Задумал Василий Львович Дементьев жениться. И так соседи на балах в Н-ске перешептываются, мол, барин только и может девок крестьянских портить да крепостных себе новых делать. А чтобы все вышло наверняка, послал Трифона в Н-ск искать сваху. «Найдешь сваху добрую, знающую и умелую, и тащи ее сюда, в имение!», – наказал барин Трифону. – «Не мне же к ней ехать. Несолидно как-то!».

Пока Трифон ездил за свахой, решил барин навести в доме хотя бы относительный порядок. Позвал девок и баб молодых с метлами и тряпками, чтобы паутину по углам смахнули, тараканов погоняли и полы помыли. Одетый по-крестьянски, то есть в пестрядинные полосатые порты с подвернутыми штанинами, рубаху-косоворотку, подвязанную веревочкой и босой, он ходил по комнатам, всех поучал, за всеми смотрел, ну и, конечно, прошелся «насчет клубнички». Заметит бабу задастую да по мокрому полу к ней шлеп-шлеп. «Ты мой, мой, я тебе мешать не стану!», – говорил барин каждой второй уборщице. Но мешал, и даже очень, то и дело, пристраиваясь сзади то к одной, то к другой.

Барин был уже женат. Он женился, так сказать, по зову сердца, по порыву души, а вышла из этого такая скука, что не описать словами, хотя вспомнить было что...

После свадьбы со своей соседкой Дашенькой барин отправился в кругосветное свадебное путешествие, посетив Великобританию, Капскую колонию, Цейлон, Новую Гвинею и Полинезию, и везде он жадно интересовался местной культурой. Британию он посчитал скучной и пуританской, англо-голландскую колонию тоже, Цейлон его приятно удивил половой разнузданностью скульптур и храмов, а голых папуасов и папуасок Васенька счел крайне несимпатичными во всех отношениях. Сильно скрашивала скуку молодая жена Дашенька, которая, открыв для прохлады иллюминаторы, скакала на барском члене под удивленные возгласы английских моряков. Но на одном полинезийском острове она подхватила какую-то мерзкую заразу и «сгорела» в три дня. Мало того, из трупа полезли какие-то личинки, и капитан приказал похоронить тело Дашеньки в море, как простого матроса. Ее зашили в серый брезент и спустили по доске в океан под монотонную молитву англиканского священника. Василий Львович пересел на быстроходный клипер и, не выходя из каюты две недели, вернулся в Европу, а потом – в Россию. В Петербурге к нему вернулось настроение, в Москве – здоровая похоть, а в родной губернии – нетерпеливое желание скорее увидеть свой дом.

— Братец, ты колокольчики подвяжи! – попросил Васенька ямщика и пояснил. – Хочу подъехать незаметно.

Ямщик выполнил его просьбу и остановил сани в тени большого сарая напротив барского дома. Барин, молча, сошел на изрядно подтаявший грязный мартовский снег, уселся на бревно возле сарая, а ямщик, получив щедрые чаевые, уехал. На широкое крыльцо выскочила легко одетая дворовая девка, пробежала, скользя лаптями по талому снегу за угол и, задрав подолы, уселась на корточки. Весело зажурчала толстая струя, и девка, отлив, вытерла мокрую промежность подолом, оправила рубаху и сарафан и бегом вернулась в дом. Все кругом мое, подумал барин, и девка тоже. Хочу высеку, хочу отдеру. Хорошо дома! Он легкими шагами взошел на крыльцо и распахнул дверь, за которой уже стоял Трифон и кланялся барину в пояс...

С тех пор барин из родного гнезда уезжал всего раза два, и все на дворянское собрание в город Н-ск. И оба раза ему там не понравилось. И одет немодно, и причесан не так, и ноги ставит ступнями внутрь, как медведь. А после того, как Василий Львович при вальсировке отдавил жене градоначальника ногу до хромоты, и тот едва не вызвал его на дуэль, барин вообще дал слово самому себе не ездить в этот городишко Н-ск. Потому к свахе не поехал сам, а послал Трифона.

Тот приехал на третий день, и не один, с дородной женщиной в черном салопе и таком же капоре. Весна доживала последние дни, днем сильно грело солнце, бушевала зелень и цвели одуванчики.

