Доктору Битол понравился вид моей руки, и размер следующей повязки она уменьшила на две трети. Теперь я мог носить обычные рубашки, хотя застегивать пуговицы было очень трудно, если всю работу выполняет свободная рука. Она сказала мне прийти еще через неделю. Наедине с ней в смотровой комнате, за закрытой дверью, она сказала:

– Я знаю, что есть какая-то причина не упоминать ваше имя в прессе, но я просто хотела сказать... Думаю, это было ужасно смело. Я предполагала, что в вас стреляли террористы. Не знала, что именно вы завершили атаку. Как же вы тогда получили пулю?

В ее взгляде была неподдельная искренность и... уважение. Такого я еще не видел.

– У одного парня был пистолет, направленный прямо в голову леди. Я боялся, что если выстрелю ему в голову, он нажмет на спусковой крючок. Поэтому я поднял пистолет вверх, стреляя в него. Пуля прошла сквозь него и попала мне в руку.

Она покачала головой.

– И вы все равно выстрелили в другого парня? Вы герой, Джон, вы знаете это? Вы спасли многих из нас, и когда-нибудь будет хорошо, если об этом узнают люди. Я надеюсь.

– Хорошие слова, – улыбаясь, ответил я, – если бы я был чуть более ловким, то смог бы избежать стрельбы в себя. Спасибо за все, Тара. Через неделю я вернусь.

***

Когда вернулась в свой кабинет, зазвонил сотовый. Пятница выдалась напряженной, и я не успел сделать ничего из своей обычной работы.

– Алло?

– Джон? – Это была Карен Энн.

Я промолчал.

– Джон?

– Я тебя слышу. Говори, что хочешь сказать.

– Мне не следовало говорить то, что я сказала, Джон.

Молчание. Наконец, я заговорил:

– Я был твоим самым большим поклонником, Карен Энн. Говорил людям, что женился на самом лучшем человеке, которого когда-либо встречал. Превозносил тебя.

Она сказала:

– Я ошибалась в некоторых вещах, теперь я это знаю. Мы можем все спасти, если мы...

– Просто остановись, Карен Энн! Ни один мужчина с любым характером не смог бы остаться в браке с женщиной, чувствовавшей ко мне то же, что и ты. Это не аргумент. Что ты можешь хотеть от меня? На чем строить отношения? – спросил я. – Я не могу быть женатым на тебе. Ты угрожала заявить... – но мой голос прервался, а рот продолжал двигаться. Я пытался придать своему голосу твердость, но у меня не было голоса.

Она сказала:

– Джон, ты ведешь себя так неразумно. Разве ты не любишь детей?

При мысли о том, что принуждение можно вычеркнуть из наших отношений, я обрел голос.

– Неразумно? Вопрос в характере. Ты превратила детей в собственность, и у меня нет никаких претензий. Ты бросила меня и забрала их. Угрожала сфабриковать самые злые поступки в моих отношениях с ними. Неразумность – не вопрос. Отец – это больше, чем просто мужчина. Он – тот, кто делает то, что лучше для семьи, даже когда это причиняет боль. Мне тяжело, но я должен. Через несколько минут я подпишу твои бумаги.

Она сказала:

– Ты... жесток.

Теперь мой голос был тверд, так как я, наконец, понял свои чувства и свое положение.

– Я не с радостью переношу разрушение своей семьи. Нас уничтожила ты. Как ты могла даже ПОДУМАТЬ о том, чтобы обвинять в жестоком обращении? Никто не любил этих детей больше чем я. Даже ты.

Я сделал паузу. Затем сказал:

– Данстон хотя бы знал их? Держал их на руках? Играл с Диланом?

Наступила тишина. Тишина может быть громкой или полной. Это молчание было и тем, и другим. Я понял, что он не знал ни одного из детей ни с каким чувством, да и не хотел знать. Его потеря, – подумал я.

– Куда мы идем, Джон? – спросила она, и я подумал, что впервые она осознала, что полностью разрушила нас.

– Ты Уголино (свергнутый правитель Пизы в 13 веке)... Ты ввела в нашу семью Руджери (архиепископ Пизы, интриговавший против Уголино).

Я остановился, потому что мой гнев завел меня слишком далеко.

– Да простит тебя Бог за то, что он появился в нашей жизни, – сказал я.

Я покачал головой, и в трубке воцарилась тишина. Мне было интересно, почему она все еще слушает: Раскаяние? Утрата? Безнадежность? Одинокое материнство?

– У детей все еще есть потенциал. Возможно, ты сможешь спасти для них достойную жизнь, – сказал я тихо, без злости, – но сделай мне два одолжения: Во-первых, перестань использовать мое имя. Дети могут оставить его себе, если захочешь. Но ты уже достаточно над ним посмеялась.

Я ждал. Я представлял, как она кивает на другом конце линии.

Она сказала:

– Ты говорил о двух одолжениях.

– Да. Возьми на себя ответственность за этот бардак, который ты называешь браком. И пошла ты на хуй.

Она ничего не сказала. Наступил долгий период молчания. Даже будучи морпехом, я никогда не использовал такие выражения. Я слышал ее дыхание и решил, что хочу, чтобы она знала, что я молчу, и не сбрасываю звонок. В конце концов, я услышал, как она повесила трубку.

***

Я сразу же позвонил своему адвокату и сказал, что решил подписать бумаги. Поехал к нему в офис, и он приветствовал меня еще одним пожатием левой руки.

– Уменьшил повязку, да?

– Да. Звонила жена, хотела все отменить, но я думаю, но это уже в прошлом.

Мы уже сидели, и я сделал паузу, пока не схлынули эмоции:

– Я имею в виду, что критерием сохранения брака не должны быть низкие ожидания.

Он кивнул и достал бумаги, помеченные стрелками, чтобы я подписал. Он сказал:

– Это бы не сработало. Мужчины не могут пройти мимо искреннего заявления о том, что кто-то другой – свет в окошке, или родственная душа, или как они это называют. Только лишь тогда, когда это единственный способ заботиться о детях.

Я кивнул и сказал:

– У нее теперь есть немного денег.

Я расписался левой рукой, делая неузнаваемые загогулины, подавляя слезы, зная, что мои глаза должны блестеть.

Он сказал:

– Может, это и к лучшему.

Я кивнул, не в силах говорить. Снял обручальное кольцо и положил его на стол.

– Я обо всем позабочусь. Через месяц или около того все должно закончиться. Я дам вам знать, когда суд примет решение.

