Наша компания из четырёх человеков в белых халатах уже шла по Кимрам. Мне показалось, что сзади в эфире разнеслись истошные вопли!

– Покойники! Покойники разбежались!

Мы прибавили шаг. “И правда что “разбежались”, – подумала я, и мне вдруг стало смешно. Однако засмеяться я не осмелилась, лишь засияла улыбкой. Впереди меня шла “Мать Малыша”, но была ли она теперь уже ею – это был не праздный вопрос. За нею семенили “Малыш” и бывшая “Розовая врачиха”... Все они несли за плесами больничные мешки с бывшими своими телами. Я стала пытаться рассуждать логически. Если они лежали в покойницкой, значит, они были уже все мёртвые... вопросы... вопросы: От чего они умерли?

Кем они друг дружке приходятся, или же они чужие? Как моим инопланетянцам удалось их оживить? А сами они что? Сдохли? А не снится ли мне всё это в каком-то затянувшемся кошмарном сне?

Когда мы перешли мост через реку Кимерку и прошли по улице Орджоникидзе несколько переулков, вдруг “Мать Малыша” (буду пока называть их пока что по-старому) резко повернула направо и пошла по петляющим улочкам между ветхими деревянными домиками. Это уже походило не на город, а на заброшенную старую деревню с покосившимся штакетником и кустами отцветшей сирени, наваливающимися на заборы из горбыля.

– Куда мы идём? – крикнула я вслед “Матери Малыша”.

Она ничего не ответила. Тогда я крикнула немного громче:

– Вы хоть знаете, куда вы идёте?

“Мать Малыша” остановилась обернулась ко мне и ответила:

– Конечно же знаем... Домой... Куда же ещё?

– А где у вас дом? – спрашиваю.

– Здесь, недалеко уже осталось... скоро придём, – сказала она, повернулась, и мы продолжили путь следом за нею.

Я хотела, было, привести их к себе на дачу, благо, что сейчас, кроме меня, там никого не должно было быть. Папа со своей сожительницей – Мариванной – был заграницей, в командировке, а я некоторое время оставалась одна, предоставленная сама себе, но “Если у них есть здесь свой дом, то, конечно, логичнее будет, если они отправятся именно туда, – подумала я, стараясь продолжить логичные рассуждения, – но, если они помнят, где этот дом находится, то значит они не умерли... то есть... умерли, но ожили... воскресли?” Я совершенно запуталась. Ещё я обратила внимание на то, что “Мать Малыша” перестала мысленно отвечать мне на мои мысленные вопросы. ”Интересно, а куда тогда подевались мои инопланетянцы”, – подумала я. “Мы спрятались затаились уголках их подсознания, как вы называете это место...”, – тихо пропел в мой голове до боли знакомый голос.

И вдруг женщина повернулась ко мне и говорит:

– Всё. Мы пришли... вот он, наш дом.

Я увидела небольшой ветхий домишко в глубине заросшего сада. К тому же он был весь обугленный снаружи, будь то бы перенёс недавно пожар, который быстро успели залить.

– Это ваш дом? – спросила я недоуменно, будто бы засомневалась в её словах, – А почему он весь чёрный.

– Кто-то его поджёг, – отвечала “Мать Малыша” каким-то подозрительно обыденным тоном, будто речь шла о чем-то случающимся чуть ли ни ежедневно.

– Поджег?! – ужаснулась я, – кто это мог? Зачем?

“Мать Малыша” пожала плечами и пояснила:

– Мы все были дома и ещё спали. Кто-то рано утром подкрался, подпёр входную дверь снаружи колом, облил двери и стены под окнами бензином и поджег. Нас спасло то, что пожарные быстро подъехали, да к тому ж начался сильный ливень. Пожар быстро залили, но мы все угорели, и нас отвезли в больницу. Очнулись мы уже в морге на железном столе... ну, дальше ты всё знаешь – сама видела... – она помолчала немного и вдруг проговорила: – Спасибо тебе... ты нас спасла.

– Как я спасла вас? Чего я видела? – спросила я, ничего по сути не понимая.

– Это я должна спросить, что ты видела и сама, как оказалась в морге?

Я не знала, что и ответить и ждала какой-то подсказки, но её всё не было...

– Что у вас там, в мешках? – наконец, решилась спросить я её и вдруг явственно услыхала у себя в голове тихое пение: “Молчи. Ничего не смей о нас говорить!”.

