Конец августа – время педсоветов. По всей Руси великой учителя, завучи и директрисы сбиваются в стаи, чтобы встретиться после каникул, утвердить расписание и просто поболтать.

Я пока не определился с квартирой, то ли сбежать от ненасытных старушек в дорогую гостиницу, то ли снять угол в частном секторе, то ли остаться до холодов в вагончике на кирпичах у Веры Петровны Никоновой. Я по-прежнему каждый вечер ходил на «доклад» к Аделаиде Матвеевне, в потом возвращался Вере Петровне, часто с еще не просохшим концом. Для удовлетворения похоти годится любая женщина, сунул-вынул, и все дела, но, признаться, хотелось дома, семейного уюта и тихой нежности. С сытным борщом, с разговорами о разных пустяках и с тихо бормочущим о политических успехах наших вождей и улучшающейся с каждым днем жизни народа телевизора. И со стыдливым шепотом: «Ах, милый, какой ты сегодня пылкий!».

Тамара для этого не подходила. Наверняка ее отец уже держал на прицеле какого-нибудь сынка со спорт-каром в гараже и вертолетом на крыше особняка. С такими надо держать ухо востро́, оступился и оказался в Оке или Наре с камнем на шее. Или, по сицилиански, в цементе на новостройке. А строили в Серпухове много.

В нашей четвертой школе состоялся объединяющий педсовет: два коллектива было решено слить, а вот зарплату решено оставить пока как есть. И школа получила новое название: «Школа номер четыре «Дарья»».

Где уж Ада нашла вместо себя физичку, не знаю, но представили нас педагогическому коллективу одновременно. «А вот пополнение»! – объявила Ада.

— Владислав Владимирович Сидоров, – сказала она. – Учитель астрономии. И учитель физики Евгения Потаповна Овчинникова. Оба молодые, можно сказать, начинающие педагоги.

Я сдержанно поклонился, а Евгения Потаповна только кивнула ухоженной светлой перманентной головой в стиле конца семидесятых. И искоса посмотрела на меня серыми глазами внимательно и жестко.

После педсовета я вышел проводить коллегу до школьных ворот, и она спросила:

— А Вы где живете?

Я не хотел говорить, что пока живу в вагончике, а потому ответил менее определенно:

— При школе.

— Удобно?

— Да как сказать. Уже привык. А Вы?

— А я сразу за мостом. Если сесть на автобус и пересечь Нару, то на следующей остановке. Называется «Ситценабивная фабрика». А Вы вечером что делаете?

— Репетируем, должно быть.

— Репетируете? Вы еще и музыкант?

— Нет, какое там! Мы первого сентября вечером даем концерт в актовом зале. Ничего особенного, каверы играем. Остались кое-какие шероховатости.

— Каверы? А что это?

— Перепеваем известные хиты. Приходите на концерт пораньше. Вдруг будет лом народа. В смысле ломиться будут.

— А сколько билет стоит?

— У нас бесплатно.

Я довел ее до автобусной остановки, подсадил на нижнюю ступеньку. Евгения Потаповна вдруг обернулась:

— А что такое хиты?

— Популярные мелодии.

— Тогда приду.

И автобусные двери закрылись...

Вечером я опять явился на «доклад» к Аде. Она меня ждала, но не на кровати, а за столом с вином и легкой закуской. Ада сидела, положив подбородок на сомкнутые руки, и смотрела на меня неотрывно.

— И как тебе новенькая? – вдруг сказала Ада.

— Не знаю. Мы едва знакомы.

— Познакомься получше. Я тебя отпускаю. Садись, выпьем.

Мы выпили по одной, потом еще, я удивленно помалкивал, а Ада сказала еще:

— Наша связь ненормальна, нездорова. Я хотела заместить свою потерю новым обретением. Ну, и хватит. Кажется, ты меня излечил. Спасибо тебе!

Я пожал плечами, мол, не за что, а она сказала:

— Иди, голубчик, иди.

И я ушел.

— Что-то ты как-то быстро, – «приветствовала» меня Вера Петровна Никонова.

Я опять пожал плечами.

— Отставку получил? – засмеялась Вера Петровна. – Поделом тебе, ловеласище! Давай ужинать, что ли...

На ужин у нас снова была лапша быстрого приготовления с куриным вкусом. Надо было все-таки проводить Евгению Потаповну до остановки, подумал я, а может и до дома. Я наспех выпил чая и поднялся.

— Пойду, прогуляюсь, – сказал я Вере Петровне.

— И где тебя искать, если что?

— За рекой. Если что...

Честно говоря, шансов найти Евгению Потаповну не было никаких. Я доехал на автобусе до остановки «Ситценабивная фабрика», думал, там жизнь кипит, девчонки, то-се, но все оказалось гораздо хуже. Остановка там была, был какой-то дом, в котором светились окна, а фабрики не было. Одни руины, словно в фабрику попали три самых больших авиабомбы. А с другой стороны улицы Володарского были аж три церкви. И ни души народа. Даже спросить не у кого. Все дома сидят, телевизор смотрят.

А еще там был сквер, а рядом большой камень. Я подошел поближе, посмотрел. Оказалось, не камень, а памятник. И не фабрике, а советским воинам, павшим в Великой Отечественной войне. И едва я это узнал, как из-за памятника вышло какое-то чмо, застегивавшее ширинку! Сдержаться я не смог. Мой дед пал на той войне.

— Ты что, сволочь, делаешь?

— А что, поссал. Теперь хорошо!

Он все-таки застегнул ширинку и куда-то вразвалочку пошел. В джинсах и кроссовках. Он завернул за угол, я его догнал и схватил за плечо.

— Ты погоди-ка!

— Чего тебе еще?

— Ты, сволочь, не камень обоссал! Ты память нашу обоссал!

И тут я его ударил. Хорошо ударил, сочно. Он повалился на разбитый асфальт и заныл:

— Пацаны! Наших бьют!

И тут из развалин фабрики вышли пятеро и не спеша приблизились ко мне. Надо бы убежать хотя бы в подъезд двухэтажного дома, где светились окна, но я не побежал, я, как дед, решил сражаться.

Сначала я держался, не падал, но потом все-таки повалился на асфальт и вертелся с бока на бок, собирая ребрами все удары. А потом я схлопотал по голове и отрубился...

И зачем только дают нюхать этот нашатырь? Лежишь себе, беды-горя не знаешь, а нюхнешь ватку, и сразу все начинает болеть! И голова, и лицо, и тело, и руки.

— Слышь, парень, ты как?

Я хотел посмотреть на мужчину с таким властным голосом, и не смог разлепить глаза. Хотел что-то сказать, и едва выговорил разбитыми губами:

— Где я?

А еще я хотел встать, потому что кто-то совсем рядом плакал женским голосом, встать и утешить эту женщину. А другой женский голос говорил:

— Ну, что ты убиваешься, как по покойнику? Переломов нет, только ушибы и ссадины, возможно, легкое сотрясение.

А та, первая женщина, продолжала плакать, и мне на лицо все время капало что-то теплое. Я все-таки разлепил один глаз и увидел Евгению Потаповну совсем близко. Это она стояла надо мной и роняла на лицо крупные капли. Она плакала по мне!

Потом другая женщина, ниже, толще и старше, что-то вколола мне в левое бедро, а потом в вену. Мне не сразу, но стало легче. Я словно плыл, как надувной матрас по реке, ласковые волны гладили меня, будто женские руки. И мне было совершенно все равно, что лежу на жесткой кушетке, покрытый простыней по подбородок и, что весьма возможно, голый.

Последнее, что я услышал, это был мужской голос, который спросил:

— Ты что ему вколола?

И другая женщина, не Женя, ответила:

— Все твоей аптечки: противостолбнячную сыворотку и промедол. Поспи, парень! Попробуй!

Я провалялся в семье Евгении Потаповны две полноценных недели. И все эти две недели они ухаживали за мной, как за родным: перевязывали, подсовывали судно, кормили через трубочку душистым куриным бульоном с укропом. Мужчиной был Потап Валентинович Овчинников, женщиной с ласковыми руками – его жена Любовь Александровна, а плачущей женщиной над «хладным трупом» – их дочь Евгения, физичка из нашей школы. Впрочем, это я и так знал.

Когда я начал ходить, меня навестили директриса, завуч и девчонки. Они старались сдерживать эмоции и даже подарили мне афишку нашего концерта. Он состоялся, только меня в списке артистов не было. Тамара пообещала найти и наказать тех мерзавцев, которые меня так славно отдубасили. С помощью отца, разумеется.

Женя меня заменила на уроках астрономии. На работу я вышел, когда деревья уже стояли полуголые, трава полегла после первых заморозков, но синее небо было по-прежнему над головой, а солнце светило, несмотря ни на что. К астрономическому кружку я добавил еще музыкальный, хотя у меня никакого музыкального образования не было. Мы собрали две группы – женскую и мужскую, и они замечательно выступили в двух отделениях концерта, посвященного дню учителя. А я пел под гитару в антрактах между отделениями романсы и из Митяева. Вышло здорово!

И еще немного о Кашеверовой и Чернове. Они помирились. Настолько, что Ольга ушла из монастыря и вышла замуж за Сергея. С тех пор они выступали вместе и снискали немалую толику славы.

Теперь обо мне и Тамаре. После осеннего концерта она нашла меня и сказала следующую фразу, глядя в сторону: «Их наказали. Они налетели на пули». О, эта девушка слов на ветер не бросала!

И еще. Мы с Верой Петровной выехали из вагончика на кирпичах и перебрались в другие места: она – в спальню к Аделаиде Матвеевне, а я – на квартиру к Овчинниковым. Всего-то две остановки от школы на автобусе! И Женечка была рядом...

На крыше школы мы оборудовали обсерваторию и лежбище для наблюдений за метеорами. Девушки сшили палатку с молниями, вот и вся обсерватория, а наблюдать метеоры нужно было, лежа лицом вверх, в спальных мешках, заносить данные в специальные тетради и на звездные карты. Вот тут моя фантазия разгулялась.

Я предложил «кружкам моего члена» разбиться на пары, и для тепла, и для удобства работы, мол, один наблюдает, а другой (или другая) записывает. Например, я мог бы работать в паре с Овчинниковой, а сестрички-близняшки – друг с другом. Девчонки дружно закивали, а Евгения Потаповна немного покраснела, но тоже согласилась.

Ада отнеслась к моей идее индифферентно, то есть, никак. Не запретила, но и не одобрила, сказав, если надо, делайте. Вера Петровна отказала: «Наша машинка такую толстую ткань не возьмет». Пришлось обратиться на фабрику хлопчато-бумажных изделий. Хотя спальные мешки – не летний сарафанчик, но профессиональная машинка – не какая-нибудь старая «Госшвеймашина»! Вооруженный идеей и небольшой суммой денег, я прибыл в расположение магазина.

Надо сказать, что к концу октября сильно похолодало. С утра стояли тяжелые туманы, которые не расходились порой до полудня, а солнце, как сказал классик, «светит ярко, но почти не греет». Я поверх летней одежды напялил старую телогрейку, которую нашел в сарае, а на голову натянул засаленную кепку, и в таком виде явился пред светлые очи Алисы. Так у нее было написано на бейджике.

Она встретила меня неласково. Пошлепав толстыми губами, Алиса сказала:

— Тебе чего, бомжара, надо?

— Дык, эта, – сказал я. – Заказ хочу сделать.

— Двести грамм и огурец? Так это не здесь, а через дорогу. У нас приличный магазин, а не ресторан, не кафе и даже не забегаловка.

— Мне спальный мешок нужен. Два, – сказал я, снимая кепку.

— Что, на теплотрассе похолодало?

Издевается, сучка, подумал я и достал удостоверение учителя, которое совсем недавно мне выдали в ГорОНО Серпухова. Она посмотрела и небрежно бросила корочки на прилавок.

— Ну и что? Украл, а фотографию переклеил.

— Паспорт я тоже подделал?

— Конечно.

— И банковскую карту?

У меня хорошая банковская карта – от «Райффайзенбанка». Сопоставив три аргумента она, наконец, вывела функцию. После напряженной работы ума, разумеется, амеба одноклеточная!

— И чего тебе?

Я забрал свое, надежно спрятал в карман пиджака и застегнул молнию. Сделал это все, не торопясь, и только после этого сказал:

— Нужно два спальных мешка. Просторных, на синтепоне. И простегать чтоб. У амебы в очках на лбу опять образовались морщины. Она думала! Наконец сказала:

— А просторные-то зачем? Надо по фигуре чтоб.

Я начал злиться.

— По фигуре бальное платье надо шить, чтобы без бюстгальтера надевать. Или на свадьбу.

В обозримом будущем свадьба этой толстой девице, кажется, не грозила, потому что при упоминании слова «свадьба» Алиса загрустила.

— Мне нужно два двуспальных мешка на дачу, – придумал я. – Для меня, жены и гостей, если будут. Холодно там, а топить не хочется.

— Ладно, убедил, – сказала Алиса. – Снимай твою телагу. Измерять буду.

Я снял телогрейку, бросил на пол под ноги, сверху положил кепку.

Кажется, она дурачится, желая показать свою власть, подумал я, что же я подхвачу твою игру.

— Пиджак тоже снимать?

— Снимай.

— И рубашку?

— И рубашку.

— И трусы?

Тут Алиса немного тормознула.

— И трусы.

А что, мне не жалко. Пусть посмотрит. Мужчина нелепо выглядит с голой жопой, а когда спереди, намного лучше. Особенно я. Когда в напряге.

Когда разделся, я развел руки и спрятал их за спину.

— Измеряй! – сказал я и выпятил свое достоинство.

Кажется, девица была немного не в себе. Она взяла портновский деревянный метр и измерила меня от пола до члена и от члена до темечка.

— Это еще зачем? – поинтересовался я, поигрывая членом без помощи рук.

— Мы сделаем длинную молнию сбоку, а короткую посередине, чтобы не вставать при нужде, – пояснила Алиса, облизывая красные губы.

— Две, – сказал я.

— Что две?

— Две молнии по бокам и две посередине. Я ворочаюсь во сне. И жена ворочается. Понятно?

— Чего ж тут не понять. Мы ж не глупые, тоже понятие имеем!

Она сложила свои метры на прилавок, забрала бумажку с измерениями и пошла.

— Долго?

— Где-то полчаса. Посиди пока.

Я и одеваться не стал. Когда Алиса скрылась за тяжелой шторой, я сел на табурет и накрылся телогрейкой. Не лето ведь, прохладно.

Смотреть было некуда, и я стал смотреть в окно. Там осенний ветер гнал по осеннему тротуару осенние листья. Потом пошел дождь...

Как у кого, а у меня член без повода не стоит, не мальчик же. Приходилось поддрачивать, чтобы стоял, и когда Алиса принесла заказ, член стоял, как вкопанный электрический столб. А пришла она не одна, а с теткой в таком же синем халате, но без бейджика. Вместо бейджика у нее был седоватый пучок на темени.

— Это наша швея-мотористка, – пояснила Алиса. – Вставай, чего расселся!

Я встал.

— К стене иди! – скомандовала швея-мотористка. – Вон туда, между окнами.

Я встал между окнами, и тетка с пучком на темени кинула к моим ногам бесформенное произведение швейного искусства.

— Надевай давай, – опять скомандовала тетка. – У нас прислуги не имеется.

Я влез с ногами, как космонавт в скафандр с дверкой в спине «Кречет-94», в очень просторный спальный мешок и замер в простенке.

— Руки куда? – спросил я. – Снаружи оставить или как?

— Снаружи, – сказала Алиса.

— Внутрь, – сказала тетка.

— А как же он застегнет? – спросила Алиса.

— А мы на что? – ответила тетка.

И переглянулись.

Алиса с одной стороны, тетка с другой, застегнули молнии, и я остался стоять как мумия фараона Рамзеса II в саркофаге.

— Ну, давай, ты первая, – снова скомандовала тетка. – Выпускай голубка на волю!

Алиса, чуть помедлив, словно решаясь, протянула руку и расстегнула молнию поменьше, ту, что напротив члена. И мой «голубок», больше напоминавший костыль путевой К 165, вылетел на воздух.

— Так, – сказала женщина с пучком. – Теперь, Алиска, соси!

Надо сказать, что Алиса делала минет вполне профессионально, и пальцами, и губами, и языком. Мне даже показалось, что она могла щекотала головку гландами. А она заглатывала член так глубоко, что мошонка ложилась ей на подбородок. И ее не тошнило! Если бы я сосал член, обязательно бы блеванул!

— Ты только скажи, милок, когда кончать будешь, – предупредительно сказала тетка. – А то подавится девка-то.

Я и сказал:

— Ох, сейчас!

Швея-мотористка оттащила сластену Алису за плечи, и я выстрелил первый раз. Потом я еще стрелял, и на линолеуме образовалась длинная лужица. Очень длинная!

Потом ко мне присосалась тетка с пучком, и сквозь редкие волосы я увидел ее розовую плешь. Она быстро «оживила» мой погнувшийся «костылек», и он снова заторчал, а с ним заторчал и я, потому что тетка стянула с себя панталоны, задрала подолы общим числом три, повернулась и насадилась на меня волосатой щелью. Алиса принялась толкать ее за плечи, и она стала раскачиваться, и я стал раскачиваться ей навстречу, словно крепостной таран. А когда мы кончили, она завыла так, словно Торквемада приказал насадить ее на раскаленный конус. И его приказание было немедленно исполнено.

К двум спальным мешкам они, посовещавшись, накинули всего-то пять тысяч.

— За удовольствия надо платить, – назидательно сказала Алиса. – За примерку – пять тысяч! Еще по-божески!

Я сразу, как только приехал в дом Овчинниковых, сразу прошел в свою комнату и лег поверх одеяла, бросив телогрейку и кепку на пол. Любовь Александровна прибежала вслед за мной и тут же спросила:

— Опять побили?

— Нет.

Я не мог ей сказать, что бандитов нет, и бить прохожих пока некому, но только добавил:

— Ребра немного болят. Видать, к дождю.

— Может, обезболить?

— Да так пройдет. Уже прошло.

Потом притопал Потап Валентинович Овчинников – полковник в отставке, присел на край кровати.

— Хандришь?

— Наоборот. Радуюсь. Скоро у нас будет полноценный астрономический кружок. Вот (я кивнул на толстую сумку со спальниками) теперь мерзнуть не будем. Там спальные мешки для наблюдений за метеорами. И зрительная труба у нас есть. Знаете, чего нам не хватает?

— Чего же?

— Физрука. Был у нас какой-то похотливый, как кот, мужичок, оприходовал девочек и сбежал.

— И?

— Хочу предложить Вам стать учителем физкультуры в четвертой школе. Вы же вроде в форме?

— Стараюсь. Я тогда вечером, когда тебя избили, на пробежку вышел. Смотрю, колотят кого-то. Подбежал, одному сунул, другому, третьему заехал ногой по копчику. Если бы не побежали, убил бы. Кстати, что-то я никого из этой шпаны не вижу. Ты случайно не в курсе?

— В курсе. Их больше нет.

— Лихо! – восхитился полковник в отставке. – Оперативно! Сам?

— Нет. Профессионалы. Так как? Хотите нам помочь?

— А почему бы и нет? Стать учителем в школе, да запросто! А еще могу быть военруком, начальную военную подготовку преподавать, опять же стрелковый кружок возглавить. Я с молодежью молодею сам.

— Мальчики! Ужинать! – закричала Любовь Александровна в коридоре. – Я уточку запекла!