Я встал и протянул левую руку. Мы пожали ее. Я покачал головой, потому что не доверял себе, чтобы говорить. Когда я подписал эти бумаги, что-то умерло. Моя любовь была искренней. Конец семьи пережить нелегко, даже такой хреновой как моя.

***

Я вернулся в больницу около часа дня и застал в моем кабинете отца Михалеса в сопровождении нескольких человек. Я вошел, и он увидел меня.

– Мистер Бак, кое-кто хочет поговорить с вами.

Это были Тони Спаньоль, его мать Мэрилин и человек, которого не знал.

Тони фактически бросился в мои объятия. Его мама подождала и обняла меня следом.

– Привет– привет! – сказал я, смеясь и обнимая их в ответ.

Миссис Спаньоль сказала:

– Мы хотели поблагодарить вас за то, что вы нас спасли. Это – мой муж Кэл.

Кэл стоял с небольшим трудом.

Я протянул ему левую руку.

– Джон Бак.

– Кэл Спаньоль, – ответил он, произнося как «спаниель», собака, что прояснило небольшую загадку, и мы пожали друг другу левые руки. Правой рукой он держался за костыль.

– Мы были здесь тем утром, чтобы забрать Кэла домой, когда появились террористы. Операция на колене, – сказала она.

– Надеюсь, у всех все хорошо, – сказал я.

О. Михалес улыбался всем заинтересованным лицам. Это была приятная встреча анонимов: на всякий случай Спаньоли, как заложники, не раскрыли своих имен. Мы поговорили несколько минут. Кэл спросил о моей руке, и я объяснил, как все случилось. Он покачал головой, понимая, что я искалечил руку, чтобы защитить его жену. А после Мэрилин и Тони повернулись, чтобы уйти.

Кэл прислонился ко мне и сказал:

– Благодарю Бога за то, что вы сделали, Бак. Правда. Я благодарю Его. И вас. Я никогда не смогу отплатить... – Он покачал головой, а затем пожал мою руку одновременно левой и правой рукой, зажав костыль под мышкой.

Я покачал головой.

– Я бы сделал это опять. Как и вы, если бы были там.

Кэл кивнул. Мэрилин, Кэл и Тони ушли.

Отец Михалес улыбался им вслед, когда они уходили. Он открыто помогал мне бороться с депрессией.

– Спасибо, Майк, – сказал я. Никто нас не слышал, и он улыбнулся тому, как я его назвал. – В конце концов, я могу пройти через это.

– Мы можем дать вам консультацию, знаете ли. Бесплатно. Больница может...

Я покачал головой.

– Нет, вы и так делаете достаточно. Несколько часов назад я разговаривал с Карен Энн. Она пыталась загладить свою вину, но это уже перешло все границы. Я подписал бумаги.

Он кивнул.

– Терпеть не могу смотреть, как распадаются браки. Мне ненавистна сама идея развода. Два любящих человека со временем всегда могут все решить, с Божьей помощью. Я правда в это верю. – Он вздохнул и сочувственно посмотрел на меня. – Но не во всех браках есть два любящих человека. У некоторых один достаточно любящий для двоих, и такие браки заканчиваются задолго до того, как супруги это осознают.

– Это трудно... – Я остановился, не зная, что сказать, и, в конце концов, просто покачал головой, мысленно укоряя себя. Ну же, только не с моим боссом. Эмоционально мотивированное безмолвие?

– Давайте прокатимся, – сказал он, игнорируя мои эмоции. – Я поведу.

Он провез нас всего километр по улице или около того.

– Нашел вам квартиру. Никакой арендной платы. Вы платите за коммунальные услуги до 300 долларов, а он платит все остальное. У вас треть старого готического дома. Своя ванна, свой вход или общий, пользование общими комнатами – кухней и гостиной. Камины работают. В хорошем состоянии.

– Звучит превосходно, отец.

Я был ошеломлен.

Он подъехал к местной католической церкви: «Приход Нашего Милосердного Бога». (В Скай-Грей все католическое – это «Наше Милосердное Нечто»: Бог, Спаситель, Господь, Мать).

– Выходи, – сказал он, и я вышел.

Я понял, что он сказал и начала смеяться. Я ничего не мог с собой поделать; мне было щекотно, и после всей этой трагедии – стрельбы, ранения руки, развода и потери детей – мне требовалось посмеяться.

– Да, что смешного?

– Вы сняли мне квартиру в доме священника? В настоятельском доме?

– Да. А что тут такого? Это всем сэкономит деньги. Пойдем, Фил внутри. Он – ваш сосед по дому.

Пока мы поднимались по ступенькам, я все еще смеялся.

– Думаю, мне нет нужды беспокоиться о том, что он в любое время суток приводит девушек домой?

– Наверное, нет. Но смотрите в оба.

Мы постучали.

***

Я переехал в свою новую берлогу. У меня – отдельная спальня в жутковатом доме, построенном в конце 1800-х годов: темные деревянные полы и отделка, поручни у кресел, толстая штукатурка, люстры, два камина (один в гостиной, другой в спальне), мягкие кресла и повсюду легкий запах дыма от старых сигар. Большая кровать с четырьмя столбиками из самого темного дерева, увенчанными шарами словно пушечными ядрами, выглядела так, словно могла выдержать удар молнии. Здание было построено для трех священников в те дни, когда большой приход мог позволить себе и нанять их, в те дни, когда такое здание можно было построить и купить.

Это было самое приятное место, где я когда-либо жил. Все помещения были добротными, как в 19-м веке, так и в 20-м, и в 21-м. Все было древним, но я представлял себе Конан Дойля, пишущего за письменным столом, или Линкольна, смотрящего на игру огня в камине.

На каждой вертикальной поверхности были картины. С одних стен вниз смотрел Иисус, с других – Мария или Иосиф. Повсюду были портреты различных святых. Был и Святой Дрого, покровитель уродливых. (Мне было интересно, сделал ли тот, кто повесил эту картину, это с юмором). Я никогда не слышал о Пражском младенце или святой Маргарите Чичестерской. Я начал понимать порочащее измышление – саму степень вины католиков.

