Жили были мужик да баба. И была у них дочка Алёнушка, да сынок маленький – Иванушка. Собрались как-то родители рано поутру на ярмарку. Строго-настрого наказали они Алёнушке за братцем малым в оба глаза присматривать.

Да вот беда – не заприметили они, как повзрослела их доченька родимая. Уж как совершеннолетие ей справили, не так как раньше к наказам да просьбам родительским прислушиваться она стала. А тут ещё и с добрым молодцем ладным да статным из царства соседнего невдавне познакомилась. Оттого и взыграла молодая в ней кровушка, да головушка неразумная задурманилась.

Лишь только папенька с маменькой за порог ступили, девонька их распрекрасная вместо того, чтобы дома сидеть, кашку варить да братика маленького угощать-обихаживать, бегом на сеновал отправилась. С ухажёром удалым кувыркаться-обжиматься, в уста сахарные целоваться да греху придаваться. А про братика своего и позабыла сосем.

И вот лежат они на стогу сена душистого, то в небо ясное поглядывают, то друг от друга очей не отводят. Оба дышат натужно. После скачки удалой дух, стало быть, переводят. Вдруг глядь – а по небу Гуси-лебеди летят, мальчонку невеликого с собой вдаль уносят. А тот всё кричит-надрывается, ножками-ручками что силёнок есть дрыгает – отпустить его просит. И признала Алёнушка в мальчике том братца своего ненаглядного. Тут сердечко у девоньки так и ёкнуло!

Как вскочила она! Да как припустилась домой со всех ноженек! А Иванушки-то дома и след простыл. Ходит, бегает, кличет его, а он и не отзывается. Повсюду искивала. Уж и за околицу выходила, и в амбар, и в чулан тёмный заглядывала. Видать, и вправду, Гуси-лебеди его унесли. Про птиц этих давненько хаживала в округе слава недобрая. Дескать, Яге прислуживают птахи окаянные.

Погоревала Алёнушка, поплакала, а делать нечего – надобно на поиски отправляться, братика из беды выручать.

Долго ли, коротко ли бродила она по полям, по лугам да по болотам. Кого ни встретит – у всех про Иванушку выспрашивает. У Печки сказочной, у Яблоньки дикой, даже у Реченьки молочной о кисельных бережках про братца своего допытывалась. Да только никто ей так и не помог. Так и довелось горемыке одной по полям и болотам братца кликать да выискивать.

И уж когда день к вечеру клониться стал, набрела она на избушку на курьих ножках. Стоит старая, покачивается, с ноги на ногу переминается, того гляди на бок завалится. А у крылечка сидит братец Иванушка! С яблочками серебряными, знай себе, тихонько играет. Из оконца перекошенного на него Баба-Яга искоса поглядает, всё кудель свою прядёт, да что-то приговаривает.

— Ты чегой-то сюда заявилась? – спросила старуха Алёнушку.

— Здравствуй, бабушка. – поклонилась старухе дéвица. – Да вот, по лугам, по полям брожу, братца своего кликаю-разыскиваю. С ног уж сбилась совсем, а он тут, оказывается. Дозволь нам с ним домой воротиться, а не то маменька с папенькой забранятся!

— Вот ещё чего удумала... – прошепелявила карга себе под нос, а громче добавила: – Слухай сюды моё правило. Коли хочешь ты братца обрясть, ступай покуда в избу, да принимайся кудель прясть!

Алёнушка спорить не стала. Вошла она в избу и за веретено покорно взялась. Баба-Яга отправилась тем временем баню топить, а Иванушку с собой забрала.

Сидит сестрица на лавке, кудель прядёт, покорно волю Яги исполняет. А саму думки скорбные одолевают. Кручинится она, слезинки прозрачные с ясных глазонек утирает. Как братца из лап старухи злой вызволить да ноги вместе с ним поскорей унести, всё головушку ломает.

