неприятно, что она права, что, если бы она ушла от меня, почти наверняка я бы по ней тосковал, как она по Джеймсу.

Ночью мы спим в одной постели, но не более того. Жанна пытается обниматься, и я позволяю ей это. Она понимает, что это – некое пособие, но берет все, что может. Маленькая, злобная часть меня думает: Ведь и она поступала так всегда, не так ли? Эта часть, к сожалению, до сих пор управляет многими моими поступками.

Мы не занимались любовью, не занимались сексом, не разделяли практически ничего из того, что касалось физической близости. Пару раз Жанна пыталась проявить инициативу, но я не мог выбросить из головы образ того, как все эти годы она фантазировала о Джеймсе. Мое тело не отвечало. Я чувствовал себя неполноценным. Импотентом. Посторонним. После этого она прижалась ко мне со спины, пытаясь утешить и приласкать. Это не сработало.

Она дала мне пространство, а я превратил его в расстояние. Она дарила мне любовь, а я смотрел на нее с подозрением. Она тянулась ко мне, а я отстранялся. Эта картина повторялась вновь и вновь в течение нескольких месяцев; я этого терпеть не мог, но выхода не видел. Я любил ее, но и ненавидел.

Я ненавидел свою любовь к ней. Ненавидел собственную слабость. Ненавидел ее ложь и ненавидел правду. Немного помогла терапия, когда я смог ее начать, но лишь настолько, насколько помогает пластырь, наклеенный на пулевые отверстия. Я истекал кровью, и ничто не могло остановить поток.

Пока она не сделала это.

Я напился. Я редко напиваюсь. Черт, да я вообще пью редко. Но дети были в постели, у меня была плохая неделя, и... ну, в целом, вся моя жизнь на тот момент. Я сидел за этим проклятым кухонным столом – я так и не нашел времени избавиться от него – и напивался, пока все не станет лучше. Во всяком случае таков был план. Но лучше не становилось, только более размыто.

Жанна тронула меня за плечо: я так и заснул, привалившись к поцарапанной поверхности и все еще сжимая в одной руке бутылку виски.

– Скотт. – Ее голос звучал тихо, но настойчиво, как будто она повторяла это несколько раз.

– Что? – Даже для моего слуха слова показались невнятными.

– Пойдем, любимый. Давай я отведу тебя в...

Я рассмеялся ей в лицо.

– «Любимый» – хорошее слово. – Она нахмурилась. – Твоя любовь стоит примерно столько же, сколько... – Я попытался подняться, но споткнулся. Жанна подхватила меня под руку; я попытался отпихнуть ее.

– Пшла ты! Мне не нужна твоя... твоя... помощь мне.

Комната закружилась. Она еще крепче сжала меня.

– Я сказал: «ПРОЧЬ»!

На этот раз я вырвался и, шатаясь, отлетел от нее к стене. Я прижался к ней спиной, пытаясь удержаться в вертикальном положении. Победила гравитация. Я сполз вниз и оказался сидящим на полу лишь в незначительной степени вертикально.

Жанна подошла ко мне и опустилась на колени с выражением озабоченности и печали на лице.

– Скотт. Пожалуйста, позволь мне помочь тебе лечь в постель.

– Зачем? – Я усмехнулся. – Джеймса там нет. Это... это того, кем бы ты хотела меня видеть. И теперь у меня даже не может подняться из-за того, что ты сделала. Просто погладь себя пальцами, пока фантазируешь о нем. Я тебе не нужен. И никогда не был нужен.

Комната закружилась быстрее, и мой желудок не мог за ней угнаться. Как я уже говорил, я почти никогда не напивался, и никогда не был настолько пьян.

– Милый... – это все, что она успела сказать, прежде чем меня вырвало, облив меня, ее и пол. Она остановилась, посмотрела на себя, потом на меня и застыла в ужасе. Затем разразилась веселым смехом, а я в замешательстве уставился на нее.

Вся сила воли покинула меня – вместе с алкоголем – и когда она потянула меня к себе, я встал. Жанна поддерживала меня, пока мы, пошатываясь, шли в спальню, а затем в ванную. Прислонив меня о стойку, она включила душ и начала раздеваться.

Я не видел ее тела уже несколько месяцев.