Отец Филипп был старше и остроумнее, местный приходской священник, переехавший с другого конца архиепархии. У меня был доступ ко всему дому, я пользовался собственной ванной комнатой, а раз в неделю для уборки приходила женщина. Когда мог, я должен был готовить для отца и себя. После одной трапезы отец решил готовить для нас обоих. Отец Филипп сказал, что он – алкоголик, поэтому я не должен держать в помещении спиртных напитков; я ответил, что проблем не будет. У меня все равно закончился ржаной виски. Благодаря этому простому соглашению я избежал алкоголизма.

С той пятницы, очень напряженной пятницы, моя жизнь начала входить в разумный ритм. Кризисы насилия, противостояния, распада семьи и трудных решений, надеюсь, остались позади. Отчасти это – заслуга тех двух священников, сделавших так много для некатолика, попавшего в беду. Частично это позволило мне найти время и пространство. Божественное решение: подумайте об этом и о том, как оно влияет на вас, помолитесь, рассмотрите варианты, обсудите с людьми, которые помогут, и вы найдете решение. Отбросьте часть, касающуюся Бога, и почти все согласятся: успокойтесь, подумайте, узнайте все что можно, обсудите это и примите решение. Затем наблюдайте за развитием событий и реагируйте соответствующим образом, делая все это опять. При этой мысли я покачал головой. Метод был практически научным.

Мы с отцом Филиппом начали беседовать в те вечера, когда он был свободен. Ему – 67 лет, он служил капелланом на войне в Персидском заливе и провел больше крещений, свадеб и отпеваний, чем мог сосчитать. Он играл в покер, никогда не проигрывал, любил пропустить стаканчик-другой... или пятнадцать, и это стало его гибелью. После лечения от алкоголизма он был назначен на приход «Милосердного Бога»; это было выгодное назначение, и он служил там уже тринадцать лет. Так или иначе ему оставалось недолго. Его здоровье было не очень крепким, и ему все равно пора было уходить на пенсию.

Он рассказал мне о проблемах, с которыми справился за эти годы. Ему нравились отношения с приходской начальной школой. Он был смиренным и, как он утверждал, с легким целибатом. Мы обсуждали нашу работу, нашу жизнь, бейсбол, мир во всем мире, футбол, свитки Мертвого моря, спорили о Евангелии от Фомы из Наг-Хаммади, о чем угодно. Он заставлял меня читать части Евангелий, предполагаемые Евангелия, романы; заставил меня залезть под старый деревянный обеденный стол и посветить туда прожектором, а там были написанные карандашом имена всех священников, служивших в приходе и живших в этом доме. Там были перечислены священники более чем за сто лет. Мы говорили и об этом.

В некоторые приятные вечера мы часами обсуждали какую-нибудь строчку или книгу. Мои вечера закрывали мои дни в тишине и покое, чтении и дружеской беседе (слава небесам, мы оба были болельщиками «Редс»). Я полюбил эти вечера. Иногда он курил на крыльце сигару, но говорил, что никогда не курит внутри.

Я избегал подробностей о предстоящем разводе и не рассказывал ему о своем участии в перестрелке.

Закончился июнь, и наступил июль, жаркий как никогда. Наш кондиционер был прочный, но на ночь, чтобы поспать, мне требовался вентилятор; с ним было комфортнее. Я вернулся на работу в обычные часы, а на второй неделе июля пришел отец Михалес, чтобы поговорить о моей работе.

***

Он сел напротив меня.

– Знаете, я тут подумал, как мы можем оставить вас в больнице. Хочу сказать, что это трагедия – терять хороших людей из-за отсутствия сильной карьерной лестницы в растущей больнице. Джон, если вам интересно, я хотел бы предложить совету несколько идей. Если вы заинтересованы, – сказал он.

Я был тронут. Он из кожи вон лез, чтобы помочь мне. Вел себя так, как будто у меня были варианты.

– Я бы хотел отправить вас на программу в Кливленд для новых администраторов больниц, где вас научат всем правилам лицензирования, аккредитации и сертификации в различных основных областях медицины. Насколько понимаю, в программу входит работа над контрактами между больницей и врачами. У них есть связи с программами по всему миру.

– Отправка врача на обучение не должна, НЕ должна стоить нашей больнице выгоды от обучения. Надеюсь, после вашего возвращения сюда мы сможем создать программу, которая поможет врачам определить их недостатки и сильные стороны; затем сможем подключить медсестер и представителей других профессий. Нам нужно включить в контракты наших специалистов повышение квалификации и перелицензирование, чтобы они не уезжали, а оставались здесь. Я хочу, чтобы лучшие из наших врачей хотели остаться здесь, чтобы их семьи оставались в Скай-Грей. После резни эта идея сильно пострадала. – Он покачал головой. Я понял, что он рассчитывает бороться, чтобы доказать, что Скай-Грей – хорошее место для создания семьи.

Он продолжил.

– Программа позволит вам получить несколько кредитов. После окончания учебы в Кливленде я бы хотел, чтобы вы начали изучать администрацию здравоохранения или управление больницей; здесь есть несколько курсов, которые, я думаю, вам помогут. Или по больничному праву, не по халатности, а по больничному праву. Может быть, в дальнейшем у вас будет академический отпуск, чтобы получить степень магистра.

– Вы хотите, чтобы я работал над получением степени, отец? – спросил я.

– Да. Вам предстоит сделать выбор, если вы хотите сделать карьеру здесь, в «Милосердном Господе». Поскольку мы открываем новый отдел. Не представляю, как один человек может с этим справиться. В больших больницах имеется отдел, помогающий врачам и медсестрам поддерживать или повышать свой рейтинг; я видел некоторые из них. Нам пришлось бы добавить ассистента, как только закончится начальное обучение, и вы попытаетесь создать программу. Затем еще одного или двух, в течение короткого времени. Я мог бы помочь вам со всем этим, но часть из этого будет похожа на то, что вы уже делали, хотя, конечно, на гораздо более строгой основе. Мы организуем для вас программу по управлению больницей или персоналом, или по смежной специальности, например: по праву. Черт, юридическая степень имеет смысл.

Раньше я никогда не был в восторге от своей работы.

– Следующий шаг – записать это. Не могли бы вы помочь мне начать, исследуйте Университетскую больницу в Цинциннати; у них огромное количество врачей, первоклассное оборудование и репутация. Узнайте, как они это делают, принесите мне несколько заметок, а затем короткое эссе обо всех элементах. Заметки не должны быть причудливыми или идеальными, но эссе сделайте хорошим; возможно, я захочу использовать их, когда буду говорить с комиссией. Может быть, на первое задание – неделя. Если вам потребуется времени, дайте мне знать. Вам нужно будет встретиться с ними, взять интервью. Хорошо?

