Я редко по-настоящему теряю самообладание. Я, конечно, могу разразиться тирадой, как и любая женщина, но в целом я довольно дружелюбна. Моя перепалка с Джеймсом настолько не вязалась с моим характером, что и Томас, и Шарлотта были немного удивлены.

Они остались на выходные, как и планировалось, но… во всем была червоточина – Джеймс. Его появление выбило меня из колеи. Я была в бешенстве, по-настоящему, из-за его реакции на то, что он видел, как Томас выходит из моей спальни. Не поймите меня неправильно, я знаю, что выглядело это нехорошо, но если и существовала позиция морального превосходства, то господин Очень-впечатлительный-с-замашками-лорда-Лукана не имел права на нее, не в последнюю очередь потому, что – простите, если кажется, что я ворчу, но в данном случае мне это казалось разумным основанием – он не связывался со мной несколько недель. Какое ему дело до того, чем или с кем я сейчас занимаюсь? Он ожидал, что я буду сидеть одна дома и рыдать? Я, конечно, делала это, но речь совсем о другом, и я не собиралась никоим образом показывать, что так и было.

***

Оглядываясь назад, я признаю, что жалела о том, что захлопнула дверь. Было очень приятно это сделать, и он, несомненно, заслужил это. Но когда тишина затянулась, я внезапно поняла, что он не собирается стучать вновь, и я понятия не имела, с какой целью он вообще пришел. Ни с какой. Драматичные жесты хороши в теории, но меня жгло любопытство, равно как и чувство несправедливости. Я все еще хотела… ладно, мне все еще было нужно знать, почему он так внезапно исчез… и столь же внезапно вернулся? Конечно, моя не в меру буйная фантазия сорвалась с цепи, как и во время его отсутствия, но – черт побери мой заново приобретенный цинизм! – я не была уверена, что он вернулся, потому что скучает по мне и вдруг осознал, что не может без меня. А по выражению его лица вообще можно было подумать, что он вернулся за любимыми джинсами или что-то в этом роде. Ни тени напряженного ожидания – только слегка страдальческий взгляд. По крайней мере, пока не появился Томас.

Я была в замешательстве. С каких это пор приступы ревности у мужчин (это не эгоцентризм – так и выглядело!) вошли в моду? Что за бред? Эти истерики были самым последним, чего мне хотелось в любых отношениях, – поэтому почему я вообще переживала из- за него, особенно после всего, что он сделал?

У меня голова шла кругом, даже когда мы смотрели фильм за фильмом. Я мало говорила. Остальная часть выходных, проведенных с Томасом и Шарлоттой, прошла так спокойно, что напоминала антиклимакс. После завтрака мы смотрели кино, пили чай, а ужинать отправились в чудесный ресторан, где готовят блюда, приправленные карри. Мне нравится думать, что я держалась беззаботно и весело, но в некоторые моменты я замечала, что Шарлотта и Том обмениваются тревожными взглядами, поэтому, наверное, со стороны это так не выглядело. В целом я чувствовала себя нормально. То, что я высвободила свои эмоции, было своего рода катарсисом и помогло подвести черту. У меня пропало желание побить кого-нибудь, и это был прогресс.

Конечно, друзья видят сквозь оболочку. Когда я тащила одеяло к дивану, Шарлотта коснулась моего плеча:

– Софи, ты не обязана спать на диване, если не хочешь.

Я посмотрела на нее в растерянности. Казалось, то, что мы делали, произошло в другой жизни, жизни, о которой я не жалела, но в которую определенно не хотела возвращаться. О чем она? Я закашлялась, раздумывая о том, как тактично сказать "нет", но она покачала головой.

– Нет, я не это имела в виду. Я просто подумала, что ты можешь поместиться вместе с нами. Не спи здесь сегодня одна.

Я смерила взглядом сгорбленный диван, вспоминая о том, как мало мне удалось поспать прошлой ночью до разбудившего меня звонка. И улыбнулась:

– Хорошо.

Томас хмыкнул позади меня.