Уточку разделил между едоками лично Потап Валентинович. Он вооружился ножом и разделил румяную тушку на четыре части: ножки себе и жене, крылышки мне и дочери. Чтобы леталось высоко. После четвертования утки на блюде остались лишь маленькие яблочки, которые мы тоже съели очень быстро.

— Может, по рюмахе? – предложил полковник.

— Нет, я пас, – ответил я. – Спать пойду. Всем спасибо! Кому за еду, а кому за компанию!

— Ну, тогда заседание клуба едоков считаю закрытым! – объявил Потап Валентинович. – Спать, так спать.

Я уже засыпал, когда в мою комнату вошла Женя. Вошла и тихо присела на стул в изголовье, в легкой прозрачной рубашке и лохматых тапочках.

— Ты, никак, прическу поменяла, – заметил я. – Стала как-то проще, по-домашнему.

— Ну, наконец, заметил! – тихо рассмеялась Женя. – Я так третий день хожу.

Она перестала накручиваться на ночь, и отросшие волосы собирала в конский хвост. Я взял ее за руку и поцеловал в ладонь. Она осторожно, но настойчиво освободилась.

— Руки-то грязные.

— Уткой пахнут. И яблоками...

— Ты маме нравишься. Спокойный, говорит, рассудительный и нескучный.

— А тебе?

— Еще не знаю... Ладно, спи...

— Спокойной ночи, Женя!

— Спокойной ночи, Слава... или Владик...

Она ушла, оставив после себя легкий фруктовый запах яблок. От нее веяло спокойствием и уютом. Думаю, она бы была хорошей женой, а вот я мог бы быть хорошим мужем? Сомневаюсь. Трахалем, да, альфонсом, да, добытчиком, может быть, а вот мужем? Ценить ее любовь и уют? Не знаю...

С этими мыслями я и заснул.

А когда проснулся, земля была вся в инее. Солнце уже светило, привет зимы таял, с крыши капало, я стоял у окна и смотрел на капель, когда в мою комнату вошла Любовь Александровна.

— Поднялся? С добрым утром! Как ребра?

— Нормально. С добрым утром!

— А мы решили тебе куртку подарить. Хватит тебе мерзнуть.

Куртка была хороша! Синяя, легкая и теплая, наверное.

— Спасибо, Любовь Александровна!

— Понравилась? Тогда целуй!

Она подставила щеку, и я ее неловко чмокнул.

— Я буду тебе хорошей тещей! – прошептала медсестра мне на ухо.

Она посмотрела на часы и вскрикнула:

— Ай! Надо бежать! У нас уже обход!

И убежала, только каблучки застучали по лестнице.

Я сделал обход, заглянул в гостиную, где стоял большой, но старый телевизор «Горизонт». Никого. В это время Потап Валентинович смотрел телевизор, а сейчас его не было. Не было и Жени. Наверное, они в школе, догадался я. В пустынной квартире больше никого не было, а потому я прошел на кухню, вскипятил чайник, а пока он закипал, сделал грандиозный бутерброд-сэндвич с маслом, сыром, какой-то копченой колбасой и с майонезом. С рычанием сожрал и запил чаем с лимоном. Потом немного посидел, переваривая, и начал собираться в школу.

Пока ехал на автобусе, представил себе эдакий семейный подряд: Потапа Валентиновича в роли физрука и военрука, Евгению Потаповна в роли учительницы физики и себя – в роли педагога. Не хватало только Любови Александровны. Зачем ей какие-то обходы, ноющие больные и вечно недовольное начальство? Сидела бы в школе, смотрела бы цыпки на руках у младших и мерила бы давление у подростков. Чем не работа? Спокойная, тихая и время от времени. Если устрою, еще одно доброе дело в плюс! Если не согласится, мое дело предложить. Надо будет с Адой поговорить или поднатырить Потапа Валентиновича, когда он утвердится и заработает малую толику авторитета. Или дождаться подходящего случая...

Иней растаял, когда я вышел из автобуса напротив школы. Пахло холодной водой, хвоей и не таким уже далеким Новым Годом. Было бы шикарно сделать предложение Женечке именно на праздник, а на свадьбу пригласить матушку из Смоленска, Ольгу Кашеверову и Серегу Чернова из Москвы, и что бы Тамара сыграла на электрооргане свадебный марш Мендельсона, как Бенни Андерсон на венчании Агнеты Фельтског и Бьерна Ульвеуса.

Расслабленный возможной перспективой, я прошел в школьные ворота и увидел Веру Петровну с метлой. Она подметала школьный двор и ступени крыльца. Листья кленов прилипли и не желали подметаться.

— Подождите, пока просохнет. Чего ж так мучиться!

— Ага, чтобы полетели! – возразила Вера Петровна. – Лучше помоги. Рукавицы только возьми.

Я надел рукавицы, стал брать в охапку разноцветные листья и запихивать в мешок.

— Нам дворник нужен, – сказал я Вере Петровне, когда мы отдыхали.

— Пойдешь на полставки? – хитро прищурилась завуч.

— Пойду. Негоже Вам авторитет педагога терять, с метлой-то и в телогрейке.

Вера Петровна была в серой телогрейке и светлом толстом платке. Дворничиха тетя Вера, да и только!

— А у тебя куртка новая?

— Новая. Никакой не было, и сразу новая. Квартирная хозяйка подарила. Мать нашей Жени Овчинниковой.

— Теплая?

— Теплая, и с капюшоном. Я его пока отстегнул.

— А у Ады сейчас вояка какой-то сидит, – сказала Вера Петровна, поправляя выбившиеся из-под платка волосы.

— Здоровенный такой и лысый?

— Ага. Настоящий полковник.

— Это Женин отец Потап Валентинович. Вы его должны помнить.

— Откуда?

— Я у Овчинниковых на квартире лежал, когда меня побили.

— Не помню. Я тогда как шальная была, себя-то не помнила.

— Ты к Аде зайди. Тебе за больничный что-то там причитается.

— Сейчас зайти?

— Сейчас. А я пока домету.

Вера Петровна снова начала подметать мокрые разноцветные листья, а я пошел к Аделаиде Матвеевне. Деньги никогда не мешают. И никому.

Первое, что я увидел в просторном кабинете нашей директрисы, так это спину защитного цвета, и, судя по ширине этой самой спины, это был Потап Валентинович. Аделаида Матвеевна ему что-то говорила, а он кивал. Полковник обернулся и снова кивнул, на этот раз мне.

— Посиди пока, – сказала Ада. – Мы скоро закончим.

Я присел на стул у входа, а они прошли к поэтажному плану школы и стали спорить о классе НПО и оружейной комнате. Я их почти не слушал и стал смотреть на кошку, которая лакала молоко из блюдечка. Это Ада прикормила драную уличную кошку, и та скоро округлилась и заблестела шерстью. Кошка вылизала блюдце, умылась лапой и стала внимательно на меня смотреть, словно знала про меня что-то нехорошее.

Наконец Ада и Потап о чем-то договорились, он встал и мне подмигнул, мол, все в порядке. Потом оделся и вышел, а директриса поманила меня. Я подошел ближе и сказал:

— Готов стать дворником на полставки.

— Это все пустяки, – сказала Ада. – Как думаешь, он справится?

— Справится. В полку до трех тысяч человек, так он справлялся. Что же он с кучкой пацанов и пацанок не справится?

— Так что же такого нужного человека из армии выгнали?

— Часть расформировали, вот он и не нужен стал. Да и выслуга лет.

— А у отставников пенсия большая?

— Точно не знаю, но большая.

— Ладно, так и запишем.

Ада выглядела сейчас намного лучше, посветлела лицом и пополнела, так что ее дежурное платье стало ей мало.

— Так я тоже пошел?

— Подожди-ка!

Ада вынула из ящика письменного стола связку ключей и открыла несгораемый шкаф. Запустила руку внутрь и вынула конверт.

— Тут деньжат немного, тебе причитается.

Я сунул конверт в карман пиджака и выполнил поворот налево кругом, собираясь маршировать к двери, но Ада меня остановила.

— У тебя новая куртка?

— Да.

— Они подарили?

— Да.

— Теплая?

— Да.

— Немногословно, но исчерпывающе. А как тебе кошка?

— Отличная кошка. Трехцветные кошки счастье приносят. А как показался Потап Валентинович?

— Скала. Гора. Человечище! – засмеялась Ада. – Иди уж!

— Значит, взяли?

— Взяли. Физруком на полную, военруком на половинку. Сегодня кружок работает?

— Конечно. Если погода не испортится. Метеорный поток Ориониды. До двадцати метеоров в час.

— Надо же! – притворно удивилась Ада. – Не знала! Иди же!

И я пошел в кабинет физики. Там, в лаборантской, среди демонстрационных гальванометров и вращающихся рамок стояла на полке электрофорная машина, а «этажом» ниже лежал кейс с трубой и штативом, а в кейсе – старый учебник по астрономии Воронцова-Вельяминова. Самое ценное в нем – карта звездного неба. Труба нам сегодня не должна пригодиться, а вот карта очень даже. Впрочем, я созвездие Ориона, здоровенного мужика с дубинкой, я мог найти и без карты. Палатка на школьном чердаке уже лежала, кожаный мат, стыренный из физкультурного зала тоже. Оставалось поднять туда спальные мешки, объемные и почти невесомые. И поднять на крыло девчонок. Других я пока не приглашал, полагаясь на Тамару и Сашу с Настей. А еще в кейсе лежали презервативы «Окамото платинум» - тонкие и хорошо смазанные, как раз для юных особей женского рода. Лежали и ждали своего часа.

На закате крыша школы совсем просохла, хотя и заметно похолодало. Я сначала вытащил мат, положил его, а над ним поставил палатку, расчалив ее толстыми веревками между вентиляционными трубами. Саша и Настя мне активно помогали, хотя Тамара помогала бы лучше. Когда все было готово, неожиданно появилась Евгения Потаповна Овчинникова, или Женя, плакальщица по моей разбитой морде. Она была удивлена:

— Слушайте, у вас же настоящая обсерватория! И палатка от ветра, и матрас для удобства, и телескоп! Вы молодец, Владислав Владимирович!

— Мы все молодцы, – ответил я. – И директриса, и девочки, ну и я чуть-чуть.

— А мне можно с вами?

— Конечно. Вдруг узнаете что-то новое.

Дома я разговаривал с Женей на «ты», а на людях держал дистанцию и общался только на «вы». Она была легко одета, в какую-то розовой курточке и брючках, а по крыше гулял холодный осенний ветер, который не сулил Жене ничего, кроме воспаления легких или бронхита.

— Вы, Евгения Потаповна, в палатку зайдите, там теплее, да и спальные мешки там, – сказал я. – Забирайтесь и ждите.

— А чего ждать?

— Когда стемнеет окончательно. Кстати, сколько времени, не скажете?

Мои замечательные карманные часы «Престиж» пропали после драки, то ли обронил, то ли пацаны унесли с собой на дно Оки, но быть учителю без часов – последнее дело, и наметил их покупку ближе к концу года. Может, Ада премию какую выпишет! Тянуть деньги с Тамары я больше не хотел.

У Жени были очень красивые часики «Ориент» с тремя звездочками и автоподзаводом. Она изящно высвободила из рукава тонкую руку и посмотрела на запястье.

— Половина девятого, – сказала Женя.

Она поправила рукав курточки и вошла в палатку.

— А тут заметно теплее! – отметила Евгения Потаповна.

— Это мы ее нагрели! – отозвались девушки Саша и Настя.

Они уже лежали в мешке, а их одежда и обувь находились рядом.

— Чем же вы нагрели палатку?

— Собой! Мы тут тремся друг о друга, а от трения получается тепло.

— Ага! Третесь!

— Вы тоже тритесь! Забирайтесь в мешок и тритесь.

— Не провоцируй и будешь жив! – сказала Евгения Потаповна.

Она прищурилась и выстрелила в девчонок из пальца: бах, бах!

Когда я сунул голову в палатку, Женя как раз, оставшись в комбинации и колготках, забиралась в спальный мешок, соблазнительно выставив круглый задок, обтянутый светло-коричневым нейлоном, сквозь который просвечивали беленькие трусики. Она скользнула в мешок и волшебство колготок и трусов закончилось. Временно. Я выключил фонарик и замер, согнувшись.

— Ну, что же Вы оробели, Владислав Владимирович? – прошептала Женя, ворочаясь в мешке. – Ложитесь тоже.

— Сейчас-сейчас, – пообещал я. – Вот только включу небо.

— Есть такие застежки-молнии с двумя язычками, которые можно закрывать и открывать как снаружи, так и изнутри. У этой палатки была именно такая застежка. Я ее расстегнул, а беспокойный ветер довершил остальное, откинув купол. Девушки ахнули. В палатку вместе с холодом властно заглянуло звездное небо!

— Раскрылась бездна, звезд полна! – закричали девушки, Саша и Настя.

— Звездам числа нет, бездне дна! – закончила Женя.

— Того и гляди, что начнется звездопад, – сказал я, торопливо раздеваясь. – Нам надо торопиться!

Я нырнул в теплые объятия спального мешка, нагретого Евгенией Потаповной, и замер, потому что мое бедро соприкоснулось с бедром Женечки. Наши тела разделяла только тонкая трикотажная ткань, бархатистая на ощупь, словно женское тело. Надо ли говорить, что мое мужское достоинство перешло в движение? Я даже повернулся на бок, чтобы видеть Женины глаза, устремленные на звезды, и собрался перейти к более решительным действиям.

— А почему мы почти голые? – прошептала Женя. – Это как-то чересчур, Вы не находите?

— По-другому никак, – ответил я. – Запачкаем мешок раньше времени.

Я сказал первое, что пришло на ум, потому, что чем голее, тем быстрее, а не наоборот.

Мы бы еще пошептались, но одна из девчонок радостно закричала:

— Ой, звезда упала!

А вторая вскрикнула:

— А вон еще!

Милые, непосредственные создания – эти сестры Саша и Настя, но сейчас они мне помешали. Поэтому ощупывание Женечкиного бедра пришлось временно отложить.

— Так, девушки, – как можно солиднее сказал я. – Берете планшет с наклеенной картой, линейку, простой карандаш, определяете траекторию метеора и наносите его на карту.

— А вы? – пискнула одна из девиц.

— А мы будем наблюдать и поправлять! – излишне громко выкрикнула Женя.

Излишне громко потому, что я снова пустил в ход мои руки.

Евгения Потаповна правильно оценила возможности совместного лежания в мешке, на ней были эротические колготки, мечта поэта! Ноги они прикрывали хорошо, а промежность никак. И трусики никак, они очень легко отодвигаются в сторону.

Женя ни разу не брила волос ни на лобке, ни на губах. И это правильно, потому что щетина колется ой-ой. Начал брить, так давай, делай это постоянно. А если не брить, они, конечно, отрастут, но никакой первозданной красоты уже не будет. Лохмы будут, а красоты нет! Я гладил ее губы до тех пор, пока Женя не начала задыхаться и не запустила руку в прореху моих трусов. Тут начал задыхаться я.

И какой дурак решил назвать такое трепетное ощупывание взаимной мастурбацией? Это – неизъяснимое удовольствие, когда ты ласкаешь ее, а она тебя! Хотелось бы, чтобы эти ласки длились бесконечно, но ничто в этой жизни продолжается вечно. Первой шумно задышала, приподнялась и опала Женя, вторым сдался я. Еле успев расстегнуть соответствующую молнию на спальном мешке, я выпустил бодрую струйку навстречу звездам, словно собираясь сбить НЛО. А затем кончился и хилый метеорный поток...

— Так, финита, мальчики и девочки! – сказала Евгения Потаповна. – Давайте по домам! Палатку, думаю, можно оставить, только молнию надо застегнуть. Вдруг снег пойдет...

Когда мы, я и Женя, вышли на улицу, автобусы уже не ходили. Мы постояли минут пятнадцать на остановке и пошли пешком. Женя поверх розовой курточки надела старую телогрейку и стала похожа на покорительницу целины из старого фильма. Я шел рядом с покорительницей и все оглядывался. Хотя бандитов больше не было физически, получить еще раз по ребрам мне не хотелось. Женя это заметила и под ближайшим фонарем расстегнула свою сумочку.

— Смотрите, что у меня есть, – сказала Евгения Потаповна.

Это был пистолет ТТ, тульский Токарева, с обоймой на восемь патронов калибром 7, 62.

— С этим нам никто не страшен, – сказала Женя, пряча пистолет в сумочку.

— Кроме прокурора.

— И прокурор не страшен. У меня разрешение на ношение.

— Откуда? Разве Вы сотрудник спецорганов?

— Сейчас купить можно все! – гордо сказала Женя, застегивая сумочку. – Были бы деньги!

Как я понял, деньги у нее были. Я только не понял, на «Вы» мы или на «ты».

— Дома мы на «ты», – пояснила Евгения Потаповна. – В школе на «Вы», а по дороге как придется.

Исчерпывающе, ничего не скажешь.

— И еще, знаешь, тебя прочат мне в мужья.

— Кто же?

— Отец, а особенно, мама. Спит и видит. Говорит, лучше не придумаешь: тихий, спокойный, терпеливый, непьющий.

— А ты что думаешь?

— А я не знаю. Пока не решила. Если посвящу всю себя школе, замуж не выйду никогда!

Несколько пафосно и немного неуверенно прозвучало это ее заявление.

— Хочешь, докажу обратное? – спросил я.

И она кивнула: «Докажи!».

Мы все еще стояли под фонарем, и глаза ее лучились. Я поцеловал эти глаза, и носик, и ротик, и шейку над расстегнутым воротом. Я расцеловал бы ее всю, но помешала телогрейка.

— О, это сильный аргумент! – прошептала Женя. – Убийственный!

Мы останавливались под каждым фонарем и целовались, как влюбленные подростки, так что к дому подошли только во втором часу ночи.

— Смотри-ка! – сказала Женя, освобождаясь из моих объятий. – Отец не спит! Волнуется, наверное.

— Так он же частью командовал! – удивился я. – Там дофига народа, мужиков разных, что ему школярики!

— Да, раз уж мы о школе заговорили. Нам навязали школу рабочей молодежи, и Ада хочет, чтобы ты там работал. Ты ведь поспать любишь?

— Люблю.

— Вот и иди.

— Пойду. Все равно выбора нет.

— Будешь чем-то вроде папочки у этих переростков. А? А там бабенки ядреные с текстильных предприятий, а?

— Наверное. Пока не знаю.

— Вот и узнай! Ой, пошли скорее! Почти два!

И мы побежали к темному подъезду.

Я как-то сдавал зачет по черчению вместе со студентами-вечерниками. Такие дубы развесистые! Они стояли вокруг, смотрели на мои чертежи с деталировкой домкрата и изометрической проекцией и тихо завидовали.

В подъезде мы больше не целовались. Во-первых, было поздно, а во-вторых, я был влажный, почти мокрый. Это из меня вытекало желание, и, думаю, из Жени тоже.

После позднего ужина, или слишком раннего завтрака я умыл и лицо, и член, и, было, отправился спать в свою комнатушку, лег, повесив трусы для просушки на гвоздик. Но тут пожаловала Любовь Александровна, одетая более чем легкомысленно: в какую-то прозрачную рубашечку, и больше ничего.

— Я поговорить хочу, – сказала Женина мама, подвигая стул поближе к моему ложу. – У вас как с Женькой? Нормально?

— Нормально.

— Вы уже или еще?

— Мы еще.

— Точно?

