Итак, она теперь была не одна. Она взяла ребенка из детского дома. Маленький ей был не нужен, поскольку она работала, и Люба выбрала почти взрослого юношу, который закончил девятый класс. Высокий, стройный, с прозрачными, как весенние льдинки, глазами, он сразу лег ей на сердце. «Намучаетесь Вы с ним!», – сказала директор детдома.

— Почему?

— Такой возраст, – загадочно сказала директор.

Люба недавно получила однокомнатную квартиру, но когда переехала, поняла, что одиночества долго не выдержит. После никогда не спящей громадной коммуналки тишина давила на уши. И тогда ее сменщица по работе за прилавком надоумила: «А ты ребеночка возьми из детдома. А? Все не так скучно». И она поехала в Красногорск и выбрала кудрявого русого Сережу. «Хочешь, я буду твоей мамой?», – спросила Люба, и он кивнул:

— Хочу...

Так они и ехали, сначала на автобусе, потом на метро, затем на трамвае, а Люба, не умолкая, рассказывала о своей работе в магазине, о новой квартире, о людях в старой коммуналке, а Сережа, положив голову на мягкое Любино плечо, дремал и слушал. Теперь у него был дом, и была мать, а у Любы был сын. Что еще желать двум одиночествам?

Как только они вошли в квартиру, Люба сразу повела сына в ванную комнату. «Чистота – залог здоровья!», – сказала Люба и велела сыну раздеться, пустить воду и забираться в ванну, а сама на минуту вышла за полотенцем и бельем. Когда же вернулась, то сразу увидела сына, сидевшего в ванной по пояс в воде, но в казенных черных трусах.

— Кто же моется в трусах? – спросила Люба.

Сережа повернул голову и увидел, что мать стоит рядом в одной полупрозрачной рубашке и смотрит на его трусы.

— Я должна все видеть, – сказала Люба. – Вдруг у тебя там эти, насекомые!

— Мне как-то неловко, – пробормотал Сережа, вставая из воды.

— Ничего-ничего! – ободрила его Люба. – У нас друг от друга не должно быть секретов.

Она сама с трудом стянула с сына облепившие его бедра трусы и отступила на шаг, любуясь сыновними органами. Под ее пристальным взглядом член начал оживать и подниматься к плоскому животу, пока не встал под острым углом. «Кажется, нет насекомых», – заметила Люба. – «Волосы все равно надо сбрить».

— Ты уже бреешься, сынок?

— Д-да...

— И давно?

— Года два.

— Тогда намылься получше и сбрей волосы, вдруг там притаились гниды.

У нее была безопасная бритва, которой Люба летом брила подмышки. Сережа старательно намылил лобок и мошонку, и мать протянула ему бритву.

— Боюсь порезаться! – смущенно пробормотал Сережа. – Лучше Вы... ты...

Люба, естественно, тоже никогда не брила ни лобков, ни членов, ни мошонок, но сразу лихо взялась за дело, проведя бритвой по кудрявым рыжеватым волосам сверху вниз, оставив на лобке четкую светлую полосу. Лобок брить было проще всего, и Люба вскоре с этим справилась, а вот сморщенная редковолосая мошонка поставила перед ней неразрешимую задачу. «Тут вроде насекомых нет», – неуверенно сказала Люба. Оставался член, снизу которого тоже росли волосы. Она ухватилась за крайнюю плоть, потянула за нее, натягивая тонкую кожу, но Сережа сказал: «Ых!», закатил глаза, а крайняя плоть шарообразно раздулась. Его член еще дергался у матери в руке, выбрасывая семя, она сдвинула плоть назад, открыв головку, и сказала: «Тут тоже надо все промыть». И снова отступила на шаг.

Дальше Сережа сделал все сам. Он сбрил волосы снизу члена, промыл головку с мылом и, осушив ее полотенцем, натянул плоть на место. Любе стало неинтересно, и она ушла в комнату, наказав сыну вымыться целиком. Честно говоря, он воспринял ее уход с облегчением, потому что спустить мог бы и сам.

