Здравствуй, школа!

Я окончил два вуза – технический, с военной кафедрой, и педагогический, без оной. Поэтому, когда получил второй диплом, мне исполнилось двадцать восемь. Прощайте, красные шапки! Впрочем, ребят, которые пали на ненужных войнах, я уважаю. Они не виноваты, что их туда послали.

Так вот, дали мне второй диплом без распределения. Свободный диплом, хотя я не отличник, и оба диплома у меня синие. В Москве ничего я подходящего не нашел, в Смоленск, на родину, возвращаться не хотелось, чтобы хоть как-то разобраться, поехал в МосОблОНО.

Там тоже пустота и разруха. В одних кабинетах даже мебели нет, в других мебель есть, людей нет, и только в одном я нашел накрашенную девицу с желтых «бананах», зеленых бусах и вздыбленных выбеленных волосах. Она задумчиво поиграла выщипанными бровями и сказала:

— Распределение? Да что Вы, мы всё переезжаем. Впрочем, я позвоню.

Она стала куда-то звонить по черному допотопному телефону с диском, на котором еще остались буквы, играла бровками, удивлялась, возмущалась и, в конце концов, воскликнула: «Есть!». Таким тоном, как Архимед воскликнул: «Эврика!».

— В Серпухове есть место учителя средней школы. Поедете?

— А что, поеду.

— Я до конца не уверена, но на месте разберетесь. Теперь Вы мне должны!

— А разве это не Ваша обязанность?

— Что Вы? – махнула рукой девица. – Я уборщица!

— И сколько я Вам должен? – спросил я, лихорадочно пересчитывая в уме карманные деньги.

— Вечер в кафе. Ну, и погулять после.

— Это можно! – обрадовался я. – На кафе у меня хватит. Должно хватить.

— Тогда до вечера. Вас как зовут?

— Владик, Владислав, значит. А фамилия прозаическая – Сидоров.

— А меня Наташа. Вот и познакомились. До вечера.

Все эти годы, пока я грыз гранит науки, я жил у тети Маши, снимал у нее комнатку без окна, похожую на кладовку, и как-то с ней сроднился. Стипендию, если давали, отдавал ей, а она кормила и обстирывала. Муж у нее умер, как я понял из ее сбивчивого рассказа, от пьянства, едва тетя Маша вышла на пенсию, и с тех пор она жила одна. Если не считать меня, разумеется.

Хорошая была женщина, добрая, и заранее прощаться мне не хотелось. Я только намекнул, что, мол, надо устраиваться на работу, и, возможно, не в Москве. Она только поинтересовалась, а нельзя ли так устроиться, чтобы не съезжать с ее квартиры. «А то скучно!», – сказала тетя Маша. И это был в ее устах аргумент. Я пообещал, что если и съеду, то через месяц, а то и два, и тетя Маша успокоилась.

Несмотря на годы, тетя Маша была женщиной, в высшей степени привлекательной, для меня, во всяком случае. Крепкая, энергичная, белокожая, она ходила упруго, смело толкая земной шар туфлями на низких каблуках. Она еще могла нравиться, несмотря на обильную седину, и я залип на нее, как муха на медом смазанную липкую бумагу.

Говорят, сорок лет – бес в ребро, это про мужиков. А для женщин – и сорок, и пятьдесят, и шестьдесят, а для некоторых – и семьдесят. Тетя Маша застряла где-то посредине между шестьюдесятью и семьюдесятью. А уж сколько бесов толкало ее под ребра, только Вельзевулу известно.

Тетя Маша пришла ко мне в кладовку в первую же ночь. Пришла в широченной ночной рубахе, делавшей ее похожей на доброе привидение, и села на край раскладушки. Я сначала испугался за раскладушку, не развалилась бы, но так как раскладушка была не моя, да и спать на полу не так уж плохо, то я беспокоиться перестал.

— Что-то не спится! – уверенно сказала тетя Маша и сунула руку мне под одеяло...

С тех пор наши соития стали регулярными. Мы перепробовали массу поз и мест, то есть, трахались в кладовке, на кухне, в комнате, в ванной и ванне, и даже на балконе. Тете Маше все эти упражнения пошли на пользу. Она похудела и обрела еще более стремительную походку.

В институте же я сошелся с двумя Ирами, одной из Краснодара, другой из Питера. Краснодарка, бабища двадцати пяти лет от роду, неоднократно намекала мне на возможность хорошего траха, и, в конце концов, я сломался.

Обе Иры жили в одной комнате институтского общежития, так что пришлось стараться и для них, и для тети Маши. Если дыра краснодарки была хорошо разъезженной, словно тоннель московского метро, то дырочка ленинградки была такой узенькой, что я один раз не успел выхватить и накончал ей внутрь. На второй курс они уже не явились, завалив весеннюю сессию, и разъехались по домам. Ну и ладно, у меня же была добрая тетя Маша!

В педе же девчонок было, как опят после августовского ливня. Шутка ли, на потоке из ста пятидесяти студентов только четыре парня. И один из них я.

Бастионы девичества падали одни за другим, и я приобрел славу не то дона Жуана, не то Казановы. Только одна девушка, красивая и холодная, оставалась непокоренной. Недаром ее прозвали Снежной Королевой, и я задался целью растопить ее ледяное сердце. А имя у Королевы оказалось простое – Лена.

Конечно, мать ее оберегала. Когда-то в юности, ее, как она полагала, обманул курсант Военного института Министерства обороны, что на Большой Садовой. Курсант был боек и, кроме иностранных языков, хорошо знал поцелуйное дело. Мать Лены и опомниться не успела, как оказалась на садовой скамье в парке на спине и без трусов.

Едва курсант «разрядил батарейки», как нагрянул военный патруль, и его забрали в комендатуру за аморалку и нарушение кодекса строителя коммунизма. Потом курсант куда-то исчез, а мама Лены обнаружила, что ее тошнит по утрам, а днем хочется соленого. Так на свет появилась Лена, будущая Снежная Королева.

Я настойчиво искал к ней подходы, то посылал ей розы, уменьшая тем самым доход тети Маши, то часами стоял под окнами на ветру и холоде, то провожал королеву Лену домой, ненавязчиво находясь в зоне прямой видимости. Все без толку. И только его величество случай все расставил по своим местам.

У Лены внезапно умерла мать. Когда Лена вернулась с занятий, она нашла мать лежащей на полу в кухне и бездыханной. Я взял на себя печальные обязанности организатора похорон, удалось сделать все честь по чести и недорого, а потом я перевез Лену к тете Маше. Конечно, овладеть плачущей девушкой легче легкого, только этого даже я позволить себе не мог. Хотя и хотел. Прошло сорок дней, затем пятьдесят, и Лена потихоньку стала возвращаться к жизни.

— Знаешь, Владик, – как-то поутру сказала мне Лена. – Я тебе безмерно благодарна за все, только сделай еще одно: надо съездить на мамину квартиру и забрать кое-какие вещи.

Мы поехали на трамвае, и там, на заднем сидении я впервые поцеловал холодные губы Снежной Королевы.

Квартира выглядела запущенной и пыльной. Цветы завяли, аквариум с золотыми рыбками давно протух, и я с отвращением вылил его содержимое в унитаз. Лена, словно сомнамбула, потерянно бродила по комнатам и будто прощалась с чем-то, когда-то бесконечно дорогим, а теперь утратившим всякую ценность.

Мы собрали небольшой чемодан с одеждой и маленькую стопку книг Бодлера, Золя, Пастернака, Ахматовой и Друниной. Там, в маленькой комнате с книжными стеллажами, я Леной и овладел, положив ее на мамину постель...

— Знаешь, я, пожалуй, останусь, – вдруг сказала Лена, освободившись из моих объятий. – Надо новые цветы посадить и рыбок завести. А ты иди.

Я и ушел, вычеркнув из жизни оттаявшую Снежную Королеву. Меня теперь неудержимо тянуло от синего холодного полюса к полюсу красному и горячему. Я сошелся с веселой толстушкой, словно сошедшей с пинаповских картинок про Хильду Дуэйна Брайерса. И звали ее подходяще – Люся, словно тянули губами сливочную тянучку.

Люся любила две вещи – сладкое и танцы. Если первое – это понятно, я и сам сладкое люблю, а со вторым у Люси были некоторые проблемы, ибо танцевала она со слоновьей грацией, сотрясаясь всем телом, и никакие корсеты, боди и суперлифчики ей не помогали, только мешали близким контактам третьего рода. Все это корректирующее белье приходилось сдирать, получая доступ к телу, хотя отдавалась она безропотно и весело, с булкой в одной руке и ванильным сухариком в другой. Глуповато-беззаботная Люся меня скоро достала, я ее бросил, а там и окончание педвуза подоспело.

К вечеру я подъехал к МосОблОНО, но Наташа меня уже ждала.

— Тут есть два общепитовских заведения, – сказала она, словно мы расстались не полдня, а пять минут назад. – Кафе «Под липами» и подвальный кабачок «Ткибучава». В первом – танцы, а во втором – грузинская кухня и хорошее вино из бочек. Куда пойдем?

— Это Вам, Наташа! – сказал я, протягивая даме алую розу на длинном стебле. – На липы у меня хватит, а на Ткибучаву вряд ли.

— Ну, и кавалеры пошли! – белозубо засмеялась Наташа, нюхая розу с закрытыми глазами. – Ладно, вино и сациви беру на себя. А за розу – отдельное спасибо. Я ее потом заберу.

Она еще раз понюхала розу и спрятала ее в траву позади урны возле входа в ОблОНО. Сто рубликов – в помойку!

Кафе «Под липами» было сделано в стиле ретро пятидесятых-шестидесятых, и Наташин образ этому соответствовал полностью – узконосые туфли на шпильках, чулки со стрелками, легкое светлое платье с пояском и юбкой колоколом и маленькая кожаная сумочка. А еще прическа. Она как-то осадила свои вздыбленные волосы, начесала на лоб челку, а сверху все прихватила синей лентой с маленьким бантом. Получилось просто и мило. Тени возле глаз она тоже сменила, с дневных коричневатых – на вечерние, голубые.

Мы выпили по бокалу какого-то светлого вина, закусив его яблоком, и я пошел к музыкальному автомату, хорошей имитации старых аппаратов эпохи твиста и рок-н-ролла. Там, погоняв кнопками, меню, выбрал «Твист». Видимо, составители меню знали только наше, советское, и первым номером пошел твист из фильма «Кавказская пленница». «Где-то на белом свете, там, где всегда мороз...».

В нашу деревню, в клуб, по которому словно ударили гигантской кувалдой, и он на четверть ушел в землю, привозили почем-то только старые фильмы. Я раз пять смотрел эту «Кавказскую пленницу», истратив на детские билеты все школьно-буфетные деньги. Особенно мне нравились места, где главная героиня в купальнике вешает на веревку мокрую одежду и еще ее синие колготки, когда ее похищают и запирают. А еще я украл в библиотеке старый журнал «Советский экран», посвященный этому фильму и, каюсь, дрочил на купальник и синие колготки. Мы еще с пацанами поспорили, есть ли у нее под колготками трусы или нет, и даже подрались.

Наташа танцевала хорошо, и у нее ничего не прыгало и не тряслось. Твист танцевать легко, «берешь один окурочек, потом другой», я старался не отстать, и тоже ходил винтом. Хорошо, что это бесконтактный танец, потому что, беря девушку за руку, я всегда испытывал нервную дрожь и телесное возбуждение. Потом последовал другой твист «Лучший город земли», а на третий танец мне пришлось вернуться к нашему столику, отогнать пацана, который покусился на наши бутерброды с сыром. «Ты чего, бля, припух?», – грозно сказал я парню, и тот ретировался на улицу за дверь.

— Вот шпана! – сказал я Наташе. – Все на дармовщинку норовят проскочить.

— А, может, он голодный? – возразила Наташа.

— Мог бы попросить, – ответил я. – Не люблю хамов и халявщиков.

— Тогда в «Ткибучаву»? – предложила Наташа.

— Пошли...

Я расплатился, и мы вышли на воздух под отцветающие липы. Было прохладно, Наташа ежилась, и я предложил ей свой пиджак, серый без воротника, как у Битлов, и она с благодарностью посмотрела на меня.

Узкая аллея соединяла два, как выразилась Наташа, два заведения общепита, мы шли под ручку, медленно и без лишних разговоров, Наташина голова покоилась на моем плече, и от ее волос пахло липами и немного виноградным вином «Лидия». И мне было хорошо...

Но все хорошее слишком быстро кончается. Едва мы дошли до третьего фонаря, особенно тусклого, нас обступили бандиты – подростки с велосипедными цепями и палками, спереди трое и сзади трое. Среди них я заприметил того парня, которого турнул из кафе. Он что-то говорил самому крепкому на ухо и показывал на меня, а тот кивал. Малолетки – самые жестокие, они сами еще не жили и цены жизни не знают. Эти забьют до смерти, и не будут знать, зачем. Поэтому я снял с руки часы «Океан», хорошие часы с автоподзаводом, и отдал их Наташе, а она их спрятала в сумочку, висевшую у нее на плече. Будь я один, метнулся бы в сторону, проломил бы кусты и перебрался через ограду либо справа, либо слева. А раз Наташка, она-то не перелезет...