– Все это хорошо и мило, но здесь не самая большая в мире кровать, и готов поспорить, что неудобно будет именно мне.

Шарлотта шлепнула его по руке:

– Заткнись и веди себя прилично. В конце концов, это ее кровать. Можешь занять диван, если тебе это больше по душе.

Быстрый ответ Томаса:

– Нет, дорогая, ты абсолютно права! – вызвал у меня смех, и впервые после того утра он не был наигранным.

Наутро я чувствовала себя удивительно отдохнувшей. Шарлотта лежала рядом со мной, свернувшись в клубок, мы обе были укрыты одеялами. Когда я открыла глаза, то увидела Томаса, вжатого в стену; его рука сжимала кусочек одеяла размером с почтовую марку. Это вызвало у меня улыбку, и я ощутила прилив нежности к своим нестандартным друзьям. Они ушли днем, и я немного поплакала – когда вы по-настоящему теряете самообладание только раз в пару лет, эмоциональное похмелье неминуемо. Оказавшись одна, я не могла его преодолеть. Я улеглась перед телевизором, надеясь, что повторные показы всякой дряни и чай помогут мне избавиться от меланхолии. Я надеялась, что это сработает – по крайней мере, после долгих недель тревоги я должна была уже сама себе наскучить этим. Во всяком случае, я так думала, пока не проснулась на следующее утро и не посмотрела в телефон. Привет, я знаю, что у тебя вчера были гости, но мы можем встретиться? Просто поговорить? Дж. :* :*

Я читала и перечитывала сообщение. Два поцелуя? Это что-то значит, верно? Но что? И хочу ли я знать? Стоит ли оно того? Что его останавливало проделать то же самое несколько недель назад? И, черт возьми, что он подразумевает под "гостями"? Думает ли он, что я сплю с Томасом? Почему его, похоже, это не волнует? Он думает, что я теперь несвободна?

Почувствовал ли он облегчение? Боится ли серьезных отношений? Если да, сказал бы он мне об этом? Заботит ли все это меня? К моей досаде, последний вопрос был единственным, на который я точно знала ответ, и, как это ни парадоксально, я бы предпочла не знать его. Было два разных подхода, четко сформулированных Томасом и Шарлоттой. Том считал, что мне лучше отказаться от встречи с Джеймсом, сказав ему: "Отвали и умри", – поставить точку и жить дальше. Шарлотта полагала, что я должна пойти, вести себя дружелюбно, но не флиртовать, одеться сногсшибательно и заставить его пожалеть о том, от чего он отказался. Спустя несколько дней метаний – больше никаких ответов на сообщения в течение получаса – я решила последовать последней стратегии. Что, конечно, может служить подтверждением моих мазохистских наклонностей.

Я отправилась в город – в наряде с немного более откровенным вырезом, чем принято. С какой целью? Ну… Я просто чувствовала, что должна узнать, что произошло, попытаться понять. Мне было нужно, если такое бывает за пределами дешевых американских ток-шоу, чувство какой-то завершенности.

Мы встретились. Он был заботлив. Мы заказали кофе, поболтали – сначала о том, какой сорт кофе лучший, затем о дне рождения моего брата, о годовщине свадьбы его родителей. Обо всем, кроме главного. Время шло, и у меня было чувство, что я могу рассмеяться: вот мы сидим тут, будто ничего не случилось. Просто сюр! Я чувствовала себя истощенной и даже более запутавшейся в собственных эмоциях и поведении, чем в его. Почему я до сих пор здесь? Но, кажется, не только я была не способна объяснить, что происходит в моей голове. Наконец Джеймс сказал что-то, не связанное с родственниками, – будто увлеченно играя с кофейной ложечкой, он сказал с интонацией, с которой обычно обсуждают погоду:

– Не знаю, заметила ли ты, что я довольно резко утратил энтузиазм.

У меня отвисла челюсть – я не сдержалась и рассмеялась. Смех был резким, Джеймс чуть вздрогнул, но продолжал. Из храбрости или сумасбродства? В тот момент я не была уверена.