Я улыбался.

– Да, сэр, я позвоню сразу, как только вы отсюда выйдете.

– Сначала заметки, я хочу посмотреть, с чем вы столкнетесь. Каждый день присылайте их мне по электронной почте или на бумаге, как можно чаще. Я могу помочь вам с телефонными звонками.

Я смотрел на него и обдумывал его цели. Был уверен, что он знает, что представляет собой подобная работа. Это было похоже на некоторые из строк, которые я читал в его резюме, – должности, которые он занимал в других больницах в начале своей карьеры. Он обучал меня, посылал исследовать то, что ему уже было известно, чтобы гарантировать, что я знаю, как работает такой профессиональный отдел кадров. Очевидно, он верит в мои способности и хочет меня продвинуть по карьерной лестнице.

– Отлично, сэр. Я знаю некоторых людей в этом отделе в UC (компенсация по безработице), я сейчас же позвоню им и узнаю, что они думают.

Так началась моя новая работа. Я был взволнован и боялся, что не справлюсь. Так бы и случилось, но несколько человек поддерживали меня.

***

В другой раз я провел осмотр своей руки у хорошего доктора Битол, которая сказала, что состояние намного улучшилось и это – одна из лучших ее работ. Она сказала, что я должен продолжать бинтовать ее до конца лета. У нее также была какая-то мазь, чтобы помочь заживлению и предотвратить инфекции. Шрамы выглядели ужасно и заставляли меня сомневаться, смогу ли я когда-нибудь сжать кулак. Как бы то ни было, с некоторой болью я мог двигать всеми пальцами.

***

После стрельбы прошли недели, потом месяц, и жаркий день сменялся жаркой ночью. Я не видел детей, не видел Карен Энн. Жизнь была для меня комфортной, но пустой. Анонимность подходила мне как перчатка, но без детей и жены я был одинок так, что ни один дружелюбный священник не смог бы меня успокоить. Действительно, я всегда был анонимным. Кроме двух следователей из Национальной полиции и двух священников, я не думал, что кто-то знает, где я живу, даже мои родители.

В средствах массовой информации по-прежнему строилось много догадок о том, кто же убил террористов. Затененное видео с мобильного телефона на Youtube было осветлено и улучшено до такой степени, что я думал, что смогу себя узнать, но не думал, что кто-то еще способен это сделать. Никто никогда не рассматривал меня в такой роли, так что, это способствовало моей анонимности. Единственное, что было хорошо видно, – это эффект от попадания пули в правую руку. К счастью, я был всего лишь одним из нескольких человек, получивших ранения в руку или кисть, поэтому я не выделялся. Было интервью с мэром Скай-Грей, который назвал меня «героем и скромником». Специальный агент Ремарк однажды дал интервью и просто сказал:

– Личность этого человека не будет разглашена.

Однажды вечером я сидел на крыльце с о. Филом и гадал, как все обернется. Мы обсуждали в общих чертах брак, мой развод и то, как правильно поступить. Он не осуждал. Конечно, он не одобрял развод, но грех заключался в сексе вне брака. Для Церкви развод не признается. Он посоветовал книгу Ивлина Во о разведенном католике, еще одну книгу для чтения, как подумал я. Одна особенность жизни с Филом – у него всегда есть книга, которую можно порекомендовать. Эта книга была комедией, хотя и несколько сдержанной, о Второй мировой войне.

В конце моего брака не было никакого юмора. 24 июля развод стал окончательным. Мне даже не пришлось идти на слушание, но мой адвокат заехал в больницу, чтобы передать бумаги. Все было в соответствии с первоначальным запросом. Мой адвокат сказал:

– Судья спросил, почему ваше имя так неразборчиво, и я объяснил, что вы были ранены в госпитале. Тогда ему было что сказать вашей бывшей жене. Он не изменил ни одного условия, но она должна была это услышать. Она ничего не сказала, а ее адвокат был недоволен.

– «Прощание со всем этим». Я любил цитировать названия книг, когда это было уместно.

Мы пожали левые руки.

– Удачи, Джон. Мне очень жаль, правда. Я знаю, что это не то, чего бы вы хотели в своей жизни.

Я думаю, он понял.

Я неженат. Я поехал к маме и папе и показал им газету. Там была трагедия внутри трагедии, мама кивала и ничего не говорила, а папа кивал и не говорил ничего печатного. Я обнял их и через несколько минут ушел. Делать было нечего. Дилан и Хэнли больше не были моими, если вообще были когда-либо. Делать было нечего. Нечего делать.

«Высшее счастье в жизни – это уверенность в том, что нас любят», – сказал лорд Байрон. Неужели Карен Энн любила меня когда-то и потеряла это? Дилан был зачат в течение двух месяцев после того, как мы стали жить вместе, после того как я закончил службу. Мы не испытывали трудностей. Если бы у нас был ребенок, мы бы скоро стали толпой. Но все равно мы были с Диланом. Был ли я когда-нибудь любим? Был только один способ ответить.

Нет. Как у Байрона: «нет».

В тот вечер мы с Филом говорили об окончательности развода. Я был в меланхолии. Он позвал отца Майка, и мы все сидели на крыльце, смотрели на звезды и потягивали чай со льдом. Говорили о Карен Энн и детях, о том, что я больше никогда не смогу ничего для них сделать.

Я поднял свой бокал.

– Тост. За то, чтобы отпраздновать развод одного тайно с двумя открыто давшими обет безбрачия.

Мы рассмеялись и опрокинули бокалы.

Я решил рассказать Филу подробности своего брака. Глотнул. Махнул рукой, показывая, как что-то унесло ветром.

– После бойни моя жена призналась, что у нее был длительный роман с одной из жертв. Шоном Данстоном, хирургом. Сказала, что не знает, любила ли она меня когда-нибудь. Назвала меня неудачником. Мои дети, как выяснилось, не мои. Я их люблю, но их биологический отец не я. Мне сказали, что у меня нет достаточных юридических оснований, чтобы подать в суд на опекунство или даже на посещение. Моя жена угрожала заявить, что я жестоко обращался с ними или с ней. После того, что произошло во время бойни, это было просто чересчур. Мне некуда было идти. Отец Майк привел меня сюда. – Я снова сделал глоток и подожждал. – Я искренне благодарен, отец.

– Ты не католик?

– Нет. Я вообще мало кто.