— Точно.

— Ладно, – протянула Любовь Александровна. – Так я пойду или поговорим?

При этом она многообещающе откинула одеяло и поставила круглое колено на мою кровать. Надо быть полным дураком, чтобы отпустить зрелую женщину чуть за сорок просто так. Я погладил ее белое бедро и скоро мы бешено совокупились...

Ближе к четырем Люба ушла, оставив на простыне лужицу выделений. Я так и не понял, зачем приходила, трахнуться, поговорить, или меня проверить, гожусь ли я Жене в мужья? Я повесил простыню рядом с трусами, перевернул матрас сухой стороной вверх и уснул, едва накрывшись одеялом...

Утром, а точнее, ярким днем поздней осени, я натянул похрустывающие трусы и отправился умываться. По дороге заглянул в кабинет к Потапу Валентиновичу и увидел его сбоку. Он сидел перед маленьким телевизором, сообщающим бесконечные новости, и читал газету, а у тапочек Потапа Валентиновича лежала пара гантелей гигантского вида и устрашающего размера. Я устно поздоровался с полковником в отставке и взялся за гантели.

Любимых упражнений у меня не было, и я просто проделал весь комплекс утренней зарядки с гантелями в руках. Потом отжался десять раз от пола и пятьдесят раз присел. Затем попробовал сделать стойку на руках и заехал пяткой Потапу Валентиновичу по могучей шее. Он засмеялся, я тоже, и мы сели пить чай с овсяным печеньем.

— Хорошо тебе во вторую смену! – сказал отставной полковник, прихлебывая огненный чай из глиняной кружки. – Я, когда срочную служил, только и мыслей было, что выспаться. То ночью вагоны разгружали с углем, то мешки с картошкой, то шпионов ловили. Это у нас учения такие были – по поимке шпионов и диверсантов. А днем, как обычно, строевая по два часа, политзанятия, а капитан Залужный все кричал: «Заснул? Два наряда вне очереди!». Так у него после политзанятий этих внеочередников было больше, чем работы. А я солдата любил. Ему и так несладко. Только от мамкиной сиськи оторвался, и вот тебе, солдатчина!

— Слышал я – сказал я. – Что скоро призыва не будет.

— А что же будет? Развал и шатание?

— Контракт будет. Как в Америке.

— Так мы же не Америка! – поперхнулся чаем полковник. – У нас призыв всегда был. Ох, ё! Мне ж пора! Сегодня НВП!

— Поздравляю с первым днем! Это всегда праздник.

— Праздник, говоришь? Не надеть ли мне парадную со всеми регалиями?

Он полез в шкаф, достал и повесил на дверцу парадную форму с орденами и медалями, от которых у меня зарябило в глазах. Я только узнал ордена Красной Звезды и Боевого Красного знамени. Остальные награды я не знал.

Потап Валентинович оделся, одернул мундир со звенящим «иконостасом» и удовлетворенно промолвил: «Нормально!». Потом накинул плащ на меху и ушел.

А я остался. Что для меня несколько печенинок? Я полез в холодильник, а там был только кирпичик белого хлеба и баночка майонеза. И то хлеб! Я отрезал половинку от кирпичика, накромсал толстыми кусками и густо намазал майонезом. Вышло просто и вкусно, почти, как, хе-хе, у Егора. О! А вот это мысль!

Раз у Потапа Валентиновича сегодня праздник, я решил позвонить Егору в «Лагуну». Он поднял трубку сразу.

— Да-да!?

— Егор, добрый день! Вы меня видели неоднократно, но лично мы незнакомы.

— И что?

— Хочу воспользоваться услугами Вашего ресторана по организации праздничного ужина.

Недолгое молчание, и сразу вопрос:

— На сколько персон?

— На десять.

— Когда?

— Сегодня, в семь вечера. Блюда на Ваш вкус – закуски, вино к мясу, рыбе, фрукты, водки немного, графинчик, не более.

— На кого записать?

— На Владислава Владимировича Сидорова. Это я.

— Оплата картой или наличными?

— Картой.

— Хорошо. Жду в семь.

Я успел выпалить, пока он не отключился: «Да Вы не поняли! Мне на вынос!».

— На вынос? Это как же?

— Надо накрыть стол по адресу улица Володарского, одиннадцать дробь восемь, второй этаж. И пришлите серверовщика.

— Я сам приеду.

— Хорошо. Я Вас встречу. До вечера в шесть. Чтобы накрыть стол.

— До вечера. В шесть.

И Егор отключился. А я задумался...

Итак, что мы имеем? Мы имеем директрису, завуч, Женю, ее мать, отца, обязательно Тамару. Это шесть. Близняшек, пусть порадуются. Это восемь. И еще в запас два места. Угадал. Теперь надо осмотреть поле боя, то есть, гостиную.

Я пошел в гостиную, осмотрел стол, стоящий впритык к дивану. Хорошо, если чуть подвинуть и раздвинуть крышку, то в самый раз, на десять человек.

Тамаре позвонить было проще всего – ее номер был уже записан на СД-карту.

— Тамара, добрый день!

— Привет, учитель! Чем обязана?

— Ничем. Приходи сегодня на квартиру Овчинниковых. Полковник сегодня праздник устраивает, я тебя приглашаю. Тебя и всех наших: девчонок, Аду, Веру Петровну. Поедим, выпьем, попоем. Ты организуй там акустическую гитару. Ну, давай, жду к семи.

— Пока!

Я даже не понял, огорчилась Тамара или обрадовалась. А, возможно, она была не одна. Тогда с кем? Уж не ревную ли я? Да с какой стати?! Скоро придут Овчинниковы, скоро придут. И Егор приедет. Пора заняться делом!

Я оделся в куртку и вышел во двор, встал на тротуаре. Осенней сыростью уже не пахло. Пахло холодом и скорой ранней зимой со снегом и метелями. Я накинул капюшон и приготовился ждать.

Егор подъехал на «Каблуке», есть такой грузовой «Москвич» с ящиком. Он поставил машину под фонарь, и мы с гиканьем и улюлюканьем принялись таскать многочисленные коробки из автомобиля в квартиру Овчинниковых. Егору было легче, он был в белоснежной тонкой курточке, белой рубашке и «бабочке», я – в теплой куртке, а потому взопрел. Я думал, перетаскивание займет у нас полчаса, не меньше, но мы управились минут за пятнадцать. Вместе раздвинули стол, превратив его из круга в эллипс, и Егор меня из гостиной выставил. Сказал, что будет сервировать. я вытер пот со лба и вышел на лестницу охладиться. Пахло кошками и мышами одновременно. Я встал так, чтобы видеть автобусную остановку, куда, предположительно должна прибыть вся честна́я компания. Или откуда. Не дождался, поднялся в квартиру.

Удивительно, как быстро могут работать некоторые люди. У Егора все было готово: стол был покрыт одноразовой скатертью, а на ней расставлены бутылки и тарелки со снедью. Егор, сияя ровнейшим пробором на светлой голове, складывал в стопку пустые картонные коробки. Я ему немного помог, и мы вынесли тару на лестницу. Потом Егор протянул мне квитанцию и ручку. Деньги и банковская карта были у меня во внутреннем кармане пиджака, я вынул все и протянул Егору, и только потом заглянул в квитанцию. Денег хватило, и еще осталось «на чай» Егору. Но чаевые он решительно отверг. «Мы не крохоборы, – сказал Егор. – У нас и так ресторанная наценка!». Честнейший парень!

Я еще помог Егору – вынес коробки к машине. Мы забросили их в «Каблук» и тепло распрощались. Человек из ресторана уехал, а мне осталось дождаться нашей гоп-компании. Ждать просто так было тяжко, и я кинул на тонюсенький ломтик хлеба не менее тонкий ломтик ветчины со слезой. Сразу ждать стало легче. Я поставил возле окна стул, сел и почти сразу автобус «Икарус». Из него вышли и построились в колонну по два Потап Валентинович с Любовью Александровной, Аделаида Матвеевна с Верой Петровной, Саша и Настя. Шествие замыкали Тамара и Женя. В руке у нее был толстый полиэтиленовый пакет с яркой надписью: «Karl Lagerfeld».

Итого, семь человек. Со мною – восемь. Отлично!

Они поднялись по лестнице, вошли в квартиру, и в прихожей сразу стало шумно: девчонки пищали, полковник добродушно порыкивал, как газующий мотоцикл, директриса и завуч зычно командовали, жена полковника показывала, куда кому вешать пальто и куртки, Женя сунула мне в руки пакет, а Тамара сказала:

— А то Вам совсем нечего надеть. Пошли.

Она подтолкнула меня в сторону моей комнаты, и я пошел с пакетом «Karl Lagerfeld» в руках, как дурачок с писаной торбой. В комнате она покосилась на трусы и простыню возле батареи отопления и сказала:

— Хорошо, что подумала о белье. Оно на тебе просто горит. Ну, раздевайся!

Я раздевался, а она сидела на стуле и смотрела, как я это делаю. Когда я остался совсем без ничего, Тамара засмеялась и сказала:

— И как вам, мужикам, яйца ходить не мешают?!

Я парировал:

— Вам же сиськи прыгать не мешают?

— Не мешают. Даже приятно, когда прыгают.

— Ну, и ходили бы без лифчика.

— Без лифчика холодно. Ты трусы-то надень! А то я распаляюсь...

Она была в белой блузке с брошью и черных широких брюках, и она эти брюки терла. Там, между ног. Я поспешил натянуть трусы.

В пакете были ботинки, брюки с широким поясом, пиджак и рубаха с бабочкой. Не черной, как у Егора, а красной. «Пусть черные официанты носят!», – сказала Тамара. Брюки оказались впору, а пиджак маловат, и я решил его не застегивать.

— Отлично! – воскликнула Тамара, когда я оделся. – Красаве́ц!

Когда мы вошли в гостиную, вся шобла уже сидела за столом, а Ада сказала: «Смотри-ка! Черно-белое кино!». Все согласно покивали, а Женя ревниво прищурилась. Мы сели на свободные места рядом с узкой стороны стола и оказались совсем рядом. Тамара толкнула меня коленом и прошептала: «Кажется, нас сватают!». «И ревнуют!», – добавил я.

— Так, тихо все! – скомандовал Потап Валентинович, вставая с пластмассовым стаканчиком в руке. – Я скажу речь.

— Регламент! – напомнила Любовь Александровна то ли в шутку, то ли всерьез.

— Товарищи! Друзья и... подруги! Сегодня я стал учителем, в некотором роде командиром детских душ. Я сегодня был не только преподавателем НВП, но и физкультурником, физруком. Я ощутил себя, словно банщик в турецких банях, словно евнух в гареме, словно султан среди одалисок! Мне это понравилось. Я бы вел физкультуру каждый день по пять часов! Ура, товарищи!

Потап Валентинович опрокинул стаканчик, и Любовь Александровна дернула его за карман мундира. Он охотно повалился на стул, только награды зазвенели. Кажется, «настоящий полковник» был уже «под мухой».

И кто только придумал эту водку? Ведь у нее масса недостатков! Во-первых, она поразительно быстро кончается. Во-вторых, в зависимости от количества сивушных масел и степени очистки бьет по мозгам то как РПГ, то как «Большая Берта». А в-третьих, вдруг снова появляется на столе да еще в нераспечатанной двухлитровой бутылке с надписью «Союз-Виктан на березовых бруньках»...

Проснулся я от храпа. Кто-то старательно дудел и свистел мне в правое ухо, и этим игрецом на дудке оказалась Тамара. Я собрал все силы и дернул плечом. Тамара проснулась и оказалась Женей. Ночью все женщины так похожи!

— Вот черт! – сказала Женя. – Папка?

— Я не папка. Я дед Макабка!

— Макабка? Не помню!

Она все-таки сползла с меня совсем и, опрокинувшись на спину, снова начала выводить рулады. Заснул и я...

То ли Тамара с Женей мне приснились, то ли эти самые бруньки были из неблагоприятного района, но утром ясного дня я проснулся один. Как показал поход в туалет, все тоже уже проснулись и, собравшись в гостиной, старательно пили чай с тортом. Присоединился и я. Было одно свободное место, рядом с Женей. Я туда и сел.

Поедание торта и запивание его чаем сопровождалось глубоким молчанием, прерываемым только физиологическими звуками: у кого-то бурчало в животе, да Потап Валентинович, шумно отдуваясь, пил чай по-деревенски, из блюдечка, поставленного на растопыренные пальцы.

Торт оказался хорошим, жирным, щедро пропитанным коньяком, и все понемногу оживились. Девчонки стали попискивать, как пеночки-теньковки, Ада положила на стол блокнот и стала что-то писать, Вера Петровна довольно щурилась на дневной свет, а полковница читала «Общественную газету. Серпухов». Тамара и Женя о чем-то шептались. Я сделался телескопом «Большое ухо» и напрягся.

— Ты где спала? – спросила Тамара.

— Вроде у него.

— И я. Только я тебя там не видела.

Надо думать «у него» – это у меня? Иначе, где это там? И еще вопрос – не трахнул ли я их по очереди? Но, судя по тому, что утром, хотя и вяло, но член стоял, вроде как нет. Воистину, надо меньше пить.

— Так, а почему все не на работе? – неожиданно для самого грозно спросил я.

Ада оторвалась от писанины и ответила:

— Потому что воскресенье.

— А что такое бруньки?

— Бруньки – это березовые почки, – охотно пояснила Вера Петровна. – По-украински.

— Ага, – сказал я. – Все-таки Чернобыль!

И все посмотрели на меня.

— А хорошо вчера посидели! – мечтательно сказал Потап Валентинович. – Надо чаще встречаться.

— Самое главное, – добавила Любовь Александровна. – Что посуда была одноразовой. Мыть не надо.

И все посмотрели на нее.

— Скучно! – пожаловалась Вера Петровна, глядя в окно. – Вон люди гуляют.

— Гулять холодно, – ответила Ада. – Зима скоро. А у меня пальто летнее.

— Тогда давайте во что-нибудь играть, – предложил я.

— Лично я пойду спать! – веско сказал полковник.

Он допил чай, опрокинул чашку на блюдце, а сверху положил кусочек сахара.

— Люба, за мной! – скомандовал жене Потап Валентинович.

Они ушли спать, а мы остались вшестером. Засобирались и остальные. Ушли Ада с Верой, Тамара и Саша с Настей. Осталась лишь Женя. Ей было некуда идти. Она была дома.

— Так сыграем? – снова предложил я.

— Во что же?

— В шахматы, в шашки, в домино, в лото, в угадайку, наконец. В бутылочку еще...

— В бутылочку по́шло! – отрезала Женя. – Во все остальное долго.

— В угадайку не долго, – возразил я. – В орлянку, то есть.

— А как?

— Нужна тяжелая монета...

— Есть! Царский пятак.

— Уже хорошо. Один подбрасывает, другой угадывает.

— Так, а дальше?

— Дальше? Давайте придумаем правила.

— Давай.

— Давай.

Мы дома, значит на «ты».

— Это будет эротическая игра, на раздевание. Это, во-первых. Играем до ста. Это, во-вторых. И, в-третьих, чтобы сберечь твою анатомическую девственность, во влагалище я тебе соваться не буду. Ну, как, согласна?

Женя медно покраснела, но кивнула. По-моему, идея о сбережении девственности ей понравилась больше всего.

— А что получает победитель?

— Победитель получает право быть сверху.

— Сомнительное право, – покачала головой Женя. – Пойду, посмотрю, как там родители. И пятак принесу.

Она была совсем по-домашнему, в пижаме, а когда вернулась, то надела платье с широким кожаным поясом, славно подчеркивавшим грудь. Она улыбалась, светло и радостно.

— Ты не поверишь, они трахаются!

— Кто? Голуби?

— Родители. Я и не думала...

— Сейчас натрахаются и уснут до вечера. А мы тем временем поиграем. Где пятак-то?

— Держи.

Ее рука нырнула в карман и достала большой пятак, медный. Я его взвесил на ладони.

— Тяжеленький! Грамм пятьдесят, не меньше.

— Это екатерининский пятак, – сказала Женя. – Пятьдесят два грамма. Я на кухне взвесила.

Это правда. У них на кухне были электронные весы, бошевские.

— Я, пока шла, – сказала Женя. – Внесла поправки в наши правила.

— Интересно, – сказал я. – Ты прямо как в американском конгрессе.

— Ты слушай! – немного обиделась Женя.

— Ну?

— На каждом должно быть надето пять предметов. На мне, к примеру, пояс, платье, комбинация, лифчик и трусы. А на тебе?

— Брюки, рубаха, майка, трусы, могу еще бабочку нацепить. Пойдет?

— Пойдет. Бабочку снимешь в последнюю очередь. После десяти очков снимается один предмет одежды. Пойдет?

— Пойдет. Первым бросаю я.

— Почему ты?

— Идея моя.

— Ладно, бросай.

Я забрался на кровать с ногами и сел по-турецки, а Женя, как в женском седле, боком, свесив белые ноги на пол, взяла блокнот и карандаш. Я сказал «орел», подбросил пятак, и он, кувыркнувшись в воздухе, мягко шлепнулся на одеяло. Выпал «орел».

— Что-то не так, – заметила Женя. – Ты бросаешь, я угадываю. Не считается.

— Согласен.

Я снова подбросил пятак, и Женя сказала «орел», и не угадала. Из десяти раз она угадала только три раза. Проиграла. Первый раунд был за мной, и Женя сняла широкий пояс.

Когда-то с другом возле сельпо мы нашли двадцать копеек и тут же их разыграли в орлянку. Я угадал девятнадцать раз, друг один.

— Давай! – сказал я и протянул руку.

— Э, нет! – ответил друг. – Копеек двадцать?

— Двадцать.

— А ты угадал девятнадцать. Не дам!

Он ударил меня по руке, я его по физиономии. Мы подрались, а потом помирились. Нашли в пыли монету и проели, купив леденцов и маленькую шоколадку.

Женя на ходу меняла правила, требовала переиграть раунд, но я все равно выиграл у нее с разгромным счетом «восемьдесят шесть на четырнадцать». Она вздохнула и, голая, легла навзничь поверх одеяла.

Конечно, это был суррогат секса – мусолить членом по разным частям Женькиного тела: между грудок, по соскам, по пупку, между булок, высоко задрав ей ноги. Но самый кайф я получил, когда я наложил член на большие губки, и она сжала влажные от пота бедра. И я бурно кончил, замарав под ней одеяло. Женька, похоже, еще нет, и добрала оргазма с помощью руки. «Ох, ах!», – выкрикнула Женька, и ее выгнуло дугой. Потом мы наскоро подтерлись салфетками и торопливо оделись. Очень вовремя, потому что в комнату заглянул Потап Валентинович.

— Что-то вы тут возились, детки! – улыбаясь всеми зубами, сказал полковник. – Все ли в порядке?

— Абсолютно! – ответила взлохмаченная Женя. – В орлянку играли.

И показала отцу тяжелый екатерининский пятак.

— Вот и хорошо, – сказал Потап Валентинович. – Мама курицу варит, супчик будет через полчасика.

И исчез за дверью.

Супчик Любови Александровне удался: прозрачный, наваристый и вкусный, со вполне сварившимися, но не распавшимися на молекулы курочкой, картофелем, морковью и укропом. После супа полковница похлопала себя по изрядно округлившемуся животу и сказала:

— А талия осталась в Италии! А попа в Эфиопии.

Насчет зада она погорячилась: вполне нормальная попка, упругая и задорная.