В каком-то кино я видел, как главный герой решил напугать таких же негодяев. Он тогда сказал, а я сейчас вспомнил:

— Вы меня, конечно, убьете, в этом сомнений нет. Но и я одного из вас с собой заберу. Пока вы меня забьете, я одного из вас задушу или кадык вырву. Меня этому учили. Выбирайте, кто первый?

Я сжал кулаки и выставил вперед руки на манер Брюса Ли или Джеки Чана.

— Ну? – грозно сказал я. – Кто?

Пацаны молчали, мелкими шажками подступая все ближе, и драки точно было не избежать, но когда в темноте аллеи обозначились еще три фигуры, я подумал: «Все! Хана! Наташку изнасилуют, а меня убьют, и к гадалке не ходи!».

— Всем стоять! – крикнул один из новых, темных. – Я смотрящий за районом, и беспредела не допущу!

— Варлаам? – крикнула из-за спины Наташа. – Варлаам, это ты?

— Я, теть Наташ.

И Наташа шумно выдохнула:

— Это мой племянник Варлаам. Приехал с Севера на заработки.

Она вышла чуть вперед, босиком, сжимая в руках две туфли – страшное оружие против подвыпивших мужей, явившихся домой в три часа ночи.

— Теть Наташ, а кто это с тобой? Друг или так, фраер?

— Друг, племянничек, друг!

Она оперлась на мое плечо и стала надевать туфли.

— Так, хлопцы! – скомандовал Варлаам. – Сдаем железяки и деревяшки, а ты, Голем, перепиши их всех до единого. Будем предьяву родичам выставлять. Вот так, и никак иначе!

Это были настоящие бандиты, не какие-то щенки шакалов, а люди, живущие по понятиям. И, тем не менее, я был благодарен смотрящему и его товарищам, которые сейчас отбирали опасные «игрушки» и переписывали шакалят. Хоть какой-то порядок!

Мы снова шли по аллее, теперь – быстрым шагом, а Варлаам со товарищи крикнул нам вслед:

— Ночью все-таки не ходите! Береженого бог бережет!

Есть сациви и пить «Хванчкару» больше не хотелось.

Когда стало совсем легко, я сказал Наташе:

— Тяжко жить без пистолета! А куда мы идем?

— Ко мне. У меня переночуешь.

Когда мы вошли в светлый подъезд панельной пятиэтажки, стало совсем хорошо. Мы поднимались медленно, и стальные набойки Наташиных туфель отсчитывали каждую ступеньку, как ходики в деревенской избе секунды: «Так-так, так-так».

В прихожей Наташа расстегнула сумку и отдала мне часы «Океан». Я их ей вернул:

— Отдайте Варлааму. В благодарность. У меня есть. Попроще.

— Ладно, отдам, – пожала плечами Наташа. – Только разве мы снова на «вы»?

— Извините, извини. Веди, хозяйка!

— Ничего особенного у меня и нет, – задумалась Наташа.

— Если есть тушенка, картошка или макароны, сделаем мировой закусон. Потому что это дело надо запить.

— И заесть! – топнула каблучком Наташа.

— И заговорить!

И мы облегченно рассмеялись.

Тушенки у Наташи не было, но была баночка сайры, и картошки не было, но были макароны «Пять минут». И вина не было, поэтому происшествие пришлось запивать чаем.

Мы славно посидели под голые новости, это когда девица, потрясая бюстом, читает новости экрана телесуфлера. Новости были так себе, дикция еще хуже, а бюст был очень даже ничего!

— Третий размер! – констатировала Наташа, когда новости закончились. – Живут же люди!

Я не стал спрашивать, какого размера у нее бюст. И так было ясно, что поменьше.

Я еще пощелкал по каналам: по одному давали оперу, по другому – диско: «Флай, робин, флай». А по третьему пел Митяев: «Давай с тобой поговорим». Очень к месту!

Первой начала Наташа:

— Слушай, а почему ты не сбежал? Ты бы, наверное, смог?

— Смог. Перелез бы через забор и убежал. А самое, главное, они бы за мной не побежали.

— Почему?

— Потому что они занялись тобой. Трахнули бы всем колхозом.

— Да уж, веселая перспектива! – криво усмехнулась Наташа. – Накончали бы...

— А потом у ребенка уши от одного, нос от другого, рот от третьего.

— Да ну тебя! – фыркнула Наташа и захохотала.

Мы хохотали без перерыва, наверное, минут пять. Разрядка нервов, однако.

Отсмеявшись, я снова пощелкал пультом, но безуспешно. Голых новостей нигде не было, и обсуждать больше было нечего. Наташа посерьезнела и мягко освободилась, когда я начал целовать ее руки.

— Я тебе на диване постелю, – сказала серьезная Наташа и ушла в свою спальню, но вскоре вернулась со стопкой постельного белья и большой подушкой с наволочкой с крупными синими цветами. У тети Маши я обычно спал нагой, а тут, сознавая серьезность момента, лег в трусах, сложив свою одежду в ногах. Одеяло было легким, почти невесомым, простыня – прохладной, а подушка хранила запах Наташиных волос. Она пахла липой и совсем немного вином «Лидия».

Утром Наташа стремительно приготовила завтрак: кофе, тосты и яичницу из двух яиц. Пока я ел, она одевалась в своей комнате, и я слышал шорох ее одежды.

— Ты в ОблОНО?

— Да. А ты?

— А я поеду прощаться с тетей Машей?

— С родственницей? Она молодая? Сколько лет?

— Как много вопросов, – усмехнулся я. – Она – моя квартирная хозяйка, и почти старуха.

Наташа заглянула в кухню:

— Ну, что, готов?

Я допил кофе и ответил: «Готов».

И тоже начал собираться.

Как только я сказал тете Маше, что все решено, и я уезжаю, она принялась плакать. Она не кричала, не причитала, как деревенские: «На кого ты меня покидаешь!», она тихо плакала, и тихо слезы стекали из ее глаз на щеки, на морщинистые губы и «далее везде». Я и не заметил, как тетя Маша постарела за эти годы, превратившись из тети в бабушку. Только в прихожей, куда она вышла меня перекрестить на дорожку, тетя Маша перестала плакать. Я ее обнял, поцеловал мокрые губы, подхватил необъятную сумку и вышел на лестничную площадку.

В вагоне электрички «Москва – Серпухов» почти никого не было, я сел на двойное место в самой начале вагона, поставил на сидение рядом сумку и привязал ее за ручки к руке шнурком от ботинка. Мерное покачивание вагона, стук колес на стыках рельс и тихое бормотание помощника машиниста в динамиках на остановках подействовало на меня так успокаивающе, что я уснул и проснулся от сильной тряски. Два контролера, мужчина и женщина по очереди трясли меня за плечо и требовали показать билет. Билет-то у меня был, а сумки уже нет. Остался только шнурок, привязанный петлей к руке и аккуратно отрезанный чем-то острым. Вся моя одежда, две смены белья, книги по педагогике, тетради с лекциями по текстилю ушли в небытие. Я входил в новую жизнь с небольшой суммой дорожных денег и острым желанием дать кому-то в морду.

В автобус я вскочил, когда водитель уже завел мотор. Меня встретила матерого сложения кондукторша, которая сразу предложила взять билет. «Я доеду до школы номер четыре?», – спросил я у кондукторши. Она радостно закивала и расплылась в улыбке. Оказалось, что я хоть с этим угадал. Повезло!

В небольшом, в общем-то, Серпухове очень длинные улицы. Одни идут вдоль железной дороги, другие – вдоль реки. А крупных рек там целых две Ока и Нара. Мы долго ехали по улице Ворошилова, а она все не кончалась, пока после моста не превратилась в улицу Ленинского комсомола. Потом мы повернули направо и оказались на Пролетарской улице. А там и до улицы Коншиных было недалеко.

На зеленоватом четырехэтажном здании было две таблички: «Общеобразовательная школа номер четыре» и «Женский пансион с проживанием «Дарья». Дверь была одна, а табличек две. Я долго колотил в дверь, собрался уже уходить, как она открылась. На пороге, держась за дверную ручку, стояла высокая, худая, в синем платье с белым воротником, отдаленно напоминавшая Мэри Поппинс из нашего фильма женщина. Но с короткой стрижкой на седоватых волосах.

— Вы когда ремонт закончите? – начала она беседу на повышенных тонах. – Начали ремонт и исчезли?

— Дайте войти, – как можно спокойнее ответил я. – Я позвоню, и все будет.

— Ну, войдите, – подозрительно разглядывая меня, сказала желчная женщина. – Ну, позвоните.

В кабинете, который был забит почти до отказа мебелью, книгами и каким-то столовским оборудованием, было тесновато. Да чего там, тесно было, не повернуться. Мы прошли вдоль школьного барахла к окну, где стоял стол, на нем еще много чего, и лежал блокнот, открытый на странице с телефонами. Один из телефонов был жирно подчеркнут красным, и я набрал именно его. Вдруг угадаю?

Сигнал АТС прогудел, наверное, раз пятнадцать, прежде на чем на другом конце провода кто-то поднял трубку.

— Прораб, бля! Чего надо, бля!

— Мадам, заткните уши, – прошептал я женщине.

— Секретная информация? – шепотом спросила женщина.

— Если мат – секретная информация, то да.

И рявкнул в трубку:

— Ты, сука, когда ремонт сделаешь?

— Где?

— В пизде! Скоро детям учиться, а у тебя в пансионе еще конь не валялся, пиздобол!

— В какой школе, бля! – заорала трубка. – Это еще кто мне лапшу на уши вешает?

— В школе номер четыре, бля, что на улице Коншиных, бля!

— Да кто ты такой, чтобы мне указывать?

— Смотрящий за районом, бля. Хошь, как хошь, а я беспредела не допущу.

Сказал, как отрезал. И повесил трубку.

И лицо, и руки женщины застыли в положении удивленной Розовой Пантеры из американского мультика. Она и не думала затыкать уши.

— Ловко Вы его! – уважительно сказала женщина. – Я бы так не смогла. Смотрящий, надо же...

— Вообще-то я никакой не смотрящий, просто взял строителей на понт, то есть, на испуг, – покаялся я. – Я учитель. Прислан к вам на усиление.

Хорошо, что я догадался положить пакет с документами не в сумку, а в просторные карманы моего джинсового жилета. Будь я женщиной, сделал бы наоборот.

— Учитель? – удивилась женщина. – Учитель? А я думала – бандит!

Через пять минут мы сидели бок о бок, знакомились и пили чай с овсяным печеньем, а еще через полчаса приехали строители. Они работали до восьми вечера, понаставили лесов и бочек с краской и побелкой и «испарились». До завтра. Мы, то есть я и Аделаида Матвеевна, им активно помогали, и перемазались больше, чем ремонтники. Ну, и умаялись мы сверх меры.

— А знаете что? – загадочно прищурилась Аделаида Матвеевна.

— Еще не знаю.

— Пойдемте купаться? Я такое местечко знаю, закачаешься! Там песочек золотой, а на мелком месте к вечеру вода прогревается так, что Черноморское побережье Кавказа в подметки не годится.

— Так у меня, кроме как на теле, ничего нет, не идти же обратно в школу в мокром. Так и чирей заиметь недолго.

— Ах, да, Вас же обокрали! Я забыла за хлопотами. Тогда,. .. тогда мы будем купаться без ничего.

— То есть, обнаженными?

— Да.

— Знаю я одно прелестное местечко, – напел я. – Под горой лесок и маленькая речка. Там обычаю верны, люди нежности полны, и целуются в уста возле каждого куста...

— Что за вещица? Мне стыдно, но я не знаю.

— Дуэт из оперетты «Четыре шельмы». Авторов не знаю. Но мне не стыдно. Так значит, обнаженными?

— Да. А потом мы заглянем в ресторан «Лагуна». Место непрезентабельное, но кормят хорошо и просто.

Мы вышли из школы примерно полдевятого, прошли немного назад и свернули к Наре. Жилет я снял и оставил в кабинете Аделаиды Матвеевны, а она осталась в легком сарафане на бретельках. Ей было проще, она была дома.

— Я, пожалуй, возьму Вас на полставки.

— Всего на пол? А в денежном выражении это сколько?

— Пятьдесят тысяч.

— Пятьдесят?

— Мало?

— Я не знаю. Я еще не работал ни дня.

— Вот и поработаете на полставки, привыкните. Я поручу Вам астрономию!

— Ох, Аделаида Матвеевна! Удружили! Я еще на горшке сидел, а уже листал старый учебник по астрономии!

— И еще астрономический кружок, – сказала Аделаида Матвеевна. - Когда мы еще не отпочковались от четвертой школы, и я была не директрисой, а завучем, у нас был астрономический кружок.

— Тогда нам нужен телескоп или сильная подзорная труба на штативе.

— Сейчас купить можно все! – уверенно сказала директриса. – Только где?

— Если есть неподалеку воинская часть, то там обязательно есть стрельбище.

— И?

— А на стрельбище обязательно есть хоть одна подзорная труба, чтобы смотреть, как стреляют курсанты или солдаты.

— Здесь есть какое-то училище, не то артиллеристов, не то ракетчиков. Я Вам выдам аванс – тысяч двадцать пять, найдите военных и поговорите. Беретесь, Владислав Сергеевич?

— Берусь! Только у меня просьба.

— Какая же?

— Разрешите мне называть Вас как-нибудь еще? А то, пока выговоришь «Аделаида Матвеевна», забудешь, что хотел спросить.