– О, ты католик, Джон. Из того, что говорил отец Майк, и любой, кто тебя знает, может это увидеть.

Не на той женщине я женился, – подумал я, но уважал его попытку поднять мою самооценку.

Майк встал.

– Мне пора идти. Спасибо вам обоим за прекрасную вечеринку по случаю развода. Признаюсь, никогда раньше меня не приглашали на подобную вечеринку. Я слышал, что некоторые из них могут быть довольно шумными. Джон, увидимся завтра.

Он ушел в направлении больницы. Я не думал, что он закончил на сегодня. Чудесно? О да, страдания приближают нас к Богу. Я приглушил свои мысли.

Фил тихо сказал:

– Так этот Данстон. Хороший врач? Во всех газетах пишут, что он – одна из жертв.

– Да. Отличный врач, но...

Фил сидел тихо, держа в обеих руках свой чай со льдом, как, я уверен, два десятилетия назад он держал виски. Он заговорил, глядя на свой чай:

– Два разрушенных брака, твой и его. Двое непризнанных детей – твои Хэнли и Дилан. Живет в пяти штатах от других своих детей и жены. Очевидно, имел другие романы.

Он сделал глоток.

Мы смотрели на Венеру, видневшуюся в раннем вечернем сумраке.

Через некоторое время я сказал:

– Своими операциями он спас много жизней.

Фил кивнул.

– Это точно. Я уверен, что святой Петр все это отслеживал.

Фил мог быть смешным.

***

Примерно через неделю, в августе, в четверг вечером, мы с Филом снова обсуждали новости на крыльце, и он сменил тему.

– Джон, – начал он, – я наблюдал за тобой, и твоя депрессия продолжается. Понимаю, что развод оставил у тебя мерзкий привкус во рту. Но дело ведь не только в этом, не так ли?

Я кивнул в темнеющий вечер.

– Я – мелкий администратор в больнице, отец. Зарабатываю меньше чем учитель, и продвижения по службе нет. Сейчас я доверяю отцу Михалесу, он намерен расширить мою должность. Я взволнован, но боюсь, что у меня ничего не получится, или, что это не будет иметь большого значения, или меня бросят ради более квалифицированных людей. На данный момент я написал два эссе и представил заметки о двух больничных программах, которыми мы будем руководствоваться.

– И я скучаю по детям, по семейной жизни... Хэнли четыре месяца, а Дилану два года... Я не хочу, чтобы у моей следующей жены были заниженные ожидания... Если будет следующая жена. В голове у меня мешанина из мучений, наверное.

Фил кивнул.

– И твое сердце тоже, – сказал он почти неслышно.

Дул горячий ветер, и на крыльце нас не освежало. Я услышал музыку из дома напротив. Он покачивался, а я безмятежно развалился в адирондакском кресле, слегка потея от дневного зноя.

Фил допил свой чай.

– Сегодня вечером жарко, не так ли? – сказал он.

– Да, – ответил я. Мой холодный чай закончился.

Фил опустил глаза, поджал губы, а затем посмотрел на меня.

– Ты не мог бы завтра сходить со мной на мессу, Джон? Это – моя ранняя, раз в неделю, на нее ходят несколько стариков, две или три женщины. Меня бы это порадовало.

– Раньше я никогда не был на мессе. Я... Я не верую, отец.

Он улыбнулся и захихикал.

– О, это не так уж плохо. Мы даже называем это праздником. Что еще делать в 6:30? Я тебя разбужу.

Было 5:30, когда Филипп постучал в мою дверь.

– Джон. Выходим в шесть. Месса – в 6:30, в здании.

Церковь находилась всего в пятнадцати метрах от черного хода дома священника, так что, теперь у меня хватало времени. Я даже принял душ и побрился. И снова обмотал руку чистыми бинтами.

Мы приехали в 6:05, и Филипп пошел облачаться. У католических священнослужителей для каждой ситуации или даты есть определенная одежда и аксесуары. Я сидел на скамье, одинокий человек, и даже немного постоял на коленях на мягкой подставке и молился. Это было не ужасно, даже приятно, хотя и очень рано.

Зашли несколько пожилых мужчин, один с ходунками. В конце концов, пришли две пожилые женщины, молодой человек лет двадцати пяти и миниатюрная женщина лет тридцати. Вошел отец, и началась месса. Филипп быстро прошел через весь ритуал. У него не было помощников (как я узнал, их называют серверами), поэтому он выполнял все задания сам. У него была проповедь, и я слушал.

Думаю, он хотел сказать мне именно это, а позже я узнал, что он хотел сказать это нескольким из нас:

– Бывают времена, когда хорошие мужчины или женщины оказываются в трясине. В их жизни появляется обман, предательство, неудачи. Кажется, что любви к этим хорошим людям нет, и легко погрузиться в отчаяние. Отчаяние – не самое страшное. Возможно, они даже правы: это время для отчаяния, но не позволяйте отчаянию стать концом. После него вас обязательно ждет что-то хорошее. Выйдите из него. Найдите кого-нибудь, кого можно полюбить. Помогите кому-то найти любовь. Есть добро, есть радость, есть жизнь для всех нас. Сама жизнь – это дар Божий. Примите, что это хорошо, что отчаяние закончится и появится любовь. Вы найдете путь, который будет лучше, если вы открыты для любви.

Он посмотрел на меня и процитировал Гюго:

– «Умирать – это пустяк. Ужасно – не жить».

Мне никогда не приходила в голову такая идея, включающая ответственность. Неужто Данстон никогда не жил или жил лишь частично? Неужели меня призывают жить полноценно? Трудно осознать глубину, с которой многие исследовали мораль, религию или жизнь. Одним из них, как я теперь понял, был Фил, он казался старым парнем с обнаженным сердцем, читающим Гарсия-Маркеса или Джона Голсуорси, но в его идеях есть разум. В каждой его проповеди есть философия и познания, выходящие за рамки Священного Писания,.

Позже я задавался вопросом, действительно ли он верит во все догмы своей церкви, или принимает их, потому что видит в их основе нравственную доброту.