Вдруг слышит, будто в подполе кто-то скребётся. Думала было, почудилось. Ан нет! Теперь вроде кто-то колотится. Отложила Алёнушка веретено и подошла туда, откуда звук доносился. Наклонилась, присела на корточки и крышку тяжёлую от тёмного погреба тягать-поднимать силится.

С трудом отворилась крышка пудовая. Холодом и сыростью пахнуло из студёного подпола. И чьих-то два страшных глаза из тьмы на Алёнушку зыркнули. Оторопела она не на шутку! Да так прытко назад отпрянула, что аж на спину с перепугу и рухнула.

А из тёмного погреба показалась рука костлявая. Крышку тяжёлую подхватила, с петель соврала, да и вовсе швырком отбросила. Вылез из подпола старик, весь худой да уродливый. Такой сухой да тощий он был, и как только в нём жизнь ещё теплилась!

Лежит на полу Алёнушка. От страха ни жива ни мертва. Ручонками лик свой пригожий прикрыла, да оченьки ясные со страху зажмурила, будто от солнышка яркого.

— Здравствуй, дéвица. Спасибо, что свободу мне даровáла! А то Яга старая меня пленила. Коварным обманом в подпол к себе заманила, да целый век на волю не выпускала.

— Здравствуйте, дедушка. Да как же это? Целый век... И не побоялась, что Вы там от холода и голода сгинете?

— Так ведь знала она, что бессмертный я. Кощей моё имя. Раньше не слыхивала?

— Нет, не слыхивала. – честно призналась Алёнушка.

А как завидела, куда впалые глаза старика глядят, так сразу и сдвинула ноженьки свои стройные. Потому как глядел охальник бесстыжий ей аккурат промеж коленочек белых, под платье приподнятое.

Встала Алёнушка с полу. Отряхнулась, оправилась. А как опять про беду свою вспомнила, горько-горько расплакалась. Подошёл к ней Кощей. Рукой костлявой по маковке ласково гладит и спрашивает:

— Как звать-величать тебя, красавица-дéвица?

— Алёнушкой... – отозвалась она и ещё горше завыла, словно в стужу метелица.

— А что же ты плачешь, Алёнушка? О чём слёзки так льёшь безутешно? Аль никто не берёт тебя в жёнушки? Всяко бывает оно, конечно...

— А то и плачу, что украла Баба-Яга братца моего младшенького – Алёнушка навзрыд ему отвечала. – И не дозволяет домой нам с ним воротиться.

— Эка невидаль – таким молодым от карги-то старой сбежать!

— Так ведь сбежать-то и нету мóчи! Меня Яга кудель прясть заставляет. А Иванушку, знать, съесть замышляет! В бане вымоет, выпарит, да в печку жаркую посадит уж к ночи.

— Эх-эх-эх... Помог бы я вам миновать лихой долюшки! Да вот беда – не осталось во мне былой силушки. Пока в заточении был, совсем иссох да осунулся. Сейчас мне не только с Ягой, даже с Гусем её не справиться.

— И то верно. Куда уж Вам, дедушка... – пуще прежнего залилась слезами Алёнушка.

— Да ты не кручинься, моя спасительница! – молвил ей дед тихо и осторожно. – Коль хорошенько подумать, то и самой лютой печали опричь отыскать можно!

— Да где ж тут опричь? Я ещё слабая и неразумная. Ты совсем дряхлый да немощный. А Баба-Яга вон какая ловкая да премудрая, на коварства способная всякие. Ещё и Гуси-лебеди ей во всём угождают, стаей по небу летают, злобно гогочут да яйцами брякают.

— Так это я сейчас такой немощный. А вот ежели б мне здоровьице маленько поправить, плоть мою за век в неволе иссохшую снова жизнью напитать-напоить... А там, глядишь, и плечи враз расправятся, и удаль молодецкую получится воротить!

— Не слыхивала я, чтобы люди такое умели. Да разве же такое возможно, в самом деле?

— Так люди того и не умеют. Оттого и пред бедою частенько робеют. Но я же Кощей Бессмертный! Знать, и уменья мои несметны! – воскликнул старик бывалый и взглянул на Алёнушку так, как старцу на дéвицу смотреть не пристало.