Я замолчала, а “Мать Малыша” опять пожала плечами:

– Не знаю... сейчас посмотрим...

Она скинула с плеча мешок, развязала его, заглянула внутрь и вдруг, поморщившись, высыпала на траву какой-то сербристый прах. Похожий на золу из печи...

Это, наверное, наш пепел? – сказала она удивлённо и, подумав минуту, поправилась: – или пепел от нашей одежды, которую в больнице сожгли.

Потом она таким же образом опорожнила остальные мешки и сказала:

– И тут пепел какой-то... – потом вдруг встрепенулась, будто бы что-то вспомнила, и говорит: – Да что мы тут все стоим? Пойдёмте скорее в дом!

Она сорвала бумажку с печатью, которой была заклеена не запертая дверь, и мы все вошли внутрь. Внутри домик не выглядел таким зашарпанный и обгоревшим, как это было снаружи, больше того, он был ухоженный и очень даже приятный и интересный, обставленный старинной мебедью, увешанный по стенам картинами и разного рода предметами старины и прикладного искусства: масками, расписными дощеками и разного рода красивыми безделушками не понятного назначения и происхождения.

“Мать Малыша” встала на цыпочки, открыла печную заслонку, потом присела у печной дверцы на корточки и быстро развела в печке огонь. Когда огонь загудел в печи, она поднялась на ноги, сняла с себя больничный халат, скомкала и, опять открыв дверцу печи, стала заталкивать его туда, чтобы сжечь. При этом она повернулась к нам и приказала: давайте, быстро все раздевайтесь – это всё надо сжегчи! Плохая примета – держать в доме одежду из морга...

Мы, испугавшись, тут же разделись и отдали ей свои халаты, оставшись опять совсем голяком. Мне сделалось как-то неловко, и я сказала “Матери Малыша”:

– Прости... то есть, простите. ааа... эээ...

Зови меня Натэлла, – перебила она меня и добавила: – и давай, будем на “ты”.

– Натэлла, – сказала я, повторив за ней красивое слово, и вдруг ляпнула: – какое красивое инопланетянское имя...

Нателла вздрогнула посмотрела на меня и говорит:

– И совсем не инопланетянское, а грузинское имя, по-русски значит – Светлана.

Потом она помолчала чуть-чуть и говорит:

– Впрочем, сейчас для нас Грузия – это уже иная планета.

– Так вы, что, грузины? – осведомилась я.

– Нет, – покачала она головой, – мы не грузины, а курды, но я родом из Грузии. Я сбежала оттуда тогда, когда курдских девушек начали там похищать и вербовать в террористки...

– Нателла, а можно мне во что-то одеться?

– Ну, ваще-то мы по дому всегда так ходим, но если тебе непривычно, то я сейчас тебе что-нибудь подберу.

Она порылась в большом старинном шкафу и достала мне оттуда какую-то красивую маечку, которая была достаточно длинной, чтобы сойти за короткое платьице. “Хоть без трусиков, но и на том спасибо”, – подумала я, а она, словно прочтя мои мысли, сказала:

– Трусиков я тебе не дам, просто потому, что их у меня нету... не признаю я всё это!”

Потом она надела на своего мальчишку короткие штаны на одной лямке с огромной пуговицей на животе и с подвёрнутыми штанинами, которые были ему явно “на вырост”, а девчонке – маечку, почти такую же, как у меня только ещё покороче, так что она едва прикрывала ей попу. При этом она мне их представила:

– Мальчишку зовут Шурыня (в крещении – Александр) – он мой сын. Кто его отец, знаю, но не скажу – такой уговор. Фамилия у него, как у меня: – Кудиани, а девчонку зовут Томочка Мурмулёва. Она внучка Мурмуля – его все здесь знают.

– Мурмуль её дед? – удивилась я, – Я тоже его знаю, но не знала, что у него есть внучка.

– У Мурмуля две внучки: она, вот, и ещё Зинка Мурмулёва, – сказала Натэлла. У Томочки мать, она мурмулёва дочка была, умерла в позапрошлом году от передоза, поэтому Мурмуль отдал её мне под опеку, он считал, что я лучше, чем он её воспитаю, а вон, как оно вышло... А Зинка, дочь его сына, уже большая – “восемнадцать ей уже”, как в песне поётся, и она живёт с Мурмулём. Вернее, она ночевать к нему только приходит и то не всегда, а днём всё сама по себе где-то гуляет, как кошка, шляется – вся в мать...