Когда месса закончилась, отец Филипп просто объявил об этом, прошел по центральному проходу в заднюю часть нефа и начал разговаривать с прихожанами. В этом большом, практически пустом католическом здании звучали смех и дружба. Я встретил Джо и Ричарда, двух ветеранов Кореи и Вьетнама, приветственными рукопожатиями левой рукой. Просто сказал, что повредил руку на работе. Они были впечатлены тем, что я тоже служил, и посчитали, что мне повезло, что я не участвовал в боевых действиях. Пожилой женщиной была Сибил из Флориды – позже я узнал, что она переехала в Скай-Грей, когда ее муж застрелился. Молодой человек сразу же уехал, вероятно, чтобы вовремя попасть на работу. Женщиной почти моего возраста была Мария, рыжеволосая, с привлекательным, но рассеянным взглядом. Она была очень маленькой, почти крошечной, и держалась так, словно хотела быть еще меньше. Она была, вероятно, самой красивой женщиной в любой комнате.

Филипп взял ее правую руку в обе свои, как будто думал, что она может вырваться, что-то прошептал ей и пошел с ней ко мне. Я на секунду задумался: да, она дрожала, совсем чуть-чуть.

– Мария Грей, это – Джон Бак, – сказал Филипп. Она смотрела на меня, слегка наклонив голову, возможно, желая опустить глаза в пол.

– Привет, Джон.

– Мария, очень приятно, – сказал я и протянул ей свою левую руку. Она посмотрела на мою перевязанную руку, затем нерешительно протянула к моей свою левую, и мы пожали ее. Для нее это был важный момент, и Филипп об этом знал, предвидел и организовал его. Во время представления он крепко держал ее правую руку, не позволяя ей вырваться.

Отец кивнул и нашел кого-то еще, с кем можно поговорить, поэтому оставил нас наедине, и мы несколько минут поговорили. Сначала она говорила очень кротко, почти видимым усилием воли заставляя свои глаза смотреть в мои. Она работала по будням с 7:30 до 15:30, убирая комнаты в мотеле, поэтому ранняя месса не доставляла ей неудобств. Я спросил, посещает ли она ее каждую неделю, и она ответила, что была только один раз, на прошлой неделе. Отец попросил ее прийти опять, сказав, что у него есть человек, с которым он хочет ее познакомить. Только через секунду я понял, что он готовился к этому уже неделю.

Я посмотрел на него и подумал:

– Ах ты, собака такая! Она красивая и ущербная, а ты хотел, чтобы мы встретились. Фил, ты священник и социальный манипулятор. В тот момент я проникся новым уважением к старым католическим священникам.

– Не хотите ли поужинать со мной сегодня вечером? После работы? – спросил я.

Она выглядела смущенной, но затем подняла на меня глаза и решительно, твердо, словно это требовало огромных усилий или морального мужества сказала очень, очень тихо:

– Да, я бы этого хотела. Может, встретимся где-нибудь, или вы меня заберете? У меня нет машины.

– Я за вами заеду. Могу ли я узнать ваш адрес? Приеду около семи?

– Хорошо. Я буду готова.

На листке бумаги, который достала из сумочки, она нацарапала свой адрес.

– Я должна идти. Большое спасибо, что пригласили меня. Увидимся в семь?

– Рассчитывайте на это.

А после мы с отцом Филом вместе пошли обратно в дом священика.

– Что вы знаете о Марии? – спросил я его. – Она сказала, что не часто приходит на пятничную мессу.

– О, но ее семья – давние прихожане. Собственно говоря, ее семья вначале поселилась в Скай-Грей. Ее отец работает в энергетической компании, а мать руководит детским центром для детей младшего школьного возраста. Хорошие люди. В молодости Мария была ужасно ранена, и ей трудно знакомиться с людьми и налаживать отношения. Думаю, она ходит к психотерапевту.

– Что это значит? Как ранена?

– Когда ей был двадцать один год или около того, на нее напали несколько молодых парней, изнасиловавшие ее. После этого она стала очень нерешительной в отношении мужчин. Психически. Была целая борьба за то, чтобы заставить ее присоединиться к обществу. То, что она начала работать – очень хороший знак, теперь вот ходит на мессу, и я слышал, что вы договорился с ней о свидании? – Я кивнул. Он сказал:

– Очень хорошо.

Да. Очень хорошо.

Глава 7: Мария

В семь я оказался перед старым домом в старой части старого города Скай-Грей. Обшивка стен была выкрашена в белый цвет, оконные стекла стали волнистыми от возраста. Спереди было эркерное окно, рядом с верандой, где было место для качелей. Дом – двухэтажный, с красной жестяной крышей.

Я постучал.

Дверь открыл грузный мужчина лет пятидесяти пяти. На нем была рубашка цвета хаки с короткими рукавами, выглядевшая свежей, чистые синие рабочие штаны с биркой «Dickies» на одной штанине и кроссовки, хотя он был таким большим, что, вероятно, на длинные дистанции не бегал.

– Джон? – спросил он.

– Да, сэр, я пришел к Марии.

– Входи-входи, – и он открыл дверь. – Я – Том Грей.

Я поднял забинтованную руку, чтобы объяснить, почему мы должны пожимать левую руку («Повредил руку», – сказал я); кондиционер был большим облегчением от влажной августовской жары. Он указал мне на стул в гостиной.

– Салли, – позвал он, – Джон пришел.

Вошла Салли, миниатюрная, как и ее дочь, с такими же рыжими волосами и бледным цветом лица.

– Джон, приятно познакомиться. Я не поняла, как твоя фамилия?

– Бак, Джон Бак. – Я пожал ей руку, левой – правую, когда она поздно заметила мою повязку, но она не отпускала ее несколько секунд, как будто эта встреча была более значимой, чем большинство других.

– Мы рады познакомиться с тобой, Джон. Проходи и садись. Не хочешь ли что-нибудь выпить: безалкогольный напиток, воду? – спросила она. Мы сели в ожидании.

– Э, нет, нам, наверное, скоро нужно идти.

Как и весь Скай-Грей, дом Грея имел обжитой вид: Старая мебель, которую можно было бы подремонтировать или заменить, разномастные стулья за кухонным столом, в общем, все как обычно.

– Итак, чем ты занимаешься, Джон? – спросил Том.

Он выглядел очень заинтересованным, как будто не видел много кавалеров для Марии и хотел быть уверенным, что спросит меня о правильных вещах.

– Работаю в больнице «Милосердный Господь». Я – администратор. Организую встречи для врачей, устраиваю лекции, помогаю всем получать лицензии, и все такое, – сказал я.

Том кивнул, а потом спросил:

– Как ы повредил руку?

– Во время перестрелки два месяца назад, – сказал я.

Том от этого вздрогнул, и Салли тоже.

– О, ты в этом участвовал? – сказала Салли.