— Называйте «Ада».

— И на «ты»?

— И на «ты»! А я Вас... тебя – Слава?

— Слава или Владик. Можно и так, и так.

— А вот мы и пришли!

— И где же река?

— За кустами. Кусты с трех сторон, и пляжик открыт только с воды. Пошли!

Ада схватила меня за руку и втащила в куст.

Пляж действительно был хорош! Он протянулся вдоль берега метров на пятнадцать, в ширину – на пять-семь, и полого спускался к воде. У другого берега было глубже, и там росли белые кувшинки. Мы разулись и, отвернувшись друг от друга, начали раздеваться.

Я снял кепку-бейсболку, стянул майку и взялся на ремень джинсов.

— А я уже голенькая! – радостно завопила Ада, и, сверкая белым аппетитным задком, кинулась в воду. – Догоняй!

Следом за Адой бросился в воду и я. Глупо, конечно, но своей начальницы я стеснялся, как мальчик на первом медосмотре. Хорошо, что я зашел в воду только по колено. Потому что директриса тоном, не терпящим возражений, приказала:

— А ну, снимай! У нас равноправие!

Пришлось подчиниться.

Вдоволь накупавшись и набегавшись на мелководье, я улегся на теплый песок, а Ада взялась за мои джинсы. Она положила их, мокрые, на песок, натерла мылом и прополоскала в проточной воде. Затем положила на большой камень, набравший за день солнечное тепло. Так же она обработала майку, а трусы я не успел намочить. Пока мои вещи сохли, Ада прилегла рядом.

У худых женщин есть свои достоинства. У них нечему отвисать. Это раз. Во-вторых, задница обычно крепче. И лобок. Он чаще всего выпуклый, а с волосами – это настоящий холмик Венеры, поросший первобытным лесом. Ада лежала очень близко, и ее волосы, высыхая, стали пушиться. А минусы – тонкие руки и ноги обычно никто не замечает, если соски торчат, словно они из твердой резины. И еще глаза-глазищи цвета аквамарина!

Я уже хотел перевернуться и навалиться на Аду, потому что член покраснел от притока крови, но она меня аккуратно уложила меня назад, на спину. «Я – твоя начальница, и должна быть сверху!», – снова приказала Ада. Вот такие пироги!

Я иногда не понимаю женщин: наслаждаются они или мучаются, страдают. Стонут они одинаково! Когда Ада усаживалась на член, ее маленькие нежные губки подогнулись и втянулись внутрь. Но и большие, те, что с волосами тоже деформировались, потянув за собой лобок. Мне было плохо видно, потому что солнце садилось и светило Аде в спину.

Когда же член целиком вошел в Аду, я протянул руки и, схватив ее за запястья, потянул на себя, получив возможность как-то двигаться. Когда же она утомленно улеглась, я положил руки ей на талию, а талия у нее в отличие от тети Маши, была, стал Адой дрочить член, словно резиновой куклой. Вот тогда она потекла! Член ходил все легче и легче, и я перестал ощущать упругие стенки ее влагалища...

Потом мы еще полежали, подмылись, вытерлись Адиным полотенцем и стали одеваться. Джинсы и майка просохли, подсели и обтянули мою фигуру: брюки – бугор, как у балеруна, а майка – грудные мышцы.

С пляжика мы двинулись в ресторан «Лагуна». Я, наученный горьким опытом, начал высматривать шпану, но никого нам не попалось. Никогошеньки! Вот и славно, вот и хорошо! Ресторан, представлявший собой деревенскую избу, а рядом кухню-сарай, оба сооружения под профнастилом, был пуст, и официант в образе трактирного полового обрадовался нам, как родным.

— Егор! – сказала Ада официанту. – Подайте нам комплексный обед и шампанское-брют на вынос.

Половой метнулся к окну выдачи и принес нам два обеда, мне – номер один: суп с уткой, картофельное пюре с двумя сосисками под хреном и компот, Аде – номер два: борщ с салом, капуста с котлетами и малиновый кисель. Мы подумали и поменялись. Сосиски пошли к капусте, а котлеты к картошке. И съедены были так же, как и борщ с супом. Про компот и кисель я уже не говорю. Все вкусное и натуральное. Вот так-то!

В школу мы пришли, когда солнце уже село. Ада сама включила освещение вокруг четырехэтажного здания еще сталинской постройки, открыла дверь большим ключом, и мы вошли в холл. «О, черт!», – вдруг воскликнула Ада. – «Про девчонок я и забыла!».

— Каких девчонок?

Она бросилась к физкультурному залу, потом в раздевалку, а из раздевалки в подвал, где изрядно попахивало плесенью. На ходу Ада объяснила, что в ее пансионе «Дарья» - постоянное проживание осенью, зимой и весной, но кое-кто оставался и на лето. Это бюджетницы, за которых платило государство, и которым некуда было ехать, ну и еще девочки, которые не хотели никуда ехать. По разным причинам.

— На время ремонта я перенесла один из дортуаров в подвал, – торопливо говорила Ада. – Они там и живут.

— Девочки! – закричала Ада, врываясь в подвальный дортуар. – Я пришла!

Три девушки лежали на кроватях. Та, что постарше, читала толстую книгу, а две других на одной кровати, укрывшись одеялом, о чем-то разговаривали. Но все три уставились на нас, едва мы вбежали в дортуар.

— Вы, наверное, есть хотите? – заботливо сказала директриса, подбегая к той, что с книгой.

— Не особо, – ответила девица. – Библиотеку бы обновить, все уже читано-перечитано.

— Хотим-хотим! – завопили две девицы. – С утра не жрамши!

— Я сейчас позвоню Егору Ильичу, – пообещала Ада. – Доставят три обеда и сладкое.

— Тортик, тортик! – завопили девицы, а та, что с книгой, сказала:

— Торт есть вредно! Правда?

Ада ушла звонить, а я остался, сел, пододвинув плохо крашеный табурет.

— Не всем, – ответил я, – Кое-кому бы не мешала двойная порция.

— Это Аделаиде? У нее в прошлом году сын в реке утонул. Оттого она такая черная, – пояснила девица с книгой и вздохнула. – Мы ее любим...

— Любим-любим! – подтвердили две девицы. – А Вы ей кто? Друг?

— Я – всем друг! – заявил я. – Я буду у вас учительствовать.

— Ну, дела! – удивилась читательница. – В женском пансионе – мужчина!

— Раньше учителя были исключительно мужчины: Ушинский, Бунаков, Корф, Водовозов, Сент-Илер, Паульсен, Модзалевский, Миллер. Все они были педагогами с большой буквы и... мужчинами.

Я еще вспомнил Пауля Наторпа и иссяк. Хорошо, что вернулась Ада.

— Ну и как вам новый воспитатель? – сказала директриса, едва открыла дверь в дортуар.

— Знает много, – сказала девица с книгой. – А там посмотрим.

— А он добрый? – спросили две девицы.

— Я добрый! – с пафосом сказал я. – Я очень добрый!

— Был тут у нас физкультурник, – прищурилась девица, та, что с книгой. – Тоже добрый. Обрюхатил двух воспитанниц и смылся.

— Пора вам познакомиться, – сказала директриса. – Это Владислав Владимирович Семенов, ваш учитель астрономии и заместитель директора по воспитательной работе.

— А где же мать Тереза?

— Она уволилась и ушла в мир. Кажется, теперь заведует ночным клубом «Поплавок» на Оке.

И для меня:

— Мать Тереза – это прозвище. У нас монахини на бесплатной работе. Из человеколюбия. Есть послушницы, есть трудницы. О! Кажется, мотороллер! Это обед и ужин!

Через пять минут девушки уже ели комплексные обеды и бисквитно-кремовый торт. Все три были юными и чрезвычайно соблазнительными.

Мы вернулись в кабинет и просто попили чая.

— Ловко я тебя повысила? – спросила Ада, прихлебывая горячий чай. – Плюс двадцать тысяч.

— Неплохо. Спасибо! «Товарищ Ленин, работа адова! Будет сделана, и делается уже!».

— А, нетленка! – заметила Ада, посасывая сахарок. – «Двое в комнате, я и Ленин». У Маковского я больше лирику люблю.

— Про полено?

— И про полено. «И полполена березовых дров».

— Хорошая у нас работа, Ада. Из детей людей делать.

— Хорошая, – согласилась Ада. – Только нервная. Особенно с младшими.

— А сколько у нас младших?

— Двадцать пять. И старших двадцать пять. Больше наша «Дарья» пока принять не может. Еще чая?

— Пожалуй, хватит.

— Тогда спать. Я тебе рядом постелю.

Думал, комната. Оказалось, кладовая с раскладушкой. Везет же мне с кладовыми!

Когда я улегся, Ада заботливо укрыла меня одеялом. «Ты меня ночью не беспокой», – сказала Ада. – «Завтра строители придут, гонять их буду. Поспать надо». И ушла, а я повернулся на правый бок и уснул, думал, до утра. Оказалось, что нет.

Меня разбудила одна из девиц, та, что с книгой была. Она нагло растрясла меня за плечо и приложила палец к губам, тихо, мол. Хорошо, что я был в трусах, а то бы напугал девушку с книгой. А может, и нет. Мы очень тихо, босиком, прокрались мимо спящей Ады, вышли в коридор, и только тогда перевели дух.

— Ф-фу! – выдохнула девушка. – Поскольку Вы наш воспитатель, значит должны посмотреть сцену из спектакля «Сатиры и нимфы».

— Ночью? Спектакль?

— А когда? Днем строители сновать и вонять будут. Ночью самое время для сортиров. Ой, для сатиров!

Вас как зовут-то, девонька! – спросил я, едва мы отошли подальше.

— Тамара. Тома. Мара. В детстве, когда я пачкалась, мама называла меня Мара-замарашка. А отец – Тома.

— Все-таки Тома лучше. Как-то по-русски.

Вот зачем китайско-пакистанская текстильная промышленность выпускает такие рубашки? Совсем короткие и прозрачные, ничего не скрывающие, ни юных грудок, ни нежных волосков.

— Так в чем суть вашего спектакля?

— Девица, гречанка, заблуждается в лесу и начинает блудить.

— Лучше написать – теряется в лесу и начинает искать дорогу домой. Дальше?

— Нимфы ее, заснувшую, находят и пытаются ей помочь, а сатиры им мешают. Потом все делают «динь-динь».

— Есть небольшой балет «Послеполуденный отдых фавна». Там фавн, он же сатир, спит на скале. Потом появляется нимфа, несколько нимф, они танцуют, танцуют.... Найдите кассету и посмотрите. Жаль, в пансионе видеомагнитофона нет.

— У меня дома есть. Три!

— Ох, ты! Вы неплохо живете!

— Мы отлично живем! – гордо сказала Тома. – Мой отец – олигарх!

— Очень хорошо! Может, Ваш отец для нашего кружка телескоп купит? Или, хотя бы, денег даст?

— Даст, обязательно даст! Он меня любит! Меня все любят.

— Так почему Вы здесь, и живете в подвале?

— Для разнообразия. Да и понты надоели: охранники, шоферы, машины к школе. Но связь с домом не теряю, по мобиле звоню. А у Вас есть мобильник?

— Нет, некуда звонить. Матери в Смоленск я и по межгороду позвоню.

А девочку можно немного подоить, подумал я.

— Мне часы нужны. Простенькие какие-нибудь с датой, днем недели и автоподзаводом.

— В воскресенье пойдем в город, и подарю Вам часы. А сейчас пойдем в дортуар. Девчонки бесятся, наверное, да и ноги на камнях озябли.

Ну, я альфонс!

— А почему они лежали в одной кровати? – как бы между делом поинтересовался я. – Фройляйн лесбос?

— Так, по мелочи...

В дортуаре свет не горел, девчонки не бесились, а тихо спали, обнявшись. Точно, лесбиянки, подумал я.

— И что делать будем? – прошептал я на ушко Тамаре.

— Спать. Четвертый час уже...

Я, уже не скрываясь, прошел в свою клетушку и шумно повалился на раскладушку. Ада проснулась и сонно пробормотала:

— Ты где был?

— Отлить ходил. Спи...

Утром хотел еще поспать после Адиного завтрака, но в семь пришли строители, стали орать и греметь, то есть, вплотную занялись ремонтом школы. Я сильно потянулся и пошел будить девочек.

Все три еще спали. Вот что значит юность! Лесбиянки спали, обнявшись, а Тамара, откинув одеяло, разметалась по кровати в своей невесомой рубашонке. Будь я сыном олигарха, пусть, местного разлива, ни за что не переехал ни в какой пансионат, а девок менял бы каждый день! Впрочем, все женщины в смысле анатомии устроены одинаково, отличаясь только степенью психоватости – от меланхолии до холерического темперамента. Я полюбовался длинными Тамариными ногами и нежными, но густыми волосками, и решил вернуться обратно к Аде. Будь я верховной властью, я бы запретил приличным женщинам брить лобок и губы, а за налог разрешил сие действо только проституткам.

Ада сидела за столом в кабинете и что-то писала.

— Привет! С добрым утром! – сказал я и, продолжая разыгрывать геронтофила, поцеловал Аду за ушком.

— Погоди, не расслабляй! – ответствовала она, дергая худым плечом, и вздохнула. – Составляю штатное расписание. Людей не хватает, ужас!