В детском доме дрочка была обычным делом. Как только Сережин член стал стоять, он был немедленно посвящен в тайное братство дрочеров. Главным их занятием была, естественно, дрочка. Самые отъявленные онанисты дрочили прямо на уроках, сунув руку в разорванный карман. Но самым лихим считался дрочер, который к концу урока поднимал два пальца в виде латинской буквы V, что означало «спустил два раза» за урок. В спальне же до глубокой ночи слышались сладострастные стоны, и тяжелый запах спермы витал до самого утра, пока дежурный не открывал окна после подъема.

Люба сама была из детдомовских. Ее, едва оформившуюся девушку, перевели а специальную спальню, в которой обитал директорский «гарем». Директор никого не насиловал под крики и жалобные стоны. Он либо угощал вечно голодных девушек ужином с вином, либо накачивал снотворным. Короче, после вызова в директорский кабинет Люба проснулась женщиной и, к тому же, беременной. Но деньги во все времена решали очень много, и Любе сделали подпольный аборт. С тех пор она не могла зачать, хотя и пыталась много раз. Постепенно результат ушел на второй план, и Любе начал нравиться сам процесс. Жизнь превратилась в калейдоскоп мужчин, ресторанов и застолий. Люба подхватила гонорею, вылечилась и сказала себе: «Стоп! Хватит!». И решительно порвала с прежней жизнью, отгородилась стеной, уйдя в монастырь. Но и там, промучившись послушницей, вышла в мир, отучилась в торговом техникуме, получив специальность: продавец-кассир-контролер. Она стала работать продавцом в универмаге и жить, как все: работа-дом. Тогда-то и подсказала ей сменщица: «Возьми ребенка!». И она взяла Сережу, подспудно вняв тихому, но настойчивому голосу плоти.

В однокомнатной квартире трудно выделить какое-то личное пространство. Люба ничего не могла придумать, кроме, как повесить занавеску. Она вбила два гвоздя, одни – в оконную раму, другой – в притолоку двери кладовой, натянула бельевую веревку и повесила цветастую штору. Получились две комнаты, узкие, как школьные пеналы. Она вешала штору, а перед глазами стоял Сережин извергающийся член. А тут появился и он сам.

Он стоял позади Любы и следил за ее движениями. Она все еще была в полупрозрачной короткой рубашке, и при каждом движении вверх рубашка поднималась и являла Сережиным глазам белый треугольник Любиных трусов.

— Мне бы расческу, – попросил Сережа. – Новое белье я надел.

— Есть-есть! – заторопилась Люба. – Сейчас!

Расческу-то я и не купила, подумала Люба. Она дала сыну свою.

— Старое я могу постирать, – предложил Сережа.

— У тебя теперь новая жизнь, – сказала Люба. – Семейная. Старое детдомовское белье мы выкинем в мусоропровод.

— У меня никогда не было таких трусов, – задумчиво сказал Сережа. – С какой-то прорехой.

Он размотал полотенце и в зеркале разглядывал трикотажную обнову.

— Это удобно, – ответила Люба. – Не нужно снимать, когда надо. Ну-ка, высунь!

Сережа раздвинул прореху, и мать снова увидела член сына.

— Действительно удобно, – пробормотал Сережа, пряча член в трусы.

— Я тебе еще купила «техасы» для улицы и пижаму для дома. Я хочу, чтобы ты ходил дома в пижаме и шлепанцах. А для школы я купила тебе пиджак без воротника. Говорят, модно.

Чтобы приодеть сына, Люба взяла в кассе взаимопомощи сто рублей.

— Может, тебе велосипед нужен?

— Нет, мам, велик мне не нужен, – твердо сказал Сережа. – Я не маленький. Мне бы работу какую до осени.

— Даже не знаю, – задумалась Люба. – Я спрошу на работе, может, грузчик нужен. Не знаю. Завтра спрошу. Давай-ка лучше обедать!

— А что у нас на обед?

— Куриный картофельный суп и котлеты с гречневой кашей.

— Мам, скажи честно, почему ты выбрала меня? – вдруг спросил Сережа.