— Прядёшь ли ты, дéвица? – проскрипела снаружи из-под окна старуха.

— Пряду, пряду, бабушка... – ответствовал старец Яге голосом Алёнушки, обманув её слух.

— Ух ты! Какой ты, дедушка, притворщик искусный! – на миг Алёнушке перестало быть грустно, обрадовалась она заохала, от радости аж в ладоши чуть не захлопала.

— Эх-эх-эх... – зароптал старичок опечаленно, да уныло понурил голову свою. – Голос точь-в-точь еще не победа в битве отчаянной. Чтобы каргу одолеть, придётся вернуть нам силушку мою.

— А как в том помочь тебе, дедушка? – пожалела Алёнушка седокурова старца. – Неужто, и вправду, есть способ удаль твою богатырскую воротить, чтобы смог ты с Ягою драться?

— Есть на то один способ надёжный. Да только одному никак мне не справиться...

— Так я подмогну – глядишь, всё и сладится! Не боюсь я работы трудной и сложной!

— Подмога гораздая мне в этом потребуется. Но ты не помощник... – причитал старик тихо да жалобно.

— Как так не помощник?! – взвилась красна дéвица, –Сказывай поскорее, чего делать-то надобно?

— Да где тебе, крохе!.. – махнул рукой безрадостно дед.

— Я вовсе не кроха! – взметнулась сестрица в ответ.

Алёнушка к деду на лавку подсела, да близенько! Тот тряхнул сединой, и головушку свесил совсем свою низенько.

— Нет, даже не думай! – подвинулся старец. – Не сдюжить тебе... Молоко не обсохло на верхней губе! – погрозил сурово он пальцем.

— Чего мне не сдюжить? – спросила она тихим шёпотом, перстами краешек платьица теребя. И, старца взглядом лукавым свербя, да ресничками длинными наивно захлопала.

— Да то и не сдюжить...

— Чего? Расскажи! – пытала млади́ца старца помалу.

— Не стану и сказывать! Вот ведь пристала!..

— Тогда поскорее уже покажи... – прижалась Алёнушка титечкой к деду, рученьку белу на плечо положив. Но рыпнулся дед и ушёл от ответа.

— Годков тебе мало. И дела тут нету. Не с руки нарушать мне седые заветы. – скользнул взгляд Кощея по ладному стану. – Нет, думать о том я даже не стану!

Кощей сокрушался, а взором охальным всё зыркал по голеньким ножкам, да щёчкам овальным.

Смекнула тут дéвица, к чему разговор. Но твёрдо решивши Яге дать отпор, позор и лишенья стерпит она, лишь бы над братцем расправы лихой не чинила карга.

— Мне уж восемнадцать! Умею и знаю я вовсе не мало... – насупилась дéвица, очами моргая да рученькой белой платья подол мало-помалу приподнимая.

— Так уж и многое? – усмехнулся Кощей.

— Сказывай мне всё как есть, не робей! Что хочешь я сделаю ради братца любимого! Всякий стыд за него я готова стерпеть. А коли придётся, сама сотворю его! Знай лишь – приказывай! На что тебе хочется посмотреть?

— Ишь ты, какое шальное дитя!.. – посетовал дед, ей сосочек крутя.

— И место любое тебе я подставлю... И ноженьки в стороны я разведу... Устами ли корень я твой позабавлю... – шептала млади́ца в полубреду.

— А ну, для начала ты мне покажись! Снизу по пояс давай оголись!

Алёнушка с лавки тогда поднялась и пред старцем седым красоваться взялась. То попкой вильнёт, то сиси покажет, то пальчик оближет, то взглядами томными Кощея уважит.

А обернувшись, для затравки, подошла вплотную к лавке, в ротик сунула перстóк, да прикусила ноготок. Рученькой белой край платьица тонкого она подняла почти до пупка, чтобы к писоньке голой да благолепной смогла дотянуться мужская рука.

На то надоумила подруженька верная, в делах любовных весьма искушённая: «Ведись с чужаком как дитя несмышлёное – и будет с тобою он ласков, наверное».