– Я знаю, что поступил плохо. И я не смог бы объяснить тебе, почему я так поступил, я сам не понимал, что происходит. Знаю, что это звучит глупо. Но что-то щелкнуло внутри меня. И я даже не осознавал этого. До выходных.

И он рассказал мне обо всем. Сказал, что я удивительный человек, что я интересна, умна, что я умею рассмешить его, что ему очень нравится со мной – все это я мысленно заархивировала в своей голове, для того чтобы вспомнить об этом в плохие дни, когда чувствую себя отбросом. Но в то время, как я мысленно готовилась к "но", объясняющему, почему он умчался, будто за ним гнались Церберы, он сказал мне то, что заставило меня поднять глаза в растерянности и подумать, что я ослышалась.

– Чем больше ты мне нравишься, чем больше времени мы проводим вместе, тем сложнее мне доминировать над тобой, Софи. Делать тебе больно. Когда мы начали играть, опасение в твоих глазах, твои стоны возбуждали меня. А сейчас меня это расстраивает. Мне жаль. Ему жаль? Я была в бешенстве. Было не заметно, что ему жаль, но вскоре ему станет жаль по-настоящему.

– Знаешь что? Ты – идиот.

Он посмотрел на меня удивленно. Не знаю, много ли людей называли его идиотом. Я задумалась, не было ли это частью чертовой проблемы.

– Ты, такой проницательный, умеющий предугадывать мои реакции, как никто другой, гордящийся тем, что понимаешь, что на меня действует, – как, черт возьми, ты можешь быть таким тупым? Как ты мог не знать, что твоя безрассудная, малодушная тактика молчания причинит мне большую боль, чем что-либо, что ты делал своими руками, или что-либо, чем ты мог нанести мне физическую боль?

Он покачал головой.

– Я знаю. Правда знаю. Я просто… – Он осекся.

Что говорят в подобной ситуации? После первой вспышки гнева я мало говорила, в основном потому, что, если б я составила список возможных причин произошедшего между нами, эта не вошла бы в первую сотню. Это казалось сумасшествием. Позднее я сквозь зубы испытывала уважение к тому факту, что ему удалось придумать что-то, о чем даже я со своим бурным воображением даже подумать не могла; но в тот момент я молчала. Я была потрясена. И пока он говорил и извинялся с таким смущением, что можно было подумать, что он признается в преждевременном семяизвержении, моя ярость сменилась чувством жалости. Он выглядел так, будто действительно нуждается в объятии и в том, чтобы ему сказали "все будет хорошо". Какое-то время мы молчали, пока мой мозг не включился в достаточной мере, чтобы я додумалась спросить, почему это не было проблемой раньше.

Проведя рукой по волосам, он сказал, что никогда не доминировал над кем-либо в реальности настолько сильно, как надо мной. Что он уважал меня больше, чем кого-либо, с кем играл до этого, в том смысле, что я более способна, более равна ему, и, хотя на уровне теории доминирование надо мной возбуждает его – отсюда хорошая игра по электронной почте, – в реальности ему становилось все труднее, независимо от того, смотрю я на него сердито или со слезами на глазах. А потом он опять извинялся. Долго. Настолько, что я его все-таки обняла, и мы стали пить кофе. Я все еще была зла, не в последнюю очередь потому, что он, казалось, не мог понять, что его поведение за последние несколько недель причинило мне больше боли, чем он мог причинить кнутом, деревянной ложкой или любым другим предметом, который он бросал в меня, и потому, что из-за его поведения отношения между нами изменились так, что неизвестно, можно ли их исправить. Но по крайней мере теперь я знала. Я могла попытаться понять.