— Мне показалось, ты на меня чем-то похож, – ответила Люба. – Пойдем-ка к зеркалу.

Они все еще были в неглиже, Сережа в трикотажных трусах, а Люба в тонкой батистовой рубашке на голое тело. Они стояли перед зеркалом в прихожей и смотрели друг на друга, и Люба заметила, как у сына в трусах снова растет бугор.

— Видишь, у тебя и у меня волосы светлые, – сказала Люба. – Нос не похож, рот не похож, а вот уши похожи. Мочки короткие и круглые. Ну, так как? Похожи?

— Конечно, мам. Как близнецы!

Они засмеялись. Зубы были не похожи, у Сережи мелкие и ровные, у Любы крупные, а верхние резцы налезали друг на друга.

Люба надела халат, Сережа – полосатую пижаму, на крохотной кухне они не поместились, а потому обедали в комнате, она же гостиная, она же спальня. Сын ел, уплетая за обе щеки, мать смотрела, как он ест, и думала о его члене, скрытом за полосатыми пижамными брюками. Ей хотелось ощутить его внутри, и она ничего не могла с собой поделать.

Когда обед был закончен, Люба засобиралась на работу.

— Сережа, я отпросилась только на полдня. Надо хоть появиться ненадолго.

— А что мне делать? Что мне можно делать?

— Ну, книжки почитай, радио послушай или, вот, телевизор посмотри. У вас ведь был телевизор?

— Не-а. Нам кино привозили по субботам, да и то не всегда.

Люба вскочила, подбежала к телевизору и включила. Новости заканчивались, Люба послушала погоду и сняла халат.

Как-то детдомовские парни украли из прачечной женские трусы и дрочили на них. Когда Люба сняла халат и бросила его на кровать, Сереже сильно захотелось, чтобы мать сняла и трусы, и тогда он бы завернул член и спустил в тонкую ткань. Но Люба не стала снимать трусы. она надела поверх пояс и пристегнула к резинкам чулки телесного цвета. Затем Сережа помог ей справиться с тугим замком бюстгальтера, одернул подол короткой комбинации, а Люба надела поверх всего очень красивый голубой халат с белой оторочкой и значком «Ударник торговли».

— Ну, я побежала! – радостно сказала мать и чмокнула сына в небритую щеку. – К восьми буду!

Люба ушла, Сережа замкнул за ней дверь и вернулся к телевизору.

Телевизор назывался «Вечер». Он был черно-белым и смешным, словно составленный из двух прямоугольников, смещенных друг относительно друга. Показывали «Волшебную лампу Аладдина». Сережа уже видел этот фильм в детском доме, но был не прочь посмотреть еще раз на царевну Будур и подрочить на нее. На одной кровати лежал Любин халат, а на другую лег Сережа, расстегнул куртку и спустил пижамные брюки и трусы. Все равно было как-то жарко, и Сережа разделся совсем, лег вдоль кровати, положив одну ногу на постель, а другую – поставив на пол. По телевизору как раз показывали сцену, где царевну Будур всем султанским «колхозом» вели в баню, и Сережа легко представил ее, выходящей из ванны, но на ее месте почему-то была Люба. Любу-Будур завернули в простыни и унесли, а Сережа сладко кончил вбок и на пол.

Сережа еще тяжело дышал после обильного спуска, а в его взъерошенную голову пришла дельная мысль подтереть за собой пол. Это ведь не детдом, это его дом, его маленькая квартира, и свинячить в первый же день было как-то нехорошо. Он поискал швабру, не нашел, взял полотенце и вытер лужу, встав на корточки. Под кроватью Любы стоял картонный ящик, и Сережа выдвинул его на свет.

Тем временем Люба пришла на работу. Девушки-продавщицы обступили коллегу с одним единственным вопросом: «Ну, как сынок?». На что следовал одинаковый ответ:

— Осваивается!

А вот с подружкой своей Марией Михайловной, вышедшей на подмену отпросившейся Любе, она разговаривала долго, описала Сережу с ног до головы и рассказала, какой он чувствительный: «Только дотронулась бритвой, а он и кончил!». Даже заочно Сережа понравился Марии Михайловне, а когда она его увидела, понравился еще больше.