— Между прочим, – заметил я. – В Африке есть племя готтентотов. Мужики у них нормальные, а у женщин такие зады, что можно легко кружку с пивом поставить. Как на сервант.

У дам случилось секундное замешательство, а потом они захохотали. Засмеялся и Потап Валентинович, хлопая широкой ладонью по столешнице.

На следующий день, придя в школу, я сразу зарулил к Аде.

— Аделаида Матвеевна, что у нас нового по поводу вечерней школы?

— Будет. С нового года. Пока принимаю заявления, фотографии и почую макулатуру.

— И как активность?

— Хорошая активность. Даже отличная. Пять человек уже записалось. Думаю, класс наберем. Есть пердуны за сорок, но есть и девицы, вчерашние школьницы. В общем, интересный контингент. Я у них попросила фотографии для личного дела, принесли, да. Только одна девица, уж не знаю, что она о себе возомнила, принесла две фотографии девять на двенадцать и в голом виде. Хочешь посмотреть?

Я, конечно, хотел, и, даже, очень. Ада протянула мне фотографию, на которой была изображена женщина примерно лет до тридцати и такого могучего телосложения, что...

— Если хочешь, возьми на память, – вкрадчиво сказала директриса. – Над кроватью повесишь...

Я перевернул фотографию. На реверсе было написано карандашом: Нелли Стружкина, дорожный рабочий. Вот и рабочие к знаниям потянулись.

— А тебе фотка не нужна?

— А у меня другая есть. Я ей башку отрежу, и как раз, будет три на четыре.

Ада взяла ножницы и лихо откромсала Нелли Стружкиной голову. Стружкину тушку она выбросила в корзину для мусора.

— Я назначаю тебя классным руководителем этой Стружкиной, – сказала Аделаида Матвеевна. – Все, иди.

И я пошел. Ушел недалеко, потому что в коридоре наткнулся на эту самую Стружкину: в пластмассовой каске, оранжевом жилете поверх телогрейки и с совковой лопатой в руках. «Ой! – сказала Нелли. – Я чуть на тебя не наехала!».

— Здравствуйте, Нелли! – подчеркнуто вежливо сказал я. – Я буду Вашим классным руководителем.

— А я думала, пацан какой-то, – призналась Стружкина. – Нагоняй от директора получил. А Вы, значит, наш классный руководитель? Ну-ка, ну-ка...

Она цепко ухватила меня за рукав куртки и потянула к окну, к свету. Отцепиться от Нелли было невозможно, разве что превратив куртку в безрукавку.

У окна она принялась меня крутить из стороны в сторону, словно манекен, и жадно ощупывать плечи, грудь, бедра.

— Ничего, годный! – радостно сообщила Стружкина. – Разве что подкормить немного...

— А я обещаю Вам, Нелли, дополнительные занятия, – сказал я, еле придя в себя после ее ощупываний. – И, вообще, у мужчин объем мускулатуры не имеет такого значения.

— Правда? – удивилась Нелли. – А что имеет?

— Выносливость. Вы когда заканчиваете?

— Когда как, – задумалась Стружкина. – Как полотно уложим, асфальт разровняем, бригадир, глядишь, и отпустит.

— Строгий?

— Кто?

— Бригадир.

— Нет. Добрый и справедливый. Мой отец! Он на самосвале работает, асфальт и щебень подвозит, и на катке может. Универсал! Я тоже на катке могу.

В этот момент в фойе кто-то затопал, и зычный голос спросил:

— Нелли, ты тут?

И Нелли досадливо ответила:

— Да тут я, тут!

Подошел мужчина, лысоватый, с кепкой в руках, и атлетического телосложения. Спросил, недобро щурясь:

— Это кто? Хахаль?

— Я не хахаль, – вежливо пояснил я. – Я, товарищ Стружкин, классный руководитель.

— А! – улыбнулся Стружкин. – Тогда это все меняет! Тогда приглашаю в гости. Водки выпьем!

— Вообще-то я не пью, – осторожно сказал я. – Только по праздникам. И не курю.

— И я не пью! – обрадовался Стружкин. – Это я так, проверяю. Только вот курю немного. У вас все? Тогда по домам!

— Приглашаю Вас в гости! – сказала Нелли. – У нас борщ!

Они жили на улице Ворошилова в доме номер сорок на четвертом этаже, пока мы ехали по длиннющей улице, Нелли все улыбалась и гладила меня по колену. Кабина у самосвала «Магирус» широкая, и мы там разместились почти с комфортом: шофер Степан Петрович Стружкин, я и Нелли у самой двери. Не вырваться!

Стружкин поехал ставить машину в гараж, и Нелли устроила мне экскурсию по квартире. Она водила меня из прихожей в туалет, из туалета в ванную комнату, из ванной в кухню. Водила и хвасталась. Получалось, что они получили квартиру без ничего: без унитаза, без раковины, без электроплиты. «Это мы с папкой ставили! – говорила она. – И обои клеили, и лоджию остекленили!». И глаза ее светились неподдельной гордостью!

Мы сидели за столом и ели борщ из громадных мисок, когда вернулся Стружкин. Он просунул разлохмаченную кепкой голову и спросил: «Не помешал?». И мы в один голос ответили:

— Не помешал!

— Жрете?

— Жрем! – подтвердили мы.

— Без меня?

— Так я тебе налью! – сказала Нелли.

И поставила на стол огромную миску, еще больше наших.

— Учитель должен жить со своими учениками, – похвалил меня полковник. – Одной жизнью.

Я рассказал ему про семейство Стружкиных и вывалил на стол кучу пирожков, которыми наделила меня Нелли. «Это на дорожку! – сказала Нелли, перекладывая пирожки из кастрюли в пластиковую сумку. – Вам надо лучше питаться».

— А я сегодня в больнице последний день! – вдруг сказала Любовь Александровна, принюхиваясь к пирожкам. – Завтра выйду школьной медсестрой. Ада обещала все устроить.

Потап Валентинович слегка помрачнел, тихо процитировал Пушкина: «Не хотят его пустить чудный остров навестить», и, тем не менее, полез в холодильник.

— Правильно, – сказала Любовь Александровна. – Это дело надо отметить.

Возможно, полковник присмотрел уже себе какую-нибудь козочку-старшеклассницу, но теперь – облом-с! Под присмотром четырех глаз – жены и дочери.

Полковник сначала извлек на свет божий «Водку на бруньках», но я внутренне застонал, и он, кажется, услышал, достав:

— Шампанское полусухое!

И водрузил ноль семьдесят пять на стол. С шампанским я дружил, хотя тоже главное – не переборщить! Шампанское лично меня кидает на женщин, а водка призывает подраться, особенно анисовая.

Мы пили холодное шампанское и заедали его, по-варварски, пирожками, которые женщины разогревали в микроволновке. И то, и другое быстро кончилось. Потому что ноль семьдесят пять на четверых – почти ничего.

Ночью ко мне в комнату опять пришла Любовь Александровна, села на край кровати и сказала:

— Поговорить надо, товарищ Сидоров.

— Понял, – ответил я, откидывая одеяло и единым махом стягивая трусы.

— Я в хорошем смысле! – уточнила Любовь Александровна, скидывая на пол комбинацию.

— И я! – сказал я, подергивая членом.

Хорошо поговорили, уложились где-то в полчаса, только постель отсырела.

— Тебе как наша Женька? – отдышавшись от бешеной скачки, спросила Женина мать. – Целка ведь! Бери за себя, и Потап не против.

— Я Вам честно скажу, маменька, не знаю. Мне кажется, я ее недостоин. Давайте простыню посушим?

Мы откинули одеяло, сняли подушку и, опять перевернув матрас, повесили простыню на батарею. «Смотри-ка, снег пошел!», – сказала полковница, показывая изящным жестом полной руки на редкие снежинки, порхавшие на фоне фонаря.

— Я бы на Вас женился, – признался я шепотом.

Любовь Александровна погрозила мне пальцем.

— Нельзя. Потап нас убьет. Лучше на племяннице. Она на меня похожа, этакий бутончик!

Она ушла, подобрав с пола комбинацию и изобразив взлетающую птицу. При этом Любовь Александровна напевала: «А снег идет». И в этом он была права...

Ночью мне приснились каменные бабы из казахстанских степей, которые голосом Нелли Стружкиной кричали: «Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем!». И я проснулся, задыхаясь и в холодном поту, тем более, что член окаменел не по-детски. Но только я хотел обойтись мануальным способом без обращения к лучшей половине человечества, как практически на смену матери пришла ее дочь Женя.

Она с сочувственным вздохом спросила:

— Стоит?

И я ответил тоже со вздохом:

— Ой, стоит!

А она:

— Хочешь, за щечку возьму?

Я:

— Возьми!

Я повернулся на бок, и она сделала мне минет и все, все проглотила!

Я успокоился и заснул. Но, когда проснулся, никакой Жени рядом не было. Ни в кровати, ни на коленях рядом, а вместо коленопреклоненной Жени на полу стояла подсыхающая лужа. Приснилось!

Снег лежал и уже не таял до конца. Он лежал на земле, на еще зеленых листьях сирени, и только на тротуарах он был протоптан до асфальта. Было пасмурно, и идти никуда не хотелось. Я и не пошел. Налил чая и сидел, пил с овсяным печеньем. Смотреть в кухонное окно было неинтересно, потому что оно выходило на развалины ситценабивной фабрики, взял глиняную кружку, пакет с печеньем и перешел в свою комнату, где окно показывало мне улицу и тротуары. Сразу стало интересней, потому что под окном стояла девушка в светлом плаще и платке, повязанном по-деревенски под подбородком. Она что-то кричала и, подпрыгивая, размахивала руками. Старые окна хорошо глушат уличные шумы, и мне пришлось впустить в натопленную комнату холод и сырость поздней осенью. Но оно того стоило, потому что она кричала: «Овчинниковы, дядя и тетя, я приехала!». Кажется, это был тот самый «бутончик», о котором говорила ночью Любовь Александровна. Я выскочил, как был, в домашнем, схватил ее за холодную руку и устремился по лестнице вверх, а она – за мной, с криком: «Караул, грабят!». Возле квартиры она меня догнала и ухватила за майку, не давая распахнуть дверь, которая по всем канонам противопожарной безопасности открывалась наружу.

— Давайте войдем, все-таки! – сказал я девушке.

— За-зачем? – спросила она, мило заикаясь.

— П-потому что здесь живут О-овчинниковы.

— П-перестаньте м-меня п-передразнивать! – топнув ногой, закричала девушка.

— Тогда войдем. Войдем?

— В-войдем.

Мы вошли, и она сразу зашарила по стене в поисках выключателя. Нашла и включила свет.

— Вы тоже Овчинников? – спросила девушка.

— Нет, я Слава Сидоров, квартирант. Снимаю у Овчинниковых комнату.

— Дорого? – прищурилась девушка.

— Не очень. Не дороже денег.

— Вы плащ-то снимите, – сказал я девушке. – Здесь тепло.

— И поэтому Вы открыли окно?

— Это я Вас смотрел, – нашелся я, закрывая створку. – Отсюда хорошо видно. Вы стояли вон там!

— Где, где?

Она подошла и посмотрела.

— Вон там, где фонарь.

— А...

— А как Вас зовут?

Она отстранилась и ответила:

— Лида.

И скромно потупилась, покраснев.

— Вы больше не заикаетесь?

— Нет. Я немного заикаюсь, когда волнуюсь или пугаюсь.

— Значит, я Вас напугал?

— Да. Выскакивает здоровенный дядька, хватает вещи и куда-то бежит. Поневоле испугаешься!

— Ладно, извините. Давайте это дело запьем. Чайку там, что найдем в холодильнике, то и съедим. Идет?

— Идет. Я очень хочу есть.

— Тогда пошли на кухню?

— Пошли.

— Вы плащ-то снимите.

— Не могу! – с отчаянием в голосе ответила Лида. – Кроме плаща, на мне почти ничего нет!

— Только не плачьте, Лида! Только не плачьте!

Я не стал спрашивать, почему она почти голая, надо будет, расскажет, я ворвался в комнату Жени и распахнул платяной шкаф.

Мне с детства мать вдолбила, что брать чужое – нехорошо, но только она не сказала, для кого. Для себя?? Ладно, нехорошо. А для другого, которого, к примеру, как меня, ограбили нехорошие люди? Робингудовщина получается...

Я нашел то, как мне показалось, Женя точно не наденет в ближайшее время. Ее дети, да и то вряд ли. У нее на плечиках висела старая школьная форма с коричневым и белым фартуками. Я ее вытащил из шкафа и положил на Женину кровать. Внимательно осмотрел, чистая, кое-где заштопанная. Я ее взял, повесил на руку и вышел, плотно закрыв за собою дверь.

Я особо не надеялся, что Лида примет чужое платье, всякое бывает, но она взяла, хлюпнула носом и выставила меня в коридор.

Ну, не мог я не подсматривать за Лидой. Мужик я или кто? Я неплотно прикрыл дверь, оставив щель для наблюдений, и стал смотреть.

У нее действительно под плащом совсем ничего не было. Когда Лида перестала рассматривать и гладить Женино школьное платье, она сняла светлый плащ, и под ним оказались только свободные трусы и рваная кофтенка крупной домашней вязки. Никаких лифчиков и комбинаций.

Фартуки она примерять не стала, надела только коричневое платье, которое было ей немного мало и коротко. Обтянула его на бедрах и сказала:

— Заходите!

И когда я вошел, добавила:

— Вот. Ну, как?

— Дай-ка я молнию застегну.

У этого платья сзади была молния. Я ее медленно застегнул, стараясь не прихватить волос, и заодно понюхал, чем они пахнут, ее волосы. Они пахли медом!

После обнюхивания я сделал пару шагов назад и сказал:

— Руки поднимите!

Она старательно подняла тонкие руки и из-под подола показались ее штанишки.

— Опустите. Пошли на кухню.

Чай для русского человека – наше все, как Пушкин. В русско-японскую войну русские пленные требовали себе чая и кипятка, а японцы удивлялись, почему эти варвары заваривают чай кипятком и пьют до шести раз в день. В холодильнике, кроме полбатона белого хлеба и подсолнечного масла, ничего не было, и я сделал нам тосты. Лида дула на чай, смешно вытягивая розовые губки, как маленький ребенок, и хрустела тостами. Вообще она была бесконечно мила со своими волнистыми темными волосами до плеч, чуть скуластым личиком и искристыми карими внимательными глазами изподлобья. Когда она насытилась, на блюде осталась только поджаренная горбушка.

Мне нравилось, когда она удивлялась. В кабинете Потапа Валентиновича стоял маленький телевизор, не простой, а «комби», видеодвойка. Лида потыкала пальчиком в отсек приема кассеты и спросила:

— А это для чего?

Пришлось объяснять. По части техники она была жутко невежественной. Хорошо, с унитазом разобралась.

Потом, после краткой экскурсии по комнатам, она сказала:

— Я на минуточку.

И тут же заснула, как зверек, оказавшийся в безопасности. Она лежала поверх одеяла, я не хотел ее будить, и потому прикрыл ее плащом, предварительно, грешен, обшарив карманы. Нашел только паспорт и билет на скорый поезд из Кинешмы. Ни копейки денег, ни ключей, даже носового платка не было. Я полюбовался на спящую Лиду и пошел чистить картошку.

С должностью кухонного мужика я освоился еще на квартире у тети Маши. Некоторые будут фыркать и шипеть, что, мол, не мужчинское это дело, но почему бы не помочь, чем можешь, и не нашинковать капусты и не нарезать моркови? Когда я вернулся в свою комнату, Лида уже заболела.

Она дышала тяжело и с хрипами, хорошо, что Овчинниковы пришли из школы. Женя Лиду раздела, а Любовь Александровна ее осмотрела и, вооружившись стетоскопом, внимательно послушала. Медсестра внимательно посмотрела на меня и сказала:

— Легкие чистые. Бронхит.

Потап Валентинович сбегал в аптеку, и Любовь Александровна стала ее колоть и давать таблетки по часам. Я, поскольку пока толком не работал, выполнял роль сиделки и почти не спал целую неделю, пока Лиде не стало легче. Я поил ее бульонами, который сам варил, и теплой водой с лимоном из заварного чайника с носиком. Как она оказалась в доме Овчинниковых, я не спрашивал, а когда Лида стала немного ходить, она сама мне рассказала.

Она не собиралась уезжать из дома под зиму, но ей пришлось бежать. Обстоятельства оказались сильнее всяких расчетов. Ее мать, сестра Любови Александровны, была самогонщицей и сама пила горькую. Целыми днями Лида прислуживала в своем доме, помогая варить самогон. В школе она после седьмого класса она почти не училась. Школа была далеко, пять километров туда, пять обратно, а у перегонного куба было хотя бы тепло. Ну, а когда она стала напоминать женщину, ее взяли силой пять человек, став в очередь. Так продолжалось несколько лет, или три или пять, неважно, и Лида сбежала, взяв все деньги и оставив матери только три рубля. Как она добралась до Серпухова, Лида не рассказала, она очистила душу и снова уснула без метаний и всхлипов. И вот еще что, к концу своего рассказа она совсем перестала заикаться.

Я продолжал выполнять роль кухонного мужика и как-то вечером помогал Любови Александрове мыть посуду. Я мыл, а она сноровисто вытирала и ставила на полку. Когда все было сделано, она вдруг схватила меня за плечи и повернула к себе лицом.

— Ты когда женишься?

Я решил пошутить и ответил:

— На Вас?

— Не придуривайся! – зашипела полковница. – На Женьке!

— Я как-то не думал, – ответил я.

Действительно, все мысли о Жене, как о жене, ушли куда-то на задний план. Я так и сказал Любови Александровне, а в ответ услышал злобное:

— Тогда съезжай!

Ну, и черт с вами, хотел я сказать, но поостерегся. У них был ТТ, а у меня только доброе слово.

И мы съехали, хорошо Овчинниковы подарки не отобрали, у меня куртку, а у Лиды – перешитые ей же самой вещи: платья и белье.

— Ладно, мир не без добрых людей! – сказал я, засовывая ключ под коврик, а Лида спросила:

— Это из-за меня, да?

А я ответил:

— Это из-за меня.

И Лида успокоилась. Вещей наших набралось только одна сумка, и та легкая, и мы ушли в ночь. В конце октября темнеет рано.

Особой цели у нас не было, я бы мог отвести Лиду в школу, и Ада, уверен, не выгнала нас на улицу, но я решил, хватит одалживаться, и мы пошли по азимуту, как летает ворона. И кривая нас вывела к избе на берегу Нары.

Сначала нас поприветствовала собака. Она шерстяным клубком выкатилась к нам из будки, деловито тявкнула и обнюхала мои джинсы. Хорошо, ногу не задрала. В избе тут же зажегся свет, потом погас, и к окну прилипло бледное лицо.

Вероятно, мы были мало похожи на бандитов, поэтому через пару минут на крыльцо, открыв скрипучую дверь, вышла обладательница бледного лица – старуха в белой просторной рубахе и накинутом на плечи клетчатом платке. У нас не Грузия, у нас не очень любят незваных гостей.

— Чего надо?

— Угол не сдадите молодой семье?

Я старался говорить громче, поэтому орал, что было мочи. Вдруг бабка глухая.

— Сдам. Заходите. Будет с кем поговорить.

И мы вошли в тепло пахнувших плесенью сеней.

При свете старуха нас еще раз придирчиво осмотрела и сказала:

— Есть летняя изба. Занимайте. Сейчас картошку разогрею.