– Великолепна, – просто вырвалось из меня одно скорбное слово. За ним последовали другие, срываясь с моих губ. – Просто великолепна. Зна... Знаешь почему? Почему меня для тебя недостаточно? Потому что...

Ее рука закрыла мне рот.

– Ты пьян и весь в рвоте. – Да и плевать. – Давай я вытащу тебя из этой одежды в душ, и там ты сможешь сказать все что захочешь.

Я кивнул; это было ошибкой. Я опустил глаза на пол, пытаясь восстановить равновесие, и не отводил их, пока она снимала с меня грязную рубашку и штаны. Затем она опять практически понесла меня на себе, на этот раз в душ.

Я позволил ей себя намылить, вода несколько раз попадала в рот, и я сплевывал. Прохладный кафель приятно прижимался к моей коже, когда я прислонился к нему, закрыв глаза. Ее руки были еще лучше, они намыливали мою грудь и шею, руки, потом живот. Я почувствовал покалывание в паху. Пока не смотрел на нее, я мог представить, что она – кто-то еще. Тогда я все еще мог чувствовать себя мужчиной, пока не смотрел в эти прекрасные зеленые глаза и не понимал, что они видят во мне недостаток.

Когда ее рука опустилась ниже, я открыл рот, чтобы еще раз высказаться о Джеймсе, но она меня опередила.

– Мне тебя всегда было достаточно. Боже, тебя всегда было гораздо больше, чем достаточно. Ты был всем, а я просто была слишком глупа и слишком слепа, чтобы принять это. Ну, то есть, принять на самом деле.

Я приоткрыл один глаз, пытаясь на ней сфокусироваться.

– Ты спас меня, Скотт. Не только из-за... из-за того, что я сделала в тот день. Я была настолько зациклена на том, чего хотела, что упустила то, что у меня было. То, что дал мне ты. Не только мою мечту, но и это. Ты подарил мне любовь, с которой никто не может сравниться.

Она поцеловала мою грудь.

– Даже когда ты узнал, что я сделала, как с тобой обошлась, ты все равно собирался заботиться обо всех нас. Собирался остаться и притвориться, что я не вырвала твое сердце, и ты бы сделал это ради наших детей, и... и, думаю, ради меня тоже. Ты оказался достаточно мужественным, чтобы попытаться полюбить ту, что доказала, что совсем недостойна этой любви, потому что это означало, что ты можешь сохранить свою семью. Это... – Она прислонила голову ко мне. – Тогда я решила... с этим покончить. Потому что ты заслуживаешь женщину, которая могла бы посвятить себя тебе так же, как ты посвятил себя мне.

– Да. Да, заслуживаю. Правда. – Вода скрывала мои слезы, или, по крайней мере, я надеялся, что скрывала. – Я заслуживаю большего, чем быть твоим гребаным...

Руки моей жены обхватили меня, крепко сжали, выдавливая из меня воздух.

– Я знаю. Знаю. Ты спас меня от моей глупой фантазии с этим тупым мудаком. Ты оказался тем мужчиной, который мне был нужен, но я не могла... – Ее голос надломился. – Я не относилась к тебе так. Не относилась к тебе как к сокровищу, которым ты являешься. Но буду, Скотт. Обязательно. Я проведу остаток своей жизни, чтобы загладить свою вину перед тобой. Я люблю тебя.

Открылись оба глаза, и я посмотрел на нее сверху вниз, затуманенность немного уменьшилась. Жанна подняла глаза и снова сказала:

– Я люблю тебя.

Разница, которую я заметил с тех пор, как она вернулась из больницы, эта «неправильность», вдруг показалась мне правильной.

– Ты – на первом месте в моем сердце. Мне жаль, что это заняло так много времени. Но ты именно там, и всегда там будешь. До конца моей жизни.

В этом и заключалась разница, или, по крайней мере, часть ее: в том, как она смотрит на меня. Это было не совсем то, как она смотрела на Джеймса; это было более напряженно. Голоднее. Отчаяннее. В нем была любовь, глубокая любовь, но с примесью чего-то еще: боли потери. Она потеряла меня, и мы оба это знаем. Откровение того дня вырвало мое сердце, а ее признание растоптало его. И все же она борется.