В портках у Кощея от зрелища дивного хрустнуло так, что усидеть он не смог. От дéвицы юной взгляда наивного зашевелился и дёрнулся его корешок.

Закряхтел, встрепенулся дряхлый старик. Да тут же опять головою поник. Еле-еле поднялся с высокой он лавки, неотрывно косясь на девоньку сладкую.

За спину держась, да за сердце хватаясь, в другой конец горницы похромал, колыхаясь. А дéвица юная всё на месте стоит, да повыше подол свой задрать норовит.

Старцу во след писюлькой сверкает, а тот её нежно взором ласкает. Словно флюгер по ветру, млади́ца стоит, щелочкой нежной старцу ум бередит.

Встав у ведра воды колодезной, Кощей зачерпнул пригóршню поскорей. А как испил студёный тот глоток, враз плечи распрямил сутулый наш дедок.

Он зачерпнул тогда воды большим ковшом, стоит и хлещет жадно – аж звуки на весь дом. По усам уж ручьи побежали прозрачные, а сам на Алёнушку смотрит как-то очень неоднозначно.

Всё на писоньку её голенькую да сладенькую искоса поглядает, да корешок свой иссохший в штанах свободной рукой поправляет.

А в горнице будто светлее стало – так её место стыдливое наготой засияло! Так и сверкал белизной её лобочек гладенький, да трепетал нежной розовой ягодкой клиторочек маленький!

Так и манили к себе два сахарных белых вареничка в межножье нежном да мягком у сладенькой девочки. Словно створки диковиной рáкушки они меж собою смыкались, да румяную нежную устрицу в объятьях тесных стыдливо скрывали. Ну, а та любопытная устрица силилась маковку на свет белый всё выставить, да под взгляд старичка похотливый попасть норовила неистово.

Старик всё пил, да таращился взглядами неуместными на красу эту лепо-горячую. И от зрелища столь архипрелестного замутнёны Кощеевы очи становились всё более зрячими.

По глоточку водицы колодезной, землицы русской духом напитанной, тело старое дряхло-болезное силой жизни снова исполнилось.

А как вдоволь студёной напился, с ковшом сызнова к ведру воротился. И, наполнив его до краёв, преподносит деви́це без слов.

— Так не хочу же я, дедушка, пить... Мне бы братца домой поскорей воротить!

— Не спорь со мной, дéвица распрекрасная! Коли помочь мне в битве берёшься, да за братца малого так рьяно печёшься, так не перечь же мне понапрасну!

Перечить дéвица не стала, поближе к деду она встала. Руками обеими за ковшик взялась, да водицу студёную пить принялась.

А Кощей на ней тонкое платьице ещё выше задрал – и ну пялиться! И костлявой рукою тихохонько стал поглаживать тёплую попоньку.

Мнёт да лапает булочки белые, всё млилýет млади́цу несмелую. А другой заскорузлыми пальцами в белу писоньку вникнуть старается.

Створки рáкушки ей раздвигает, устрицу нежную трёт да ласкает. Потекла она соками сладкими под перстами на шалости падкими.

И развела тогда ножки Алёнушка ради братца родного Иванушки. И подставила писоньку мокрую, да под ласки Кощея бесстыжие. И сгибались коленочки белые в полуприседе ниже и ниже.

Те ласкательства старца умелые враз прогнали все мысли унылые. И зарделися щёчки румяные, позабылося горе постылое.

Очи ясны за ковшиком спрятала, всё цедила водицу Алёнушка. От Кощея касаний под платьицем разомлело совсем наше Солнышко.

Под перстами костляво-проворными потекла её писонька нежная, изливаяся соками тёплыми, вскоре стала рекою безбрежною.

И стонала, и охала девонька, да унять старика не под силу ей. Уж дед мял, уж и лапал ей попоньку, то слегка, то и с полною силою.

Да перстом своим длинным без устали бередил ей смазливую кисоньку. И чем глубже сновал перст во хлюпалке, тем млади́ца стонала протяжнее.