Дама шла впереди с шитым бисером мешком на локтевом сгибе, а Трифон, согнувшись, нес за ней два погребца с ручками, очевидно, тяжелых. Слуги, как всегда, «проспали», и барин сам вышел в полутемную прихожую встречать дорогую гостью. Она сама сняла салоп и развязала ленты капора, а тут и Василий Львович подоспел с рюмкой анисовой водки и калачом на серебряном подносе.

— Василий Львович Дементьев, столбовой дворянин и помещик. – радостным голосом сказал барин. – Откушайте с дороги, не побрезгуйте угощением!

— А что же! – сказала женщина. – Можно и откушать!

Она лихо опрокинула в алый рот стопку водки, проглотила, как гусар, не поморщившись, и изящным движением полной руки отломила кусок калача. Прожевала, не торопясь, и только после этого сказала:

— Марфа Петровна Куницина, из мещан. Сваха мы.

Потом поправила у зеркала гладкую прическу с большим пучком на затылке и попросила провести в залу. Там Марфа Петровна заметила канапе и чуть ли не бегом устремилась к нему:

— Ух, устала!

За обедом Марфа Петровна рассказала, что содержится в ее погребцах. Оказалось, анкеты и дагерротипы всех невест в округе, как девиц, так и вдовушек. Когда десерт был съеден и вино выпито, они, наконец, приступили к делу.

Для этого сваха была препровождена в кабинет, где Василий Львович принимал официальных гостей, усажена в высокое кресло и с рюмкой шато лафита, который ей так приглянулся, принуждена была выслушать целую речь, посвященную прелестям семейной жизни. Говорил, конечно, барин, а слушала Марфа Петровна и, отчасти, Трифон, привычно занявший свое место за правым плечом своего господина. Василий Львович говорил, а сам разглядывал свою гостью.

Марфа Петровна была женщиной в высшей степени приятной. Ежели к горничной Наташке приделать груди от сильно располневшей за последнее время Анны, а изящную, гладко причесанную головку взять от ее дочери, то как раз и выйдет госпожа Куницына. Вот только траур... Барин прервал свою речь о доступности жены как объекта вожделения и спросил:

— А по ком Вы, уважаемая, траур носите?

Марфа Петровна с ответом не торопилась. Сначала она отпила лафиту, потом поставила рюмку на стол, удивленно выгнула тонкую бровь и лишь потом ответила:

— Да по муженьку-пьянице, будь он не ладен!

— И давно?

— Да уж двадцать лет.

— Двадцать?!!!

Удивлению барина не было предела. Деревенские бабы по своим муженькам-пропойцам носили с год, да и то не все, а тут...

— А чем же он, Ваш муж, царствие ему небесное, заслужил такую честь?

— А тем, что в девицах меня оставил.

Она снова отпила лафиту, а бровь в удивлении пришлось поднимать Василию Львовичу.

— Это как же-с?

— Экстраординарный случай! Представьте, ему – сорок восемь, мне и вовсе шестнадцать, но оба робки, как Дафнис и Хлоя. После свадьбы мы уединились в спальне, долго целовались, наверное, слишком долго, ну, и сделал новоиспеченный муж себе в исподнее. От позора он пошел в столовую, где еще не прибрали остатки ужина, и выдул, словно зельтерскую, целую бутылку водки. Тут уж не до постельных радостей! Там же за столом и уснул. Слуги его принесли, раздели, положили рядом, словно ни в чем не бывало. Утром пришли нас проверять, а простыни чистые! Тронули его, а муж уж холодный! Я переехала назад к маменьке, а чтобы не быть ей обузой, стала потихоньку сватать.

Она допила рюмку. Барин тут же подхватил со стола бутылку.

— Нет-нет! – воспротивилась Марфа Петровна. – Устала, спать хочу. Покажите мне мои покои.

— А дело? Завтра?

— Что же делать-то. Простите покорно, давайте уж завтра.

На всякий случай Василий Львович приказал протопить соседнюю смежную комнату, превратив ее в спальню. Туда он и отвел Марфу Петровну, подхватив ее под руку. Там уже все было приготовлено: розово-пенный пеньюар, обольстительно прозрачная рубашка и ночной чепец.

— Анна! Раздеть и уложить!

Вошла Анна в простой холщовой рубахе и занялась Марфой Петровной. Перед тем, как выйти, барин предложил гостье умыться. Трифон тут же принес два ведра воды, Анна – таз, барин приложился к ручке свахи, пожелал ей спокойной ночи и вышел. Таких «пожилых» девственниц «в миру» он пока не встречал, разве что в монастыре.