Я узнал выражение глаз моей жены. Это – старшая сестра той, чье лицо преследовало меня в первые дни после нашей свадьбы и визита Джеймса, когда меня терзали подозрения. Близнец той, что смотрела на меня в зеркало в ту ночь в отеле, когда я сомневался в родстве своих детей. Это – взгляд человека, у которого все что он хочет – прямо перед глазами, но который боится, что это попросту недосягаемо, боится, что никогда не сможет преодолеть пропасть, чтобы заставить человека, которого он так отчаянно любит, полюбить и его.

Это разбило мне сердце, но только из сочувствия.

– Жанна...

– Шшш. – Она встала на цыпочки и заставила меня замолчать, поцеловав. – Я знаю. Мне так много нужно исправить. Ты не мне доверяешь. Это... это больно, но я это заслужила. Но я проведу остаток своей жизни, чтобы показать тебе это. Буду ставить тебя на первое место, превыше всего, кроме наших детей, всегда. Я пыталась это сделать, но это было... – Ее губы задрожали. – Это было напоказ. Именно так. Я думала, что этого достаточно, достаточно, чтобы загладить свою ложь тебе, но этого никогда не было достаточно.

Жанна опять поцеловала меня.

– Все что угодно, Скотт. Я сделаю все, чтобы доказать тебе это. Дам все, что ты попросишь, сделаю все, что ты пожелаешь, пожертвую всем, что нужно, чтобы доказать тебе это. Если хочешь, я подпишу брачный контракт, в котором тебе будет отдано все, ты получишь основную опеку над детьми, я отдам себя тебе без всяких условий. Ты сможешь развестись со мной, а я стану твоей служанкой.

– Я не... Жанна, зачем мне это?

Она грустно улыбнулась.

– Я знаю, что ты не захочешь. Но я бы это сделала. И не стану лгать и говорить, что это ради тебя; это – ради меня. Ты мне нужен, Скотт. Мне нужно снова увидеть в твоих глазах любовь. Знать, что я – центр твоей вселенной. Я слышала, что ад – это не пламя и муки, а то, что ты больше не находишься под взглядом любящего Бога. Вот как это ощущается, Скотт. Я не знала. Не знала, насколько больно будет отсутствие твоей любви.

Я кивнул, не в силах говорить, и она продолжила:

– Прости, детка. Мне так жаль.

Душ больше не скрывал наших слез; ее слезы текли свободно.

– Если ты никогда не простишь меня, я буду этого достойна. Я это знаю. Я не имею права просить тебя о любви, после того как принимала ее как должное. Но если ты мне позволишь... Если я снова смогу греться в этом сиянии, я сделаю все что угодно, буду для тебя всем. Клянусь.

Она вглядывалась в мое лицо, в поисках хоть какого-нибудь знака. Я знал, чего она хочет, но мне было настолько больно, что я не мог дать ей этого. Я ей не доверял, и не был уверен, что когда-нибудь смогу. Но, Боже, я хотел этого. Потому что теперь я знал, каково это – чувствовать себя по-настоящему, полностью любимым, и хотел, чтобы она тоже это почувствовала. Моя жена причинила мне такую боль, что я даже не могу ее описать. Моя жена. Я прошептал, почти неслышно:

– Моя.

Жанна горячо кивнула, отчаянно пытаясь ухватиться за любой спасательный круг, какой бы тонкий и обтрепанный я ни предложил.

– Да, твоя. Твоя, Скотт. Я всегда буду твоей, несмотря ни на что, даже если... если ты не сможешь стать моим. Ты можешь мне изменять, игнорировать меня, причинять мне боль – все что угодно. Ты спас меня. Я – твоя. Можешь надеть мне на шею ошейник, вытатуировать на мне свои инициалы или сделать любую другую метку. Я сделаю все, чтобы доказать...

Я поцеловал ее, по-настоящему поцеловал, впервые с того ужасного, рокового дня, когда застал ее плачущей за тем проклятым столом. Я еще не доверял ей. Не знал, смогу ли когда-нибудь. Но знал, что должен попробовать.

Ее руки переместились по моему телу: одна – на талию, где она крепко прижалась ко мне, другая – на затылок, сильнее притягивая мои губы к своим. Ее язык высунулся и прижался к моим губам; я втянул его внутрь, а затем высунул свой, проскользнув мимо ее и войдя в ее губы. Она застонала от такого вторжения, а потом заскулила, когда мои пальцы впились в ее попку.