– А где её мать? – спросила я.

– Матери у неё уже нету. Муж её порешил – Зинкин отец. А отец Зинки, сын Мурмуля, – сейчас в тюрьме. Он свою жену, её мать, топором её зарубил...

– Как это? – воскликнула я, – Как “топором зарубил”?! Как это так? За что?

– Да очень просто, – пожала плечами Натэлла, – пришел с работы домой и застал жену с соседом в постели. Взял топор и зарубил обоих. Потом пошел в полицию, милиция тогда ещё она называлась, и сам сдался. Как адвокат ни старался, восемь лет ему всё же впаяли...

Потом Нателла усадила меня и детей за стол и стала рассказывать о себе:

Я позволю себе дальше пересказать её рассказ от своего имени, присовокупив то, что я потом узнала о ней от других.

Нателла хорошо очень пела, и часто напевала себе под нос песенку из кинофильма Данелия “Мимино”: “Чито грито, чито маргалито, да...”. Поэтому кимряки и прозвали её Чита-Дрита, и я так дальше и буду её называть.

Появилась в Кимрах Чита-Дрита давно. Говорят, её привёз сюда художник Валентин Хрущ совсем ещё девчонкой то ли с Одессы, то ли откуда-то с Кавказа. Сначала она жила у Хруща в избушке, но потом он купил ей этот вот домик, в Заречье, на самом краю Кимр.

Звали её, как я уже сказала, – Натэлла, фамилия – Кудиани. Кудиани по-грузински значит “ведьма”, буквально – “хвостатая”... Она увлекалась йогой и делала упражнения, как правило, у себя в саду, в обнаженном виде. Я много раз её видела там совершенно голой, и просто любовалась её телом. Фигура у неё была изумительная: стройная, мускулистая, без единой жиринки, с маленькими крепкими грудями и с небольшими круглыми ягодицами. Самое же интересное то, что у неё действительно копчик меж ягодицами был слегка удлинённым и напоминал маленький хвостик.

Надо особо отметить, как она одевалась и разгуливала по Кимрам. Это было нечто причудливое и экстравагантное. Никто не видел её никогда в джинсах или футболке, или даже просто в чём-либо простом и обыденном. Обычно это была длинная складчатая юбка ниже колен из пёстрой воздушной ткани, кружевная блузка с рюшечками и воланчиками, причём всё это надевалось ею прямо на голое тело. Никакого нижнего белья, ни трусов, ни лифчиков, она не признавала – их у неё попросту не было. Бусы, ожерелья, монисто и тому подобная, часто самодельная, бижутерия в изобилии звенела у неё на шее. Браслеты, цепочки и разные фенечки теснились на её запястьях и щиколотках. Перстни и кольца украшали её пальчики. Когда было холодно, на ногах у Читы-Дриты были модельные сапожки производства местных кимрских башмачников. Иногда она была обута в кожаные, расшитые бисером чувяки, часто же, она была совсем босиком. Верхняя сторона обеих ступней и тыльные стороны ладоней у неё были разрисованы затейливыми узорами на индийский манер. На плечах бёдрах на груди и в паху красовались искусно сделанные татуировки. Иногда можно было увидеть, как она с вёдрами, висящими на коромысле, перекинутом через плечо, в полушубке и шелковых шароварах бежала к колонке по снегу совершенно босая. Может быть именно из-за этих нарядов кимряки считали её чокнутой, крутили себе у виска пальцем и кричали с усмешкой ей вслед: «Эй, Чита-Дрита! Ээй!»