Василий Львович вернулся в кабинет и долго думал, а как у свахи там все устроено. Совсем заросло или, наоборот, как-то рассосалось? Надо будет спросить у доктора Шульце, подумал барин и, подхватив свечу, пошел спать.

Ночью ему приснилась Марфа Петровна. Она сидела на ветке и каркала. Потом обратилась в ворону и улетела. Но вскоре вернулась на ту же ветку, и перья с нее спали. Она сидела на ветке, как птица Сирин, и терла у себя между ног.

Утром, когда Трифон помогал ему одеться к завтраку, он спросил:

— А скажи-ка, к чему птица снится?

Трифон почесал буйную поросль на голове.

— Она улетела и прилетела.

— Это к гостям.

— Она каркала еще. Это к чему?

— Это к вестям.

— А баба к чему снится?

— Голая али одетая?

— Голая.

— Голая – к ебле.

— А одетая?

— Тоже к ебле, Ваша милость!

Барин рассмеялся.

— У тебя, Трифон, как ни поверни, если баба – все ебля выходит!

— Ну, а для чего же они еще нужны-то?

— Ладно, шлафрок подай!

Василий Львович оделся и вышел в столовую, залитую утренним светом, к завтраку. Там уже сидела Марфа Петровна, а Анна ей прислуживала. Барин приложился к Марфиной ручке и ущипнул Анну за мягкий зад.

— Как спалось, Марфа Петровна?

— Спасибо, неплохо. Я привыкла вставать рано, проснулась еще до света, лежала, думала о нашем деле.

— И что же надумали?

Марфа Петровна отхлебнула домашней простокваши и, промокнув полные губы салфеткой, ответила:

— Есть у меня несколько кандидатур. Вам каких, помоложе или с опытом?

— Желательно, чтобы помоложе, и чтобы девственница.

— Ну, тогда институтка. Они же там, в этих институтах, о семейной жизни имеют понятие весьма приблизительное. Я тут сосватала одну, так она во время брачной ночи прибежала домой пешком, полуодетая и с истерикой: «Мой муж предложил мне что-то неприличное!». Вот, нашла!

Марфа Петровна вынула из погребца серую папку из тонкого картона, а из нее осьмушку бумаги и конверт. «Аделаида Владимировна Севастьянова, девятнадцать лет, дочь тайного советника, светлая шатенка», – прочла сваха и добавила:

— А вот дагерротип.

Барин принял медную пластину с тонким слоем серебра и чуть не выронил ее на пол. На него с робкой улыбкой на устах смотрела юная обнаженная девица с небольшими острыми грудями и едва заметной порослью светлой порослью ниже маленького живота, которая не скрывала девичьей щелки. Она сидела на стуле, широко расставив тонкие бедра.

— Это кто же снимал? – с трудом проглотив слюну, спросил Василий Львович.

— Да я же и снимала. Они ни в какую не хотели обнажаться перед мужчиной. Пришлось обучиться самой. Оказалось, не так уж сложно.

Она принялась рассказывать о тонкостях съемки на пластины, а барин всмотрелся в ее лицо еще внимательнее, чем накануне. «Милая, милая Марфуша!», – кричала его одинокая душа. «Охолонь маленько!», – отвечал его более рациональный разум. – «У тебя в деревне – таких Марфуш половина». А она, подперев подбородок рукой, ласково улыбалась ему серыми глазами из-под полуприкрытых век.

— Научите меня снимать на дагерротип? – сказал барин.

— А у Вас есть аппарат?

— Нет.

— Тогда как же?

— Теоретически.

— Давайте чернила, перо и бумагу.

Трифон тут же принес необходимое, а барин, взяв стул, сел рядом с Марфой Петровной и не столько слушал, сколько вдыхал аромат ее каштановых волос. Она извела несколько листов дорогой бумаги, прежде чем Василий Львович ее остановил.

— Спасибо, понял больше половины. Предлагаю Вам проветриться.

— Я не против.

— Трифон, заложи ландо!

Все было исполнено в мгновение ока, и вскоре они катили по пыльной дороге. Трифон правил, сзади качались в седлах два дюжих конюха с пистолетами, одетых италийскими карбонариями, а барин, то и дело, вставая с сидения, показывал Марфе Петровне свои владения, а она дивилась их просторам. Наконец они доехали до озера генеральши Курьяновой.