— В ИБД были пепиньерки, старшие девочки, которые иногда замещали преподавателей. Можно задействовать наших старшеклассниц. И нам помощь, и им интереснее.

— А что, это идея! – Ада задумалась, погрызла ручку. – Надо попробовать. А с физрой что делать? Может, возьмешь единицу на себя?

— Есть еще идея, – сказал я, многозначительно наморщивая лоб. – Мне все равно надо к воякам обращаться по поводу подзорной трубы. Там наверняка есть какой-нибудь прозябающий офицер по физвоспитанию молодых бойцов. Давай попробуем, копнем в эту сторону. А?

— Тоже дело! – похвалила директриса. – Поедешь, поговори, вдруг выгорит. Сейчас поедешь?

— Прямо сейчас. Только хочу Тамару взять.

— Зачем?

— Город знает, да и деньги...

— Ах, деньги.... Сейчас!

Ада встала и открыла несгораемый шкаф.

— Вот, двадцать тысяч. И не благодари!

А обещала двадцать пять, подумал я.

— И Тамару возьми, что ей тут краску нюхать.

Когда я спустился в подвал, девушки уже проснулись, сидели на сдвинутых кроватях и играли в карты.

— Так, кто со мной искать приключения на одно место? – воскликнул я с порога.

— Я поеду, – просто сказала Тамара и отбросила карты.

— А они? – кивнул я двух других девушек-картежниц.

— Близняшки? Саша и Настя?

— Да.

— К ним «красная кавалерия» прискакала – менструации.

— Какие-то они ненастоящие близняшки, непохожие, – сказал я, когда мы миновали толпу беснующихся в созидательном порыве строителей.

— Они – гетерозиготные, то есть, неоднояйцевые. – пояснила Тамара, оглядывая меня с некоторым неодобрением. – Оттого и непохожие. А бывают однояйцевые, те похожи, как две капли воды.

— Над нами в Смоленске жила семья с такими близнецами – мальчиком и девочкой. Они были очень похожи, даже уши были одинаковые – оттопыренные.

— Видок у Вас, Владислав Сергеевич...

— Какой?

— Непрезентабельный. Сейчас так не ходят. Джины́ старые, грязные, а жилетку так просто можно выкинуть.

Сама она была в желтых штанах-бананах, белой блузке без рукавов и зеленых кроссовках. На шее болталась мобила.

— Сейчас на рынок, там у отца несколько точек, а потом поищем Ваших военных. Что-то Федя не едет...

— А зачем нам Федя? – осторожно поинтересовался я.

— Федя – отцов шофер, водит отцову машину. Не на автобусе же трястись, в самом деле...

Она смотрела направо, я смотрел налево.

— А, вот и Федя! – через минуту закричала Тамара. – Привет, Федя!

Через полминуты они сидели в машине «Волга ГАЗ-24», пахнувшей краской кузова и желтой кожей салона. «Представляете, движок австрийский, дизельный», – хвастался Федя-шофер с молодым голосом и круглым улыбающимся лицом. – «КПП автоматическая, салон кожаный! Не машина, а песня! И магнитола «Блаупункт». Два на пятьдесят ватт!».

Он бы еще долго хвастался, но Тамара его остановила:

— Давайте поедем уже!

И мы поехали.

Федя рулил хорошо. Он вел «Волгу» одной рукой, а другой шарил в бардачке в поиске нужной кассеты. Наконец нашел и сунул торцом в магнитолу. Та заиграла очень громко и не с начала:

Господа офицеры, по натянутым нервам

Я аккордами веры эту песню пою.

Тем, кто, бросив карьеру, живота не жалея,

Свою грудь подставляет за Россию свою.

Тем, кто выжил в Афгане, свою честь не изгадив,

Кто карьеры не делал от солдатских кровей.

Я пою офицерам, матерей пожалевшим,

Возвратив им обратно живых сыновей.

— Был там? – сразу помрачнев, спросил Федя, когда песня кончилась.

— Нет, Бог миловал. Я на сборах был. Полковник лекцию читал, а представители военкоматов приезжали и забирали парней. И они не возвращались. Было страшно...

— А я был...и там, и там...

Так, в полном молчании мы до рынка и доехали.

Он притаился на задворках гостиницы Ока возле водонапорной башни, и Тамара сразу нашла контейнер с одеждой и мизантропически настроенной толстой теткой. Она сидела на деревянном ящике и скептически разглядывала прохожих. Федя вместе с машиной остался на асфальте, а Тамара подвела меня к мизантропихе.

— Здоровья Вам! – весело сказала Тамара и подтолкнула меня в спину. – Вот этого надо одеть.

— Да, – сказал я. – У меня одежды только, что на мне.

— Ну и?

— Мне нужно две смены белья, джинсы «Супер Райфл»...

— Кроссы ему еще надо, жилет ему надо, и бейсболку тоже ему надо.

— Жених? – еще более скептически нахмурившись, спросила тетка.

— Что Вы! – замахала обеими руками Тамара. – Учитель это, наш новый учитель! Пока ехал, его обокрали.

— Пьяный, что ли был?

— Заснул в электричке.

— Это цыгане! – уверенно заявила тетка. – Они электрички откупили. Если хошь барахло вернуть, иди в табор к ихнему барону. Или как?

— Или как, – сказал я. – Одежду дайте, пожалуйста. А то я скоро завоняю.

— Ох, грехи наши тяжкие! – заворчала тетка, вставая с ящика, отполированного ее задом в голубом халате. – И надо бы в рай, да грехи не пускают!

Она, кряхтя, забралась в самую глубину контейнера и стала выкидывать оттуда пакеты с одеждой. Я ловил их, а Тамара складывала их в большой пакет из черного полиэтилена. Потом потная тетка выбралась из контейнера, и я спросил:

— А где мерить?

— Можешь не мерить. У меня глаз – алмаз и ватерпас. Плати давай!

Я расплатился, и оказалось, что те пять тысяч, которые недодала мне Ада, очень бы пригодились. От кроссовок и новой кепки пришлось отказаться.

— Теперь переодеваться! – скомандовала Тамара.

— Где?

— В гостинице.

Мы зашли с заднего двора, и Тамара постучала секретным образом в маленькую грязную дверь. Открыл не сразу, но открыл какой-то кухонный мужик в грязном, когда-то белом халате, с помойным ведром и выпученными как у сюрреалиста Дали глазами. «Кто сегодня на воротах?», – шепотом спросила Тамара. – «Нефедов или Смирнов?».

— Смирнов, – так же шепотом ответил «Дали».

— Хорошо, – заметила Тамара, когда «Дали» опрокинул ведро в мусорный бак и ушел. – Этот за деньги пустит и ничего никому не скажет. Вопрос в цене.

Мы снова обошли гостиницу и вошли в прохладный холл. Возле второй двери стоял, огромный и несокрушимый, как промышленный холодильник, швейцар Смирнов и буравил нас подозрительным взглядом.

— Нам пожрать! – сказала Тамара, буравя швейцара в ответ не менее подозрительным взглядом.

— Ресторан не работает. Вечером приходите.

И привычно потер пальцы – четыре пальца одним большим.

Тамара в ответ тоже помусолила пальцы.

— А что работает?

— Кафетерий работает. Номер нужен?

— Нужен. На час.

— На сутки. Меньше нельзя.

— К стойке проходите. На рецепшн.

— Нам, вообще-то, в кафетерий, – пояснила Тамара.

— Возьмете номер, хоть два.

Проходя мимо Смирнова (он для этого повернулся боком, иначе не обойти), Тамара, не глядя, сунула ему купюру, и Смирнов, сразу подобрев, взял под козырек.

Кафетерий найти было легко. Там пахло свежим кофе и только что выпеченными булочками. Никого, кроме нас, не было, буфетчице было скучно, и оттого она была разговорчивой.

— Я вот гадаю, кто вы друг другу, – сказала буфетчица, белая и толстая, с ярко накрашенными губами. – На мужа с женой не похожи, на брата с сестрой – тоже.

— А на учителя с ученицей не похожи? – съязвил я, прихлебнув горячего кофе.

— Не-а.

— Тогда на кого?

— Мужик снял на вокзале девицу, и мечтает ее повалять, – наконец придумала буфетчица. – Оттого и привел в гостиницу.

Тамару трясло от смеха, но она держалась. Она засмеялась во весь голос, когда мы поднялись в седьмой номер, заплатив портье вперед.

— Вот ведь дура! – отсмеявшись, сказала Тамара. – У них, у баб мозги только на одно повернуты!

Номер был большой, с балконом. Мы вышли и посмотрели на рынок с контейнерами и водонапорную башню.

— Я ведь с Вами, Тамара, не расплачусь, – сказал я, сложив в уме все сегодняшние траты. – Я уже в минусе.

— Зато я в плюсе, – ответила Тамара. – Это гостиница моего отца, это раз, а во-вторых, Вы сейчас будете примерять вещи, только, чур, не отворачиваться. Понятно?

Вот черт! Перед женщинами я просто так, не для секса, обнажался два раза: в институте на медкомиссии, и подростком, когда заболел. Я лежал дома, врачиха уже приходила послушать легкие, я начал выздоравливать, потеть, и мать обрядила меня в свою рубаху. Врачиха опять хотела меня послушать и велела ее снять. С тех пор у меня от женских взглядов стояк, который спуском и можно устранить.

— Понятно, – проворчал я. – Как не понять.

Я специально раздевался медленно. Нельзя сказать, что я – атлет, но рельеф у меня был, и бицепс тридцать восемь тоже. Девица сидела на диване, совсем близко сидела и смотрела очень внимательно, как я снимаю старую одежду и складываю ее на противоположный край дивана. Когда я снял трусы, у меня случился автоспуск. Ну, и все! Тамара взяла мои старые трусы и тщательно вытерла член.

— Годно! – сказала она. – Квиты.

На выходе нас уже ждал Федя. Он снова улыбался.

— Быстро вы. Аж завидно!

— К полканам! – коротко скомандовала Тамара.

— Куда?

— В училище, – пояснила она. – В командно-инженерное училище имени Ленинского комсомола.

Заместитель начальника училища по материально-техническому обеспечению полковник Ильичев принял нас радушно, если не сказать, радостно. Усадил за стол, угостил чаем с коричными крендельками. Может, он подумал, что я поступать в курсанты пришел, но когда я заговорил о шефской помощи пансиону «Дарья», понимающе улыбнулся.

— Танцы?

— Что?

— Вы хотите организовать танцы между вашими воспитанницами и нашими курсантами? Под духовой оркестр?

— У нас уже были танцы. С физруком, – сказала Тамара. – Обрюхатил двух девиц и свалил в неизвестном направлении. – Нам техпомощь нужна.

— Не вопрос, – быстро сказал полковник. – Что и сколько?

— Нам нужна оптика, – медленно и весомо сказал я. – На стрелковом полигоне, когда курсанты стреляют по мишеням, офицер должен наблюдать и корректировать стрельбу.

— Должен. Только у нас оптика старая, еще советская.

— Что именно?

— ЗРТ-457. С переключателем кратности.

— Не знаю, надо посмотреть.

— Сейчас позвоню.

Он долго говорил по телефону с коротким номером, кого-то пушил, кого-то уговаривал, но в результате взмыленный солдатик принес два металлических кейса, в которых лежали ЗРТ-457 – один с разбитым объективом, другой – без окуляра. Если руки не кривые, можно было собрать один.

— Двадцать пять! – сказал полковник, оглядываясь на дверь. – В порядке оказания шефской помощи – двадцать пять, а так – тридцать.

— Нам надо посоветоваться, – сказал я.

Я отвел Тамару к окну и тихо сказал:

— Я могу рассчитывать на Ваши деньги?

— Конечно. Для меня двадцать пять – не деньги. Но Вы опять будете должны.

— Договорились.

И полковнику:

— Мы берем эту трубу! Обе.

Шофер Федя нас радостно приветствовал:

— С покупочкой! Тамара, в «Дарью»?

— В «Лагуну».

Хорошо, когда вас ждут. Во дворике за столиком нас ждали директриса Аделаида Матвеевна и девочки, предположительно, лесбиянки – Саша и Настя. Они сидели и играли в карты.

— А вот и они! – воскликнула Ада. – Егор, подавай! Слава, ты с военными поговорил?

— Вот! – ответил я, поднимая сразу два кейса с нецелыми трубами.

— Я о физкультурнике.

— Забыл! Сегодня было столько событий.

— Тогда садитесь, Егор сейчас принесет. Что собираетесь делать после ужина?

Я посмотрел на Тамару, Тамара на меня.

— Понятно, – сказала Ада.

— Ничего подобного, – заметила Тамара.

— Лично я буду собирать одну целую трубу из двух нецелых, – сказал я.

— И сколько плачено за две нецелых?

— Двадцать пять.

— За каждую? – ахнула Ада.

— За пару.

— Тогда еще, куда ни шло.

После ужина я спросил у Егора, убиравшего грязную посуду:

— У вас в заведении заточной станок есть?

Тот задумался, взявшись за подбородок.

— Точило есть.

— А сломанный нож найдется? Большой такой разделочный нож.

— Зачем он Вам?

— Инструмент хочу сделать для специальных работ.

Ада и девушки ушли в «Дарью», а я остался, чтобы из двух зрительных труб сделать одну.