Ужин с холода получился на славу. Мы вилками доставали из чугунка горячие картофелины, совали их в масло, посыпали крупной серой солью и употребляли с солеными огурцами. И ничего в мире не было вкуснее этого картофеля и огурцов!

Изба-пятистенка обладает одной интересной особенностью: под общей крышей помещались сразу два дома: зимний с печью и летний, без оной. Изба Агафьи Тихоновны была более продвинутой: печь стояла таким образом, что топилась из кухни, а тепло отдавала сразу в оба дома: и в зимний, и в летний. Разве что в летней половине не было кроватей. Но были лежаки и лавки. Кроме того, там были лари для зерна и еще какие-то ящики. Словом, нам достался целый дом. С отдельным входом и дверью в зимнюю избу. Красота! Только удобства были во дворе. Но это мне было не привыкать. В далеком колхозном детстве было тоже самое. Ночью поганое ведро, а утром чеши в нужный чуланчик на отшибе с мухами и газетой «Правда» на гвоздике.

Агафья Тихоновна принесла духовитые матрасы и подушки с сеном и тяжеленные ватные одеяла. Я ей помог, а Лида, уронив руки на колени, сидела и не смотрела на нашу возню. Хозяйка постелила поверх матрасов белейшие простыни и удалилась, поманив меня пальцем. Я вышел в зимнюю избу вслед за ней. Хозяйка уселась на громыхнувшую пружинами двуспальную кровать.

— Ты когда платить будешь? – спросила Агафья Тихоновна, нервно постукивая пальцами по спинке железной кровати. – Ежели прямо сейчас, скидку сделаю.

Я полез за пазуху, нашарил деньги, вынул тощую пачечку. Отсчтал половину, подал хозяйке.

— Двадцать пять тысяч за месяц вперед. Больше не могу.

— И не надо. И эти убери. Будешь платить только за стол и постельное белье. Если...

Она сняла с округлых плеч шерстяной платок и встала. Затем спустила на пол широкую белую рубаху, и та бессильно упала на выскобленные добела доски потерявшим поток воздуха парашютом...

Старушка была еще ничего, и даже увлажнилась, но для этого потребовалось двойное заряжание без вынимания банника. Впечатление немного портили вконец увядшие груди, длинные и плоские, но если их использовать, как вожжи при заходе сзади.... В общем, договорились.

Лида не спала, когда я вернулся на нашу летнюю половину. Она сидела на своем топчане, накрывшись лоскутным одеялом и положив голову на колени.

— Как вы долго! – сказала Лида. – Я уже разделась, легла, заснула, проснулась, а Вас все нет и нет.

— Договаривались, – ответил я, вешая пиджак на спинку стула. – Удалось сбить цену вдвое. Спи, глупыш, все будет хорошо.

Она отвернулась к стене и, кажется, снова заснула. Возможно, она хотела отблагодарить меня по-женски, но после похотливой бабушки я бы не смог соответствовать, ибо мой член совсем обмяк и сморщился. А еще говорят, что с возрастом желания угасают. И еще. Я бы хотел, чтобы Лида сделала это не из-за благодарности, а из-за настоящего желания. А еще я подумал, что неплохо было бы найти Лиде непыльную работу, которая отвлекала ее от серости бытия. С этими мыслями я заснул на своей лавке, завернувшись в стеганое одеяло по самый нос. От окна тянуло холодом. Зима скоро...

На следующий день я по доброй воле предстал пред светлые очи Аделаиды Матвеевны, директрисы школы номер четыре.

— Тут такие слухи ходят, будто ты обещал жениться и не женился, – сказала Ада, поигрывая ручкой. – Причем на двух женщинах сразу.

Эти вымыслы я с негодованием отверг.

— Ложь, поклеп и провокация! – сказал я. – Одна из них замужем, а другая – хоть и хорошая, но не для меня. Она приняла чувство благодарности за любовь. Слишком развитое воображение, мэм.

— Ладно-ладно, – задумчиво сказала Ада. – Так и запишем...

— Как там наша вечерняя школа?

— Пополняется. Думаю, одним классом мы не обойдемся. Иди и пока в школу не приходи. Пусть все устаканится. К тому же осенние каникулы скоро.

Странное дело, подумал я, неужели милейший Потап Валентинович под меня копает, или это все происки неудовлетворенной медсестры? Ну да ничего, с глаз долой – из сердца вон!

Женщина-ребенок, жена-дочь, так я определял психотип, к которому принадлежала Лида. Наклеишь на человека ярлык, положил на полку в соответствующую ячейку, и сразу становится легче. Славная, славная девочка Лида.

В оконном стекле отражаясь,

По миру идет не спеша

Хорошая девочка Лида.

Да чем же она хороша?

А действительно, кроме детской непосредственности и подростковой нескладности в Лиде не было ничего. А девице ни много ни мало двадцать лет. Возможно, ее инфантильность – это какая-то защита женского организма? Не тронь меня, я маленькая...

Мы целыми днями гуляли вдвоем, я и Лида, по заснеженным берегам вдоль Нары, иногда спускаясь к темной воде. Я расчищал перчаткой банку на лодке, и мы сидели рядышком, согревая друг друга. Я читал стихи, иногда пел «под сухую», а потом мы возвращались в дом Агафьи Тихоновны, ужинали, и я «выходил во вторую смену», а иногда и в третью, геронтофильную. Мало по малу я приучил старушку не скрываться, и мы творили безобразия, почти не скрываясь. Я хотел, чтобы Лида почувствовала себя не жертвой насилия, а желанной и желающей. И этот день, а, точнее, вечер, настал.

Я разделся догола на летней половине и, подергивая членом, отправился на половину Агафьи Тихоновны, которая уже ждала меня, жадно раскрывшись мне навстречу. Я это знал, мы с ней договорились, что приду ровно в одиннадцать. У любой женщины есть все, что нужно мужчине: соски, клитор и влагалище. Было это и у старушки. А еще у нее была жадность обладания молодым мужчиной. И этот мужчина позволял ей почувствовать себя молодой, сильной и здоровой, позабыть о ноющих суставах к непогоде и пигментных пятнах по всему телу.

Когда я наполнил в первый раз ее широкое влагалище молодой спермой, я вдруг понял на подсознательном уровне, что мы не одни, что совсем рядом кто-то стоит и смотрит, как из моего опадающего члена капает детородная жидкость на белые половые доски. И этим кем-то была Лида!

— Я тоже хочу! – просто сказала Лида, скидывая с себя одежду.

Она встала рядом с раскоряченной Агафьей Тихоновной, уперлась руками в край кровати и прогнула, как мартовская кошка спину. Я возликовал, и он возликовал, я встал с кровати, куда прилег минутку отдохнуть, и он встал. Это я о члене. Но я не стал торопиться. Презервативы остались в школе, и я пошел к умывальнику и промыл своего первопроходца, что произвело на него дополнительный вдохновляющий эффект.

Я успел напомнить Лиде, что она – полноценная женщина, и тут же помог получить Агафье Тихоновне свою обычную норму – два спуска внутрь. И они обе были довольны. А я особенно.

А потом для подкрепления ослабевших сил мы выпили по рюмочке клюквенной настойки и повторили заход еще раз. Затем повалились на широченную постель Агафьи Тихоновны и крепко уснули. А снег все падал и больше не таял. В том году зима началась в ноябре...

«Вот тебе и раз – выпал снег. Радуется глаз белизне. Лейкопластырь бел на окне. Утро вроде бы...».

Мы продолжали гулять вдоль Нары, но уже не вдвоем, а втроем. Я купил Лиде в секс-шопе теплые колготки-чулки, а у Агафьи Тихоновны такие чулки были, только с поясом. Мы с Лидой нарочно шли быстрым шагом, и наша хозяйка не успевала, и мы ее ждали в ложбине у березы, которой кто-то отпилил нижние ветки, и Лида держалась за обрубки, как за ручки, пока я брал ее сзади. А когда Агафья Тихоновна, кряхтя, сопя и ругаясь сквозь зубы, нас нагоняла, а я уже был готов кончить, и хозяйка Лиду заменяла.

На радостях Агафья Тихоновна подарила мне старые карманные часы своего покойного мужа, которые заводились ключом. Я отнес их часовщику, он их почистил, и они пошли. Оставалось как-то приобрести какой-нибудь мобильный телефон. И еще одна радость получилась в нашей импровизированной семье: от наших скачек и прогулок Агафья Тихоновна похудела, а Лида заметно округлилась, что обеим пошло только на пользу.

В этот день утро выдалось ясное, но морозное. Солнце наискось светило в окно, бросая на половицы от переплетов крестообразные тени. Агафья Тихоновна совсем недавно ушла по магазинам, и мы решили позабавиться. Сначала мы просто бегали друг за другом по нашей летней половине, нагишом, разумеется. Лида мне охотно поддавалась и отдавалась и, если я ее ловил у лежака, то падала поперек и поднимала ноги, свои стройные ножки. «Только один раз! – говорила она. – Иначе не считается». Я ей вставлял и тут же выходил назад. А если она меня ловила, то становилась «раком» возле лавки, на которой я спал, и смотрела в окно. Она вообще любила смотреть в окно во время этого дела. Когда мы наигрались и набегались, и мне совсем стало невтерпеж, Лида сказала строго: «Презик давай!» и сама раскатала тонкими пальцами прохладный колпачок на моем горячем члене. И мы сделали это по-настоящему, она – стоя «раком» возле моей лежанки и глядя в окно на сверкающий снег, а я, держа ее за плечи и всаживая сильно, глубоко и быстро. Когда я уже кончал, рыча и заывая, Лида сказала: «Ой, люди идут! Да какие здоровенные!». И тут, закрывая солнце, к окну приникло чье-то широкое лицо, которое басовито сказало:

— Ой, пап, а здесь ебутся!

К окну тут же прилипло второе лицо, еще шире первого, и я узнал семейство Стружкиных: Нелли и ее отца, Степана Петровича.

— Бабушка! Мы пришли! – продолжала голосить Стружкина. – Принимай гостей!

— Что-то новенькое! – сказала Лида, лихорадочно одеваясь. – Какой кайф поломали!

— Это моя будущая ученица, – пояснил я, торопливо натягивая джинсы.

— Эта бабища? – удивилась Лида, поправляя волосы.

Дальнейшие объяснения пришлось отложить, потому что в сенях затопали Стружкины, старательно сбивая с ног свежий снег.

— Они пол провалят! – испугалась Лида.

Но обошлось, и пол не провалился. Они немного походили по зимней половине, а я пока бросил полный презерватив в поганое ведро и накрыл его крышкой. Нелли заглянула на нашу половину и прищурилась от света:

— Ой, Владислав Владимирович! Какими судьбами?

— Мы тут квартируем, а вы?

— А мы в гости к бабушке. Я тортик купила! Чайник ставить?

Жизнь человеческая иногда выделывает такие антраша, что ни в одной книге не прочитаешь. Как выяснилось за чаем, Агафья Тихоновна приходилась Нелли бабкой, а ее дочь – матерью, которая, разочаровавшись в семейной жизни, ушла в монастырь и стала (барабанный бой!) сестрой Ангелиной, той самой Ангелиной, которая мастерски играла на барабанах в нашей группе «Поющие в крыжовнике».

Мы пили чай и смотрели друг на друга: я на мощную грудь Нелли, она с некоторым прищуром – на Лиду, а Лида внимательно смотрела на меня и усиленно подмигивала. Степан Петрович нацелился на вторую половину огромного торта, но Нелли его остановила.

— Это бабушке! – сказала Нелли Стружкина, ласково улыбаясь.

— Ей не много? – спросил Стружкин. – Так и диабет заработать недолго.

— В самый раз! – отрезала Нелли.

— Тогда пойду ее поищу! – пообещал Степан Петрович. – Стоит, небось, с бабами треплется!

Он напялил шапку и ушел, а мы, оставшись втроем, снова стали играть в гляделки.

— Я беременна! – вдруг сказала Лида. – Да-да, я была у гинеколога, и он подтвердил!

При этом она опять усиленно подмигивала.

— Вот здорово! – обрадовалась Нелли. – Когда родится, запишите меня в крестные матери.

— Обязательно, – пообещала Лида и снова подмигнула.

— Как бы я хотела родить, – задумчиво сказала Нелли и посмотрела на меня.

— Это можно устроить, – сказал я.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— Тогда скорее! – завопила Нелли, стягивая свитер. – Придет отец, убьет! Он всех женихов распугал!

— Мы как? – продолжила Стружкина, спуская теплую юбку. – Лежа, стоя или сидя?

— Судя по исследованиям британских ученых, – важно сказал я, расстегивая ширинку. – Наилучшая поза для зачатия – это лежа на спине с поднятыми вверх ногами. И после сношения нужно ноги скрестить и полежать минут двадцать.

— Это еще зачем? – искренне удивилась Нелли, расстегивая громадный бюстгальтер.

— Чтобы ни один головастик не сбежал с трудового фронта.

— А... – протянула Нелли, кивая на окно и лихорадочно одеваясь назад. – Только нету у нас двадцати минут. У нас и пяти минут нету. Идут уже.

Это возвращались из магазина Степан Петрович и Агафья Тихоновна. В сенцах они затопали так, словно в дом вломилась корова. И вдруг все стихло. Никто не вошел, хотя в сенях и говорили и, даже, как мне показалось, постанывали двумя голосами: мужским и женским. «Я сейчас, – сказал я девушкам, застегивая ширинку. – Надо посмотреть. Старушка уже в годах, как бы чего не вышло».

Но обошлось. В сенях стояла «раком» Агафья Тихоновна с закрытыми глазами, ее уверенно долбил сзади Стружкин, он улыбался и показывал мне два больших пальца, не беспокойся, мол, все в лучшем виде. Он ее долбил, а Агафья Тихоновна все повторяла: «Глубже, зятек, глубже и быстрее!». Я их остался наслаждаться друг другом, закрыл дверь в прихожую и вернулся к девушкам.

— Понятно, – сказала Нелли, выслушав мои сбивчивые объяснения. – Папке хронически не хватает женщин.

При этом она инстинктивно тянулась ложкой к половинке торта. «Это Агафье Тихоновне! – напомнил я Нельке, отодвигая торт на другой край стола. – Ты же сама говорила. Ты-Вы, или как?

— Ты-ты! Ну, хоть розочку, – взмолилась Нелли.

— Маленькую, – разрешил я.

— И цукатик! – попросила Лида.

— И цукатик. На этом все.

Мы помогли Стружкиным запихнуть продукты в холодильник, опустить в погреб, и Агафья Тихоновна прилегла после торта отдохнуть. А я ей тоже помог отдыхать– в позе наилучшего благоприятствования деторождению.

Стружкины ушли, а Лида сказала грустно-грустно :

— Жаль, что ты так разбрасываешься. Я думала, ты мой.

— Что значит, ты мой?

— А то и значит! – закричала Лида, брызгая слезами. – Не нужно было за мной ухаживать. Лучше бы я издохла от бронхита!

— Лидочка, цветик мой лазоревый! – взмолился я. – Уж так мне на роду написано, что я могу принадлежать одной женщине. Представь себе класс, котором пятьдесят женщин, а я ставлю пятерки только одной. Представила?

— Ага.

— Ну, вот то-то. Дай, поцелую!

Она охотно подставила мокрую щеку, но я встал на колени (о!), задрал на Лиде подол и впился поцелуем туда, где сходились вместе ее почти безволосые губки. Ничего другого я ей сейчас не мог предложить...

Агафья Тихоновна отдохнула с храпом и бормотанием во сне и пришла на нашу половину напомнить о себе. Она села на табурет под лампу возле стола, елозила задом, словно не решалась сказать гадость, которая от нее не зависела. Наконец собралась с духом:

— Вот что, ребятки. После Нового Года будут ломать нашу хибару. Аккурат пятнадцатого и начнут. Дорогу построят и парк разобьют. Вот такие дела! Я-то к Стружкиным переберусь, а вы куда?

Ах, как не хотелось переезжать в пятый раз! Я даже завыл тихонько, как волк, у которого вдруг затопило нору. Лида и Агафья Тихоновна стали меня успокаивать, мол, мир не без добрых людей, как-нибудь устроится само собой и так далее с том же духе. Потом Агафья Тихоновна сказала еще:

— Вот что, ребятки. Есть у меня дом мужа-покойника. Он сейчас на меня записан. В деревне «Высокие дворики». Я его сдавала дачникам, только они третье лето не приезжают. Поезжайте, посмотрите, может, сгнил уже. Я там давно не была.

— Как ехать-то туда? – спросила Лида.

Агафья Тихоновна оживилась.

— Отсюда до вокзала, там садитесь на автобус, и до места.

— А автобус-то какой?

— Номер в смысле?

— Да.

Хозяйка помолчала.

— Забыла.

Вот и возьми ее за рубль двадцать!

— Ну, что, – сказал я Лиде вечером. – Завтра поедем, посмотрим?

— А что делать. Поедем. Ты только не бросай меня, миленький, ладно?

— Не бойся, не брошу. Даже и не думай. Спи лучше. Завтра нам потребуются силы.

На следующий день мы встали затемно, кое как поели, взяли самое необходимое: деньги, и стали собираться. Агафья Тихоновна нам помогала, как могла, и словом, и делом, в восемь, надев на себя все теплое, вышли. До вокзала добрались без проблем, а там спросили у кондукторов. Был там автобус, был, тридцать второй. Только вот беда, ходил он раз в три часа! Делал двадцать две остановки на Борисовском шоссе, потом на Симферопольском, затем по шоссе до Михайлово, Лукьяново, поселка кирпичного завода, словом, когда добрались до этих чертовых Двориков, солнце уже село. И нумерация домов там была сделана через одно место, именуемое у русских жопой: с одной стороны стояли дома с первого по одиннадцатый, а с другой с двенадцатого по тридцать первый. И никакого разбиения на четные и нечетные не соблюдалось. Когда нашли наш шестой, стало совсем темно. Да лучше бы не нашли: замок сорван, в сенях кучки с бумажками, электричества нет. При свете фонарика осмотрел дом: один угол сгнил, другой прогнил насквозь и вывалился наружу. Сквозь крышу звезды видно. Нашел какое-то ржавое ведро, сходил за водой к общественному колодцу.

В этом доме осенью, наверное, жили бомжи, но, не выдержав суровых бытовых условий, сбежали. Я нашел немного корявых дров, старый закопченный алюминиевый чайник, поставил его на кирпичи и к девяти вечера все-таки добыл кипяток. Попили чая с бутербродами и, прижавшись друг к другу, попытались уснуть. Деревянную мебель пожгли, наверное, те же бомжи, а железную кровать без всего оставили. Железо, как известно, не горит. Несколько раз за длинную ночь вставали, жгли дрова, бегали по комнатам без всяких мыслей, ни передних, ни задних, только чтобы согреться, и я твердо решил идти к директрисе Аде или Тамаре и снова клянчить. Денег и угла. Сидели, дремали, но на рассвете как-то заснули. И разбудил нас невнятный рев мотора и оглушительные гудки клаксона. Дом за ночь настыл, и, когда мы выскочили на крыльцо, показалось, что снаружи теплее, чем внутри. У крыльца стоял УАЗ с брезентовым верхом, а возле УАЗа – Стружкины: отец и дочь. Наши спасители и спасатели.