– Немного. Мы не должны говорить слишком много, чтобы защитить некоторых людей, которые могут стать мишенью для мести, и тому подобное, – сказал я. Я становился все более искусным в отвлечении людей от их настоящего интереса.

– Ну, я просто хочу быть уверен, что Мария в хороших руках, – сказал Том, стараясь быть вежливым.

– Если беспокоитесь, я могу... – начал я, но меня прервали.

Сзади меня раздалось довольно решительное:

– Не смей думать об уходе.

Мария. Я встал и повернулся. Она была одета в голубой сарафан, оставлявший ее руки обнаженными и даже показывавший небольшое декольте. Ее рыжие волосы доходили до плеч и были зачесаны назад от ее глаз. Ее заявление было не в ее основанном на застенчивости характере что она проявляла в церкви; возможно, в собственном доме она чувствовала себя более спокойно. Она улыбнулась.

– Я не ошибся. Ты прекрасна, Мария, – сказал я, глядя на нее и зная, что не должен этого делать.

– Да, ты такая, – сказала ее мать. Мы немного понаблюдали за ней.

– Я заказал столик, – сказал я. – Нам пора идти. Я бы с удовольствием поговорил с вами со всеми. Может быть, когда вернемся?

Том сказал:

– С нетерпением жду.

Я сказал:

– Мы просто едем ужинать за город и не будем опаздывать. Познакомились мы только сегодня. О, и если волнуетесь, то можете позвонить отцу Филу; он знает меня довольно хорошо. Я живу в вашем приходе с конца июня.

Салли спросила:

– Так это ты? На мессе было объявлено, что он взял себе квартиранта, поскольку дом такой большой, но не назвал имени.

– Конечно, сынок, – сказал Том, стоя рядом с Салли. – Позаботься о нашей девочке.

Салли посмотрела на Марию.

– У тебя есть телефон? Номера для критических ситуаций?

Мария кивнула и отвернулась.

– Тогда хорошо провести время, – сказала Салли. Том кивнул. Он посмотрел на меня, а я на него. Это был серьезный и напряженный взгляд. Он любил Марию.

Мы ушли. Во время нашего ужина я узнал, что это за номера. Мы пошли в итальянский сетевой ресторан, не слишком вычурный. Найти ресторан было несложно, он находился на соседней улице от доима священника, но за городом, недалеко от Гринвилла. Наш столик был готов вовремя, даже в многолюдный вечер пятницы.

Мы поговорили о ней и о том, почему священник познакомил нас. Она рассказала, что после нападения восемь лет назад впала в тяжелую депрессию, стала бояться выходить из дома и не могла даже разговаривать по телефону. Затем последовали годы консультаций, таблетки от тревоги и депрессии. У нее никогда не было суицидальных настроений, но она заперлась дома. Наконец, после примерно трех лет терапии, проводимой раз в неделю, она начала бегать. В старших классах она занималась бегом, причем довольно успешно. Поначалу она уговаривала мать или отца следовать за ней на велосипеде или в машине. Через некоторое время они отказались, и она стала бегать одна: всегда на открытых, густонаселенных участках средь бела дня. Затем два года назад кто-то нашел ей работу в мотеле, и теперь она примерно раз в неделю ходит в магазин или торговый центр, обычно с матерью, но иногда кто-нибудь ее подвозит и забирает. В церковь она ходит сама, обычно проходя пешком три квартала. И по-прежнему еженедельно ходит на терапию.

– Итак, ты знаешь, почему отец познакомил меня с тобой, – сказала она, – теперь почему он познакомил тебя со мной?

Вполне справедливо. Говорить о своем браке мне было труднее, чем о теракте.

– До этой недели я был женат. После теракта в больнице моя жена призналась, что у нее был трехлетний роман с одним из пострадавших. Она думала, что он о ней позаботится в своем завещании. Сказала, что никогда меня по-настоящему не любила. В общем, оказалось, что ни один из наших детей... – Тут мне пришлось остановиться, потому что мой голос дрогнул, и Мария положила свою правую руку на мою левую на столе, пока я смотрел в сторону. Я посмотрел на ее руку, бледную и маленькую, с тонкими пальцами, а после – на мою. Мой голос был лишь шепотом, когда я сказал:

– Ни один из них не был моим. Биологически. Старшему два года, а младшей четыре месяца.

Я сделал паузу, успокоился и продолжил чуть громче:

– Она подала на развод. У меня нет средств, чтобы бороться за опеку над детьми, которые биологически не мои, а ее адвокат уведомил нас, что она станет утверждать, будто я жестоко обращаюсь с детьми, если я не соглашусь на ее условия... В конечном итоге моя жена получила то что хотела, хотя думала, что получит деньги из наследства парня. Он не оставил ей ничего, но дети получили понемногу. Ей будет трудно сводить концы с концами, если только она не воспользуется их деньгами или не устроится на работу на лето, и тому подобное. Или вскоре снова выйдет замуж. Она – учительница. Я не плачу ни алиментов, ни содержания на детей.

Тут я замолчал, расстроенный, но без слез.

– Ты любишь детей?

– Да, – сказал я, мое лицо исказило страдание, а голос понизился и смягчился. – Но я больше не уверен, что это так уж здорово. Дилан, старший, мальчик, и Хэнли, девочка. Их отец был хирургом в моей больнице. Парень заигрывал с несколькими женщинами, хотя у самомго была жена и двое детей в Новой Англии. Моя жена ничего об этом не знала. Их роман длился почти три года. Она была так жестока, рассказывая все мне, но не понимала, что он ее обманывал. Дети, вероятно, не будут долго меня помнить, если Хэнли вообще вспомнит. Я не знаю, что для них лучше.

Должен ли я сказать, что подумывал о том, чтобы ночью украсть их? Убежать в самую темную Африку, или в самую глубокую Амазонку, или, может быть, в Таллахасси?

Воцарилось молчание, и мы посмотрели друг на друга.

Она заговорила первой:

– Знаешь, я не... Мне не нужны быстрые отношения, Джон. Их провал был бы тяжелым.

– И я бы не хотел. – Я заколебался. – Мы просто позволим этому развиваться так, как нам покажется лучшим, никакого давления, никакого принуждения.

Мы потягивали вино и не беспокоились о том, что иногда наступало короткое молчание.

Пока шли к ее входной двери, я держал ее за руку. Она сказала:

– Я бы поцеловала тебя на ночь, но уверена, что мама и папа хотят с тобой поговорить.