Хотя я внимательно не рассмотрел наши приобретения, я решил, что работы предстояло немного: свинтить линзу объектива и прикрутить ее на трубу с окуляром и бинокулярным коленом с призмой. Егор хотел мне помочь, а потому, избавившись от грязной посуды, присел рядом.

Объектив отвернулся и без специнструмента. Накатка на латуни помогла. А вот влезать в другую трубу и закручиваться по мелкой резьбе он никак не хотел, пока я не попросил у хозяина «Лагуны» немного парафина. Дело сразу пошло веселее, и большая линза встала на место.

— Зачем он Вам?

— За звездами смотреть. У нашего директора есть идея создать астрономический кружок, но, согласитесь, изучать звездное небо по картам – это нонсенс. А с телескопом мы будем подниматься на крышу школы и смотреть на звезды и Луну.

— А можно я тоже как-нибудь приду? – спросил Егор, поглаживая лысеющую голову. – Когда я учился, у нас не было астрономии.

— Конечно, приходите. В конце сентября ночи темные, воздух чистый, и еще не очень холодно.

На том и распрощались. Я подарил Егору кейс с трубой без линзы и ушел в «Дарью». Директрису и девушек я нашел в дортуаре. Они сидели на сдвинутых кроватях и нехотя играли в карты.

Ада бросила карты на байковое одеяло и сказала: «Все, надоело. А у тебя вышло что-нибудь?».

Я не без гордости ответил:

— Вышло.

Я по дороге из «Лагуны» в «Дарью» несколько раз останавливался и смотрел в трубу. Вышло здорово!

— Где-нибудь в час поднимемся на крышу школы, поставим трубу на штатив и посмотрим! Кто знает, здесь луна бывает?

— Бывает! – закричали непохожие двойняшки. – Здоровущая!

— Если будет, посмотрим и на нее.

— Тогда спать! – скомандовала Ада, и все пошли спать.

Но сама она спать не захотела.

— Спать вроде поздно, – задумчиво сказала Аделаида Матвеевна, поглядывая на меня.

— А я бы вздремнул пару часиков.

— Но-но! – погрозила мне пальцем Ада. – Раздраконил старушку и в кусты? Я тебе!

Что хотите, делайте, а я люблю женщин в возрасте. Молодые, если им гормоны не забили мозги, остановят: «Презик надень!», или приходилось вынимать в самый неподходящий момент. А это кайф уже не тот – все время думать, чтобы не капнуть. А немолодым женщинам карбюраторный впрыск самое то – чувство удовлетворения во всех смыслах, и чистый белок.

Ада сегодня была немного пошире, чем вчера, то ли какие упражнения делала, то ли расслабилась в предвкушении. Это мужчинам лучше не расслабляться, а женщинам (некоторым) необходимо. Иначе – вагинизм, спазмы мышц влагалища. Она прыгала сегодня на мне несколько иначе, чем накануне, не наваливаясь на меня худым телом, а чуть откинувшись назад и опираясь на руки. Уж не знаю, оргастировала она на самом деле или только имитировала оргазм, чтобы мне потрафить, но я в нее накончал целое море. Мы немного полежали рядом, обсудили подросшие цены у Егора, обтерлись, и стали собираться на крышу.

Ночью тише, чем днем, хоть на улице, хоть в помещении. Это Нью-Йорк никогда не спит. А Серпухов спит. Но на лестнице мы услышали голоса, едва мы вышли на лестницу, ведущую на крышу. А эхо громкое, потолки в сталинских зданиях высокие, и мы услышали наших девушек. Они обсуждали наши отношения: мои и Ады.

Саша: Томка, а он тебя трахал?

Тамара: Нет, ни разу. Но хуина у него здоровый!

Настя: Он Адку ебет с утра до вечера.

Тамара: Хватит пизди́ть-то! Он ее только раз и драл. Ну, может, два.

— Надо же, угадали! – прошептала Ада.

Саша: А ты откуда знаешь, что у него, ну, эта, хуина большой?

Тамара: Видела. Мы на рынке барахла накупили, и я попросила его переодеться на моих глазах. Он свои трусы снял, а там, девки, дубина!

Настя: Теперь понятно, почему директорша так стонет.

— Ну, хватит! – прошептала Ада и громко, на всю лестницу:

— Девочки! Мы уже идем!

И наши злопыханки заткнулись.

На чердак вела короткая вертикальная лестница, Тамара и Ада забрались легко, а Настю и Сашу пришлось подпихивать под мягко-упругие задки, и тут я вспомнил незадачливого физкультурника.

У школы, как у всякого приличного здания, был чердак, а на полу – толстый слой керамзита – спеченными глиняными катышками. Мы шли по керамзиту, и он шуршал у нас под ногами.

— Как осенние листья! – сказала Тамара.

— Что?

— Это шуршит, как осенние листья в конце сентября.

— Хотите, девочки, я испорчу вам романтическое настроение? – сказала Ада.

— Попробуйте! – хмыкнула Тамара.

— Скоро в школу! В одиннадцатый класс!

— Этим нас не напугаешь! – ответила Тамара, а девчонки засмеялись.

Выход на крышу нам преграждал висячий замок. Кто-то повесил его на раму чердачного окна.

— Тут замок, – сказал я.

— А у меня ключа нет, – ответила Ада.

Как будто все замки открываются только ключом...

— Шпильку для волос! – потребовал я.

Герои разных детективов открывают замки по-разному. Шерлок Холмс пользовался отмычками, сыщики попроще – подручным инструментом в виде кувалды и скарпели – длинного зубила для долбежки каменной кладки. У меня не было ни того, ни другого, я взял у Тамары шпильку для волос и с хрустом согнул ее конец под прямым углом. Еще пяток секунд, и канцелярский замок раскрылся.

Фантастическое зрелище открылось нам, когда мы выбрались на гремящую при каждом шаге крышу школы номер четыре. Фантастическое зрелище открылось нашим глазам! Мы стояли, онемев, и смотрели за реку на редкие огни, на темные пустые улицы, на школьный двор, но, главное, мы смотрели на небесный купол, усыпанный ночными звездами. Женщины просто смотрели, а читал звездное небо, как раскрытую книгу.

— Вот две Медведицы – Большая и Малая, вот – созвездие Лиры с самой яркой звездой летнего небосвода Вегой, а вот почти на западе звезда Алголь – в переводе с арабского – Глаз дьявола.

Все это я выпалил, почти не задумываясь, и тут же добавил:

— Алголь находится в созвездии Персея, а совсем рядом – созвездие Андромеды, которую он, Персей, освободил из плена морского чудовища. А в созвездии Андромеды – одноименная туманность, которую видно в темные ночи невооруженным глазом.

— Я что-то читала про туманность Андромеды, – задумчиво сказала Тамара, застыв темным силуэтом на фоне звездного неба.

— Иван Ефремов, – подсказала директриса. – Ученый-палеонтолог, писатель-фантаст и социальный мыслитель.

— И как Вам показалось, Тамара? – поинтересовался я, собирая зрительную трубу.

— Да так, сказки про светлое будущее. Про греческую проститутку лучше.

— Почему же сказки? – спросила Ада, кутаясь в курточку.

— Потому что люди – жадная сволочь! – ответила Тамара, отгоняя комара. – И я, и мой отец, который выжимает деньгу из чего угодно. И вы все –тоже.

— И, тем не менее, Вы, Тамара, охотно пользуетесь отцовскими деньгами. Не так ли?

— И я, и вы.

— Дамы, я собрал телескоп! – сказал я, сбивая волну взаимного недовольства. – Всем смотреть!

— Куда?

— В трубу на звезды. Наверху, на бинокулярном колене – переключатель кратности «тридцать-шестьдесят», а дальше на корпусе – рифленая гайка. Это резкость.

— Чур, я – первая! – сказала Тамара, расталкивая близняшек.

Но на звезды смотреть она не стала. Тамара повернула трубу в сторону далеких заречных огней и долго водила по горизонту, щелкая переключателем кратности и покручивая настройку резкости. И вдруг воскликнула:

— Матыньки мои, да там е,. .. сношаются!

— Где, где? – засуетились возле трубы близняшки Саша и Настя. – Томка, дай посмотреть!

— А на что там смотреть? – с деланным равнодушием ответила Тамара. – Баба лежит грудями на подоконнике, сиськи расплюснула, а мужик ее дерет сзади, как последняя скотина.

— Ну, дай посмотреть-то! – заныли девицы, отталкивая друг друга.

— Все, кончили, – доложила Тамара. – И свет погасили. Спать пошли. И я пойду.

— И я! – сказала Ада.

Они ушли, а я остался с Сашей и Настей.

— Кто из вас старшая?

— Я, – ответила Саша.

— На пять минут, – съязвила Настя.

— На полчаса.

— Тогда Саша – первая, – объявил я.

— Вот так всегда! – заворчала Настя. – Как первая, так Саша...

Они еще немного поспорили, эти непохожие близнецы, а я, прислонившись спиной к трубе, сидел и думал. Мысли мои были просты и ползали возле одной темы: дадут или не дадут, а если дадут, кто первая – Саша или Настя?

Оказалось, никто, потому что Саша, едва глянув в зрительную трубу, завопила:

— Там пожар! Пожар!!!

Она закричала так громко, что Настя закрыла ей рот ладонью:

— Тише ты, заполошная!

Это была стареющая луна. Она высунулась из-за леса, осветила облачную пелену, и Саша приняла этот свет за зарево пожара. Хотя зарево чаще всего бывает красным.

Флер романтики был окончательно сдернут, и я стал сворачивать свою обсерваторию, снял со штатива трубу, отсоединил бленду и все закрыл в металлический кейс. Спокойных снов вам, Саша и Настя, Ада и Тамара! Спокойных снов, Серпухов! И мне тоже спокойных снов!

Все-таки здорово иметь брата или сестру, думал, спускаясь по лестнице с кейсом в руке. Если бы у меня был брат, то я бы хотел, что бы он был погодком, а, если сестра, то моложе года на три. Почему? А потому, что мы с братом дрочили бы, как равные, а сестренку я просвещал и обучал. Хотя с малолетками это все нельзя, статья-с, да и аморально-с. Тогда старшую сестру, сходившую замуж и злую до секса. Но у меня не было ни брата, ни сестры, и мать растила меня одна.

Я рано привык ей помогать: ходить к колодцу за водой, безотрывно следить за опарой на теплой печке, чтобы тесто не вылезло на беленые кирпичи, колоть дрова тяжеленным колуном. Мы с матерью ходили в июне за ягодами, в августе – за грибами, а потом, вечером, ели толченые ягоды с песком и молоком, а грибы жарили с картошкой и сметаной. Почему мы бросили этот рай? Мать сначала работала простой дояркой, потом звеньевой, затем бригадиром. И как-то после одной из доек бригада не досчиталась двух фляг с молоком. Если бы кто-то выдул или отлил себе молока, так это пустяк, но алюминиевые фляги были наперечет, и на мать «покатили бочку». Были у матери завистницы, были. Пришлось компенсировать стоимость фляг, в денежном выражении – ерунда, но на бригаду коммунистического труда легло несмываемое пятно – наплевательское отношение к колхозному имуществу. Мать сдала бригаду, получила паспорт, за полцены продала дом соседу, и мы уехали в Смоленск начинать все сначала. Мать устроилась уборщицей в школу, забирала из школьной столовой объедки и остатки. Иногда с текстильной фабрики привозили брак на тряпки, мать выгадывала куски и шила себе и мне. В общем, жили, бедно, но весело.

О себе мать не думала, куда там! Но иногда исчезала на час, на два, надевала лучшее крепдешиновое платье, простое, но чистое белье, нейлоновые чулки на круглых резинках и уходила в бараки на окраину, как позже я понял, по меткому выражению классика - «беса тешить». Однажды пришла побитая, исцарапанная и в рваном платье, но веселая. «Ух, я им дала!», – говорила мать, смазывая лицо йодом. А в другой раз пришла под утро целая, но печальная, хотя не с пустыми руками – с полным бумажным пакетом разной снеди...

Я шел медленно, и девчонки, торопясь в свой дортуар, меня обогнали. Похоже, Ада меня ждала и заснула с книгой в руках, обнаженная и соблазнительная. Теперь я был сверху, а она лежала навзничь, глядя невидящими глазами в высокий потолок...

Хорошо, что цивилизованное человечество придумало выходной день. Когда-то оно пахало без выходных, отдыхая только после удачной охоты на мамонта в танцах до упада и безудержном трахе со своими самками. Строители не приходили два дня: субботу и воскресенье, и мы долго спали и купались в Наре – девушки сами по себе, учитель астрономии и директриса отдельно. А потом девушки нашли нас, и мы стали купаться вместе. Хорошо, что молодежь ныне пошла не стеснительная и с пониманием. Теперь мы купались впятером, и я чувствовал себя вождем маленького голого племени. При воспитанницах мы не сношались, но, отсылая их под благовидным предлогом, брали свое.

Жаль, что все хорошее быстро кончается. Кончились и выходные. От строительного шума и гама была, конечно, польза. В нашу школу провели горячую воду, и в обоих дортуарах оборудовали ванные комнаты. То-то Саше и Насте был праздник! Девушки были готовы полоскаться с утра до вечера, и выгонять их приходилось чуть ли не силой.