Я нуждался в ней. Я был нужен ей. Это не было доверием, пока нет. В лучшем случае с моей стороны это было извращенное, злобное, собственническое желание. Но ее тело поддавалось моей потребности, тому, как я прижимал ее к себе. Движущие силы изменились: теперь она – просительница, отчаянно пытающаяся доказать свою любовь, доказать, что она достойна моей любви. Подтекст нашего брака превратился в текст, и с каждым грубым, безоглядным проявлением своего собственничества я переписывал его.

Позже я мог бы списать все на алкоголь и его влияние на мои запреты, но это было бы ложью. Я все еще чувствовал воздействие виски; если бы это было не так, я, возможно, попытался бы трахнуть ее прямо там, в душе. Вместо этого она не глядя повернула ручки, и мы вышли из душа, все еще частично намыленные и мокрые.

Дальше этого мы не пошли: я легонько толкнул ее плечом, и она легла на холодный, твердый кафель пола в ванной.

– Красивая, – снова прошептал я. Она была моей. Это было мое. Мой член, бездействовавший несколько месяцев, гордо торчал, готовый заявить свои права на то, что всегда должно было принадлежать мне и только мне.

Когда я погрузился в нее, она закричала с такой радостью, какой я никогда не слышал в ее голосе. Я причинил ей боль. Я знаю это. Наружу вырвались мой гнев, мой страх и моя обида и вылились в нечто, что подошло к грани ненависти, которая должна была наказать ее не меньше, чем доставить удовольствие мне. В глубине моего сознания злобное, оскорбленное существо взывало к мести, чтобы показать ей, что я могу причинить ей такую же боль, какую причинила мне она. Но я не мог: не существовало физической боли, которую я мог бы причинить ей, чтобы отразить то, как она ранила мое сердце. И по мере того как я вбивался в нее, я постепенно прекратил попытки.

Дело не только в том, что я испытывал стыд за то, что пытаюсь причинить боль любимой женщине, хотя меня в первую очередь тормозило именно это. Дело – в ее взгляде и в том, что он означает. Она была вовлечена, вовлечена явно, целиком и с энтузиазмом. Она не фантазировала о своей первой любви; его больше нет с нами.

Его нет уже давно, с тех пор как она вернулась, даже если я этого и не осознавал. В каждый момент нашей жизни, жизни детей, в любое время суток она была вовлеченной. Не мечтала об авантюрном сорванце, бросившем ее. Никогда не смотрела с тоской в окно и не требовала от меня повторить с изумленным, виноватым видом. Моя жена думала только о своем настоящем и нашем будущем, а не о прошлом и не о своих глупых фантазиях о том, что могло бы быть.

Осознание ее непоколебимой вовлеченности дало первые трещины в угольно-черной скорлупе, которую я сформировал, чтобы уберечь свое сердце.

Жанна обхватила меня ногами, уперлась пятками в спину, а ее голос умоляюще произнес:

– Я – твоя, Скотт. Покажи мне. Сделай мне больно, если нужно. Я этого заслуживаю. Я приму это. Я приму все что ты дашь...

Мои губы заглушили ее искупительную молитву, но молчание длилось недолго.

Ее голос перешел в низкий, беззвучный стон, когда стенки ее влагалища затрепетали вокруг меня. Я так давно не чувствовал этого; долгое время я сомневался, что когда-нибудь почувствую еще раз. Когда Жанна напряглась, ее спина выгнулась дугой и так сильно ударилась о неподатливый кафель, что позже я обнаружил на ее лопатках синяки. Она настолько сильно обхватила мой член, что мне стало почти больно. Но только почти; вместо этого изысканное давление вызвало мой собственный оргазм. Я заново овладел телом жены, наполнив его расплавленным жаром.

Она крепко прижимала меня к себе, плача от любви, горя и радости. Мы еще не исцелились. И не исцелимся еще довольно долго. Но этот первый шаг назад впервые за несколько месяцев дал ей надежду. Я люблю ее. Я желаю ее.

На данный момент этого достаточно. Это – все, что я мог сделать. Я говорю об этом в буквальном смысле: алкоголь еще не полностью покинул мой организм, и даже встать на ноги мне казалось просто не под силу. Моя любящая супруга заставила меня вернуться в душ, чтобы ополоснуть нас обоих, а затем потащила меня в нашу постель – нашу, впервые за несколько месяцев по-настоящему нашу, а не просто то место, где мы оба спим, – и уложила меня.