Он какое-то время смотрел в свою чашку, пока я приводила в порядок свои мысли. Я даже не была уверена, изменят ли или должны ли мои слова что-то изменить, но чувствовала, что последняя деталь головоломки встала на место и, возможно, Джеймсу нужно услышать то, что я собиралась сказать, хотя мне это было трудно. Внезапно пришла моя очередь нервничать, действовать осторожно. Это казалось безумием – никогда не говорить об этих ключевых моментах прямо, но чувствовать то, что я – мы? – чувствовала. Честно говоря, я никогда не ощущала себя более уязвимой, даже когда плакала, когда была беззащитной, когда меня заставляли пересекать границы. Наконец я заговорила, мой голос звучал тихо и, как ни странно, застенчиво.

– Когда ты причиняешь мне боль, мне это нравится. Я даже жажду этого. Я не знаю, различаешь ли ты, когда я смотрю на тебя свирепо, когда мои глаза полны слез, когда краснею, даже когда у меня не совсем получается скрыть страх перед мыслью о том, каким будет твой следующий дьявольский поступок. Быть побежденной, терять достоинство, испытывать боль, унижение – все это влечет меня. Твои руки на моих запястьях, у горла или в волосах, твое преобладание надо мной, овладение мной – это заставляет мое сердце биться чаще. Меня это возбуждает. Иногда я лежу в кровати и думаю об этом.

Я сделала большой глоток кофе. Этот монолог давался гораздо сложнее, чем мольбы об оргазме, и почему-то казался одним из важнейших в моей жизни, независимо от того, что произойдет потом. Я продолжила, подглядывая из-за чашки за его реакцией.

– Да, ты причиняешь мне боль. Но ты делаешь это с моего разрешения. Я умоляю тебя делать это, иногда буквально. Причинение мне боли – это не плохо в данном контексте. Тот факт, что ты являешься тем, кем являешься – добрым, умным, вежливым, милым Джеймсом, позволяет мне чувствовать себя достаточно уверенной и защищенной, чтобы позволять тебе делать это. Я бы не дала какому-то старику эту власть над собой. Я даю ее тебе. Я никому и никогда, даже Томасу, не давала столько власти над собой, сколько тебе. И я даю тебе эту власть из-за того, что ты можешь быть милым. Если бы ты все время был таким же беспощадным и жестким, как когда душишь меня, я бы не хотела играть с тобой. Не пойми меня неправильно. Когда ты делаешь это, когда хмуришься, вынуждаешь меня стонать, этого достаточно, чтобы заставить мое сердце биться чаще, даже просто думая об этом. Но мне нравятся парадоксы. Мне нравятся обе твои стороны. Мне нравится то, что я могу позволить тебе причинять боль, могу получать удовольствие от того, что в твоей власти заставить меня плакать и что при этом ты все равно достаточно заботлив и ласков после этого, чтобы обнять меня и убедиться в том, что со мной все в порядке, принести мне бокал вина или сока. Это хорошо. Две твои стороны не противоречат друг другу. Они идеально сочетаются и указывают на внимательность и заботливость к потребностям других. В причинении боли тому, кто хочет боли, нет ничего плохого, это практически катартическая доброта.

Он сидел неподвижно. Я положила руку на его, пытаясь помочь ему понять, опасаясь, что моих слов будет недостаточно, что, учитывая все случившееся, было довольно иронично.

– Как я сказала, надеюсь, что ты это уже знаешь. И не волнуйся, я говорю тебе это не для того, чтобы добиться отношений с тобой.

Я вдруг поняла, что мои слова звучат отчужденно, и попыталась прояснить:

– Не пойми меня неправильно. Я не хочу сказать, что не заинтересована попробовать отношения с тобой, не каждый день встречаешь такого человека, как ты. Мне очень приятно проводить с тобой время, и в постели, и за ее пределами. Но я не уверена, что тебе нужны сейчас отношения, даже если бы тебе было интересно иметь их конкретно со мной – и это я тоже не утверждаю. Но если между нами не произойдет ничего, кроме взаимных стонов по электронной почте и редких встреч в баре, мне кажется, тебе все равно нужно это услышать.

Я поставила чашку на стол.