К двадцатому августа ремонт был закончен, и строители ушли, забрав все, даже пустые бочки из-под краски. Только один вагончик сиротливо стоял под старыми липами, брошенный, позабытый, с облупившейся краской на покатой крыше и без колес, на кирпичах. А двадцать первого августа в школу номер четыре нагрянула комиссия по проверке готовности к новому учебному году. Возглавляла комиссию МосОблОНО Вера Петровна Никонова. Правда, грозная комиссия состояла из одного человека – самой Веры Петровны.

С первого же дня она повела себя странно, например, оказалась поселиться в лучшей гостинице города «Korston Club Hotel 4 звезды» и питаться в лучшем ресторане «Себастия». Вера Петровна попросила купить ей коробку китайской лапши и захотела поселиться в облупленном вагончике без колес. А еще она попросила повесить на углу вагончика на кирпичах умывальник и дать ей электроплитку с чайником. И это все!

Утро следующего дня началось со следующей живописной картины: Вера Петровна, обнажившись наполовину, прошествовала к умывальнику с кувшином холодной дождевой воды кусочком мыла в походной маленькой мыльнице. Она вылила содержимое кувшина в новехонький латунный умывальник, сверкавший на солнце, словно золотой, и стала шумно мыться, плюясь и отфыркиваясь, словно тонула. Я поспешно раскрыл окно пошире и вооружился трубой ЗРГ-475. При приближении в шестьдесят крат я хорошо разглядел соски Веры Петровны и хотя, они качались в такт ее телодвижениям, были похожи на плоды шиповника, такие же красные и продолговатые. А при приближении в два раза меньшем я уже увидел не только соски, но и груди целиком. Время, хотя их вытянуло, но не уплощило окончательно.

Я вздрогнул от неожиданности, когда Ада рявкнула мне в ухо: «Ну-ка, вуайерист несчастный!» и оттолкнула меня от трубы плечом. После мимолетного разглядывания сильной фигуры Веры Петровны, Аделаида сказала, не то с удивлением, не то с растерянностью, а, может и с ревностью: «А она ничего!», и тихо отошла в сторонку. Ее, было, сменили девчонки: Тамара, Саша и Настя, но бурлеск-шоу кончилось. Вера Петровна вытерлась большим полотенцем и втиснула груди в маленький темный бюстгальтер.

После порции китайской лапши Вера Петровна напилась чая и захотела обойти школу. Меня Ада назначила ей в помощники.

— Ты, главное, с ней не спорь, – сказала директриса. – И, вообще, всячески ублажай. Скажет чего, сразу делай.

Никонова вооружилась маленьким фотоаппаратом и сказала:

— Ну, я готова! А Вы?

— Всегда! – ответил я.

И мы пошли.

Нам предстояло обойти всю школу, осмотреть все помещения, и учебные, и вспомогательные, технические, а Вера Петровна хотела все сфотографировать и создать электронный отчет-презентацию. Мы поднялись на четвертый этаж, и я отомкнул ключом замок на дверях актового зала.

Да, зал был хорош. Настолько хорош, что рабочие со своим ремонтом его обошли, потому что на сцене в таинственном полумраке стояли барабаны, электроорганы, накрытые кусками полиэтилена, и гитары в чехлах и футлярах. Напротив сцены был балкон со светотехникой, а ниже – виднелись окошечки кинобудки.

— Надо бы свет включить, – сказала Вера Петровна. – Я хочу это снять.

— Сей момент! – вскричал я, и, оставив Веру Петровну на сцене в окружении инструментов, сбежал вниз, шустро подскочил к выключателям. Я включил все шесть, и зал наполнился люминесцентным светом. Потом я раздернул полные шторы на высоких окнах, добавив к электрическому свету свет близкой осени.

— Вот так хорошо! – похвалила Вера Петровна и принялась все фотографировать, и зал с откидными стульями, и высокий потолок, и окна. И меня, своего покорного слугу.

Признаться, на сцене она смотрелась. Если бы Элла Фицджеральд была русской, со светлыми, забранными в пучок на затылке волосами, то лучше, чем Вера Петровна, и не найти. Чем-чем, а своей сильной фигурой она ее здорово напоминала.

— Мы сейчас сделаем художественную фотографию, – сказала Никонова. – Вы пройдете на сцену, сни́мите с этого инструмента покрышку и сделаете вид, что поете. Мы назовем это самодеятельностью.

— Я еще гитару возьму, – предложил я. – Вроде как я играл сначала на гитаре, а потом встал за клавиши. Как Кен Хенсли из группы Юрай Хип.

— Возьмите, конечно, – одобрила Вера Петровна. – Этого добра здесь навалом. Вы только не торопитесь, и ничего не сломайте.

— Конечно, казне убыток! – согласился я, доставая из футляра «Стратокастер». – Видите, какой красивый!

Инструмент действительно был красивым. Снежно-белая накладка-пикгард хорошо сочеталась с темно-красным санберстом верхней деки и слоновой костью звукоснимателей-синглов. Вряд ли это был настоящий инструмент, хотя сделан он был хорошо и аккуратно. Двухмануальный электроорган, похожий на «Хаммонд» тоже был хорош, и мне захотелось все это включить. В глубине сцены притаилась целая куча комбиков и усилителей с колонками, и именно туда тянулись кабели от четырех зачехленных микрофонов. Похоже, самодеятельность в четвертой школе была на уровне.

Чисто интуитивно я включил могучий гитарный комбик, усилитель электрооргана и микрофонный усилитель. Вера Петровна уселась в первом ряду и стала ждать, когда я отрегулирую громкость. А я просто выставил все регуляторы на середину.

Я не стал пытаться спеть джаз вроде «Только мы вдвоем» Гловера Вашингтона Джуниора. Я запел «Only you». Сказал, конечно, что это никакой не Элвис, который никогда ее не пел, я сказал только:

— Бак Рам «Only you». Первые исполнители - «The Platters», четыре негра и девчонка, тоже негритянка.

— Вот те раз! – отозвалась с первого ряда Вера Петровна. – А я думала – Элвис...

— Распространенное заблуждение! – пояснил я в микрофон. – Кто ее только не пел, даже Ринго Старр. Кроме Элвиса.

Это была единственная песня на английском, которую я знал до конца, целиком и с аккордами. Я сыграл вступление на электрооргане и взялся за гитару. Конечно, не хватало баса и барабанов, но я старался спеть, как можно лучше, и без них.

И все-таки Вере Петровне не понравилось. Она морщилась, словно жевала лимон целиком, а когда я закончил, сказала:

— Спойте что-нибудь наше. И я затянул «Клен».

Это дерево понравилось Вере Петровне гораздо больше. Она стала подпевать, а потом выскочила на сцену и встала за электроорган.

У нее тоже неплохо вышло, только «макушки» не звучали, не «Мираж», но тоже неплохо. А спела она «Спи, моя печаль».

В этот день мы больше никуда не пошли, обесточили актовый зал, задернули шторы и отправились к Вере Петровне в вагончик есть китайскую лапшу.

После чая с лимоном у нас состоялся небольшой разговор.

— Вам нельзя жить в школе, – вдруг сказала Вера Петровна.

— Почему?

— Школа женская?

— Женская.

— Контингент учителей женский?

— Женский.

— Вот поэтому. Не дай бог кто-нибудь забеременеет. Кто отвечать будет? Я!

— Почему?!

— Скажут, вовремя не приняла меры.

Железная логика, и не поспоришь!

Пришлось переезжать в вагончик.

Разумеется, эта идея мне нравилась, разумеется, эту идею выносила в себе Вера Петровна. Просто единственный обозримый мужчина должен принадлежать ей, инспектору МосОблОНО, или как их там. Но эта идея категорически не понравилась Аде, Аделаиде Матвеевне. Она села, замолчала, то и дело, поглаживая себя по голове, потом глубоко вздохнула и вымолвила:

— Ради дела. Иди. Но каждый вечер жду себя с отчетом о проделанной работе.

Необходимый канцеляризм, понимаю. Могла бы сказать, приходи перед сном, отдерешь меня по полной программе, и иди в вагончик спать с Верой. Я взял себя в руки (чемоданов у меня не было) и переехал на новое место жительства.

Слишком быстро все случилось. От одной женщины, которую едва знал, переехал к другой, которую не знал совсем. Я предложил Вере Петровне соорудить перегородку, на худой конец повесить штору, но она – ни в какую. «Мы взрослые люди, нам не следует стесняться друг друга», – был ее ответ. А если у меня от ее белого тела стояк, как у сатира? Вот то-то!

После очередного чая с китайской лапшой я стал вставать из-за стола и зацепился «бугром», как у балеруна, за столешницу. Казалось бы, пустяк, но от внимательных глаз Веры Петровны сей факт не ускользнул.

— Что это там у Вас, а? – живо поинтересовалась Вера Петровна. – Словно кукурузный початок спрятали.

— Ну, как Вам сказать, Вера Петровна, – ответил я в некотором смущении. – Уверяю Вас, что початка там нет. Нет там и балетного бандажа.

— Бандажа? – удивилась инспекторша. – Какого бандажа?

— Что-то вроде «ракушки» у боксера, которая прикрывает гениталии.

— Ага! – снова удивилась Вера Петровна. – А раз так, что там ничего особенного нет, значит там только тело?

— Верно.

— Подойдите-ка поближе. Снимите джинсы...

Раз Ада сказала ублажать, значит, буду ублажать. Вплоть до самого-самого.

Джинсы я снял, а трусы снимать не стал, просто вывалил все «хозяйство» в прореху. Стою, жду.

У Веры Петровны был сегодня день удивления, не иначе. Не может быть, чтобы такая классная женщина не видела редковолосую мошонку и лохматый член вблизи. А раз так, то дурачится. Или хочет!

Пока она рассматривала мой член вблизи, я все думал, как раскрутить Веру Петровну под благовидным предлогом, и вот что придумал.

— Вера Петровна, Вы за равенство полов или как?

— Конечно, за равенство.

— Тогда покажите мне тоже что-нибудь. А то стою, как на медосмотре.

— А Вам врачи что-то показывали?

— Нет, врать не стану, не показывали. Только Вы не врач.

— Верно, я педагог.

— А раз так, должны сеять разумное, доброе, вечное. Так?

— Так.

— Ну, вот...

— Ладно. Я Вам сисю покажу. Правую. Мне кажется, она красивее.

— Все познается в сравнении. Давайте две!

— Две, так две. Только Вы мне молнию расстегните, заедает.

На Вере Петровне было платье без воротника. Она, как в нем приехала, так и ходила второй день. А молния у шеи с кудряшками волос действительно заедала, и я промучился с ней, наверное, минуты три, тыкая членом в спину Веры Петровне и оставляя на сером платье влажные следы.

Наконец, молния поддалась, и инспекторша спустила платье до пояса, показав еще одну препону: лифчик. С ним проблем не было.

Женские груди – это что-то невероятное! На них можно смотреть, и можно гладить, мять, а соски с кружочками – отдельная песня! Можно прикинуться младенцем и сосать эти восхитительные соски!

Груди бывают маленькие, как у подростков, средние, как у женщин до тридцати, и большие, хотя у тощих все по-другому. У Ады они маленькие, но, увы, обвисшие, у Веры Петровны – большие. Я их не мерил, но для себя решил, если женщина может дотянуться губами до соска, то это большие.

Я сосал ее левый сосок, Вера Петровна – правый, приподняв грудь рукой. Ее сосок, сначала морщинистый и вялый, затвердел у меня в губах, словно маленький член.

— Ух! – сказала, еле переводя дух, Вера Петровна. – Теперь живот. Вам нравятся женские животы?

Мне, конечно, нравились женские животы: большие, маленькие, выпуклые и не очень. Женщина без живота, как постель без подушки. Инспекторша спустила платье еще ниже, и моему взору предстали настоящие женские трусы, не какие-то там трусики с ягодками и слониками, а настоящие светлые дамские трусищи из плотной материи! Их мощная двойная резинка разделила тело Веры Петровны пополам, до поры скрывая пупок. Я оттянул эту резинищу, и на меня пахнуло настоявшимся женским запахом. А еще там был лужок, не войлочный лес, а травяная поляна, усеянная травой, засохшей на корню. И это сено пыталось прикрыть овражек, который начинался на этой поляне и уходил вниз и назад.

Вера Петровна сняла платье, сложила его на маленький табурет и подняла с пола трусы.

— Теперь Вы видели все! – торжественным голосом объявила инспекторша. – За исключением входа в пещерку, где никто не живет. Так посели же там своего квартиранта!

Разумеется, я внял ее призыву и впустил своего жильца со всеми вытекающими из него последствиями!

После четвертьчасовой борьбы с засухой в пещерке Веры Петровны ирригация победила, и «квартирант» вернулся в свою старую квартиру – мои трусы с «дверью», то есть, с прорехой. Мы перевели дух и съели еще по порции китайской лапши. Я понял, что хочу мяса! Настоящего мяса, а не соевых катышков!

— Давайте вечером сходим к Егору и нормально поедим, – предложил я Вере Петровне.

— А кто такой Егор?

— Егор – это ресторан «Лагуна» с номерами.

— С какими номерами?

— С комнатами.

— Какая-нибудь халупа?

— Изба. Большая деревенская двухэтажная изба. Готовят просто и вкусно. Если кулинарные изыски нам будут не по карману, возьмем комплексный ужин: кефир, булочки и чай.