Я сонно смотрел, как Жанна натягивает на себя старую футболку и шорты. Она поцеловала меня в лоб и рассмеялась:

– Надо сходить помыть пол. Поспи немного. Я буду рядом, когда ты проснешься.

Я улыбнулся и сказал:

– Хорошо.

Сон начал одолевать меня, но мне удалось пробормотать.

– Ты мне нужна.

Я услышал, как у нее перехватило дыхание, как она ахнула от неожиданной радости, перед тем как наступила темнота.

***

На следующее утро она была рядом, как и обещала. У меня голова шла кругом, но я некоторое время молчал. Ее легкое тело обвилось вокруг меня, наполовину лежа на мне, как будто она боялась, что я могу исчезнуть, пока она спит. Еще день назад она, возможно, была бы права. Все это было слишком больно, и с каждым днем груз давил все сильнее. Одна ночь не исцелила нас, но заставила меня поверить, впервые по-настоящему поверить, что мы можем исцелиться.

Должно быть, Жанна почувствовала мое движение, потому что тоже сдвинулась с места, ее вес переместился на меня, ее рука и нога сжались, когда она издала во сне немного испуганный звук. Я гладил ее по спине, целовал ее волосы и шептал:

– Я люблю тебя.

Она снова успокоилась. Мне отчаянно хотелось ибупрофена, но я пошел на эту маленькую жертву, чтобы дать ей еще немного подремать. Впервые за долгое время я не возмущался тем, что пожертвовал собой ради ее счастья. Впервые за долгое время я поверил, что она сделает для меня то же самое.

Вскоре после того как она проснулась, мы занялись любовью. На этот раз наши интимные отношения не омрачили никакие следы злобного почти ненавистного траха. Это не значит, что злости не было, но она могла подождать. Моя жена смотрела мне в глаза, скача на мне, задыхаясь, хрюкая и издавая тихие стоны, пытаясь скрыть от ушей любопытных детей наше предрассветное занятие. Я шептал ей сладкие слова обожания и желания, в то время как она опять и опять принимала меня в себя.

В конце концов, оргазм лишил ее сил, и она наклонилась, ее прекрасные груди почти дразнили меня. Я взял в рот прекрасный коралловый сосок, посасывая и покусывая его, пока она кончала, и ее самоконтроль пошатнулся. Она громко выкрикнула мое имя, и я взорвался, наполнив ее лоно во второй раз после стольких дней. Я бы еще много раз предъявил права на ее тело, пока мы находим путь друг к другу, но звук маленьких ножек, спускающихся по лестнице, заставил нас броситься на поиски сброшенной одежды.

Я впустил ее в дом, создал место, где она могла посеять семя в моем сердце, и где-то в следующие несколько недель я посеял семя и в ее. В последующие месяцы оба они расцветут. Мы оба посвятили себя себе и нашей семье.

Полное доверие пришло лишь спустя долгое время. Жанна смертельно ранила мое доверие к ней, и мы оба знали, что для его восстановления потребуется время и регулярные заверения. Она сделала ряд жестов, призванных способствовать этому процессу. Больше не говорилось ни слова о потерянной любви или о том, что могло бы быть. Она сожгла свои письма от него и сожгла бы и дневники, если бы я ее не остановил, указав, что в них запечатлена наша жизнь, а также ее слабость; это делает их достаточно ценными, чтобы сохранить.

И, в общем, она сдержала одно из обещаний доказать, что принадлежит мне. В прикроватном ящике появился ошейник, который она надевала ради меня, по моей просьбе или когда хотела напомнить мне о своем месте. Разнообразные колье вошли в ее гардероб и коллекцию украшений. Она смотрела на меня, прикасаясь к ним, приподнимая бровь или прикусывая губу, когда никто не видел; в результате мы несколько раз уходили со светских мероприятий раньше времени. Укрепляло ли это доверие? Не совсем. Были ли они чем-то большим, чем забавным извращением, которое мы использовали, чтобы восстановить нашу близость? Тоже не совсем. Но заставили ли они меня укрепить мысль о том, что она моя? Решительно.

