Наташенька сидит за маленьким кофейным столиком и пытается разобрать почерк прабабки, с ятями и ерами. Трудно, но постепенно получается.

Наташеньке сорок два года, короткий халатик из которого торчат полненькие ножки с уже заметным целлюлитом, заметный животик, левая сисечка выпала наружу. Женщина ни на что не обращает внимания, она вся поглощена чтением старого рецепта.

— Полстакана кладбищенской земли, у меня столько не будет, ну сколько есть, ничего ведь страшного не произойдет, а кумарник поменяю на серебристый плющ? Наташенька считает себя ведьмой, может и не такой сильной, какой была ее прабабка, но, по крайней мере, опытной. Ее подружки согласны с ней и всячески поддерживают.

— Чтобы не до смерти, подавать в серебре, разбирает Наташенька полустертую приписку. Интересно, что это и зачем в зелье для усиления любовной страсти? -думает она и еще раз пытается перечитать полустертые записи.

Сказка сказывается, время идет и мы может увидеть совсем другую, преобразившуюся Наташеньку. Соблазнительные ножки в тугом нейлоне, короткое вечернее платье, подтягивающее, подчеркивающее, выпирающее и обожествляющее. У кого повернется язык сказать, что ей больше двадцати пяти, ну максимум двадцати восьми. Облако одурманивающего запаха сопровождает эту фею, когда цокая высокими каблучками она спешит на звук дверного звонка. Конечно, это милый и долгожданный Владимир, кто еще может быть кроме него?

Три года, уже три года длятся эти встречи. Жалко, что превратились они в неизменный ритуал не нарушаемый ни на миллиметр в сторону. Привычный поцелуй в щечку, привычные три розочки в букете. Разуться, сунуть ноги в уже растоптанные тапочки, пробормотать «ты сегодня такая красивая», пройти на кухню и сесть на мягкий кухонный стул за стол. Она суетится с водой и вазой для розочек, а он смотрит на неизменную жареную курицу и рис с подливой.

— Вот, Володенька, выпей для аппетита, перед сонными рыбьими мужскими глазами появилась маленькая старинная серебряная стопочка со странным зеленым содержимым.

— Фу- уу, аж крякнул Володенька, где ты это взяла, бехеровка что-ли?

— Бехеровка, Володенька, бехеровка, знакомые привезли, давно стояла, хорошо для аппетита немножко выпить, вот я и налила, кушай милый курочку, давай я тебе салатика положу, так мне приятно, когда за тобой поухаживать можно.

Володенька кушал и через двадцать минут должен был отправиться в душ для проведения соответствующих гигиенических процедур. А уже оттуда в кровать, где его ждала бы милая в роскошном и соблазнительном пеньюаре. Бурный и неожиданный секс занял бы пятнадцать минут (плюс минус полторы минуты в зависимости непонятно от чего), потом разговоры ни о чем на десять минут и чаепитие. Продолжения секса после чаепития не было уже два года. Наташенька, в принципе, могла поднять записи своего дневника и сказать с точностью до часа, когда секс был с повторением, но кому это надо?

Что-то пошло не так. Володя поднял лицо от тарелки и повеяло страшным. Казалось бы что может быть страшного в лице непримечательного пятидесятитрехлетнего клерка из департамента внутреннего хозяйственного обеспечения? Только Наташенька никогда и ни у кого не видала таких желтых прожилок в глубоко запавших глазах, таких черных синяков вокруг, заострившиеся скулы и какой у него низкий лоб. Разве у Володи такой лоб и руки, сейчас они серые, с темными пятнами и такие большие и не помещаются в рукава.

Наташенька привстала со стула, глаза ее расширились, ей стало очень страшно, хотелось повернуться и бежать куда угодно, но не видеть этих глаз и рук.

Володенька, ее милый Володенька рыкнул. Это был именно рык, низкий и пробирающий до костей, да наверное, и после них. От него ослабли ноги, захотелось сесть прямо на пол и заплакать. Быть может тогда это чудовище пощадит и не станет делать с ней что то ужасное.