На какие средства она жила, тоже было неясно. Злые языки шептали, что она занимается проституцией, но это было совершеннейшая неправда и клевета! Все, кто знал её чуть поближе, дружно уверяли, что никто, никогда и ни за какие деньги не сможет заманить её в постель. Если же какой-то наглец и пытался приблизиться к ней с подобным предложением, то она, никогда не лезшая за словом в карман, разражалась такими художественными ругательствами, сыпала такими изощрёнными проклятиями, приправленными кавказским перцем, что негодяю ничего не оставалось, как быстро бежать и впредь, завидя её, переходить на другую сторону улицы. Невзирая на то, что по природе своей она была пугливой и необщительной дикаркой, Чита-Дрита быстро вошла в круг кимрского «бомонда» – художников, артистов, коллекционеров, поэтов, любителей старины и других подобных ей персонажей «со странностями». Она часто и с удовольствием позировала местным художникам, благо, что живописная внешность её к этому весьма располагала, и некоторые ей за это неплохо платили. Я сама рисовала её несколько раз. Если же какому-то художнику недоставало средств на такую натурщицу, то она могла позировать ему и бесплатно, лишь бы она считала его талантливым и достойным поддержки. Тогда она не только позировала ему безвозмездно, но и сама поддерживала его материально плодами со своего сада и огорода.

Чита-Дрита была художницей и писала картины. Как и многие кимрские самодеятельные художники, писала она масляными красками на оргалите, который предварительно грунтовала олифой. Вообще, она себя считала в первую очередь художницей, а потом уже всё остальное. Тематика её картин не отличалась разнообразием, зато все они, как и она сама, были залихватски экстравагантны, Это были либо фантазийные пейзажи, подсмотренные ею где-то во снах, в волшебных джунглях экзотических стран, которые она видела в своих «отлучениях», как она называла медитации, которым ежедневно предавалась, сидя зимой у себя дома, а летом в своём густо заросшем тенистом саду. Часто это были автопортреты в виде сказочных красавиц и портреты легендарных красавцев, написанных так же на фантазийных фонах. Её картины, как и у многих других кимрских художников мало кто покупал, поэтому она время от времени их просто раздаривала, иначе бы её убогое жилище оказалось бы со временем битком набито размалёванными кусками оргалита. Впрочем, у Читы-Дриты было несколько поклонников её творчества из Москвы, которые считали её очень талантливой. Они, изредка наведываясь к ней, в Кимры, покупали у неё по несколько работ за приличную по тем временам сумму, равную примерно месячной пенсии кимрского пенсионера, за каждую работу. Тогда у неё был праздник. Она приглашала к себе близких друзей, накрывала стол из грузинских блюд, которые отменно готовила сама, и раздаривала картины, которые не выкупили поклонники. Часто с нею расплачивались масляными красками, олифой, кистями и оргалитом.

Интересно отметить, что после этого случая, с пожаром, больницею, моргом воскресением и подселением инопланетянцев, тематика её картин заметно изменилась, Вместо фантастических джунглей, сплетённых лиан, причудливых тропических цветов у неё стали появляться просто космические пейзажи со звёздными небесами, планетами, с сияющими солнцами, галактиками и чёрными дырами, которые по великолепию, в прочем, не уступали, а даже во многом превосходили её прежние опыты.

И ещё следует рассказать об одном: как появился на свет Шурыня.

Однажды, к ней с низменными предложениями подкатился местный участковый, который недавно разошелся со своею женой и перебрался жить в общежитие. Чита-Дрита, с присущим ей кавказским темпераментом ему отказала в грубо-художественной форме, и оскорбленный ухажёр стал угрожать ей, что проверит её прописку и посадит за нарушение паспортного режима и тунеядство. Подступив к ней ещё пару раз, этот мент действительно, было, написал протокол и уже собрался отправить его в суд на рассмотрение.

Тогда Чита-Дрита стала вдруг реже появляться на людях, перестала принимать посетителей и, бывало, неделями не показывала носа из своего домика. Большинство из знавших её кимряков на это даже не обратило внимания, а совсем близких друзей у неё было мало. И вот, через несколько месяцев этот же участковый опять завалился к ней в гости,

но тут оказалось, что в доме у Читы-Дриты завёлся малыш, и она теперь молодая мама, а одинокую мать, даже по самым строгим советским законам, а тем более в наше новое время невозможно привлечь за тунеядство. Откуда, точнее сказать, от кого этот малыш произошел никто не знал этого точно. Хрущ, который больше всех принимал участие в её судьбе, к этому времени умер, а никто так, как он больше к ней не был приближен. Генетического анализа никто не предлагал, да и кому бы это было надо? Поэтому тайна сия так и осталась тайной. Мальчика крестили в Кимрской церкви и нарекли Александром, в народе же все его стали звалть просто – Шурыня.