— Давайте сделаем пикник на острове! – предложил Марфе Петровне Василий Львович.

— Озеро тоже Ваше? – изумилась сваха.

— Нет-с. Генеральши Курьяновой. Все собираюсь приобрести, да дорого хотят, черти! Но купаться можно-с.

— А как же мы окажемся на острове? Пешком по водной глади?

— Простите, Ваша милость, что встреваю! – прогудел Трифон, обернувшись. – Оне забыли, что у нас тут лодка припасена. Только воду вычерпать.

— Да-да! – спохватился Василий Львович. – Лодка совсем новая!

Марфа Петровна легким кивком головы приняла предложенную барином руку и, изящно приподняв край платья, вышла из ландо, ступив башмачком в серую дорожную пыль.

Конюхи приняли от Трифона поводья, поставили ландо вместе со своими людьми в тень под прибрежные ивы, а баринов камердинер сноровисто вычерпал воду из небольшой лодки, перенеся туда корзину для пикника. Затем Трифон сел на весла, а барин и сваха – на свободную банку, и они поплыли.

Трифон иногда, словно нарочно, «выпекал блин», то есть, погружая весло со стороны Марфы Петровны не слишком глубоко, брызгал на сваху озерной водой и, пока они добрались до острова, промочил ее черное платье насквозь. А она лишь улыбалась круглым лицом, морщила короткий нос да грозила Трифону пальчиком. «Милая, милая мокрая Марфуша!», – снова закричала романтическая душа, а разум что-то примолк.

За минувший год барыня Курьянова построила на острове белоснежную беседку, очень удобную для отдыха от каждодневных забот, и барии со свахой, а так же Трифон удобно расположились в тени. Камердинер распаковал корзину с припасами, коих хватило человек на семь, и они уселись faire un pique-nique, то есть, пировать на природе. Вот только Марфа Петровна то и дело отлепляла от тела мокрое платье и вытирала бюст носовым платком, запуская руку под декольте.

— Да снимите Вы его совсем! – посоветовал барин. – А то чирей сядет!

— То есть как? Совсем?

— Да. Ведь жара. Пока мы будем тут, все просохнет.

— Как-то неловко, – засомневалась сваха. – Двое мужчин и обнаженная женщина...

— Трифон, отвернись! – скомандовал Василий Львович, и Трифон, словно на плацу, повернулся через левое плечо. Раз-два!

— Вот! Остался один мужчина, который Вам поможет.

— Тогда... тогда меняю платье на ваш пиджак! – нашлась Марфа Петровна. Первым делом она сняла черный капор, а снять платье, то есть, развязать ленты и расстегнуть пуговицы сзади помог барин. Корсет она не носила, а надевала под платье рубашку и панталоны с прорехой между полных ног.

— И белье снимать?

— Конечно. Иначе чирий-Василий!

Ее белое тело было подобно мраморной статуе. Будь его воля, барин взял бы Праксителя за шиворот и приказал: «Ваяй, ваяй немедленно, а то высеку!». И поставил перед скульптором целую скалу мрамора, уж если ваять с Марфы статую, то гигантскую, чтобы видели все. Она бы стояла в Петербурге над Невой или в Москве над рекой Москвой, а у нее между ног ходили корабли, и все, кто ни будь на палубе, с изумлением задирали головы.

Кто-то любит женщин тощих, кто-то – толстых. Барин любил, чтобы у женщины было всего много, как у Анны или как у Марфы. Чтобы были тяжелые десятифунтовые груди, шарообразный живот, острый треугольник темно-каштановых волос под ним, белые полулуния ягодиц и вожделенная раковина губок между ног с розовыми ноготками. И пусть весь мир подождет!

Барин и не почувствовал, как рухнул под его напором последний бастион непорочной Марфы Петровны, то ли разошелся в стороны, как лепестки белой кувшинки, то ли лопнул, как листок папиросной бумаги, а может, его совсем не было? Но это все потом, потому что они наслаждались друг другом несчетное число раз, а когда Василий Львович уже не мог дарить Марфе счастье, он просто присел на корточки и, уткнувшись лицом в ее круглые колени, прошептал:

— Выходите за меня замуж!

И Марфа Петровна ответила:

— Да, да!

А Трифон прослезился...