– Да, у тебя садистские наклонности. Возможно, тебе стоит разобраться с этим, понять, нравится ли тебе быть этим человеком. Что до меня, я рада, что ты одновременно являешься мужчиной, которого бы хотела видеть в моем доме мама, и мужчиной, которого она меня попросила бы остерегаться, – все в одном сложном удивительном наборе. И я счастлива быть собой той, которая нуждается в боли, жаждет ее, любит, чтобы ей бросали вызов и оказывали давление, и иногда отвечает тем же.

Мы молчали какое-то время. Когда стало ясно, что он еще не готов заговорить, я решила, что пора домой. Я подняла сумку с пола и взяла пальто.

– Если ты осознаешь, что ты рад быть тем, кто ты есть, как и я, позвони мне.

И ушла. Потому что неожиданно все стало понятно. Если он был моей второй половинкой, человеком, с которым я проведу жизнь, моим доном, моим партнером, тогда это произойдет. А если нет, то я была честна с ним и знала, чего теперь ищу.

И я знала, что он стоит того, чтобы ждать.

Эпилог

Это была одна из тех недель, когда я не могу переключиться, когда мелочи жизни так наваливаются, что секс – это последнее, о чем я думаю, и приходится прилагать большие усилия просто для того, чтобы не взорвался мозг. Я продиралась сквозь длинные, полные забот и стресса будни, а вечера проводила в работе над этой книжкой, чтобы уложиться в сроки. Я думала о своей природе – подчиняющейся – больше, чем когда-либо, и пыталась облечь эти мысли в слова, одновременно сексуальные и правдивые, хотя иногда сознание заставляло меня резко остановиться.

Поэтому, когда я зашла в комнату и увидела, что он сидит за моим компьютером, читая главу, которую я отложила несколько дней назад, я не восприняла это как прелюдию послеобеденного разврата.

Но, как известно любому подчиненному, нередко решение принимают за вас. Иногда войти в роль подчиненного легче, чем в другую. Но сейчас, учитывая, что моя голова забита кучей дрянных событий, которые произошли за последние дни, меня и мое подчиненное "я" отделяют несколько световых лет, а проблемы с повиновением, честно говоря, у меня бывают даже в лучшие времена.

– Так ты уже почти закончила?

Киваю:

– Осталось кое-что подправить, добавить несколько штрихов. Да, заканчиваю.

Он улыбается:

– Интересное чтиво.

Я краснею.

– Спасибо. Конечно, немного странно читать все эти вещи, когда они не о тебе?

Он усмехается и поднимает брови, потом проявляет милосердие, видя мой слегка обеспокоенный взгляд. Он подзывает меня к себе и, когда я наклоняюсь, целует меня, сначала нежно в лоб, а затем более жестко в губы.

– Вовсе нет. Я бы сказал, что это было исследование. Но в том, что касается тебя, мне не нужен учебник.

Его самодовольство вызывает у меня смех. Он умеет меня рассмешить. Я счастлива как никогда. Но пока я стою и смотрю на него, его взгляд резко меняется. В нем появляется вожделение и некая угроза. Его голос приобретает тембр, от которого бабочки падают замертво:

– Встань на колени.

Я не двигаюсь сразу. У меня была тяжелая неделя, и, хотя обычно это весело и все такое, я сейчас не в том настроении. Конечно, мне откроется чудесный вид, если я встану на колени перед ним, сидящим на стуле. К черту, подумала я, и опустилась на пол.

Дело в том, что я до сих пор очень плохо скрываю свои эмоции. И относиться к происходящему с неохотой означает создавать себе проблемы.

– Ты только что закатила глаза.

– Нет, я этого не делала.

Черт, зачем я спорю? Это тоже было ошибкой. Заткнись. Пошло все к черту.

– Да, закатила. А сейчас мне показалось, что ты огрызаешься.

Клянусь богом, я едва сдерживаюсь, чтобы не начать спорить о том, что я не огрызалась. Я балансирую на краю и могу сорваться в любой момент. И я уверена, что он видит это, хотя выглядит скорее веселым, чем разозленным. Но затем переходит к делу:

– Сними всю одежду, кроме трусиков, а затем встань на колени.