Через две минуты мы сидели в УАЗе на заднем сидении и ели вкуснейшие бутерброды с копченой колбасой. Мы ели и пили, а Стружкин нас укорял:

— И зачем вам эта гнилуха? Ее же только на дрова! Фундамент крепкий, из бутового камня, а остальное – в печь: и полы, и стены, и потолки, и перегородки. Деревня эта, считай, что умерла, на тридцать два дома двадцать семь жителей.

— На тридцать один.

— Что?

— На тридцать два. Не спорь, я лучше знаю. Так вот на тридцать два дома – двадцать семь старух. И нафига вам эта глушь? Глухомань-матушка? Бросай свою школу, переходи в наш АвтоДор, и сразу получишь квартиру! Женишься – двухкомнатную с видом на Оку. А если все-таки тут останешься, мы с ребятами эту халупу разметаем, а на ее месте соберем тебе теплый щитовой домик. И не дорого, всего за полтора миллиончика. Ну, за два. По рукам?

— А где мне взять эти самые миллиончики? – вяло сопротивляясь искушению, спросил я.

— Возьмешь кредит в банке. Получишь все и сразу, а отдавать будешь постепенно. А можно сделать еще проще. Эту халупу на дрова, а тещин дом разберем и сюда. Думаю, в полмиллиона уложимся. Так как?

От сытости и тепла тянуло в сон неудержимо, но второй вариант мне понравился гораздо больше.

Я проснулся только возле дома Агафьи Тихоновны. Стружкин меня растолкал и велел убираться досыпать. На коленях у меня лежала какая-то бумага. Я напрягся и прочитал. Это был экземпляр договора с каким-то СМУ-41 на перенос дома Агафьи Тихоновны в деревню Высокие Дворики. И он был подписан. Уже подписан. Мною. И смета расходов тоже была мною подписана. Ну, и ладно, перейду из школы в АвтоДор, расплачу́сь, не распла́чусь, летом будем с Лидой жить: я, Лида и дети. Вот и славно, вот и хорошо!

Мне приснились наши дети: мои и Лидины. Они поразительно были похожи друг на друга – мальчик на меня, девочка на Лиду. Я с ними гулял по Высоким Дворикам, а потом они выросли, стали трясти меня за грудки и приговаривать голосом Агафьи Тихоновны: «Вот ведь дрыхнет-то! А я холодцу наварила с хреном, а он все дрыхнет!». Затем дети слились в Лиду. Она сидела и вязала здоровенный носок из белой шерсти и приговаривала:

— Вот вяжу пинеточки для нашего первенца. Надо же будет ему в чем-то ходить.

Потом я оказался за столом, а передо мной стояла тарелка с холодцом и остро пахла хреном. И это был не сон, потому что сны не пахнут. Во всяком случае, мои. Рядом сидела Лида и вязала носок, а Агафья Тихоновна все говорила:

— Ну, и здоров ты, парень, спать. А я твою учу вязать. Вдруг в жизни пригодится.

Уже и «мою»! Хотя почему бы и нет...

А потом она добавила:

— Вот и хорошо, что мой дом не отвезут на свалку и не сожгут. Хорошо, что он еще кому-то пригодится.

— А, может, Вам переехать вместе с ним?

— Это в Дворики-то? Ну, уж нет. Я и тут-то в городе едва справляюсь, а уж там-то... нет. Нам газ обещали, а вместо этого на слом.

Честно говоря, совсем уходить из школы я не собирался, а посмотреть, какую работу предложит мне Стружкин, это да, было интересно. Вечером следующего дня я поехал к Стружкиным домой. Нелли, конечно, сразу начала меня кормить, но Степан Петрович ее остановил, пробасив: «Это все потом. Нам сначала по делу поговорить надо».

Мы уединились в комнате Стружкина и начали деловую беседу. Но речь пошла не о работе.

— Как бы мне жену вернуть? – задался вопросом Степан Петрович.

— В смысле? – не понял я.

— Из монастыря. Мне туда ходу нет, поезжай, посмотри, поговори. Они там собрались странноприимный дом переделывать, так что заодно повидай мою жену Наталью Сергеевну. Она там числится, как сестра Ангелина.

Задача, достойная Джеймса Бонда или Штирлица, подумал я, если только целомудренные сестры-монахини не забьют меня поленом.

— Сколько? – без особых обиняков спросил я.

— Что сколько? – прикинулся непонятливым Стружкин.

— Денег.

— Двести пятьдесят. А если уговоришь жену вернуться, договор по переносу дома выполню бесплатно, черт с тобой!

— И отвезете туда. В смысле, в монастырь.

— Заметано!

— Утром завтра.

Монастырь располагался между улицей Октябрьской, Краснофлотским и Вторым Нарским переулком, который был длиннее, чем иная улица в Москве. Кстати, недалеко от монастыря была Военная академия, где я покупал подзорную трубу. Территория была огромна и, надо думать, монахинь там было до фига, и на любой вкус.

Главные ворота были закрыты, а возле боковых я прочитал такую надпись:

Введенский женский Владычний монастырь. Вход к храмам через маленькую арку. Если детские или инвалидные коляски не входят в арку, можно самостоятельно открыть правые ворота.

Никаких более правых ворот больше не было, и я прошел в левую маленькую арку пешком. Степан Петрович перекрестился и уехал.

Недалеко от входа был подробный план, на котором были обозначены:

1 - Собор с приделом Трех святителей;

2 - Комплекс трапезной;

3 - Святые ворота с надвратной церковью

4 - Жилой корпус

5 - Настоятельский корпус

6 - Крепостные стены с башнями

В собор я пока не собирался, полагая, если надо, отнесут, в комплекс трапезной – тоже, есть пока не хотелось, ломиться в жилой комплекс днем – наглость, а в настоятельский корпус я нашел сразу, тем более, было недалеко.

За тяжелыми дверями в корпусе было устроено что-то вроде проходной, на которой сидели две монахини и беседовали, не обращая на меня никакого внимания. Одна монахиня сказала:

— Мне бы хотелось, чтобы отменили этот глупый принцип деления монастырей на женские и мужские. Мне нравится модель – город в городе. З нашими стенами никто не разделяется по половому принципу.

— Да, сестра, когда-то были школы с раздельным обучением мальчиков и девочек. И что? Тот, кто это придумал, тот и отменил – товарищ Сталин, семинарист.

— Это было бы славно! – мечтательно сказала первая монахиня. – Особенно после отбоя.

Я кашлянул в кулак, они подпрыгнули.

— Вам чего? – спросили они в один голос.

— Я от СМУ-41, – сказал я. – Мне бы поговорить с сестрой Ангелиной.

Они разом вскочили и кинулись к телефонам: одна к красному, другая к зеленому. Пока они говорили, я думал о целибате.

Вот, думал я, обет безбрачия предполагает, что некто не может жениться или выйти замуж. Это понятно. А вне брака? Значит, можно?

Перед глазами сразу замелькали обнаженные монахини в одних только черно-белых головных уборах, чулках и поясах с резинками, тоже черными, стройные от монастырской диеты и соблазнительные своими лобками, коих не казалась бритва. А если и касалась, то давно. Вот только монахини эти были похожи на этих двух сестер с вахты, и все с кнутами и наручниками.

Мой бредовый поток сознания был прерван этими же двумя монахинями. Первая сказала:

— По поводу СМУ-41 это к сестре ризничей.

А вторая добавила:

— А по поводу свиданий это к матушке игуменье.

Логично, подумал я, ведь ризничая отвечала за хозяйство, а игуменья – за состояние души насельниц.

— Куда идти? – спросил я.

— Мы Вас проводим, – сказали монахини.

Они вытолкали меня в дверь, одна встала впереди, другая сзади меня, и мы пошли по тускло освещенному коридору. Сначала вниз, потом налево, потом вверх и направо. Иногда на глаза мне попадалось окно, в котором мелькал все тот же собор Трех святителей с приделом. Я задумался над этим феноменом, но первая монахиня сказала:

— Мы пришли.

И мы действительно пришли к многочисленным дверям, на которых, в частности было написано на одной: «Ризничая», а на другом «Игуменья». «Мы Вас тут подождем, – сказали монахини. – А то Вы выйдете, будете шастать и гадить».

— Я не гадил, даже будучи младенцем, – обиделся я. – Я еще головку не держал, а меня уже на горшок сажали.

— Вот уж вранье! – парировала первая монахиня. – Я писалась до четырех лет!

— И я! – сказала вторая монахиня.

— И потому вы здесь?

— Вовсе нет! – парировала вторая монахиня. – Здесь кормят хорошо!

— Мы здесь по идейным соображениям, – добавила вторая.

И обе заржали, как кобылицы в ожидании жеребца.

— Тише вы, коровы! – приказала третья монахиня, высунувшись из двери с надписью «Ризничая».

А четвертая, игуменья, сказала грозно:

— Вот поставлю вас на правеж!

Кобылицы и коровы смолкли и предпочли удалиться, бесшумно ступая по выщербленным каменным плитам.

— Зайдите, товарищ! – ласково сказала игуменья.

— Заходите, заходите! – не менее ласково сказала ризничая.

У них был общий кабинет, но два входа.

Игуменья села за стол, заняв старинный высокий стул, а ризничая пристроилась у нее на столе, положив ногу на ногу и, то и дело, демонстрируя мне красную туфлю на высоком каблуке. Обе были не молоды, но и совсем не старухи.

— Итак? – спросила игуменья.

— Степан Петрович Стружкин предложил мне уточнить кое-какие детали, – вкрадчиво сказал я. – Вы хотите перестроить монастырскую гостиницу?

— Да, – подтвердила ризничая. – Странноприимный дом.

— Я предлагаю сломать этот дом и на его фундаменте построить современную гостиницу в несколько этажей.

— Хорошая идея! – похвалила игуменья. – Принято! А что насчет сестры Ангелины?

— Степан Петрович хочет ее вернуть, – признался я. – Он ее любит!

— Очень хорошо! – обрадовалась игуменья. – Пусть забирает. Она нам все головы своими барабанами продолбила! И барабаны пусть забирает. Я ее сейчас вызову, а Вы, сестра Феофила, покажите нашему гостю подвалы.

— Экскурсию, значит? – уточнила Феофила.

— Да, экскурсию.

— Вперед, мой Росинант! – воскликнула Феофила, выталкивая меня на лестницу. – На штурм ветряных мельниц!

И мы стали опускаться вниз.

Под административным зданием подвалов было три уровня. То же самое было и под странноприимным домом. Мы туда, естественно, не пошли, а опустились сразу на третий, самый нижний. Там текла целая река! Она вырывалась из-под одной стены, наполняла подвал и уходила под другую, противоположную стену. На вид стены были крепкие, и мы поднялись на уровень выше. Там были склады – мебельные и другие, сплошь заставленные коробками и ящиками. Самое интересное оказалось на первом, самом близком к поверхности уровне: три громадных помещения: репбаза сестры Ангелины, библиотека и что-то, очень похожее на зал для танцев или оргий, со столом с отличным музыкальным центром «Грюндиг» в виде креста, обширным танцполом и черными матами под подвальными окошками, сиявшими ярким дневным солнцем. «Вы как, танцуете?» – вдруг спросила меня Феофила.

— Плохо, – признался я. – Мать меня учила, бросила. Я ей все ноги оттоптал.

В связи с танцами был у меня в жизни интересный эпизод. В десятом классе, в очень похожий яркий, только мартовский день, мама перед сменой на ферме взялась обучать меня танцам. Не таким уж я был неуклюжим, и в футбол играл, и на физкультуре в школе был не последним, да только все пытался пойти на скоростную обводку или протолкнуть воображаемый мяч матери между ног. Все кончилось тем, что в нашей радиоле «Дружба» перегорела лампа, она стала страшно хрипеть, да и оно к лучшему. Мама сказала: «Ну и медведь же ты!», растерла ноги и стала собираться на ферму.

— Телят пора кормить, – сказала мама. – Я тебе тетю Лиду, Лидию Петровну пришлю. Она тебя научит.

Лидия Петровна Княжко работала не на ферме, не в полях, а состояла секретарем-машинисткой при председателе колхоза. Ее муж, шофер, работал в РТС, ремонтно-технической станции и часто уезжал в командировки по колхозам. Сын Лидии Петровны Сашка, мой закадычный приятель, не выдержал школьной бомбежки ума и уехал после восьмого класса в Смоленск, в сельхозПТУ учиться на механика и шофера, как отец.

Лидия Петровна была женщиной-львицей. Я бы ее так назвал, потому что она то и дело встряхивала гривой волнистых волос и говорила: «А, ништо!». И богата телом она была, Лидия Петровна Княжко, и нога под ней была полная, крепкая и белая. А еще она любила танцы, ходила в клуб и замечательно танцевала танго и фокстрот с колхозным агрономом. Вот такую женщину пообещала мне мать в педагоги.

Мать ушла, а я взялся за радиолу. Высыпал на стол коробку с лампами и начал по одной перебирать стеклянные колбочки, стараясь выбрать наименее закопченные изнутри. Не нашел, огорчился и залез в ящик под радиолой. Оба-на, две лампы 6П14П и новые! Мы как-то давно были в райцентре, я зашел в промторг, и купил эти лампы впрок. Убрал и позабыл про них. И радиола заработала:

— Ты никогда не бывал в нашем городе светлом, – пела радиола голосом Магомаева. – Над вечерней рекой не мечтал до зари...

Жаль, что пластинка была из журнала «Кругозор», маленькая, и скоро кончилась. Я хотел поставить ее снова, но не успел.

— Эй, Славка, ты тут?

— Да тут я, тут! Здрассте, теть Лида!

Она вошла в нашу старую избу и принесла с собой уличную свежесть и запах духов «Белый ландыш». Упруго подошла и жадно схватила пластинку.

— Что это?

— Твист, кажется.

— Очень хорошо! – похвалила Лидия Петровна. – Поставишь. А пока вводная!

Это вам не лезгинка, а твист! Эту фразу я сразу вспомнил, едва Сашкина мать показала мне несложные па из твиста. Я включил радиолу, и Лидия Петровна потянула меня за руку танцевать.

Мы подергались раз, другой, хорошо, что пластинка была короткая, но я запыхался, как после стометровки, и Лидия Петровна вспотела.

— Надо было ситчик надеть, а не крепдешин, – сказала она, отдуваясь и вытирая пот со лба. – Ну-ка, молнию расстегни!

И повернулась ко мне спиной.

Словно змеиная кожа, соскользнуло с нее цветастое платье и послушно улеглось у ног Лидии Петровны ярким кружком. На ней еще оставалась комбинация с кружавчиками, большой лифчик и маленькие трусики. Жара, а на ней столько надето, подумал я. А в доме на самом деле было прохладно. С утра не топлено.

— Ну-ка, подуй на меня! – приказала Сашкина мать, и я начал дуть и махать руками.

— Хватит, а то простудишь! – то ли в шутку, то ли всерьез сказала Лидия Петровна. – Какая музыка у тебя еще есть?

На ней была замечательная комбинация с разрезами по бокам, вероятно, чтобы удобнее танцевать было, и при каждом шаге Лидия Петровна показывала мне маленькие трусики с блестящей застежкой, только с одной стороны.

— Нужно что-то медленное, – сказала Лидия Петровна, копаясь в стопке старых пластинок. – Бостон Глиэра из балета «Красный мак».... Что за фигня? Ну-ка, поставь!

Да-да, поставь и вставь, подумал я, хорошо ручкой заводить не надо, словно патефон. Я поставил пластинку, и Лидия Петровна задумалась под музыку, словно готовя какую-то пакость.

— Мы вот что сделаем, – медленно сказала секретарша, останавливая проигрывание. – Мы будем танцевать необычный танец.

И вдруг спросила быстро, словно о пустяке:

— У тебя стоит уже?

У кого как, а у меня, едва она вошла, член тут же встал. Хорошо, что на мне были просторные домашние шаровары. Я как-то криво кинул, не то «да», не то «нет», и Лидия Петровна буквально потребовала:

— А ну, покажь!

Мои шаровары имели одну особенность – они были не на резинке, а на веревочке, завязанной бантиком. Потянешь за веревочку, дверка и откроется. Ну, а трусы с меня Лидия Петровна сняла уже сама...

Мы кружились в медленном танце, и я неумело топтался, словно дикарь, которого привели в салон бального танца. Еще бы не топтаться, член-то был у нее внутри! И мне пришлось двигать ногами, чуть согнув их в коленях, на полусогнутых. Пластинка на семьдесят восемь оборотов кончилась, и Сашкина мать сказала: «Ну, хватит. Ты, поди, устал». И что-то сделала с членом внутри себя, чем-то его сжала, и он взорвался, а с ним взорвался и я, от пяток до макушки.

Но танцы этим не закончились. Не дав отдохнуть мне и пятнадцати минут, Лидия Петровна снова предложила мне «потанцевать», к счастью, лежа. После ее настойчивых поглаживаний и сосаний он только начал оживать, как она велела запустить «удава в норку». Тот гнулся и качался, словно рябина в песне, и забираться в темноту никак не хотел. И когда я все-таки совершил над ним насилие, хрипло сказала:

— Ты, как председатель. Тот тоже топчется у входа, кряхтит и никак не войдет. Только елда у него побольше. Шевелись, что ли...

Я напустил в дом свежего воздуха, едва она ушла, чтобы выветрить запах ее духов «Белый ландыш» навсегда. Мать пришла с фермы, села возле стола, устало свесив руки.

— Ну как, потанцевали?

— Ага. Целых два раза, быстро и медленно.

— Понятно. И все у меня на кровати...

— Что-то на Вас ступор нашел, – сказала сестра Феодора, приглядываясь ко мне. – Что-то не так?

— Все так, – ответил я. – Только танцевать с Вами я не буду.

— Почему? – спросила Феодора.

Миленько и невинно так прозвучало, словно синица протинькала.

— Скрепы не позволяют. Облаченье Ваше.

— Так мы его снимем.

Она разделась с непостижимой быстротой, оставшись только в красных туфлях, белых чулках с розовыми завязками и нелепыми бантиками, а также в апостольнике.

— Все равно не могу! – покачал я головой. – Мы тут ниже уровня земли, как в могиле.

Мне вдруг пришли на ум детские впечатления. Мать повела меня на деревенский пляж, где расположились какие-то студенты. Они купались, загорали, лениво курили, а их маленький магнитофон уныло бубнил:

— Иди ко мне в могилу, будем вместе жить, и земляные черви будут нас любить.

— Жаль, – сказала Феодора, одевшись так же стремительно, как и разделась. – Хотя я Вас понимаю. Это как ударить плачущего ребенка или отнять у старика последнюю копейку. Для некоторых это невозможно, для других – пустяк. И спят они спокойно.

— Перед Новым Годом у нас обязательно будет бал, – пообещал я. – Там мы попоем и потанцуем вволю. Придете?

— Приду, если матушка отпустит. У нас ведь Рождественский пост.

— Дети мои! – вдруг раздался голос игуменьи. – Где вы, что вы?

— Мы здесь, матушка! – отозвалась ризничая. – Заканчиваем осмотр!

Она стремительно вошла, полы ее ризы развевались, а за ней топала сестра Ангелина, и барабанщица радостно и скромно улыбалась. И была она не в рясе, а в гражданском, и не сестрой Ангелиной, а Натальей Сергеевной. Но две барабанных палочки были при ней, в мощном кулаке.

— Мы ее отпускаем, – сказала игуменья. – Забирайте.

— Так просто?

— Да. Она еще не приняла схимы, ни малой, ни большой.