– Тогда поцелуй меня пока просто так.

Она это сделала. У худеньких маленьких девочек могут быть мягкие губы, а их руки могут быть удивительно сильными, или, может быть, только у рыжих? В кои-то веки я был выше, и мне это нравилось.

О стрельбе я рассказал ее родителям в самых общих чертах, пока мы потягивали пиво, а за окном всходила луна. Сказал, что случайно прострелил руку, и они решили улыбнуться, но это не показалось им глупым. Я сел в одно из мягких кресел из дерева и обивки, которые, как мне кажется, были родом из This End Up, и через несколько минут Мария подошла и села на него, обняв меня за плечи. Я закончил рассказ.

– В итоге я слегка покалечился, но примерно в этот же момент все и закончилось, – сказал я.

Сомнения Тома не рассеялись.

– Ты правша? – Я кивнул и наклонил голову к нему.

– Так как же...?

Он понял, я думаю. Он видел то видео и видел, как я стреляю левой рукой; возможно, заметил, как размыто дрогнула моя правая рука, когда в нее попала пуля. Я посмотрел на него и увидел, что он старается не комментировать, держа свои мысли при себе. Он оглянулся. Мне показалось, что я увидел легкий кивок.

Я заговорил, заполняя пробел, который должен был заполнить он. Было уже позже одиннадцати, и для ужина в тот же день было достаточно поздно, когда я с кем-то познакомился.

– Мистер Грей, миссис Грей, как я понимаю, Мария происходит от первооснователей города. Мне не терпится услышать эту историю, очень. Я уже ухожу. Надеюсь, вы не возражаете против моих встреч с Марией. Если она захочет увидеться со мной. Мария, я с тобой свяжусь. Очень скоро, – сказал я, улыбаясь.

Она проводила меня до двери и закрыла ее за мной.

***

В начале августа в Огайо бывает очень жарко, и даже вечером жара может ударить вас как стена. К тому времени, как дошел до своей машины, я был весь в поту. Это мне урок: все отношения рано или поздно наталкиваются на стену. Утром мы встретились, рассказали каждый о своих психических неврозах и поцеловались. Этого оказалось достаточно для одного дня. Я потерял Карен Энн, Дилана и Хэнли. Ни в чем нельзя было быть уверенным. Чтобы быть сильным, мне требовалось что-то человеческое, что-то эмоциональное. Возможно, для того, чтобы это продлилось.

Так началась легкая часть ухаживания за Марией Грей. Проходили дни. В воскресенье я ей позвонил, и мы поговорили несколько минут. Во вторник ближе к вечеру я заметил, как она бегала. В среду позвонил ее родителям, чтобы спросить, не будет ли она против, если я заеду за ней на работу, когда она закончит, просто чтобы подвезти и поговорить. Ее мама подумала, что это был бы приятный жест, но она может немного расстроиться, потому что после работы будет грязной.

– Могу поспорить, что она даже грязной выглядит красиво, – сказал я.

Ее мама сказала, чтобы я это сделал, от моих слов ее голос звучал радостно, и она сказала, где мне припарковаться, чтобы я ее не пропустил.

Я приехал на несколько минут раньше и прислонился к машине, чтобы она меня увидела. В 15:35 она вышла с другой женщиной, смеясь, а потом увидела меня и остановилась. Провела рукой по волосам, а ее подруга увидела ее замешательство и посмотрела на меня. Мария улыбнулась и покачала головой. Она что-то сказала подруге, взяла ее за руку и потянула за собой.

– Здравствуй, вот, решил подвезти тебя домой, – сказал я, когда они подошли.

– У тебя найдется место для Евы? Ева, это – Джон Бак, Джон, это – Ева Домингес Лопес-Виллардо, или что-то в этом роде, – со смехом сказала она.

Я протянул левую руку Еве, которой, должно быть, было около сорока лет:

– Рад с вами познакомиться, Ева, – сказал я.

Она ответила:

– Так вы – тот парень, о котором говорила Мария!

– Рад слышать. Проходите, дамы, мне потребуются указания.

Эти двое много смеялись, и я увидел в Марии прямоту и открытость, указывавшие на менее застенчивую сторону ее личности, как, например, ее настойчивость в своем доме. Они говорили о работе и необычных вещах, которые там случались, о сарказме их босса, о своих родителях, о церкви и о детях Евы. У Евы все являлось поводом для юмора, и от этого глаза Марии становились ярче, а голос – звонче.

***

В Марии есть какая-то глубоко скрытая хрупкость, как будто она находится на краю пропасти, и не требуется многого, чтобы подтолкнуть ее к стабильности. Говорила она очень, очень тихо, особенно в начале разговора. Очевидно, она каждый день сталкивается с желанием уйти. Она просто предпочла бы не работать, не есть, не одеваться, не двигаться, не включать телевизор, не читать, не убираться, не играть. Нет. Было трудно начать. Мне потребовалось несколько бесед с ней и ее матерью, чтобы это понять. Ужасный опыт изменил ее навсегда.

Единственный.

Поэтому я старался видеться с ней раз в два дня или около того, чтобы она могла на меня рассчитывать, но при этом не чувствовать давления. После того первого раза я появлялся, чтобы отвезти ее домой, или махал ей рукой, когда она пробегала мимо в привычном месте пробежки, или просто звонил ей по телефону. Так продолжалось некоторое время, и по мере того как это длилось, я без предупреждения заходил в гости (думаю, ее мать всегда была рада меня видеть) или звонил и встречался с ней в кафе-мороженое или в «Старбаксе».

Мы побывали на двух бейсбольных матчах «Дейтон Дрэгонс», так как их сезон подошел к концу. Я сводил ее на шоу в Цинциннати, но в воскресенье днем, так что после наступления темноты мы не бывали в городе. Она пригласила меня на свадьбу и соответствующий прием одного из своих кузенов. Мы танцевали. И снова я понял, насколько это прекрасно – держать в своих руках женское тело, такое маленькое и тонкое, как ее. Я отреагировал на нее так, как мужчина реагирует на женщину, и думаю, это ее удивило: она на мгновение замешкалась, почувствовав мое прикосновение к своему бедру.

За эти первые два месяца – август и сентябрь – она познакомила меня с тетями, дядями, кузенами, даже со старым школьным парнем. Я обнаружил, что ревную, несмотря на то, что это было 12 лет назад и то, что он женат и имеет ребенка.