***

Так мы и жили до восьмого месяца с момента, когда новость о смерти ее бывшего любовника повергла наши жизни в хаос. Все стало лучше. Не идеально, но оно и раньше не было идеальным. Для совершенства между нами тогда лежало слишком много лжи. Но стало лучше, и лучше не только в сравнении с самым низким моментом, но и чем в самый высокий. Она всеми способами показывала мне, что любит меня, дорожит мной, заботится обо мне. Я стал верить, что и впрямь занимаю в ее сердце первое место, хотя этого и не было очень долго. Но маленький голосок тихонько ворчал, постоянно удерживая меня: ты первый лишь потому, что он мертв.

Мы говорили об этом, говорили вокруг да около. Говорили до посинения. Она никак не могла убедить меня в том, что это неправда. Смерть Джеймса разрушила наши отношения, но мы восстановили их, как могли. Однако после его смерти она не могла доказать мне, что мое первое место не сопровождается большой жирной звездочкой.

Пока нас не посетил призрак из прошлого.

Он появился в тот день, когда я работал дома. Мы с Жанной оба наслаждались этими днями, особенно в течение учебного года; возможно, я не успевал сделать столько работы, но мой моральный дух взлетел до небес. Мы пообедали часом раньше, и я пытался завершить проект, чтобы мы могли провести немного времени вместе, прежде чем ей нужно будет забрать детей.

В дверь позвонили – не такое уж редкое явление, особенно учитывая количество доставок, которые мы получали. Однако крик, который раздался, когда Жанна открыла дверь, совершенно не соответствовал норме.

Я чуть не опрокинул стул, вскочив с него, и едва не сломал столик в прихожей, забегая за угол. Но когда я преодолел этот поворот, то пожалел, что не успел затормозить. Там, во плоти, стоял мой заклятый враг, маленький здоровяк, пытавшийся украсть у меня жену. Хотя бы душой.

Он подался вперед, широко раскинув руки, готовый обнять Жанну, когда в поле его зрения попал я. Она стояла неподвижно, не реагируя. Я не видел ее лица, но мог лишь представить, какие мысли проносятся у нее в голове в этот момент. Представить себе и страх. Сохранилась ли ее любовь ко мне сейчас, когда ее можно подвергнуть испытанию?

Он увидел меня и ухмыльнулся.

– Привет, Слим. Как дела?

– Убирайся нахуй из моего дома. – голос был не мой, хотя слова могли быть моими. Это заговорила Жанна, и холодная ярость в ее тоне помогла мне избавиться от страха. – Убирайся из моей жизни, Джеймс.

Он улыбнулся ей с той снисходительной ухмылкой, которую можно встретить у продавца подержанных автомобилей.

– Ну же, Джинни! Разве ты не хочешь знать, где я был? Прости, что напугал тебя, но пришлось инсценировать свою смерть. Там была история с картелем в...

– ВОН! – На этот раз она закричала, и его улыбка померкла. Потускнела, а затем превратилась в нечто совсем иное. В нечто злобное.

– Ты не смеешь говорить со мной в таком тоне.

Она сделала шаг назад, но он схватил ее за руку.

– Ты моя, Жанна. Последние восемь месяцев я ни дня не...

Я уже начал движение, но она влепила ему пощечину, прежде чем я успел до них дотянуться.

Ярость в его глазах меня испугала. Он был похож на древнего берсерка – безумца, которых викинги посылали первыми в бой, чтобы нанести как можно больше урона, невзирая на последствия. Он отдернул вторую руку, когда она попыталась вырваться; не знаю, собирался ли он дать ей пощечину или ударить. В любом случае, я не дал ему шанса.

Я не боец. Я не строен, не тренирован, и у меня нет для этого инстинктов. Но никто не смеет наносить удары любви всей моей жизни, пока я могу дышать. Нет, я не боец, но все еще могу сжать кулак.

Он врезался в его голову, отвлекая его внимание. Но это было лишь отвлечение. Моя рука словно горела, как будто я ударил по твердому стальному блоку. Раздался хруст, но он исходил не от его черепа.

Джеймс усмехнулся, выпустив Жанну из рук и обратив внимание на меня.