Я делаю это максимально быстро. Это не стриптиз: я знаю, что уже и так влипла, поэтому сразу повинуюсь и, опускаясь на пол, смотрю вниз, чтобы настоящее или мнимое закатывание глаз не навлекло на меня еще большие неприятности.

Его пах находится в нескольких дюймах от моего лица. Я прижимаю руки к бокам, чтобы не двигаться, чтобы не трогать его.

– Подергай свои соски для меня. Сильно. Покажи мне свою грудь. Давай.

Я начинаю тянуть и сжимать соски, приподнимая грудь. Это маленькое унижение – заставить меня обнажиться, выставлять себя перед ним напоказ, в то время как он полностью одет и выглядит так, будто готов ехать в ресторан, – доставляет ему удовольствие, а я даже сейчас с трудом это выношу. Я закрываю глаза от стыда, чувствую, что немного покраснела, хотя одновременно трусики между ног влажнеют.

Он шлепает меня по рукам, отталкивая их, хватает и начинает крутить мои соски. Мои глаза расширяются от неожиданности, и я не могу сдержать крик, когда он тянет мою грудь вверх, вынуждая меня подниматься выше на коленях, чтобы ослабить боль.

– Твое дерганье оставляет желать лучшего. Вот что я имею в виду.

Он сопровождает свои слова жестким закручиванием соска, и я делаю глубокие вдохи, пытаясь обуздать боль.

– Теперь сделай это как надо. И смотри вниз.

Не знаю, так ли это у других людей, имеющих склонность к подчинению, но я нормально переношу боль, причиняемую другими. Я бы даже сказала, что, когда я в ударе, у меня довольно хорошая переносимость боли. Но просить меня причинить боль себе самой? Такое почему-то сложно вытерпеть. Я не могу делать себе восковую эпиляцию на ногах, потому что мысль о боли делает меня неспособной сдернуть восковые полоски.

Он уже сильно разозлился, поэтому я кручу свои покрасневшие и раздраженные соски сильнее, глядя в пол. Я честно не знаю, сколько проходит времени, пока я это делаю. В комнате тишина, слышно только его двигающуюся руку, которой он мастурбирует вне зоны моей видимости. Я очень хочу видеть это, но непоколебимо смотрю на узор на деревянном полу между его ног.

– Прекрасный вид. Но я не знаю, куда мне кончить. Жалко кончать на твои волосы, ты их только что помыла. Наверное, сделаю это тебе на грудь. Что думаешь? Я бросаю на него беглый взгляд, пытаясь понять, ждут ли от меня ответа, вижу, что он смотрит на меня, и возвращаюсь к разглядыванию пальцев его ног под выкрикнутый им приказ о том, чтобы я смотрела вниз. Мой голос звучит неуверенно, когда я пытаюсь сказать, что хочу, чтобы он кончил мне в рот. Я люблю брать его в рот. Но, потеряв самообладание, я не могу подобрать нужную формулировку, и в итоге мой ответ звучит как вопрос, что его только забавляет.

Пока я стою перед ним на коленях, уставившись на его ноги, в моем настроении происходит перемена. Тяжесть недели уходит, и единственное, что я сейчас осознаю, – это то, как меня бесит этот великолепный парень и что я отчаянно хочу доставить ему удовольствие, чтобы (я знаю, что суть не в этом, но простите меня за потакание своим желаниям) он доставил удовольствие мне. Чтобы он трогал меня, позволил мне трогать его – это то, чего я так страстно желаю, что все остальное в данный момент просто меркнет.

– Встань.

Я стояла перед ним на коленях так долго, что мне требуется несколько секунд, чтобы восстановить равновесие. Взяв за плечо, он разворачивает меня лицом туда, куда считает нужным, а затем его пальцы проскальзывают во влагалище, вталкивая влажную ткань трусиков внутрь, и он довольно усмехается, чувствуя, какая я мокрая. Я пытаюсь устоять на месте, глядя прямо вперед, в то время как он дразнит меня, водя по мне пальцами. Он проводит пальцем вдоль позвоночника, отчего я вздрагиваю, и снимает с меня трусики. Наконец-то! Я сбрасываю их с ног, он хватает меня в этот момент за волосы, которые собраны в низкий хвост, и с силой тянет, заставляя меня неуклюже опуститься на пол. Когда я оказываюсь на коленях, он прижимает меня к бедру, удерживая на месте.