Тем не менее, участковый этот не унимался и от угроз «привлечь» Читу-Дриту за тунеядство, он стал угрожать ей лишением родительских прав. Эта дикарка, вместо того, чтобы испугаться и хотя бы чуточку присмиреть, опять при всём честном народе распалилась на него праведным материнским гневом и снова стала сыпать изощрёнными восточными проклятиями. Среди прочего, говорят, будто бы ею произнесены были такие слова: «чтобы вода унесла твоего ребёнка!». И надо же было такому случиться, что не прошло и пары недель, как сынок участкового утонул, купаясь с мальчишками в Волге. Все, знавшие это, в страхе притихли и ещё больше стали опасаться её, а безутешный отец утонувшего мальчика, уверенный, что причиной трагедии была она – эта проклятая ведьма, замыслил ей отомстить.

Через неделю-другую дом Читы-Дриты, оказавшись подпёртым снаружи, вдруг вроде как сам по себе загорелся. кто-то увидал пламя, вызвал пожарных, но пока пожарные ехали, с севера нашла вдруг чёрная туча, разразилась гроза, и начался такой ливень, что, к приезду пожарной команды, огонь в основном был потушен, так, что пожарным под проливным дождём оставалось только привезённой с собою водой удалить лишь остававшиеся кое-где дымовые струйки. Дом от огня почти что не пострадал, лишь чуть-чуть закоптился снаружи, но угоревших Читу-Дриту с детми, отправили в больницу, где их и признали умершими и положили в мертвецкую.Дальше вы сами всё знаете.

В пожаре тогда эксперты обвинили саму грозу, спасшую жильё Читы-Дриты. После этого случая участковый уже её не донимал, суеверные соседи постарались свести с ней контакты к минимуму, да и она сама стала меньше разгуливать по улицам и общаться с людьми.

Рассказывали про неё ещё такую историю: В каком-то очередном несчастье, случившимся в Кимрах, опять обвинили её. Поговаривали, будто бы это она «навела» ту напасть своими погаными чарами. Тогда местные парни решили пойти и отметелить её «чтоб впредь неповадно было». Собрались они десятка с два человек, с палками и ремнями, стали на улице перед её крыльцом и кричат: «Выходи, Чита-Дрита!». Она вышла, встала прямо, расставив ноги и, уперев руки в боки, спросила: «Ну! Чё вам надо? Чего вы пришли?» Парни опешили от такой наглости, и один из них отвечал, едва шевельнув языком: «Бить...будем...». «Ну, если пришли бить, так бейте, – отвечала она, – чего ж вы не бьёте?» И тут один из них вдруг, как ударит другого кулаком в морду. Тот – набросился на него – и давай его бить в ответ. Тут же и все остальные, что их тут было, принялись избивать друг друга да так, что через десять минут половина из них валялась уже на земле, а оставшиеся, те, что были покрепче, подняли их, словно пьяных, и развели их по домам. После этого к ней уже редко кто осмеливался сунуться.

Шурыня же рос, как говорится, не по дням, а по часам и уже к двум годам сбегал со двора и разгуливал в одной рубашонке с голой задницей по зареченским переулкам. Его отлавливали, возвращали матери, укоряли её, что она не следит за ребёнком, но через пару дней его опять видели на задних дворах, продирающегося через крапиву или ловящего головастиков в пруду за околицей. Рос он отъявленным шалопаем. На нём всегда было минимум одежды: зимой – какой-нибудь зипунчик, подпоясанный солдатским ремнём, перешитые из взрослых широкие штаны, заправленные в валенки да шапка-треуха, нахлобученная на глаза; летом – на нём были только лишь шорты или комбинезончик на вырост и какая-нибудь большая причудливая шляпа. Да! На голову своему Шурыне Чита-Дрита непременно надевала какую-нибудь шляпу: иногда соломенную, иногда тряпичную – реже – фетровую, но всегда необычную, добытую неизвестно из какого музея или какой костюмерной. Когда я приходила к ним в гости, Шурыня и меня донимал своими назойливыми, хотя и беззлобными приставаниями: подбегал, хватал меня за ноги, прижимался ко мне, забирался ко мне на колени, когда я садилась за стол или же на диван, лез целоваться, задирал мне подол моего платья, подглядывал под него, буд-то что-то необыкновенное ожидал там увидеть... Одним словом, как сейчас говорят, всячески меня домогался...

(Продолжение следует)