– О, похоже, у муженька наконец-то отрасли яйца. – Он отвел руку назад, готовясь дать пощечину – удар, призванный не столько ранить, сколько унизить. Я заблокировал его здоровой рукой, но ощущение было такое, будто я отклонил бейсбольную биту. Десятилетие, прошедшее с тех пор, как я видел его в последний раз, ничего не дало, кроме прибавления мускулов к его бульдожьему каркасу. Я отступал, в то время как он наступал, пытаясь найти способ уравнять шансы.

– Она моя, малыш. Сейчас она может быть в замешательстве, но как только ты уберешься с дороги, она придет в себя. Уже через неделю твои дети будут называть меня папочкой. – В его глазах сверкнул злой блеск. – Она же начнет называть меня папочкой гораздо раньше.

Одна рука исчезла в его пиджаке, а затем появилась, сжимая длинный тонкий предмет. Быстрым движением большого пальца с тихим щелчком раскрылось лезвие складного ножа.

– Жанна, беги! – Она бросилась прочь от него; я надеялся, что она побежит через дверь, но этого не случилось. Вместо этого она побежала обратно к нашей комнате, и у меня сжалось сердце. Ей нужно было уйти. Мне требовалось, чтобы она ушла. Этот маньяк не смеет заполучить ее, не смеет заполучить моих детей. Возможно, я не смогу его остановить, но умру, пытаясь это сделать. Почти наверняка, – мрачно подумал я.

В одном случае удача была на моей стороне: Джеймс – жестокий человек. Не знаю, всегда ли он был таким, или таким его сделали путешествия. Возможно, и то, и другое. Но, как и положено жестоким людям, ему нравилось мучить свою жертву, прежде чем с ней расправиться. Первые несколько ударов должны были меня напугать. Они и напугали, но также дали мне время отступить дальше, отвлекая его в сторону кухни и освобождая моей жене путь к двери, если она вернется. Дали мне возможность дать отпор.

Он понял, почему я повел его на кухню, и рассмеялся, указав лезвием на стойку.

– Тоже собираешься взять нож? Спорим, мой больше? Жанна говорила, что так и есть.

Я нахмурился на эту колкость, вызвав у него громкий смех. Он отступил на шаг, убрав оружие за спину в притворно величественном жесте.

– Давай. Все равно ты умрешь здесь.

Он прав. Я был в этом уверен. Но Жанна может спастись. Единственное, что меня волновало, – чтобы она ушла, и чтобы наши дети были в безопасности. Я готов пожертвовать своей жизнью ради нее, ради них, и сделаю это добровольно.

Я вытащил из блока мясницкий и разделочный ножи, и он еще сильнее рассмеялся.

– Дилетант. – Затем он сделал выпад вперед, симулируя удар, чтобы выманить меня. Это сработало. Я почувствовал жгучую боль вдоль одного ребра, когда он провел зазубренным лезвием по моему боку. Он мог бы меня убить, но не сделал этого. Жесток, как я и говорил. И глуп.

Единственное преимущество, которое у меня есть, – это расстояние. После удара он отступил, но это не имело значения: он оставался в пределах досягаемости моих рук, и я наказал его за самонадеянность. Мой небрежный, бесхитростный удар вогнал острие мясницкого ножа в его бицепс, прежде чем он успел отпрыгнуть. Его сузившиеся глаза не соответствовали бесстрастной ухмылке на лице. Я его ранил. Не сильно, но ранил. Я наблюдала, как крутятся колесики, пока он переводит меня из разряда «добычи» в разряд «угрозы».

За изменением статуса последовал всплеск движения. Этот проклятый клинок был повсюду, все дальше и дальше оттесняя меня. Он загнал меня в угол, и ножи, за которые я ухватился в надежде, что они уравняют шансы, оказались более чем бесполезными. Я не умею драться, тем более драться с ножом. Только удача и его самонадеянность позволили мне нанести один-единственный удар, а я почувствовал укусы множества мелких порезов и уколов.

Мне предстояло умереть. Вопрос был только в том, когда, а не если. Поэтому я сделал единственное, что мог, единственное, что могло дать моей любви больше времени, где бы она ни была.

– Теперь она тебя ненавидит.

Джеймс остановился, недоумевая.

– Что?

– Жанна знает, какой ты никчемный говнюк. Она никогда тебя не полюбит. Она моя навсегда, и даже если ты убьешь меня, этого ты никогда не изменишь.

Он наклонил голову, а затем захихикал, подняв нож.