– Ты продолжаешь делать то, о чем я тебя не просил. Я не хочу, чтобы ты проявляла инициативу. Сейчас я хочу, чтобы ты делала только то, что я тебе приказываю и когда приказываю. Если я задаю тебе вопрос, ты должна отвечать быстро и вежливо. Ты – умная девочка, и это простые правила. Поняла?

Я свирепею от его повелительной формулировки. В горле пересохло.

– Да, извини.

Тишина затягивается. Он держит меня за волосы, не давая пошевелиться. Я опираюсь на него, а он стоит надо мной, как какой-то завоеватель.

– Хорошо. Как ты думаешь, что должно произойти дальше?

Я знаю. О да, я знаю. Но я не хочу конкретизировать свой ответ, чтобы не натолкнуть его на мысль. Надел ли он сегодня ремень? Помнит ли он, где я храню свои игрушки?

Он тянет меня за волосы.

– Ну?

– Ты меня накажешь.

– Верно.

Он опять меняет мое положение, перемещая к спинке дивана. Резко раздвигает мои ноги, чтобы видеть все между ними, а затем концентрируется на моей заднице, проводя пальцами по чувствительной округлости, заставляя меня вздрагивать в ожидании первого удара. Его удары стеком и ремнем и раньше доводили меня до слез. Но если он хочет произвести впечатление, болезненными могут быть даже шлепки. И когда звук первого удара рассекает воздух и я вдыхаю сквозь зубы, чтобы обуздать боль, я осознаю, что будет действительно больно…

Суть в том, что, пока удары следуют один за другим, а я стою неподвижно, борьба с болью вытесняет все другие мысли. Я не думаю о паршивой неделе и не волнуюсь о количестве слов и абзацных отступах. Не думаю о том, как я выгляжу обнаженной с открытой всем ветрам задницей. Даже о том, насколько я возбуждена (хотя, если честно, я нахожу это очень сексуальным). Я просто терплю боль и его нападки, потому что знаю, что сейчас это все, что нужно, чтобы доставить ему удовольствие. А это единственное, чего я хочу! У меня ясная голова, и будто гора упала с плеч, а все, что было нужно для этого, – хорошая взбучка одной ягодицы.

Он останавливается на мгновение и спрашивает, сколько раз ударил меня по заднице. Я могу только гадать и стараюсь не дрожать, когда он проводит пальцем по разогретому заду. Он заставляет меня считать удары на второй ягодице и благодарить его за каждый удар; я уже и не думаю закатывать глаза – я слишком занята тем, что пытаюсь удержаться в вертикальном положении и в заданной позе на дрожащих ногах.

Потом он отступает назад и бесцеремонно засовывает в меня пальцы сзади. Унижающее достоинство нападение заставляет меня стонать и брыкаться под ним, как животное, в то время как он двигает пальцами, не забывая с каждым толчком задевать большим пальцем мою побитую задницу. Ощущение очень сильное. Он входит в меня и выходит с легкостью, приближая меня к оргазму, жестче и жестче, одновременно массируя клитор с такой силой, что удовольствие граничит с болью. Потратив все силы на то, чтобы оставаться неподвижной во время наказания, я уже не в состоянии сдерживаться, когда приходит очередь удовольствия, и я с силой кончаю от его пальцев, опускаюсь на пол и расслабляюсь на несколько секунд, чтобы восстановить дыхание. Плохого оргазма не существует по определению, но этот – идеальное окончание тяжелой недели. Такое ощущение, что меня разобрали и собрали заново. Более или менее придя в себя, я приподнимаюсь и вижу, что он стоит надо мной. Когда он наконец подходит, я подношу к нему лицо, чтобы взять член в рот. Но мой затылок пронзает острая боль и на глазах выступают слезы, когда он оттягивает меня назад.

