Тридцать три года лежал на печи Илья. Ноги не ходили совсем. Маманя с ног сбилась, чтобы сына на ноги поставить, разных лекарей приглашала, даже из-за границы. Последнюю гривну извела, да все без толку. И наступили у них голодные времена.... Одни грибы, да ягоды, что маманя в лесу собирала. Да раз ж это еда? Только брюхо набить, и то наполовину. Глуп был Илья, мал, но крепко знал лишь одно, что вся еда из печи берется, а значит, есть она там, да маманя не дает! Решил он до еды добраться, и начал потихоньку лежанку ковырять, глину отбрасывать за печь и дикие камни туда же скидывать. Знал, что за такие дела заругает его маманя, и ковырял он лежанку, пока мамани не было дома. И, наконец, проделал Илья дыру, опустил туда руку длинную, да не нашел ничего, кроме пустых котлов. Горько заплакал Илья, что не нашел еды, а тут и маманя подоспела, тоже плачет. Не нашла она ничего, ни грибов, ни ягод. Один снег. Зима.

— Будем мы, сынок, пустую воду горячую хлебать ложками. Потому что нет у нас ничего, кроме воды родниковой. Разожгла она печь, поставила туда котлы с водой, вроде с первым, вторым и третьим, а сама отлучилась по нужному делу. Жарко стало Илье, горят в печи дрова, впору и загасить, да нечем, ибо стоят ведра дубовые на полу. Хоть и близко, да не достать. И измыслил он, чтоб хоть немного загасить огонь, приспустить в дыру да и молофейки туда молодой отправить. Стал дрочить тогда Илья безудержно, и спускать в дыру, и спустил три раза. Запах пошел, словно в печи сварились щи мясные, каша пшеничная с курятиной и взвар сладкий из клюквы болотной. А тут и маманя вернулась, а с ней калики перехожие, нищие попрошайки, стало быть. И стали они у нее еды требовать. А она опять плачет. Нету у меня ничего, одна вода родниковая вареная. Усмехаются калики, не верят матушке Ильи, ругают ее по-черному, да по-матерному. А тут свесился Илья с печи да и говорит:

— А коли вы моей маменьке не верите, возьмите вы по ухвату и достаньте сами то, что просите!

Взяли они по ухвату и достали из печи три котла чугунных и на стол скобленый их поставили. А там и, правда трех блюд изрядно: щи с говядиной, каша с курятиной и напиток сладкий с клюквой. Сидят калики, гремят ложками да брюхи гладкие гладят. Наелись и говорят:

— За то, что ты накормил нас, Илья, спасибо тебе превеликое! А вот мамане твоей выйдет от нас наказание за жадность. Каждый из нас по старшинству, натянет твою маманю на каркалыгу.

Придивился Илья, что за каркалыга такая, лежит на печи да смотрит, что будет. Обнажились калики да не до пояса, а совсем, и маманю обнажили. Положили на лавку и ну ее на каркалыгу натягивать. Один, с бородой по грудь, ей в зад ее норовит натянуть, другой, что с бородой по пояс, в рот мамане сует, а третий, самый старый с бородою по колени, нацеливается в самое детское место. Кричит маманя, плачет горько, да делать нечего, не может ее сын единственный не только заступиться, но и с печи слезть. Но сполз Илья с печи жаркой неимоверно, добрался до котлов и отведал всех трех блюд. Тут случилось чудо чудное, диво дивное! Встал Илья на ноги, сгреб двух маманиных обидчиков за каркалыги, а третьего погнал пинками по яйкам. Выставил он калик из избенки, отнял у самого старого нож булатный, вознамерился лишить их мущинского достоинства. Пали на колени они, ползают, лобзают Илье ноги грязные, отродясь немытые. Пожалел их Илья, ибо добёр был, а они и говорят:

— За доброту твою, Илья, сделаем тебя ёбарем великим!

Тот калика, что ходил маменьке в зад, сделал Илье самый большой уд на Руси. Другой, тот, что в рот, дал Илье самые большие яйки на земле Русской, а третий, который ходил мамане в детское место, дал ему силу великую изливать из себя реки и озера целые. По желанию, конечно. Тут пропали сии калики, и более никто о них не слышал.

Вернулся Илья в избу, нож булатный за опояской, видит, сидит маманя за столом скобленым, голая да неодетая, и ест из котлов – то щи хлебает, то кашу черпает, то взвар пьет. И на глазах молодеет! Наливаются груди, как луны полные, зад стал как каравай пшеничный разрезанный, а волосы из седых да редких сделались пышные да темные, как в девичестве. А пища в тех котлах все не кончается! Сел Илья рядом с девой распрекрасной, не столько ест, сколько на нее смотрит. И возжелал ее Илья ее и возлег с ней прямо на лавке и смыл с нее позор каликинский из всех трех мест. И стал с тех пор Илья Муромец зваться Мудомцем, поскольку обрел силу, которая, и правда, была велика!