Эти стоны протяжно-гортанные пробудили в нём силушку знатную. И тогда подкосилися ноженьки у Алёнушки, сделавшись ватными.

Обронила она ковшик наземь и обмякла в костлявых объятиях. Но старик подхватил тело юное, полной грудью дыханье вобрал, сделал шаг чрез сиденье широкое и на лавку девицу поклал.

К потолку задирал он ей ноженьки, до подмышек собрал платье тонкое. Оголилася попонька нежная, да раскрылася писонька мокрая.

Как склонился Кощей да над прелестью, озарилось лицо его радостью. Любовался цветком её аленьким, да вдыхал аромат его сладенький.

Всё смотрел он в упор и причмокивал, да перстами писю растягивал. Теребил лепестки юной розочки, а ноздрями дух её втягивал.

И лишь только язык его старческий прикоснулся к прелестям чувственным, простонала дéвица сладостно, вся пружиною выгнулась буйственной.

На ту беду под окном Яга опять проходила. Услыхала она странные звуки и с пристрастием спрашивает:

— А прядёшь ли ты, девица?!

— Пряду, пряду, бабушка! – ответили ей Кощей и Алёнушка хором, не сговариваясь.

— А почему вас двое мне отвечают? – насторожилась карга ещё пуще.

— Так это я от усердия раздвоилась, бабушка. Чтобы вдвое больше кудели тебе напрясть.

— Ишь ты, усердная какая... – проворчала себе под нос старуха и как ни в чём не бывало поволокла охапку дров в баню.

А Кощей-лиходей этим временем прильнул жадно к истоку девичьему. Позабыв о тягостном бремени, всей душой предалась неприличию наша девонька скромного племени перед старцем в бесстыжем обличии.

Он ей ляженьки стройные белые широко раздвинул ручищами. Прямо в сочную щелочку нежную целиком всунул свой язычище.

Словно змей суетливый в Алёнушке он всё бьётся внутри, извивается – закутки в недрах розовой норки полизать да изведать старается.

Ничего не таит от Кощея наша милая юная дéвица. Все секреты раскрыла – и млеет, да под ласками, знай себе, нежится.

Очи ясны от неги зажмурила, лик свой светлый подолом укутала. Ну, а писоньку голой оставила, будто платье с платком перепутала.

Белы ножки ширóко раздвинула, да на лавке тихонечко ёрзает. Кису-пису младую пригожую старцу ветхому под ласки подставила.

То сопит, то пыхтит, то вдруг вскинется от засосов умелых в беспамятстве. А лобзанья бесстыдно-прелестные вереницею длинною тянутся.

Бередил языком он ей щелочку, миловáл её сладкую девочку. Целовал прямо в письку блудливую, принуждая сочиться текливую.

Уж текла её нежная писонька, изливалась потоками сладкими. В три ручья ли́лись соки любовные, а Кощей их шумно проглатывал.

Эликсир тот целебный да лакомый он до капельки страстно вылизывал. По глоточку из павны благостной всё нектар девичий посасывал.

Миловалась порядком Алёнушка от лобзаний Кощеевых истовых. Насладилась сполна, ясно Солнышко, напоказ свою писоньку выставив.

На скамейке широкой той милая словно горный орёл голосила, да куницей лесной завывала. Уж как попонькой белой крутила, ножки стройные ввысь задирала...

Затряслися красивые ноженьки, возлегли её белые ляженьки старику на костлявые плечи, и лишилась она дара речи.

Запищала Алёнушка белочкой. А Кощей ухватил да за попоньку и к себе притянул нашу девоньку, да вогнал свой лизун в сладку щелочку.

Застонала, взвилась красна дéвица. И из щелочки той, ох, медовенькой в рот Кощею излилáся прелестница, ан не стало ему то в диковинку.

Долго прыскала писонька сладкая, извергая брызги нектарные. Уж он принял в себя всё до капельки! Да потом и последочки слизывал. Всё лизал, целовал он варенечки, миловáл мармеладинки влажные промеж ног разомлевшей Алёнушки.