Мы ехали в автобусе, Наталья Сергеевна все улыбалась, а я смотрел на нее и видел сестру Феофилу, ее сдержанную улыбку, бездонные глаза и слова: «Как я Вас понимаю!».

— Наталья Сергеевна!

— Да?

— Как зовут Феофилу на самом деле?

— О, красиво: Евангелина, Геля. А по отчеству, наоборот, очень просто: Львовна. И фамилия простая – Краевская.

— Хм, а сколько ей лет? Тридцать? Тридцать пять?

— Ну, что Вы! Едва ли двадцать пять. Устала она с нами... с ними.

Когда автобус подвес нас к дому Стружкиных, то ли я не хотел своей унылой рожей мешать объединению семьи, то ли просто завидовал их семейному счастью, но я выходить не стал, отпустил Наталью Сергеевну одну, только спросил:

— Одна дойдете?

— Дойду. Я же все помню. Спасибо Вам. После концерта в школе я задумываться стала, а нужна ли мне эта схима? Оказалось, не нужна. До свиданья!

И улыбнулась, и ушла, легко неся тяжелое тело.

Вернувшись в дом Агафьи Тихоновны, пока еще стоявший нетронутым, я застал ее и Лиду за домашней работой: хозяйка варила ужин, а Лида скоблила кухонным ножом столешницу, то и дело, окуная лезвие в плошку с холодной водой. Я отобрал у нее нож и доскоблил оставшуюся половину стола. Лида мне слабо улыбнулась, поправляя волосы сгибом локтя:

— Ух, устала я!

Я вдруг вспомнил, что мне сегодня все улыбались. Значит, у меня был удачный день!

На следующее утро, едва мы поднялись, приехал Стружкин со всем своим семейством: Натальей Сергеевной и Нелли. Сразу изба-пятистенка стала тесной, такими большими и шумными они были. Впрочем, Наталья Сергеевна шумной не была, она сидела и словно что-то переживала, поэтому Степан Петрович и Нелли топали и шумели за двоих. Стружкин улучил момент и, поглядывая на вновь обретенную жену, шепнул мне на ухо: «Вишь, как она краснеет и жмется? У нас с ней вроде второго медового месяца получается».

Но приехал он не за этим. Он привез мне договор с гордой надписью «Благотворительность», в котором по всем позициям расходов стояли нули. И все порадовались и отметили шампанским все радостные события сразу. Впрочем, Степан Петрович не пил. Он был, что называется, за рулем.

К вечеру прибыла бригада по разборке дома Агафьи Тихоновны во главе со Стружкиным. Рабочие внимательно изучили темные от старости стены, отметили дефектные места и нанесли на бревна цифровые метки. Что они означали, было ведомо только им самим. Работали они хорошо, дружно, и Степан Петрович пообещал: «К Новому Году въедешь. Как новенький будет!». Агафья Тихоновна не смотрела на рабочих. Она была уже на квартире Стружкиных, привыкала к новому месту и, словно заново, знакомилась с Натальей Петровной. Всю мебель и посуду Агафья Тихоновна завещала нам, и заботиться о том, на чем спать, из чего есть и как хранить имущество, нам было не нужно. Да и имущества у нас с Лидой было немного – всего-то две сумки. Мы их взяли и поехали к Егору в «Лагуну», в нумера-с. В школе номер четыре мне пока появляться не хотелось. Школа пришла к нам сама в лице маленькой женщины Ады, Аделаиды Матвеевны.

Она вошла в наш номер, старательно отряхиваясь от снега, который шел вторые сутки и не думал останавливаться на достигнутом. «Вот тебе и раз, выпал снег, радуется глаз белизне! Лейкопластырь бел на окне, утро вроде бы...». Песня Олега Митяева была как нельзя кстати. Вот только у нас не было ни магнитолы, ни кассет.

— Что же ты, друг дорогой, в школу глаз не кажешь? – начала сердито мне выговаривать Ада.

Но тут из-под одеяла высунулась Лида, голенькая и растрепанная после бурной ночи, и Ада со своими нравоучениями заткнулась.

— А это кто у нас? Жена? – удивленно спросила директриса.

— Жена! – уверенно ответил я.

— Никакая не жена! – поправила меня честная Лида. – Мы так, сожительствуем.

— Тоже хорошо! – похвалила Ада. – Спускайся вниз, позавтракаем и поговорим немного.

Она ушла, а я пропел Лиде:

— Что день грядущий нам готовит?

И вылез из-под теплого одеяла.

Оказалось, ничего особенного нам день не готовил, кроме французского завтрака с кофе и круассанами, и разговора с Адой о новогоднем концерте, о котором я почти забыл, хотя и обещал Евангелине Краевской попеть и потанцевать на нем. Хотя о Геле я не забывал. Да и как было забыть о стройном сильном теле и туфлях на высоких каблуках?

— Мы сделаем душевный концерт, – предложил я Аде. – Первое отделение – бардовские песни: Визбор, Митяев, Матвеева, второе – караоке, а после двенадцати – танцы.

— Вот и хорошо, что душевно, – одобрила Ада. – Ты попоешь, а кто еще?

— Наталья Сергеевна попоет, бывшая сестра Ангелина, и, думаю, сестра Феодора.

— А ты времени не теряешь, – прищурилась Ада. – Все монахинь совращаешь? Ладно, так и запишем, борец с религиозным угаром товарищ Сидоров. Я там тебе гитареху принесла, репетируй пока. У Егора возмешь.

Она допила кофе и ушла, а мы вернулись в номер. Егор принес гитару в футляре, я его раскрыл и прочитал: «Фендер». И больше ничего читать не стал. Стал настраивать. Лида сидела на кровати и слушала.

— Как думаешь, какие песни выбрать? – спросил я Лиду. – Про зиму, про лето или про любовь?

— Зима, вон, за окном, – задумчиво ответила Лида. – Лето еще когда будет, а любовь, она везде. Не знаю я...

После недолгих трений было решено вначале попеть о зиме, потом о лете, но первой и последней поставить известные песни про любовь: Новеллу Матвееву и Ирину Сурину.

Любви моей ты боялся зря,

Не так я страшно люблю.

Мне было довольно видеть тебя,

Встречать улыбку твою. –

тоненьким голоском выводила Лида.

Очень печальная песня получилась, хоть плачь.

Да и у Ирины Суриной песня была не веселее:

С Богом, милый мой, вот и ты прощаешься со мной...

В конце концов, я настоял, что песенное отделение надо закруглить визборовской песней «Изгиб гитары желтой...», и Лида согласилась.

— Будем петь все вместе, – сказала она со своей тихой полуулыбкой.

— Нам бы хоть приемник какой завести, – образуясь со своей загадочной женской логикой, вдруг сказала Лида. – А то сидим здесь, ничего не знаем. А вдруг война!

Я еще гитару не убрал и тут же наиграл и напел:

— Так начинаются сказки и войны – с хлопьев, летящих на землю свинцом, и, непременно, с началом пристойным, и, неизменно, с печальным концом.

— Будет нам приемник! – пообещал я, пряча гитару в футляр.

Больше всего меня радовало в Лидиной просьбе слово «нам». Мне, кажется, не хватает семьи, подумал я, спускаясь в общий зал к Егору. Он занимался любимым делом всех буфетчиков и рестораторов из кино – протирал полотенцем, висящим на плече, и без того чистые тарелки и стаканы.

— Такую погоду так и тянет выпить водки! – сказал Егор, бросив взгляд в окно. – Хотите?

— Нет, спасибо. Я не за этим. Нам приемник нужен, хоть плохонький, хоть какой. Лида скучает.

— Такая девушка скучать не должна, – сказал Егор.

— Какая такая?

— Уютная, теплая.

Он вдруг смутился и повел меня в кладовую.

Кладовая была темна, велика и холодна, как отсек для перевозки мясных туш в рефрижераторе. И забита разными мешками, коробками и ящиками с острыми углами. Егор светил фонариком, ползал в пыли и все говорил:

— Да где же она, где?

Я не выдержал и нетерпеливо спросил:

— А что Вы, собственно, ищите?

— Радиолу. Тут было несколько. Две. «Мрия» и «Фестиваль».

— Может, они сгнили? Или мыши съели?

— Шутить изволите? А вот! Идите сюда!

Идти? Ползти! И смотреть, чтобы ногу не сломать!

Пока я забирался в самую глубину кладовой, Егор, чертыхаясь и чихая от пыли, раскидывал мешки и коробки. Когда я добрался до угла с Егором, он уже расчистил приемник сверху.

— Берите его снизу, – сказал ресторатор. – Он не очень тяжелый.

— «Фестиваль»?

— «Фестиваль».

Мы этот «нетяжелый» приемник весом примерно в двадцать пять килограммов едва выволокли на свет божий и потащили по лестнице па второй этаж. Полмешка цемента я бы мог один легко нести в руке, но когда у этого полмешка одни углы, и ни одной ручки, это уж извините!

Лида даже испугалась, когда мы вошли в номер и поставили приемник на тумбочку.

— Что это за монстр? – спросила Лида.

— Это приемник, – объяснил Егор. – Музыку слушать.

— А если он не работает? – глубокомысленно изрек я.

— Тогда выкинем в окно.

Я уже представил, как «Фестиваль» вылетает в широко распахнутое окно и падает в сугроб, но приемник заработал. Сначала он нагрелся, запах теплой пылью и запел что-то не очень вразумительное про ёжиков, которые ходят в туман. А Лиде понравилось! Она была словно не из моего поколения.

Немного обнаглев, я на всякий случай спросил у Егора:

— А пульта нет?

— Пульта?

— К нему проводной пульт дистанционного управления прилагался.

— Нет, пульта не было.

Значит, будем юзать без пульта. Я покрутил ручку настройки и нашел! На волне «Радио-ретро» крутили «Мираж» - «Звезды»! Тревожное, беспокойное вступление и солистка запела:

Звёздной пылью мерцают чужие миры,

Нас на круг возвращают без правил игры.

День сменяет дыхание ночи,

И пусть будет всё так, как ты хочешь.

В бархатной маске сиреневый вечер

Шепчет нам сказки про новые встречи.

Верить не поздно, и снова по кругу

Движутся звёзды навстречу друг другу...

Я заслушался, Лида заслушалась, мы и не заметили, что Егор вышел. Ну и ладно, приемник заиграл: «Спи, моя печаль», мы встали, крепко обнялись и стали раскачиваться из стороны в сторону. Танцевать, значит.

На следующий день, утром, когда спустился в общий зал за завтраком, Егор поздоровался и сказал:

— У меня к Вам деловое предложение – сто за час с Лидией.

— Считаете меня сутенером?

— Зачем же, считаю Вас человеком, разбирающимся в юных особах.

Жаль, что у меня хронически не хватает денег, подумал я, иначе дал бы я тебе по морде, Егорушка!

— Сто пятьдесят, – ответил я. – Семьдесят пять сразу налом, остальное на карту.

Я так легко продал ему Лиду, что даже сам удивился. Пусть на час, но ведь продал!

— Одно условие, – сказал я. – Презерватив.

— Согласен. Но у меня тоже условие.

— Какое?

— Я люблю, когда смотрят. Это повышает тонус.

Он-то согласен, остался сущий пустяк – уговорить Лиду. Пока, если не считать алкоголиков из числа собутыльников ее матери, других мужчин, кроме меня, у нее не было.

Психолог из меня никакой, троечный, поэтому я решил предложить Лиде Егора, что называется, в лоб. Но она меня опередила. Она лежала в постельке без одеяла и перебирала свои волосики «там».

— Я решила, – прощебетала Лида. – Что тебя хочу. Только у нас нет гондончиков. Кончились...

— Вот и хорошо! – чуть не сказал я.

— Но ведь ты не хочешь залететь, принести в подоле, и чтобы ветром надуло?

— Так много названий одного и того же! – смущенно улыбнулась Лида. – Тогда как же?

— Центр удовольствия находится в головном мозге. Так?

— Так, наверное. Не знаю. Тебе лучше знать.

— А удовольствия бывают разные: вкусовые, сексуальные и другие. Например, у тебя чешется лопатка на спине, тебе неудобно, а я ее почешу. Кайф?

— Кайф, – согласилась Лида.

— А вкусная еда? Кайф?

— Кайф. Подожди-ка, ты хочешь сказать...

Она догадалась своим женским умом, поняла то, что я от нее хотел.

— Ты хочешь, чтобы я взяла в рот?

— Да.

— А сколько лишних слов! Доставай!

Снять все лишнее было делом нескольких секунд, и я, голый, сел на край кровати, призывно выставив член, а Лида, прогнувшись в спине, облизала обнаженную головку и сплюнула на пол: «Соленый!». Затем, все-таки, взяла в рот и принялась лизать и сосать. Ее шершавый язык мало напоминал нежное влагалище, а носик – клитор, но я бы все равно скоро кончил, если бы в дверях не появился Егор. В одной руке он держал конверт, а в другой – пакетик с квадратами презервативов. Он, осторожно ступая босыми ногами, приблизился, бросил все на пол и, по-хозяйски, взяв Лиду за тонкую талию, сразу вошел на всю длину своего кривого члена. Лида чуть не выпустила изо рта мой член и вытаращила глазищи, как рыба при последнем издыхании, увидевшая на плите шкворчащую маслом прогретую сковородку.

Потом мы сидели рядком да ладком на кровати, Лида обеими руками пыталась реанимировать наши члены, а мы старательно ковырялись у нее во влагалище, и наши пальцы, мои и Егора, немного мешали друг другу. Лида еще раз обильно кончила. Мы ее протерли, уложили поспать, и деловой Егор вдруг предложил:

— Я бы ее забрал совсем. Сколько Вы хотите?

— Отступного?

— Да.

— Миллион.

Мечта любого идиота – миллион, а я чем хуже? Наверное, деньги не дают полного счастья, но они дают свободу. Это точно!

— Хорошо, – не раздумывая, согласился Егор.

Возможно, я продешевил, и эта девушка-женщина-дочь стоила больше?

К вечеру Лида переехала вниз к Егору, а я остался один. Мне надо было готовиться к новогоднему концерту. Я взял гитару и начал наигрывать все подряд, а перед глазами настойчиво маячила танцующая монахиня Феодора, Евангелина Краевская, высокая, гибкая и соблазнительная...

Насчет дня проведения концерта мы, что называется, схлестнулись с Адой. Она настаивала на тридцатом декабря, я – на тридцать первом. Она аргументировала число большим количеством потенциальных слушателей, я тем, что перед праздником придут только самые преданные бардовской песне люди. Мы едва вдрызг не поругались, но я пустил в ход свой самый сильный аргумент: положил женщину грудью на стол и, сорвав с нее панталоны, вошел в нее сзади. Она покряхтела и согласилась с моими доводами.

Тридцать первого декабря за час до начала концерта приехали Ольга Кашеверова и ее муж Сергей Чернов. Приехали не на мотоцикле, не на машине, а в пустой электричке. Потом они шли по пустынным улицам, Оля – с гитарой в черном футляре, Сергей – большим мешком американского десантника. Они бы, конечно, дошли пешком, но мимо ехал Степан Петрович Стружкин с семейством, он их и подвез прямо до школы номер четыре. Совпали интересы и направление.

Конечно, я им был рад. С Серегой мы обнялись, Оля подала мне холодную лапку, и я подержал ее в своих руках, согревая. Но, признаюсь, если бы я пел на концерте один, все лавры достались бы мне. Но поделюсь, с такими артистами-профессионалами не жалко!

Егор тоже не подвел. Он организовал импровизированный буфет, и Лида, по виду вполне счастливая, ему помогала накрывать столы и расставлять одноразовые столовые приборы. И я пообещал себе как-нибудь отдать ей полмиллиона. Потом, к весне, к двадцать третьему февраля или восьмому марта. И мне сразу стало намного легче.

Ближе к восемнадцати часам актовый зал наполнился на две трети, а ровно в шесть вечера мы уже пели, а зал подпевал: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». А собрались здесь матушка-игуменья с Феодорой, Стружкины с бабушкой Агафьей Тихоновной, которая сразу стала дремать под наши песни, директриса Ада с завучем Верой Петровной, Тамара с двойняшками, пришел даже военрук Потап Валентинович Овчинников и его жена медсестра Любовь Александровна, а также другие личности, менее существенные. Только молодая учительница Евгения Потаповна не пришла.

Мы отпели почти половину первого отделения, как вдруг в зале погас свет. Он погас не только в зале, он погас во всей школе и в той части города по нашу сторону Нары. Кое-кто разбежался в разные стороны, Стружкин побежал кому-то звонить, Тамара пошла звонить папе-олигарху, но большая часть осталась, только придвинулась со стульями еще ближе. В зале появились свечи, и стало еще теплее, как говорится, ламповее. К концу бардовской части, когда мы запели: «Вот и закончилось все, расставаться пора!», многие погрустнели, ей-ей, не вру!

Потом был упоительный буфет тоже при свечах, правда, досталось всем только по одному стаканчику шампанского, ибо Ада продавать больше запретила. Затем, то ли Стружкин, то ли Тамарин отец нажали на тайные рычаги и кнопки, но свет включили, и на сцене появилась сестра Феодора. Она овладела не только караоке-машиной LG, но и вниманием аудитории тоже.

Ольга Кашеверова слушала и качала головой, Сергей Чернов – тоже слушал и качал, а я думал, кем же она была до монастыря, не в опере же пела? У нее был отличный голос, великолепный, мощный, как у Кашеверовой или Тарьи Турунен, только спонтанно похрипывающий на высоких нотах. То чисто, то не очень. Мы вылакали безымянное шампанское и потихоньку вернулись в зал, и слушали, слушали, слушали...

Все объяснила матушка-игуменья.

— Феодора?

— Да.

— Кто она?

— Ничего неизвестно. Когда ее подобрали, при ней даже документов не было. Никаких. Как назвала себя и как года объявила, так ее и записали: Евангелина Леопольдовна Краевская, инопланетянка. Правда, в паспорте мы указали другую национальность: полячка. Подозреваю, у нее было несчастливое детство, и она малость ту-ту.

— Невесело у вас, – заметил я. – У одной несчастливое детство, у другой – семейные неурядицы, у третьей – муж пил.

— Так в монастырь с радости не идут. Там у каждой свое тайное горе-несчастие.

Вошел Стружкин, глазами нашел меня и, пробравшись между рядами стульев, шепнул мне на ухо: «После этой вакханалии приглашаю всех на новоселье».

— На чье?

— На твое. Забыл?

— А кого приглашать?

— Кого хочешь. Это же твое новоселье, парень!

— Вы – молодец, товарищ Стружкин!

— А как же! На том стоим! После танцев прошу в автобус.

— Пошли в буфет, отметим?

— Мне нельзя, я за рулем. И вообще, в завязке.

Я действительно забыл о новоселье, за концертом забыл, за обменом Лиды на деньги, за прочей суетой и мерзостью бытия, а тут, в общем-то, свет в темном царстве и в конце тоннеля.

После караоке-концерта все ломанулись в буфет, но Егор и Лида все как-то неловко свернули, отнеся выпивку и закусь в автобус. Народ разочарованно потанцевал и начал расходиться. Я стоял у выхода из актового зала и тихо приглашал симпатичных мне людей в автобус, а несимпатичных не приглашал. Ада вышла последней. Она обесточивала зал и гасила свет.

— В автобус? – спросила Ада, вопросительно подняв левую бровь.

— В автобус, – кивнул я утвердительно и поднял обе брови.