– Ты не получишь его, пока я не разрешу.

Я вновь открываю рот, на этот раз – чтобы извиниться, но он хватает меня за голову сзади и вталкивает себя, из-за чего я несколько секунд борюсь с рвотным рефлексом, вбирая его член. Мой рот начинает ласкать его, я с жадностью лижу и сосу его, наслаждаясь тем, что он увеличивается у меня во рту, прислушиваясь к его учащенному дыханию. В тот момент он, его удовольствие – центр моей вселенной. Все остальное не имеет значения, и эта простота кружит голову. Когда он кончает, я мысленно улыбаюсь. Это сюрреалистичный момент созерцательного спокойствия.

Склонность к подчинению – это только одна из граней моего характера. Но это ключевая часть того, что делает меня такой, какая я есть. Это имеет такое же значение, как мое отношение к друзьям и семье, как любовь к работе и мое упрямство. Внезапно эта ужасная неделя и все, что представлялось таким неотложным и важным еще двадцать минут назад, кажутся мне невероятно далекими. Сейчас, именно в этот момент, когда моя задница ноет, а во рту я ощущаю его вкус, он – центр моей вселенной. И мне это нравится, черт возьми!

Некоторые пояснения:

Дэвид Джеймс Беллами – известный британский писатель, телеведущий, эколог и ботаник.

Мишель Поль Фуко (1926–1984) – французский философ, теоретик культуры и историк. Создал первую во Франции кафедру психоанализа. Является одним из наиболее известных представителей антипсихиатрии.

Аврам Ноам Хомский – американский лингвист, политический публицист, философ. Помимо лингвистических работ, Хомский широко известен своими радикально-левыми политическими взглядами, а также критикой внешней политики правительств США.

"Merchant Ivory Productions" – кинокомпания, основанная в 1961 году продюсером Исмаилом Мерчантом и режиссером Джеймсом Айвори. Как правило, действие в фильмах "Мерчант-Айвори" разворачивается в Англии в начале 1920-х, в период правления короля Эдуарда. Типичный герой – благородный представитель высшего общества, страдающий от разочарования и трагических обстоятельств.

Роберт Бернс Вудворд (1917–1979) – американский химик-органик, лауреат Нобелевской премии по химии за 1965 год.

Герман Бернштейн (1876 – 1935) – американский журналист, переводчик, писатель, дипломат.

Чарли Браун (англ. Charlie Brown) – один из главных персонажей серии комиксов "Peanuts", созданный Чарльзом Шульцем и впервые появившийся в комиксе 2 октября 1950 года. Чарли Брауна описывают как милого неудачника, обладающего бесконечной решимостью и надеждой, но который постоянно страдает от своего невезения.

Джереми Диксон Паксмэн – английский журналист, писатель и телеведущий, известен своей напористой манерой интервьюирования.

"Западное крыло" ("The West Wing") – американский телесериал, созданный Аароном Соркиным и шедший на телеканале NBC с 1999-го по 2006 год. В центре сюжета – работа вымышленной администрации президента США от партии демократов Джосая Бартлета, которого сыграл Мартин Шин.

Вера Линн – английская певица, дама ордена Британской империи, имевшая огромную популярность в годы Второй мировой войны. 5 сентября 2009 года 92-летняя певица не просто стала старейшей исполнительницей, когда либо входившей в альбомные чарты, но и со сборником "We’ll Meet Again: The Very Best of Vera Lynn" поднялась на первое место. Здесь имеется в виду заглавная композиция альбома – "We’ll Meet Again" ("Мы встретимся вновь").

Английский аристократ Ричард Джон Бингхэм, седьмой граф Лукан, барон Бингхэм Кестлбарский, профессиональный игрок, 7 ноября 1974 года убил няню своих детей, жестоко избил бывшую жену и исчез.