Подняла она взор затуманенный – а пред ней не старик уже немощный, не дедуля с глазами унылыми! Добрый молодец с ликом румянистым, да в широких в плечах с косой сáженью поглядает на дéвицу искоса.

И воспряла тут духом Алёнушка, аж от радости чуть не запрыгала. Всё на парня любуется складного, его статью никак не натешится.

Но недолго пришлось ей счастливиться. Лишь взглянула она ниже пояса, ликом ясным тотчас истаяла. Потому как стать богатырская только сверху Кощея наполнила. Голова, грудь да плечи – могучие. Всё, что ниже, – как прежде, нелепое. Опечалилась, сникла Алёнушка. Чуть не плачет-рыдает болезная.

— Не печалься! – молвил ей молодец. – Лишь полдела с тобою мы сделали.

— Как быть нам со второй половиною? – вопросила младая красавица и портки сгоряча оттянула.

А в портках корешок-то Кощеев всё воспрять норовит, да бессилится. Иссушил его основательно целый век заточенья жестокого.

— Так и быть, что полить его надобно. Напитать снова силой живительной. Чтоб воспрял он и встал, словно солнышко. Чтобы в недра проник плодородные, да сполна напитал плоть поникшую.

Услыхала, смекнула Алёнушка, как с невзгодою скорбной расправиться. Взяла ковшик и, точно лебёдушка, по водицу к ведёрку направилась.

Добрый молодец с низом Кощеевым опричь лавки стоит, раздевается. Затрещала рубаха ветшалая, за портками вслед на пол и шлёпнулась.

Воротилася дéвица с ковшиком, уж водицей студёной наполненным. Всё косится, глядит, не решается – как полить корешок не придумает.

— Хороша та водица прохладная, что землицы силой исполнена! – добрый молодец девоньке сказывал, да на милую косо поглядывал.

— Так чего же мы ждём? – молвит дéвица. – Подставляй корешок – враз поправится!

— Не так просто, моя ты красавица! Так у нас ничего не получится. От студёной водицы он съёжится. До Коляд поливай – не пробýдится!

— Как же быть с тобою нам, дедушка? – чуть не плачет снова Алёнушка.

— Не кручинься, не плачь, красна дéвица! Ты водицы испей-ка из ковшика. А я сяду-присяду, подумаю. Там, глядишь, какой способ и сыщется!

Сел Кощей тощим задом на лавочку и глазеет на дéвицу стройную. Та стоит в полушаге, родимая, да хлебает водичку прохладную.

Ан, гляди-ка, ручонка блудливая снова платьишко вверх задирает. Под подол его перст молодецкий мигом юркнул и писю ласкает.

Осушила ковшик до донышка, а что дальше – не знает Алёнушка. Подхватил старик красную дéвицу, усадил к себе на коленочки. Усадил-то как – к себе передом, да вплотную поближе придвинувши.

Тут раскинулись ножки у дéвицы, распахнулась краса её дéвичья. Да прижалась под платьицем тонким тёплым зевом, да к корню увядшему.

Корешок оживился, натужился, но не смог вникнуть в суть мокро-мягкую. Сколь ни пыжился он, ни старался, только гнулся, скользил понапрасну.

— А теперь-то что делать нам, дяденька? – хлопнув глазками, шепчет Алёнушка.

Свой мизинчик опять в ротик сунула – вновь прикинулась лялечкой маленькой. А сама о бесстыдстве подумала, распиравшем цветок её аленький.

— Ну-ка вспрысни его мне, красавица!

— Как так «вспрысни»?!

— Так прямо из писоньки. Из пригожей своей, да молоденькой! Ороси корешок мой иссохший, окропи его влагой живительной!

Устыдилась Алёнушка, дёрнулась. Да из объятий крепких не вырвалась.

Одна рука добра молодца обвилась вкруг стройного стана. А другая под платьицем лёгким ей под попоньку нежную впи́лась. Побрыкáлась она да похныкала, а потом усмирилась, притихла.