После окончания трудового дня в универмаге подруги отправились вместе сначала по магазинам, а потом на квартиру к Любе. Мария Михайловна жила далеко, в области, ездила на работу в электричке и иногда ночевала у подруги на раскладушке. Напросилась она и на этот раз.

Люба по привычке открыла дверь своим ключом и уже собралась позвать Сережу, чтобы помог перенести пакеты с продуктами из маленькой прихожей в маленькую кухню, как услышала стон, затем еще. Это не был стон боли, это был стон наслаждения!

Когда-то давно один студент-художник использовал Любу в качестве натурщицы. Денег она не взяла (какие у студента деньги), а за свою работу попросила студента написать несколько картонов со своим изображением. Художник увлекся и, включив воображение, сделал целый альбом с Любой в весьма пикантных позах. Сережа нашел в ящике этот альбом, а также Любины игрушки, которые в часы желаний заменяли ей мужчин. Сережа, лежа на боку, то листал альбом, то перебирал деревяшки, и онанировал все быстрее, постанывал от близкого оргазма. Люба и Мария Михайловна, переглянувшись, решили паренька не беспокоить до самого конца, пока он не задышит тяжело и часто. И этот миг настал! Настал уже в третий раз за один день!

— Сереженька! – громко позвала Люба. – Я пришла!

Еще днем она предложила сыну не стесняться, а потому он выскочил в прихожую как был – голый, с капающим спермой опадающим членом. Рядом с Любой стояла незнакомая пожилая женщина и довольно смеялась. «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!», – пробасила дама и вручила Сереже свои пакеты с едой.

Сереже еще предстояло налиться настоящей мужской силой, но и то, что он имел, внушило Марии Михайловне осторожный оптимизм. Женщины остались в рабочей форме – синих халатах, а Сережа снова облачился в пижаму, и они, весело отужинав деликатесами из ближайшего магазина под программу «Время», стали готовиться ко сну. Это Сережа мог бездельничать до осени, а дамы работали. Третьей кровати у Любы не было, не было и раскладушки. Женщины улеглись «валетиком», Сережа погасил свет и тоже лег.

И приснилась ему Натаха! Ее имели все, кто хотел, как только она появилась в детском доме. Она была немой, и могла только мычать, как Герасим из «Му-му». В школу она ходить не могла, и ее определили в столовую посудомойкой. По идее ее должны были направить в приют для неполноценных, но до восемнадцати лет ей оставалось меньше года, и ее пожалели. Она и спала в комнате с посудой при столовой, и к ней, к Му-му, бегали по ночам старшие воспитанники. Пришел как-то под утро и Сережа.

Она только что «освободилась», и спала, раскинувшись на полу, на каком-то замызганном матрасе. Она даже не успела проснуться, когда Сережа накинулся на нее и сделал все очень грубо. Натаха Му-му только смотрела на него, а из ее глаз катились крупные слезы. После этого случая Му-му быстро удалили, а Сережа запомнил это несчастье на всю жизнь.

Поначалу она часто являлась Сереже во сне, но потом перестала, а сейчас пришла, и парень опять проснулся в поту. Только рядом с его кроватью стояла не Натаха, а Мария Михайловна в короткой белой рубахе.

— А? Что? – спросонья сказал Сережа.

— Тсс! Тихо! – прошептала Мария Михайловна. – Пойдем на кухню!

Сережа сполз с кровати, Мария Михайловна схватила его за руку и потащила за собой. Там она скинула рубаху на пол, легла тяжелой грудью на клеенку кухонного стола и расставила толстые ноги.

— Ну, сынок, потешь старушку! – сказала Мария Михайловна. – Делай свое дело!

Сережа проснулся только к двенадцати дня. Первое, что он увидел, это был конверт, а в нем десять рублей и записка: «Десять рублей – твоя зарплата за работу. Другую искать не надо. К обеду жди, приду с девчонками. Мама».

К концу лета Сережа заработал на мотоцикл Ява-350.