— Возможно, и сходим, – задумчиво сказала Вера Петровна. – А теперь погуляйте где-нибудь, я начну писать отчет.

Она достала ноутбук, включила его и вывела: «Отчет по частной школе «Дарья» и муниципальной школе номер четыре. Глава первая – актовый зал». А я пошел с устным отчетом о проделанной работе к директрисе школы «Дарья» Аделаиде Матвеевне.

Женщины, на мой взгляд, ужасные собственницы. Они считают, что мужчина, а именно, я, должен принадлежать только им, и никому иначе. Мать считает, что сын лучше, чем его девушки, что они глупы и недостойны его внимания, жена и мысли не допускает, что муж может уйти к другой только потому, что ему надоели ее болячки и ревность. «Я же его любила», – обычно говорит себе такая «брошенка». Ада, что естественно, тоже такая собственница и, едва узнав, принялась меня ревновать. Сначала к Тамаре, затем к Вере Петровне.

Ада сидела в своем кабинете за письменным столом, жевала ручку и смотрела на меня исподлобья. Я нагло, без приглашения сел напротив и откинулся на спинку.

— Ну? – мрачно сказала Ада.

— Что «ну»?

— Работал... с этой?

— Работал.

— Сколько раз?

— Один.

— Так мало?

Я в ответ только пожал плечами.

— Что смотрели?

— Актовый зал.

— Придиралась?

— Нет. Понравилось.

— Хорошо, иди.

Вот и весь отчет!

— К ночи заглянуть?

— Не надо. Обойдусь. С ней работай.

Ладно, буду работать. С ней приятно иметь дело.

Когда я вернулся в вагончик, Вера Петровна все еще сидела над ноутбуком. Я присел напротив на второй топчан, она сняла пластиковые очки для близи и сладко потянулась.

— Ой, что-то я устала! – сказала Вера Петровна. – Пошли, погуляем!

От школы номер четыре до «Лагуны» всего-то метров сто, поэтому мы шли не спеша, ведя неторопливый разговор. Вера Петровна, наконец, сняла свое официальное платье и надела длинную майку с изображением Че Гевары.

— За платье сойдет? – спросила инспекторша, натягивая майку на белра.

— Сойдет.

— Я как-то не подумала...

— Сойдет!

Че Гевара лежал на ее грудях и курил сигару.

Майка вообще, и майка с рукавами в частности – хорошее изобретение человечества. Вроде белье, а вроде и нет. Когда женщина напяливает на себя мужскую майку, она так ее, женщину, то есть, приятно обтягивает, и сразу видно, есть на ней лифчик с трусами или только легкий трикотаж.

— А скажите, Вера Петровна, Вам часто приходится бывать в командировках?

— Летом. Каждое лето я провожу в «гостях». Раньше было хорошо, приветливо, а теперь смотрят зверем.

— Не надоело?

— Знаете, нет. Узнаю новые места, новых людей, а когда приезжаю повторно, вроде как домой возвращаюсь к родственникам.

— Вы ведь не всегда инспектировали школы?

— Не всегда, конечно. Я ведь учительницей была, уехала из Москвы в глушь, поддавшись душевному порыву. Поэтому я – наполовину деревенская.

— Я тоже. Только мы сначала жили в деревне, а потом в Смоленск переехали.

— А здесь как оказались?

— В поисках места. Закончил педвуз, а оказалось, что учителя никому не нужны. Почти никому.

Ага, подумал я, как кобель в поисках мосла и суки. Кажется, нашел и то, и другое.

— А вы, Вера Петровна, зачем покинули столицу?

— Хотелось свободы. Воли. Я ведь молодая была, хотелось быть среди молодежи. Скажу честно, хотелось мальчиков, которые от тебя зависят.

— Мальчиков?

— Юношей. Молодых, неопытных, но жадных самцов. Мне хотелось их строить в школьном коридоре и смотреть, как они спускают. А потом отобрать самых выносливых и забрать с собой в постель.

— У Вас сильное воображение.

— Почему только воображение. Кое-что мне удалось. А скажите, Вы ведь в школу пошли тоже не просто так.

— Разумеется. Захотелось свежести, неопытности и непосредственности.

— Что-то удалось?

— Первого сентября будет видно. Начало учебного года не за горами.

Вот как! Мы с Верой Петровной одного поля ягоды! Только мне не хотелось строить девушек в коридоре и заставлять мастурбировать. Мне хотелось сразу брать их за сиськи и тащить в кровать. Жаль только, что молоденькие залетают вполоборота.

Вечерело. Солнце уже скрылось за заречным лесом, и только вечерняя заря освещала разбитый асфальт улицы Коншиных. Фонари не горели.

— А где обещанный ресторан? Тут какая-то глушь! – удивилась Вера Петровна.

— Да вот же он! – указал я на торчавшую из-за забора двухэтажную избу. – Это и есть ресторан с номерами «Лагуна».

Егор нам обрадовался. Да и как не радоваться, если наша школа фактически делала выручку его заведению.

К кефиру и булочкам я попросил два куриных окорочка – это все мясо, что мог предложить мне Егор. Вера Петровна вначале отказывалась от курицы из-за боязни растолстеть, но потом махнула на фигуру рукой: «А, завтра снова ходить по этажам, растрясу!». И съела окорочок, предназначенный мне...

Потом мы поднялись на второй этаж, где сняли номер на час. Ведь надо было Вере Петровне растрясти окорочок? Она так старалась, что еле дотащила ноги до нашего вагончика.

На следующий день она действительно обошла все кабинеты: химию, физику, географию, посидела в лингафонном кабинете с наушниками на голове и все фотографировала и протоколировала. Сама умаялась и умаяла меня. После обеда я доложился Аде о проделанной работе и вернулся в вагончик, где инспекторша, вздев на нос пластиковые очки, работала с ноутбуком. Эппл, надкусанное яблочко. Я бы такой не взял ни в жисть. Сломается, слетит операционка, и только сервис нам-вам поможет.

Проработала она где-то до часа ночи, я, отвернувшись к стене, чтобы свет голой лампочки под потолком не был в глаза, заснул, но был вскоре разбужен воплем: «А, с-суки, бляди!». Это ругалась Вера Петровна, глядя в экран Макбука. Сначала я подумал, что ноут сломался, но инспекторша сказала, наоравшись:

— Хуже! Меня уволили!

И добавила еще тише:

— И из служебной квартиры турнут!

У нее была служебная маленькая однокомнатная квартирка, куда Вера Петровна возвращалась после командировок. Именно была, потому что в одночасье она лишилась и работы, и дома. Бывшая инспекторша тут же отослала в МосОблОНО недоделанный отчет, и на ее телефон с веселым звяканьем упала СМС-ка о переводе на банковскую карту выходного пособия в сто тысяч рублей. К утру она успокоилась, да и я ее успокаивал, как мог, и по-миссионерски, и «раком», и сбоку.

Солнце стояло уже высоко, когда я посетил Аду с докладом и сообщил, что инспектриса уже никто, а просто дама, но отчет все-таки она отправила. И тут же школа номер четыре и частная школа «Дарья» получили «электронный сертификат о соответствии минимальным требованиям по оказанию услуги образования...» и др. Ада была довольна, и я сразу предложил Веру Петровну в штат школы «Дарья» учителем физики. Как ни странно, Аделаида Матвеевна согласилась, но с оговоркой:

— И завучем. А то у нас монашки расписание составляют.

— И завучем, – словно эхо, повторил я.

И Вера Петровна тоже была довольна: она, как в старой деревенской школе, стала завучем. Без всяких курсов повышения квалификации. После оправленного отчета она смотрела на ноутбуке кино, тихо радуясь и огорчаясь вместе с героинями советских фильмов. Она смотрела, а я думал: «Вот еще доброе дело сделал. Какой, хе-хе, я хороший!». Как говорится, кому бы еще помочь. Тамаре? Да она сама кому хочешь поможет. «Двойняшкам»? А надо ли? Да и денег у меня не густо. А в чем еще, кроме денег и подарков, можно осчастливить женщину? Тем, что болтается в трусах у мужчины? Ладно, этим, и еще подарками. Кстати, о подарках. Тамара собралась подарить мне часы, и что-то замолчала. Наверное, забыла.

— Садись рядом, – сказала Вера Петровна и потеснилась на своем лежаке.

— Я лучше пойду погуляю.

— Иди. А я кино досмотрю, – сказала Вера Петровна и проводила меня подозрительным взором.

Для начала я зарулил в дортуар к девчонкам. Тамара опять что-то читала, зажав уши, а Саша и Настя визжали и бегали друг за другом с явно недетскими целями, потому что у каждой на ремешках был привешен страпон. У Саши розовый, у Насти голубой.

— Вот дурочки! – сказала Тамара, поправляя волосы. – Сейчас набегаются и будут трахаться. Вы куда-то собрались?

— Тут какая-то фабрика есть, – ответил я. – Может, надо помочь.

И сделал, как мне показалось, тонкий намек.

— Тома, а сколько времени?

— Ах, да, – спохватилась Тамара. – Забыла совсем...

Она залезла под подушку и выхватила оттуда бархатную коробочку.

— Вот. Здесь сматрфончик и часики. Я тоже люблю помогать людям.

— Спасибо, Томочка! – прочувствованно сказал я, принимая коробочку. – Дайте поцелую!

— А вот это не надо! Не люблю!

Ну, и ладно. Не надо, так не надо.

В бархатной коробочке оказались две другие, а в них смартфон «Верту» со всеми причиндалами и карманный хронометр с цепочкой. Смартфон был черный с золотом, а часы в серебряном корпусе и с матово белым циферблатом. «Престиж» было написано на этом циферблате.

Когда мы вышли из дортуара, смартфон висел у меня на шее, часы покоились в маленьком карманчике джинсов, а девчонки все еще визжали и бегали друг за другом со страпонами.

— Ну, дуры и дуры! – в сердцах сказала Тамара, когда мы поднимались по лестнице. – Дети в жопе пищат, а они все в игрушки играют! А что за фабрика?

— Хлопчато-бумажных изделий. Я подозреваю, что там продаются не только трусики и маечки.

— А зачем нам что-то еще? У меня есть все, девчонки тоже голыми задницами не сверкают.

— Есть у меня идея, – смущенно сказал я. – Форма. Нарядить вас в форму.

— Так есть уже форма! Голубые балахоны и чепцы. Ненавижу ее!

— Тихо, Тома! Не надо так кричать. Я о другой форме, о гимназической. Фартук и платье, все по фигуре. А, главное, никаких брюк.

— Чулки или колготки? – быстро спросила Тамара.

— Младшим воспитанницам – колготки, им трудно с застежками, горничных у нас, как я понял, нет, а старшим – не колготки и не чулки.

— Это как же? С голыми ногами зимой холодно!

— Есть такие колготки с широким вырезом, делающие их похожими на чулки с поясом. Если к ним добавить трусики с замочком, то будет очень удобно.

— И эротично, – задумчиво сказала Тамара. – Только многие девочки трусов не носят.

— Почему?

— Дрочить удобнее. Руку под подол сунул и погнал. Жаль только, что тетрадки с промокашками перестали делать.

— Почему?

— Лишнюю влагу удалять. Да, ну Вас! Девушку в смущение ввели!

Тамара, и правда, зарделась, словно маков цвет. Хорошо, что фабрика оказалась недалеко, а то бы сгорела девка! Хорошо, что фабрика была совсем рядом.

Как я и думал, при фабрике был магазин. Не сказать, что там был богатый ассортимент, но сшить, к примеру, платье было из чего. За прилавком стояла разбитная румяная девица едва ли намного старше, чем Тамара, и они быстро нашли общий язык. Я придирчиво рассматривал альбом с образцами тканей, а девушки негромко разговаривали и поглядывали на меня. Минуты через две продавщица удалилась, а Тамара сказала: «Есть у них форма. Образцы. Местные девицы по вызову заказывали. Сейчас принесет».

— Вы что-то ей сказали?

— Я сказала, что Вы малолеток любите.

Ну да все равно, что подумает обо мне какая-то продавщица.

— Я еще думаю всех учителей нарядить на старинный манер: женщин – в синие платья, а мужчин – в вицмундиры.

— Со шпагой?

— Ну, с какой шпагой! Сейчас народ такой, что этой шпагой и проткнет. Да и холодное оружие педагогу не положено.

— Ладно, без шпаги. А вицмундир – это что?

Пришлось объяснять, что вицмундир – это форменная одежда гражданских чиновников в виде фрака. Пока рассказывал, продавщица принесла стопку одежды, и девушки ушли в примерочную.

Мужчине, чтобы поменять верхнюю одежду и белье, нужно две минуты. Ну, три. Ну, пять! Тамара и продавщица копались минут двадцать. Я специально засек по своему «Престижу» – двадцать одна минута пять секунд. Столько прошло времени, когда шторы на примерочной кабине раздвинулись, и оттуда выскочили продавщица с красным лицом и не менее краснолицая Тамара.

— Извините! – хрипло сказала Тамара. – Мы там развлеклись немного. Ну как?

Школьное платье с белым фартуком, кстати, очень короткое, на ней сидело идеально. Но! Тамара в нем имела вид девушки по вызову, одетой для ролевой игры «Трахни школьницу!».

— Не пойдет! – резко сказал я. – Вы в нем на блядь похожи! Молодую, ухоженную, но блядь!