На плечо молодецкое подбородок сложила, глазки томно прикрыла и мизинчик сладко сосёт. А у самой в это время из сладенькой мокренькой писоньки тёплая струйка на лихарь Кощеев тихонько течёт.

И только лишь капли постыдные конца Кощеева коснулись, чресла старца иссохшие тотчáс встрепенулись. Заклокотал, заелозил корень мужской, учуяв жар межножья девичьего. А девонька носиком враз засопела да попкой похотливо завертела, позабыв обо всех приличиях.

Любопытно стало Алёнушке, самой узреть диво эдакое захотелось. Опустила она головушку, вниз смотрит, а платье приподнять не посмеет. Улыбнулся добрый молодец и сам задрал на ней платьишко до самых до подмышек. А там межножье девичье так жаром-то и пышит!

Так и прыскает коротенькими струйками из зева розового на корешок стоячий. А тот корешок уж и не корешок вовсе, а дубинка настоящая! И дубинка та уж вовсю кверху дыбится, лысую пунцовую маковку к потолку задирает. Поскорее в писоньку тёпленькую, мокренькую да смазливенькую занырнуть помышляет!

Подхватил Кощей тут Алёнушку, приподнял да под белы рученьки. Насадил щелкой мокрою на дубинушку свою затверделую. Буйного племени твердь молодецкая промеж ноженек ей плавно вонзалась. Громко ойкала красна дéвица, да всю глубже на кукан нанизáлась.

На беду ту старуха сварливая под окошком избы своей рыскала. Как заслышала стоны те сладкие – аж слюнями от зависти брызнула!

— Ой, прядёте ль вы, девицы славные?! – громко с улицы в избу-то крикнула, а сама затаилась да слушает, ухом старческим к срубу приникла.

— Да, прядём, прядём, Бабушка-Ягушка! Напряли́ уж кудели немерено!

— А чавой-то мне показалося, будто кто-то там стонет да плачет?

— То не стонем мы, бабушка, что ты! Это чтобы умножить усердие, мы то песню затянем по нотам, то частушки поём-сочиняем.

Отвечали Кощей ей с Алёнушкой. Говорил он притворно, по-девичьи. А сам мягкую попочку лапал и ласкал её мокрые прелести.

Чертыхнулась да плюнула старая. И зашаркала снова до бани. В это время там братец Иванушка тоже песенку звонко горланил.

И как только шаги отдалились, в нашу девоньку милую красную, словно бесы какие вселились! Застонала она да запрыгала на осанистом мужеском органе. Так, что лавка под ними задвигалась, вторя скрипом тихонечко оргии.

Засновал толстый уд в голощелочке, проникая всё глубже в Алёнушку. И зажмурила очи девчоночка, принимая твердь молодецкую.

И скользил лихарь твёрдый да жилистый промеж мокрых да сладких вареничков. И металась елда похотливая в тесной норке скользкой да тёпленькой. Изливалася пися текливая так, что брызги вокруг разлеталися. Лишь касались те капли нектарные тела старца, как тут же впитались.

Истекала юная дева своим сладостным соком любовным. Для Кощея иссохшего тела это был эликсир чудотворный. Уж держал он за попоньку девоньку! Уж подбрасывал вверх её милую! Чтоб потом она неминуемо насадилась на кол его длинный.

И решил он от страсти безудержной скинуть платьишко с девицы на пол. Приподнял подол его долгий, да хотел через голову сдёрнуть. Но запуталась в платье Алёнушка. Головой да ручками машет, а не может от путы избавиться, что завесою очи ей застит.

А Кощей-то на стан её смотрит, да на титечки белы любуется. И всё пуще и пуще елдаком её в щелочку шпилит. А Алёнушка стонет да мечется, на Кощеев кукан наседает. От услады этой постыдной всё громче в голос стенает.

А дубинка его раззадорилась, уж на брёвнышко стала похожа. А он, знай, голубит ей писоньку красной девоньке белокожей. То суёт, то пихает ей в щелочку дрын свой одеревенелый. А перстами огромными тёплыми всё сосочки балýет умело.