Надежды не оправдались. Ужасная рука схватила край платья около груди. Короткий рывок, треск и на ней нет одежды до пояса. Ужасно дорогое вечернее платье, хороший французский бюстгальтер были разорваны как гнилые нитки. Ах, черный громадный коготь подцепил край трусиков и они разорвались тоже. Почему то стало ужасно стыдно и неловко, даже страх отступил куда то в глубину сознания.

Прикрыть руками грудь, не смотреть на него, сдвинуть ноги, пусть хоть чуть уменьшится нестерпимый стыд и зуд между ног, от того, что он смотрит туда. Даже когда у нее был секс с двумя мужчинами сразу, когда в нее вошли одновременно спереди и сзади, у нее не было такого ощущения.

Ее развернули лицом к стене, она чувствовала как слетают остатки одежды. Туфли, обрывки колготок внизу делали ее почему то еще более голой.

Холодные, просто ледяные руки держали за плечи. Потом они сжались на ее груди, на белой, пышной, немного увядшей груди сжались невообразимые руки со следами язв и гноя. Тошнота подкатилась к горлу, ноги не держали совсем. Толстая, черная чешуйчатая змея скользнула по ее шее, обвилась вокруг и потерлась о губы. Каким то невероятным способом она безошибочно поняла, что это его язык.

И, почти одновременно, внизу появилось отвратительно скользкое, дряблое, как кусок моллюска от речной ракушки перловицы, которое шевелилось и лезло между сомкнутых ножек.

— А-аа, застонала она, эффект от скользкого и дряблого был гораздо ощутимее, чем от гигантского сувенирного дилдо, которое она, конечно в шутку, когда то попыталась воткнуть в себя. Двадцать пять сантиметров, всего лишь двадцать пять удалось ей тогда скрыть внутри. Она даже черточку маркером сделала, отметила, так скажем, миниатюрность своей дырочки.

Впрочем это была почти сразу забытая мелочь. Горло засаднило от скользнувшего туда чешуйчатого языка, когти еще сильнее сжались на ее груди и показалась кровь. И, как последняя капля ужаса, она почувствовала на голове, а потом на шее, что то холодное и скользкое, размазывалось и обволакивало. Торт, это был выставленный из холодильника торт к чаю. На ее, так тщательно сберегаемые и прямо скажем невеликие остатки былых волосиков, нахлобучили явно не полезный и противно холодный торт. Непереносимость происходящего, омерзение и тошнота скрутили внутренности бедной Наташеньки в тугой пульсирующий ком.

Где-то там, очень далеко от ее реальности, но очень близко, ну ближе некуда, от ее тела, пульсации заметили и оценили. Над ухом рыкнули очень и очень довольно, а к ее судорогам и спазмам добавились чужие конвульсии.

Боль и собственный оргазм никак не могли уместиться одновременно в голове. Она чувствовала либо чудовищную боль, либо удовольствие, такое же невероятное и болезненное. Потом они все-таки слились и что-то там внизу стало выходить из нее. Невероятно долго и мучительно, как будто ей там сверлили зубы без наркоза, это был другой, следующий оргазм.

Оп, потолок и пол поменялись местами. Теперь в рот лезло то самое от ракушки, а между ног чешуйчатое. Откуда то с ее головы на пол упал наполовину размазанный кусок торта, капала кровь. «Какая она темная, совсем не красная, надо будет тщательно протереть пол от жирного», вяло подумала Наташенька и вырубилась.

Первое, что она ощутила сознанием, была раз за разом повторяющаяся мысль: «как хорошо, что налила в серебро, в серебро и поэтому не до смерти». Потом отчетливо и ясно, почему то голосом школьной химички: «Нельзя нарушать рецепты, тебе это ясно, Булзакова?»

— Ясно, Клавдия Валерьевна, и она открыла глаза. Дневной свет, посуда на столе целая, напротив мирно спящий щекой в тарелке Володенька и цвиканье синички из открытой форточки: «Тень-трень-тень» вместе с теплым весенним ветерком.

— У, вот это вставило, вяло шевельнулась следующая мысль и Наташенька перевела взгляд на стенку.

Прервалось дыхание, зашевелились волосы, страх перехватил горло.

На стене, как от удара тигриной лапой, тянулись полосы сорванных обоев и выщербленного бетона. Сантиметра примерно три-четыре глубиной.