— А что же надо? – растерялась продавщица.

— Никаких открытых бедер, декольте и прочих манящих завлекалок! Все должно быть целомудренно. Это школа, а публичный дом.

Продавщица снова скрылась в глубине магазина за плотными шторами, а Тамара ушла в примерочную кабинку.

Следующее платье было не в пример лучше. Бедер оно не открывало, а лишь намекало, что тут, выше колена, скрыта гладкость кожи и упругость девичьих мышц. И фартук был другой: с крылышками-фестончиками и большими пуговицами на боку.

— Пойдет? – в один голос спросили продавщица и Тамара.

— Пойдет, – ответил я. – Значит, нам такого добра пятьдесят разных размеров, и еще черных фартуком пятьдесят.

— Боюсь, не угадаем с размерами, – сказала продавщица.

— Для этого существует пригонка и подгонка. Пригонка – это подбор по размеру, а пригонка – это легкая перешивка по фигуре.

Зря я, что ли, военную кафедру заканчивал!

— Я так пойду! – предложила Тамара. – Тут недалеко.

Выйдя на улицу, я вдруг ощутил себя папашей, ведущим под ручку дочку-школьницу.

— Ой! – вдруг вскрикнула Тамара. – Лист падает!

Она изловчилась и поймала красный кленовый лист.

— Неудивительно, – сказал я. – Скоро осень.

И Тамара вдруг запела:

Свет твоего окна для меня погас, стало вдруг темно.

И стало все равно — есть он или нет, тот волшебный свет.

Свет твоего окна, свет моей любви, боль моей любви.

Ты отпусти меня, ты отпусти меня и больше не зови, не зови, не зови.

Я подпел Тамаре, как смог, фальцетом:

Осень, осень, лес остыл и листья сбросил.

И лихой ветер гонит их за мной.

Осень, осень, ну давай у листьев спросим.

Где он май, вечный май.

Неплохо вышло.

— А что, если нам группу собрать? – предложила Тамара. – Ведь инструменты есть. Я знаю несколько девчонок. Порепетируем немного и первого сентября выступим. Вы как думаете?

— Я только за! Дело за малым, за названием.

Тамара задумалась. Ей шло, когда она думала, наклонив голову и держась за подбородок двумя пальцами – большим и указательным.

— Я тут книжку читала, – медленно проговорила Тамара. – Про любовь девушки и католического священника. Она называлась «Поющие в терновнике». Если так и назваться?

— Очень хорошо! – похвалил я Тамару. – С небольшой поправкой. Предлагаю название – группа «Поющие в крыжовнике».

Тамара засмеялась и мило поправила пальцем прядку волос.

Неожиданно обе наши идеи: насчет формы и насчет группы Аде понравились. Она прикинула в уме и на калькуляторе, во что нам обойдется замена балахонов и чепцов на советскую форму и твердо сказала:

— Бюджет школы потянет! Если немного ужмемся по другим статьям. Ибо форма дисциплинирует. И насчет группы.... Среди монахинь есть сестра Евпраксия, в миру – Ольга Борисовна Кашеверова. Она нам поможет. А худруком назначаю тебя, Слава. Кажется, у тебя есть вкус.

Я тут же придумал себе артистический псевдоним – Владислав Солнцев, и Аделаида Матвеевна его тоже одобрила. Мне показалось, что предложи я полет на Марс, она бы одобрила и его.

Ближе к вечеру я узнал причину доброты и щедрости директрисы Ады. Ее назначили директором и школы номер четыре. Работы, конечно, прибавилось, но и бюджеты объединились. К тому же завучем у нее теперь – Вера Петровна Никонова, знающая свое дело женщина и опытный преподаватель.

Кое-что я разузнал и о Кашеверовой. Она была успешной певицей, но, столкнувшись с жадным и циничным миром шоу-бизнеса, изверилась и ушла в монастырь. Настоящей монахиней она не стала, слишком много связывало ее с внешним миром, и потому Ольга попросила соизволения помогать в школе «Дарья» с пением. Я тут же связался с матушкой-настоятельницей и попросил ее о встрече с Ольгой. И матушка не отказала.

Наша встреча состоялась в небольшой монастырской гостинице, двухэтажном доме, имевшем два входа – с улицы и с территории монастыря. Я опоздал всего на две минуты, а Ольга Борисовна, невысокая скуластая женщина, меня уже ждала, смиренно сидя на кровати.

Она тоже сразу согласилась, только сказала, что двадцать песен мы поставить не успеем. Двенадцать, по шесть в каждом отделении сможем, а двадцать нет. В первом отделении – зарубежная эстрада, во втором – наша. Обратно я уже ехал не один, я ехал вместе с Ольгой Борисовной, бережно, словно драгоценный сосуд, поддерживая ее под острый локоть.

Одинаковые сценические костюмы она отвергла сразу. «Время «Энималз» ушло без возврата», – сказала Ольга Борисовна. – «Теперь время «Вилледж Пипл». Так что будем в своем».

Мы решили сделать так: в первом отделении спеть мировые хиты и каверы на них, а во втором наше. Я очень хотел, чтобы группа «Поющие в крыжовнике» спела из Сюзи Кватро и Тарьи Турунен, и сказал об этом Ольге. А она в ответ:

— За Сюзи я спою запросто, а вот Тарью Турунен, боюсь, не вытяну. Тут опера нужна. Но попробую.

— Так Вы поете?

— А как же! Пела, пою, и, надеюсь, буду петь. Возьмите гитару и начнем. Я возьму бас.

Ольга пела хорошо, намного лучше, чем я ей аккомпанировал «чесом». И на басу она играла хорошо, прямо, как Сюзи. Мы исполнили «Стамблин’ин» три раза и присели отдохнуть прямо на сцене, как хиппи.

Для ритм-гитары Вы, Слава, вполне, – сказала Оля. – А вот для соло, боюсь, техники у Вас не хватает. Придется звонить Сереже Чернову.

Ее лицо посуровело, а глаза загорелись таким блеском, что хотелось зажмуриться. Ох, не все так просто было между этим соло-гитаристом и поющей монахиней!

Оля хорошо знала девочек в части пения, кто на что способен, и предложила за электроорган поставить.... Кого бы вы думали? Правильно, Тамару. У нее было музыкальное образование, и она играла на пианино. Оля осталась на басу, на бас-гитаре, а за барабаны она позвала с помощью моего смартфона и соизволения настоятельницы здоровенную монахиню Ангелину из тех, что остановят и войдут. К сожалению, Вера Петровна Никонова, самоучка, осталась не у дел. Жаль, конечно.

Едва ворвавшись в актовый зал, и толком не поздоровавшись, Ангелина плюхнулась на стул и схватила барабанные палочки. Повертела их в ручищах и громогласно заявила: «Ух, ты, никак из гикори! А тарелки турецкие! А барабаны японские, не супер, но тоже хорошие!». И выдала такое барабанное соло, что сам Фил Коллинз позавидовал бы!

Потом мы взялись за демоническую девушку из Финляндии, а точнее, за ее песню «Солнечное затмение». Оля, конечно, справилась, только не хватало глубины на низких нотах. Она была права. Тут нужен был оперный вокал. «А давайте я попробую!», – вдруг сказала Ангелина. – Вы мне только текст напишите русскими буквами. Оля быстро написала, и Ангелина запела:

— The sun is sleeping quietly, once upon a century...

У нее был низкий женский голос, ниже, чем у Оли, ниже, чем у Тарьи, но такой могучий, что в зале без микрофона и усилителя тряслись стекла. В общем, Шаляпин в рясе. Песня осталась за ней.

Я очень хотел спеть из Билли Джоэла «A Matter of Trust», «Вопрос доверия», но Оля сказала, что у меня нет подачи. Она показала, как звучит песня с подачей и без, и я понял, что пока поживу так, без подачи. И без Джоэла. К первому отделению мы еще пристегнули Бонни Тайлер и Шер, первую с характерной песней «Между землей и звездами», вторую с «Маленьким человеком».

Оставались еще две незакрытые позиции, и Оля предложила их занять блюзом. Я тут же пошел ей навстречу и предложил что-нибудь из Гэри Мура и Джо Вонамассы. Мы остановились на «Still Got The Blues» и «Stop» соответственно. Тут мне играть соло вовсе не доверили, и просто спел под собственный чес, Олин бас и барабаны сестры Ангелины. Солнце уже садилось, когда в зал вошел Егор с Федей, а с ними Тамара. Все с сумками и судками. Только тогда мы поняли, что проголодались.

Пока мы насыщались, Тамара села за пианино и спела «Колыбельную Светланы». Получилось так пронзительно, что у меня выступили слезы, Ольга Борисовна стала смотреть в окно, а могучая Ангелина сломала барабанную палочку. «Колыбельная...» сразу вошла во второе отделение.

Итак, что мы имели к ночи? Сложился состав группы «Поющие в крыжовнике»: ритм-гитара – я, основной вокал и бас-гитара – Ольга Кашеверова, на клавишах Тамара, на барабанах – сестра Ангелина. Оставался неохваченным Сергей Чернов, и Оля ему все-таки позвонила, и он завтра с утра (ура!) обещал приехать. Второе отделение полностью мы еще не обсудили, хотя я «смотрел» в сторону «Пикника», Антонова и «Веселых ребят». У них относительно простая, красивая музыка и несложный вокал.

А в перерыве, чтобы слушатели не разбежались, можно исполнить, как цемент между кирпичами, два, ну, три романса или что-то вроде. Я бы спел «Романс» Митяева и из «Сплина», а между моими персональными выступлениями Тамара могла бы исполнить «Спи, моя печаль» из репертуара современного «Миража». Там один синтезатор и голос. А закончить наш концерт мы решили песней «Замыкая круг».

Утром нас разбудил рокот мотоциклетного мотора. Это приехал гитарист Сергей Чернов. Он прибыл на большом черном мотоцикле с прицепом, весь в черной коже и в шлеме. «Эгей, люди! – закричал Сергей. – Я приехал!». Затем он снял шлем, и оказался простым улыбчивым парнем.

У него было своих две гитары в футлярах, но Сергей, громыхая высокими ботинками, сразу пошел смотреть инструменты. По дороге нам попалась Ольга Кошеверова, но Сергей сделал вид, что ее не заметил, а она держалась сзади, делая вид, что ей, монахине, с нами просто по пути. Когда мы вошли на сцену и занялись инструментами, Оля села в дальний угол и притихла.

Как ни странно, наши инструменты оказались настоящими: и Стратокастер, и Лес Пол, и Пресижн Басс. Был также опознан двухмануальный орган Хаммонда, и синтезатор Полимуг. Сергей был доволен, а уж в каком восторге был я, словами не описать. Он включил аппаратуру, стал пробовать и настраивать аппаратуру, а меня выманила в коридор Вера Петровна.

— Сделайте вид, что Вас куда-то срочно вызвали! – прошипела она. – Разве не видно, что им нужно поговорить?

— Тогда пойдемте в открытый класс и подождем, пока они поговорят.

Честно говоря, рассматривая музыкальные инструменты вместе с Черновым, я об Оле как-то позабыл. Кабинет химии был не заперт, и мы сели за парту у двери.

— Шикарные инструменты! – сказал я. – Думаю, что здесь без Тамариного папы не обошлось.

А Вера Петровна, похоже, меня не слушала.

— Помирятся они или нет? – задумчиво сказала завуч.

— С чего Вы взяли, что они в ссоре?

— Оля вчера сказала. Она и монастырь ушла из-за любви.

Она рассказала, что Сергей и Ольга почти поженились, но третья женщина, совсем не певица, а танцовщица «топлес» увлекла Сергея, так сказать, в пучину страсти. И где-то год Ольга Кашеверова жила в монастыре, занимаясь с монахинями хоровым пением. Они иногда перезванивались, Сергей просил прощения, но Ольга была непреклонна, пока я не придумал группу «Поющие в крыжовнике». И он приехал на «Кавасаки»...

— Вам случалось мириться с женщиной после долгой ссоры? – вдруг спросила Вера Петровна.

— А я и не ссорился.

— Счастливец!

— Просто было нечего делить.

Когда мы вернулись в актовый зал, Ольга и Сергей стояли, обнявшись, и она прижималась лицом к его куртке-косухе.

— Помирились! – одними губами прошептала Вера Петровна. – Пошли отсюда!

В этот день больше репетиций не было. Чернов, отсоединив прицеп, возил Ольгу на своем мотоцикле по Серпухову и его окрестностям, а школьные дамы тихо завидовали их вновь обретенному счастью. Признаться, я был горд, что снова был причастен к доброму делу.

Но еще через день мы взялись за музыку со всей серьезностью, ведь из пяти участников группы «Поющие в крыжовнике», по крайней мере, двое были профессионалами. Серега и Оля спуску нам не давали. И мы репетировали по восемь часов с перерывом на обед. Чернов, конечно, играл великолепно. Ноты его не интересовали совершенно. Свои соло он придумывал на ходу.

К тридцатому августа наш концерт был вчерне готов. Пришла Ада, посидела, послушала, поковыряла в ухе. Было громко, потому что я подключил порталы. Это такие стационарные колонки, стоящие по бокам сцены, намного мощнее, чем разномастные комбики, стоявшие в глубине сцены. Она послушала немного и сказала:

— Ладно, пойдет. Пойте! Первого сентября вечером.

(Окончание следует)