Вся текла, миловалась Алёнушка, упивалася буйным экстазом, молодецкую жёсткую палку принимая в себя раз за разом. От такой восхитительной тверди всё внутри у неё всклокотало. И тряслась, содрогалася дéвица, когда писоньку ей распирало. Позабыла она и про платьице, что на маковке тряпкою сбилось. Об одном она лишь мечтала – чтоб подольше это продлилось.

Любовáл её молодец длительно. Не спеша, глубоко, основательно. Оттого и восторг изумительный накрывал молоди́цу неистово. Затряслась она словно былиночка. Задрожала как веточка в поле. Напряглась, натужилась, стихла, да изверглась из письки фонтаном.

И хлестал он о торс молодецкий, словно гейзер невиданной силы. Много-много долгих мгновений орошал и поил он обильно тело старца живительной влагой.

А потом приняла и Алёнушки залп семени невиданной мощи. Прямо в писоньку бил он без времени – такова уж девичья долюшка. И текла, изливалась пиписонька киселя потоками мутными. А внутри всё сжимала да тискала твёрдый лихарь страстно, без устали. Словно зверь, добрый молодец рыкивал, осеменяя дéвицу милую. По спине да по попке поглаживал, ласково титечки нежные ми́ловал.

Покуда стихли стоны гортанные, да умерились рыки звериные, разбудил, приподнял он Алёнушку. Платье снял с головы он уверенно и в уста поцелуй сладкий дáровал. И зарделись щёчки округлые, улыбнулися губоньки алые, да заморгали очи туманные.

Так и сидела сестрица Алёнушка на коленях широких у молодца. Всё вставать-уходить не желает. Ножками зад тугой обхватила, а ручками косую сажень в плечах обнимает. А тот ей попочку белую гладит, да в уста нежно целует.

— Не провёл, знать, меня ты, Кощеюшка. Воротилась к тебе твоя силушка! – тихо молвила дéвица красная, да всё тёрлась о молодца писою.

— И не думал тебя я обманывать! У меня с Ягой старые счёты. И теперь, будь уверена, справлюсь я, а вы с Ваней домой попадёте!

Не хотелось Алёнушке на ноги вновь вставать да опять одеваться. Всё мечталось в объятьях любовника подольше нагой оставаться. Но пришлось вскоре милой опомниться, в платье тоненькое облачиться. Ведь она здесь не только любовница, но кому-то ещё и сестрица!

Едва скрылась под платьицем попонька и прикрылись колени подолом, раздалося кряхтенье да оханье – то вернулась хозяюшка дома.

— Ну, и сколько кудели напряли вы, покажи-ка мне поскорее! А ещё расскажи, не утаивай, где раздваиваться ты наумелась?

Ничего не сказала Алёнушка, да старуха ответа не ждáла. Увидала она добра молодца – у ней челюсть до пола отпала. Он стоял нагой посредь горницы и дубинкою лихо покачивал. Всё глядел на старуху с ухмылкою да отросток свой вяло подрачивал.

Встрепенулась, опомнилась дéвица. Быстрой тенью меж них промелькнула. И была такова наша пленница – незаметно от Яги ускользнула.

Ворвалась она в баню топлёную, отворила в парильную дверцу. И прижала любимого братца к своему горячему сердцу. Да, укутав его полотенчиком, со всех ног домой припустилась. Уж бежала лесами, болотами, без оглядки скакала кузнечиком! И едва перед маменькой с папенькой вместе с братцем домой воротилась.

А что стало с Ягой и Кощеем – про то гадать лишь можно несмело. Только сказывал люд честной, будто старая помолодела! Что костяная нога исцелилась, и что отпали все бородавки. Видно, чудо с ней какое случилось, лёжа под молодцем на той самой лавке!..

Сам свечи не держал, и не знаю я всех подробностей. А что народ говорит – уважаю я, вот и вторю сказаниям в точности.

На том и сказочке конец. А кто оценочку поставит –вдвойне будет молодец!