– Ты будешь мертв. Этого достаточно. Ты украл ее у меня, поэтому я тебя убью. Однажды я уже инсценировал свою смерть и могу сделать это еще раз. Знаешь, сразу после того как я напомню ей, чего она лишится.

– Джеймс. – Голос Жанны остановил его шаг ко мне. Я посмотрел мимо него, и он бросил взгляд через плечо. Моя жена стояла и смотрела на него, словно пытаясь убить ублюдка силой мысли. Но если бы это не помогло, я был уверен, что чертова ручная пушка, которую она нацелила на него, справилась бы. – Отойди от моего мужа.

Его внимание рассеялось, но не настолько, чтобы я был уверен, что смогу ударить его ножом до того, как он меня выпотрошит. И не думаю, что кто-то из нас был уверен, что Жанна в него выстрелит. Черт, я даже не знал, выстрелит ли пистолет – подарок ее отца. Он так и лежал в коробке на верхней полке нашего шкафа с тех пор, как он подарил его ей много лет назад. Но я решил рискнуть, что он сосредоточится на ней, а не будет преследовать меня, и отошел на несколько шагов в сторону, с потенциальной линии огня.

– Ну же, детка. Ты этого не сделаешь. – Джеймс полностью повернулся ко мне спиной, и я как можно тише положил ножи на стойку, оглядываясь по сторонам в поисках чего-нибудь более подходящего. Он двинулся к ней, обращаясь к ней, как к раненому животному. – Ты не сможешь. Ты знаешь это. Я люблю тебя, и знаю, что ты любишь меня. Я...

КЛИК

Жанна спустила курок, но ничего не случилось. Мы все замерли на полуслове, а потом в кухне воцарился хаос. Она судорожно смотрела на пистолет, пытаясь понять, почему тот издал лишь тихий звук, а не ожидаемый взрыв насилия. Он зарычал и вскричал:

– Я убью тебя на хрен, сука! – бросаясь вперед. И тут я нащупал рукоятку своего нового орудия насилия.

Я мог дотянуться до него, но вместе с тем у меня была скорость. Длинные ноги, более легкое телосложение, тренировка бегуна и скорость, рожденная первобытным страхом, а не правомочным негодованием, означали, что я настиг своего бывшего соперника раньше, чем он ее. Тот же первобытный страх придавал силы не меньше, чем скорость; плоская черная поверхность чугунной сковороды летела к черепу монстра. Раздался громкий ЛЯЗГ, сопровождаемый яростным, болезненным криком. И все же сукин сын не упал.

Джеймс повернулся ко мне с жаждой убийства в глазах, пылая от ярости. Нож поднялся, но слишком медленно. Может, я и не был бойцом, нет; но я был чертовски хорошим теннисистом. Острие ножа задело его собственный подбородок, когда я отбил его, и он снова зашатался. Ошеломленный, но не потерявший сознания, он сделал один неуверенный шаг ко мне. Я отпрянул назад, чтобы сделать еще один замах, не зная, кто первым нанесет удар – он или я, – но тут в уголке моего глаза появилось красное пятно.

Жанна, видимо, перестала разбираться в причинах осечки своего оружия, превратив современное чудо техники в отброс каменного века. Приклад пистолета ударил ее бывшего любовника по лицу. Не знаю, сила ли удара, шок ли от того, что она подняла на него руку, или накопленные повреждения сделали свое дело, но он зашатался как пьяный боксер, сделал несколько шагов, споткнулся и упал на наш кухонный стол, превратив его в щепки.

Мы с женой оба тяжело дышали от усилий и искреннего облегчения. Она повернулась ко мне, на ее лице появилось изможденное, восторженное выражение, а потом она сказала:

– Всегда терпеть не могла этот стол.

Мы рассмеялись и поцеловались, а потом она вызвала полицию, в то время как я держал на под прицелом пистолета – теперь уже со снятым предохранителем – нашего общего врага.

В итоге мне пришлось наложить больше, чем пару швов. Джеймс отправился в тюрьму, а затем – в морг; оказалось, что инсценировка собственной смерти ради кражи у колумбийского картеля, вредна для здоровья. Через пять месяцев после нашей последней с ним разборки родился наш третий и последний ребенок. Мы назвали ее Хоуп (Надежда).