В автобусе ПАЗ северного исполнения было тепло и весело, играла музыка, и по ногам гулял горячий, прямо самум какой-то, воздух. Стружкин сидел за стеклянной перегородкой, рулил и иногда махал свободной рукой в такт музыке.

— А снег, а снег, а снег идет! – пела Кристалинская. – И все вокруг чего-то ждет!

Я обозрел тускло освещенный салон, нашел глазами матушку-игуменью. Она сидела рядом с Феодорой, та смотрела в окно, а матушка на меня. Я махнул ей, она – мне: иди, мол, сюда! Едва я, цепляясь за поручни, подошел, она встала и ушла назад, где лежали ящики и коробки со снедью и напитками.

Я сел рядом с Феодорой и сказал:

— Здравствуйте, добрый вечер. Вы хорошо пели сегодня, сестра.

Она повернулась, стала смотреть вдоль салона на кабину со Стружкиным.

— Давно, давно прошли те времена, когда дышала наша юность, – сказала Феодора. – Все реже вспоминается она, все чаще видится угрюмая безлунность.

— Ахматова? – попытался угадать я. – Цветаева?

— Евангелина Краевская, то есть я. Дальше не помню. А Вы пишите стихи? Вы должны писать стихи! – сказала Феодора, все еще не глядя на меня.

Я вздохнул и прочел по памяти:

Большая Белая Луна восходит медленно над садом.

К Луне стою спиною (задом), траву от света заслоня,

И тень косится на меня, и тащится послушно рядом.

Трава, поникшая к земле, под тяжестью росы студеной...

Измучен жаром полуденным, стоит цветок, цветущий днем,

И капли росные на нем мне кажутся венцом коронным.

Окину взглядом луг, кусты – все кажется бесценным кладом,

Но сыплются алмазным градом, едва рукой коснешься ты

Частицы дивной красоты залитого Луною сада.

Но только спрячется Луна за тучкой легкой, внеземною,

(Все управляется Луною), и сказка кончиться должна,

Пока красавица одна на небе не заблещет снова,

Мерцаньем звезд окружена.

И продолжается игра с заката, с ночи – до утра...

— Неплохо, образно, – сказала Феодора. – Луна, роса, звезды... романтика!

И как Вы это помните. Я ничего не помню, словно прежней жизни не было, только монастырь.

— Оку переезжаем! – радостно крикнул в микрофон Стружкин. – Лед уже стал. Всем смотреть!

— Смотреть особо не на что! – доложила Феодора. – Яма, снег, палатка желтая!

— Палатка? – удивился я. – Желтая?

— Ага. Какой-то дурак не спит, не празднует, рыбу ловит.

— Почему дурак? Семья утром поднимется, а у них рыбка свежая!

— Рыбка – это хорошо! – мечтательно сказала Феодора. – Я бы сейчас съела рыбки, хоть вареной, хоть жареной, хоть копченой.

— Приедем, поедим, – пообещал я. – И не только рыбки.

От волос Феодоры, выбившихся из-под черного покрова, пахло ладаном и стеарином, и этот запах одиночества и затворничества я вдохнул с удовольствием.

— Сейчас вниз, – выкрикнул Стружкин. – Потом на холм, и будут Высокие Дворики!

— Зачем нам эти Дворики? – пожала плечами Феодора. – Что там хорошего.

— Там мой старый дом, – пояснил я. – И у меня новоселье в нем.

— Как же так? – снова удивилась Феодора. – Дом старый, а в нем новоселье. Так не бывает.

— Приедем, все объясню и покажу, – снова пообещал я. – Я сам толком ничего не видел.

Когда подъехали, был уже второй час ночи. В брошенных домах – чернота, в жилых, с занавесочками на окнах – ни огонька.

— Дрыхнут, черти! – недовольно проворчала Феодора. – Праздник, а они дрыхнут!

— Хозяин! – зычно крикнул Стружкин, высунувшись из кабины. – Выводи людей! Наталья Сергеевна, выноси припасы!

Потап Валентинович Овчинников выбрался первым и перехватил командование у Степана Петровича.

— Так, всем построиться! – скомандовал полковник. – А то разбрелись, как овцы!

— Тапчик! – осадила мужа Любовь Александровна. – Здесь тебе не армия.

— Как не армия! – возмутился полковник. – А это кто?

На крыльце стоял человек в черном сторожевом тулупе, валенках, шапке-ушанке и с карабином СКС в руках. Стружкин вбежал в калитку и что-то сказал часовому. Тот кивнул и вместе с карабином торопливо скрылся за домом. «У нас тут круглосуточная охрана!», – похвастался Степан Петрович.

Кажется, СМУ-41 потрудилось на славу. На фоне темного зимнего неба дом, обшитый светлым виниловым сайдингом, сиял и манил желтизной, как эскимо со снятой шоколадной глазурью. Два этажа, а еще чердак, и все под шатровой крышей. Нет, Нелли Стружкина определенно достойна куда большего внимания, чем то, которое я ей уделял.

Она и святая барабанщица, ее мать тащили сразу по два ящика, поставив их друг на друга. Стружкин вынул связку ключей и, отомкнув входную дверь, зажег в прихожей свет. Сразу стало светло и уютно. Не евроремонт, конечно, но отделка внутри напоминала городскую квартиру. Пока гости размундиривались, я взбежал по лестнице на второй этаж и попал в небольшой коридор о восьми каютах-спальнях. Сбежал обратно, и увидел Стружкина в горнице и гостей у стола, на котором женщины расставляли бутылки, блюда и тарелки. Мужчины овладели бутылками, захлопали пробки, и шампанское полилось по одноразовым пластмассовым стаканчикам.

Слово немедленно взял Потап Валентинович, видимо, привыкший возглавлять движение «За пустую бутылку».

— Я не генерал, – сказал полковник в отставке. – И тостов говорить не умею. Но скажу! Тишина полная в студии!

Когда все стихли, он продолжил:

— Прислушайтесь! Слышите? Слышите торопливые шаги? Это Новый Год пересекает Ла-Манш, а у нас ни в одном глазу! С Новым Годом, товарищи, с новым счастьем!

Все выпили, и слово по старшинству, должно быть, воинского звания, взял Стружкин.

— Я скажу о дисциплине, – начал Степан Петрович. – Дисциплина должна быть! Если бы не было дисциплины, этого всего тоже не было. Наше СМУ-41 работало и день, и ночь, презрев, не побоюсь этого слова, государственные заказы, и вот, мы имеем то, что имеем! С Новым Годом, дражайший Владислав Владимирович, и с новым домом!

Все опять выпили, и тут встал я.

— Товарищи! – сказал я. – Я благодарен всем, кто сидит за этим столом, кто, презрев домашний уют и теплую постель, сквозь метель пробивался в эти Высокие Дворики для того, что мы могли отметить важное событие. Я обрел свой дом! Особое спасибо Степану Петровичу Стружкину за ударный труд на благо меня, и, конечно, огромное спасибо Потапу Валентиновичу и Любови Александровне Овчинниковым, а также их дочери Евгении. Если бы не они, не их внимательная, трогательная забота, то не было бы не только этой встречи, этого стола, этого дома. Меня бы не было! Вот все, что я хотел сказать, дорогие товарищи, друзья, господа и вообще. С Новым Годом, с новым домом, с новыми друзьями! Ура, товарищи!

Все закричали «Ура!» и опять выпили. За меня, за полковничью семью, за дружную семью строителей Стружкиных.... И все, я очнулся в постели, а за окном уже рассветало. В изголовье, скорбно сложив на коленях руки, сидела сестра Феодора, а рядом, не менее скорбно, стояла матушка-игуменья.

— Вам совсем нельзя пить, – сказала Феодора, а игуменья добавила:

— Так много нельзя. И безобразничать нельзя, под себя ходить нельзя, не маленький уж. Мы все простирнули, сохнет.

— Спасибо всем! – беззвучно сказал я. – История повторяется, один раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса.

А игуменья меня и не слышала:

— Все уже собрались, поеду и я. А сестра Федора решила остаться.

— Счастливого пути! – беззвучно сказал я. – С новейшим всем!

Она вышла, а Феодора, стараясь не дышать моим выхлопом, наклонилась ниже и сняла со лба женскую прокладку. Монахиня хихикнула:

— Представляете, во всем доме не нашлось марли, чтобы сделать нормальный компресс! Все салфетки Стружкин забрал с собой. Тут этого не надо, говорит. Что-нибудь хотите?

— Пить, – сказал я. – Сушняк. Хорошо с перепоя помогает горячий жирный бульон. Сделайте, если есть из чего.

— Может, писать или какать?

Я был словно деревянный, и ничего не хотел, кроме как пить. Я снова задремал, а когда проснулся, рядом снова была она с алюминиевой миской и ложечкой. Она сначала напоила меня разведенным лимонным соком, а затем горячим крепким бульоном. И мне сразу стало легче.

— Вы чудо, сестра Феодора! – прошептал я, и спокойно уснул до обеда.

После скудного обеда, который Феодора назвала щадящим, мы пошли погулять. Как говорится, не бывает плохой погоды, а есть неподходящая одежда. Феодора надела поверх рясы какую-то не то куртку, не то пальто, стеганое, намного ниже колен, с высоким воротником и капюшоном, а я свою синюю куртку, подарок семьи Овчинниковых. Солнце еще светило, но уже клонилось к закату, а сугробы сверкали нестерпимо, словно усыпанные мелкими бриллиантами. В полном молчании дошли до замерзшего пруда, постояли, посмотрели на лед. «Ну, что, домой?», – спросил я. Дурной хмель давно вышел, осталась сладкая истома, и чего-то хотелось. Феодора зябко дернула плечами, подняла воротник и надела капюшон, и снаружи остались только выпуклые глубокие глаза. Солнце садилось, и красило все в розовый цвет. «Смотри, как красиво!», – внезапно перейдя на «ты», прошептала монахиня. – «А ты все домой, домой!». Я схватил ее за плечи, резко развернул к себе и утонул в бездонных карих, почти черных глазах. Так бы и смотрел без конца, пока солнце не село, но ее яркие губы были все ближе, ближе, пока...

— Крыса, крыса! – завопила сзади какая-то женщина.

Феодора крупно, как напуганная лошадь, вздрогнула и высвободилась из моих объятий. Я повернулся и увидел эту женщину. Вооруженная длинным прутом, она гоняла по заснеженным грядкам большую крысу, а та прыгала и пыталась отделаться от тетки, потом спряталась за железные ржавые бочки, и тетка от нее отстала, сказав: «Вот и сиди тут, на морозе».

— Пойдемте домой, холодно, – сказала Феодора, и мы пошли обратно, опять в полном молчании.

Дома, по сравнению с улицей было, спасибо Стружкину и его команде, тепло, даже жарко, и мы, едва войдя в сени, стали быстро раздеваться. Степан Петрович расстарался и всюду понаставил чугунных батарей отопления. «Прикрутить бы, что ли? – задумчиво сказала Феодора. – Не знаю, где».

— Обычно бойлерная располагается в подвале, – предположил я. – Но это в нормальных домах.

— Вот именно! – сказала монахиня и сняла со стены большой электрический фонарь. – Пошли, посмотрим.

Она снова была в монашеской рясе и черно-белом головном уборе, соблазнительная и недоступная.

Кажется, Феодора в моем доме освоилась вполне, намного лучше меня. Она откинула в прихожей ковролиновый ковер и обнаружила тяжелый люк.

— Открывайте!

И я потянул люк за кольцо.

Я уж было собрался ступить на крутую лестницу, ведущую в подвал, но монахиня меня остановила.

— Я сейчас щеколду задвину, – сказала она, показав на входную дверь. – Как бы кто не пошалил. И будем мы сидеть в подвале до второго пришествия.

— Кто же этот шалун?

— Да хотя бы та тетка с крысой. Напугала, зараза!

Она задвинула щеколду и вернулась. Я взял ее за руку, и мы начали спускаться в подвал, я впереди, она сзади.

Вопреки нашему ожиданию, подвал, сухой и теплый, был освещен двумя тусклыми дежурными лампочками, и котел с надписью спереди «Жук», был хорошо виден, белый и длинный. Фонарь не понадобился, и Феодора спрятала его за спину.

— И что тут крутить? – спросила она, приглядываясь к котлу. – Тут две ручки и какая-то стрелка.

— Лучше ничего не крутить, – сказал я. – Погаснет котел, натрясемся. Вспотеем дрожамши. А у нас телефона нет, и откуда позвонить, неизвестно.

— Лучше проветрить?

— Или раздеться.

— Или и то, и другое.

Когда мы выбрались из подвала, Феодора сказала:

— Что-то есть хочется.

Она оправила рясу и прошла к двухкамерному холодильнику «Атлант». «Тут есть селедка с картошкой и репчатым луком и пара сосисок. Съедим?», – сказала монахиня, наполовину забравшись в громадный холодильник.

— Съедим!

— А завтра?

— Найдем что-нибудь. У тетки с крысой. Пойдем, напросимся в гости, или попросту ограбим.

Нет ничего лучше, чем холодная селедочка, жирная и душистая, под горячий крепкий чай. Мы ели, презрев гигиену, потому что одноразовых вилок больше не было, а других не было вообще. И зазубренный пластиковый нож был один. Мы тоже пользовались им попеременно. А еще мы нашли маленькую шоколадку «Аленка» и тоже ее съели, запив чаем. А потом собрались спать. Вот тут нарисовалась проблемка.

Феодора решительно отказалась спать в отдельной комнате.

— Я боюсь! – заявила она. – Я и в монастыре спала в одной келье с матушкой-игуменьей. А она храпит, как конь-тяжеловоз! Но это лучше, чем лежать без сна в могильной тишине и прислушиваться к каждому шороху.

Бояться чего-то конкретного – это было мне понятно. Я сам в детстве боялся покойников и, когда шел в кладовую, зажигал во всех комнатах свет. Но тут был явно другой случай. Этого я не понимал, да и не стремился. Я просто взял алюминиевую раскладушку и «переехал» в комнату к Феодоре. Матушка-то была в монастыре, далеко, и храпела, надо думать, в одиночестве.

— Вы отвернитесь! – сказала монахиня. – Я раздеваться буду.

Пришлось отвернуться и некоторое время изучать виниловые обои. А Феодора нескончаемо шуршала одеждой и гремела пружинами кровати. Потом она затихла.

— Можете повернуться.

Я человек послушный, сказано повернуться, я повернулся. Феодора лежала, до подбородка укрытая лоскутным одеялом, и смотрела на меня.

— Теперь Вы! – приказным тоном сказала монахиня.

Я протянул руку к выключателю, чтобы погасить свет, но Феодора сказала:

— Дудки! Я-то раздевалась при свете!

При этом она ехидно улыбалась.

Ладно! Я ее видел в монастыре, теперь пусть на меня посмотрит, когда я не пьяный. Когда я стянул свои многострадальные трусы, она откинула край одеяла, и я понял, что на этот раз мне не отвертеться. Ее гениталии больше всего напоминали полураскрывшуюся раковину перловицы, и я вошел в эту раковину, как нож добытчика в поисках жемчужины. Сначала пальцами, а потом и членом...

А потом мы лежали рядом, и Феодора делилась сокровенным. Когда-то давно, в миру, она, закончив бухгалтерский техникум, она работала бухгалтером в одной белорусской финансовой компании. Было трудное время, и она, тогда совсем не Феодора, и не Евангелина, а Кристина Ковальчик, с трудом нашла место, которое позволяло ей сносно существовать и кормить пожилых родителей. И все бы ничего, но босс за место предложил ей помочь расслабиться десять раз. И опять же, мало ли молодых, начинающих актрис отдается продюсерам, обещавшим им роль в сериале? Но у босса бухгалтерши был такой огромный член, что в первый раз он с трудом поместился у Кристины во рту, не говоря уже о всем остальном. Дальше – больше, она все-таки приняла своим влагалищем его чудовище, но с такой болью и кровью, что придя домой, рухнула на кровать и пролежала до утра с открытыми глазами, строя изощренные планы мести. И еще восемь раз он таранил своим бушпритом ее нежное место, и еще восемь ночей она лежала с открытыми глазами, слушая шум машин под окном и разговоры запоздалых пьяниц. А потом его величество случай помог ей с планом мести, так и не продуманном до конца.

В этот день через их фирму проходили сто миллионов долларов, и Кристина, недолго думая, перевела двадцать миллионов на счета в австралийских банках, которые она сама же открыла. И к обеду того дня, она ушла из дома, никому не сказав о содеянном, оставив родителям колечко с маленьким бриллиантом и единственную банковскую карту. Карманных денег хватило, чтобы добраться до границы и уйти на Украину в Чернобыльскую зону отчуждения. Оттуда она несколько раз звонила домой по спутниковым телефонам некоторых «сталкеров», звонила и молчала, услышав тревожный материнский голос. Два долгих года она прожила среди таких же изгоев-самоселов и, в конце концов, попала в Россию, став Евангелиной Краевской, а потом сестрой Феодорой. Неисповедимы пути господни! Она так и не нашла способ обнулить австралийские счета и последнее время думала только об этом. Тут я был Кристине плохим помощником, но я тут же предложил ей в помощь Тамару с отцом-олигархом. Уж он-то наверняка найдет выход. Она обрадовалась и сходу решила пасть в ножки матушке-игуменье и, сделавшись расстригой, уйти из опостылевшего монастыря в мир.

На следующий день Россия начала понемногу оживать, и мы, выйдя на шоссе, поймали частника. Его «Москвич» гремел, пищал и гудел, но все-таки ехал, и мы добрались до вокзальной площади. А там на автобус, и вот она – школа номер четыре! Стараясь не пересекаться ни директрисой Адой, ни с Верой Петровной, мы сразу опустились вниз, в дортуар, где Тамара и девушки-двойняшки резались в «дурачка». Кристина и Тамара сразу уединились в уголке, а я подсел к девчонкам.

— Здравствуйте, девоньки! Скучаем?

— Что Вы, мы никогда не скучаем! – сказала Саша, а Настя сказала таинственным шепотом:

— Мы решили сделать Вам подарок. Сашка, иди доставай!

Сашка, сверкая своими трогательными трусиками с овечками, соскочила с кровати, и подбежала к тумбочке, откуда вынула маленькую коробочку. Это был финский мобильник с зарядным устройством, простая и удобная звонилка от чистых девичьих сердец. Я прослезился, но не от телефона, а от надписи снизу на крышке: «Дорогому учителю физики, астрономии и просто хорошему человеку от Т., А. и А». А рядом фломастером было пририсовано маленькое розовое сердечко.

Тамара и Кристина тоже вчерне договорились. Тамара тут же позвонила со своего смартфона отцу, и он согласился помочь. Из половины. Из оставшихся пятидесяти процентов два миллиона должны были отойти лично Тамаре, а пять Кристина решила передать в фонд монастыря в виде своеобразной взятки игуменье. Таким образом, у Кристины в обмен на покровительство местного олигархата, светского и церковного, оставались лишь три миллиона зелени. Не так уж плохо. Не было ни гроша, а вдруг алтын!

Через час приехал Федор и привез чистые банковские карты, Кристина, наморщив лобик, продиктовала в его телефон (на память!) номера счетов в Австралии и другие реквизиты, и на карты с характерным звяканьем моего мобильника упали три миллиона долларов. Федор нас и отвез в деревню Высокие Дворики в наш старый новый дом.

P.S. – Доро́гой в этом доме мы решили открыть частную школу.

P. P. S – Весной мы решили пожениться! Сколько можно китайскую лапшу трескать!

О том, что из этого всего вышло, как-нибудь в другой раз!