Глава третья.

1

В устье реки Глубочицы, управляемая одним человеком, вошла небольшая норманнская ладья. Оставив ее на мелководье, хозяин отправился к Лысой горе. К северу от Киева, на возвышении, в лучах заходящего солнца, вместе с темными облаками мрачно плыл Самват. Деревянная крепость засыпала медленно, настороженно, словно старый воин.

Путник миновал мост через ров, подошел к воротам и постучал. На стук, за оградой послышались шаги. Скандинавский обрывистый говор:

— Кому там не спится?

— Сигвальд Меченый, сын ярла Гакона Толстого.

Ворота заскрипели и открылись. Пропуская в крепость запоздалого путника, стражник удивленно спросил:

— Ты один? Где же старый Олаф и Торкел?

— На пиру у Одина, — угрюмо ответил Сигвальд.

Стражник крякнул, пробормотал что-то невнятное и закрыл ворота. Когда Сигвальд уже отошел, он крикнул:

— Свенельд хочет видеть тебя.

— Где он?

— В большой зале, пирует с ялами.

Сигвальд прошел вдоль частокола к замку. В большой зале веселье было в самом разгаре. От горячих яств, дыма лучин, очага, висел смог, окутывая людей промасленным и оседающим под низком потолочном своде жиром. Запах подгоревшего мяса и доброго эля витал в воздухе, ища выход наружу. Среди обилия еды, хмеля и чада, за дубовым столом восседали давно забытые в родных фиордах викинги. Держа в руках доверху наполненные кружки, они горланили старую походную песню о славных битвах Одина.

Во главе пиршества, возле огромной туши жареного быка, восседали три старших ярла: Свенельд, Икмар Молчаливый и Гаральд Сварливый, им прислуживала дочь Икмара, белокурая Астарта.

Увидев вошедшего воина, норманны перестали петь и закричали сильнее прежнего:

— Сигвальд!

— Меченый!

— Ярл Сигвальд вернулся!

— Где наш, старый обжора Олаф?!

Одна Астарта стояла молча. Подливая эля в кубок отца, она смотрела прямо в глаза норманну. Щеки девушки слегка порозовели, выдавая особый интерес к молодому ярлу.

Сигвальд промолчал. Подойдя к Свенельду, он ударил себя в грудь и произнес:

— Приветствую вас ярлы. Тебя, Свенельд! И тебя, Икмар! И тебя, Гаральд! Я вернулся один. Олаф и Торкел на пути в Валгаллу. Их тела в ладье у реки...

Свенельд помрачнел. Отхлебнув из кубка, подождал, когда от вести угомониться шум, и вымолвил:

— Садись Сигвальд. Астарта, налей ему эля!

Норманн сел со старшими ярлами. Слабое освещение залы, вырвало из смога его лик. Черты лица воина были красивыми, но их уродовал шрам, деливший правое ухо, щеку и волевой подбородок надвое. Шрам придавал Сигвальду схожесть с ястребом. Острым, боевым ножом, девушка ловко отпластала от туши быка приличный кусок и подала ему вместе с кружкой горячего эля. Управившись, она села рядом с отцом, пунцовым, от клокотавшего в нем гнева, и с нетерпением ожидавшим продолжения слов Меченого.

— Спускаясь по реке, мы причалили к плесу, отдохнуть, размять ноги, — оторвав своими крепкими зубами часть мяса от большого куска и запив элем, стал рассказывать Сигвальд. — Мимо нас на лодке проплыла древлянка, а с леса тянуло дымом. По всему, рядом было огневище древлян. На назначенном погосте, никого не оказалась, и мы решили сами взять то, что нам принадлежит. Оставив старого Олафа у ладьи, я и Торкел отправились искать жилье. Добычи много не было, но кое-что нам взять удалось.... Вернувшись, я велел Олафу собираться в дорогу. Сам же решил поискать древлянку...

Астарта метнула в ярла взгляд, будь он молнией, она бы испепелила ярла. Но Сигвальд словно не заметил, отхлебнул еще эля и продолжил:

— Когда вернулся, обоих нашел мертвыми. Добыча пропала. Олафа убил трус — стрелой в спину!

— Сигвальд, ты должен отомстить! — прогрохотал гневно Икмар и поднялся, обуревавшее им негодование вырвалось наружу. — Иначе, ты не достоин звания ярла!

Сыны скалистой Скандинавии тоже вскочили с мест. Вынув из ножен мечи, разгоряченные элем и вестью о смерти викингов, они возбужденно закричали:

— Смерть древлянам!

— Смерть!

— Надо идти на Вручий! Разворошить трухлявое дупло!

— Отомстим за смерть норманнов! — кричали они вразнобой.

— Если ярл Гардарики не хочет идти на брата! Тогда мы сами пойдем на Олега! — пробасил Гаральд Сварливый, сжимая рукоять тяжелого меча. — Смерть тем, кто нас остановит!

Свенельд долго безмолвствовал, после поднял руку. Все замолчали, ожидая слов старшего ярла.

— Я дал Ярополку три дня! И я сдержу слово. Никто не двинется из Самвата без моего на то разрешения. Но горе киевскому князю, если он не согласится идти на Вручий.

Икмар Молчаливый в ярости опустил меч на тушу быка, развалив ее пополам. Гаральд клинок вложил в ножны, остальные варяги сделали тоже самое.

Остаток вечера и добрая половина ночи прошла спокойно. Ярлы пели песни, время, от времени, смачивая горло подогретым на огне элем. Чтобы не будоражить в жилах кровь, о своем рассказе Сигвальда старались больше не вспоминать.

Когда викинги угомонились, уснув вповалку прямо в зале, Астарта растолкала дремавшего за столом молодого ярла и выволокла на воздух. Уложив Сигвальда на землю, под дерево, она стала бить его по щекам. Усердие девушки и свежесть ночи привели норманна в чувство, он забормотал, пытаясь обнять Астарту, за что получил очередную оплеуху.

— Для чего тебе древлянка? — стала выпытывать она.

— Продать... — собравшись с мыслями, ответил ярл. — Купец Исайя платит по два дирхема за молодую и красивую рабыню. А она была красива, очень красива!

В ответ, Сигвальд снова получил по щеке. От ударов его шрам покраснел, налился кровью. Он поймал руку Астарты. Сжал так, что кончики ее пальцев онемели. Но она не выказала ни малейшего признака боли, ни один мускул не дрогнул на красивом девичьем лице, только в голубых глазах белокурой красавицы расширились зрачки.

— Какая бы она не была — к силе добавил он слово, оправдываясь произнес Сигвальд. — Разве может древлянка сравниться с дочерью ярла. Конунга — предводителя норманнов. Она товар. Красивый, но товар.

— А Ефросинья? Женщина, наложница князя Гардарики? Ты ее желаешь!.. Я вижу!.. При встрече с ней твои глаза блестят!

— Ромейка, Астарта, такая же рабыня как и многие, я смотрю на нее и думаю сколько бы за этот гибкий стан глаза с поволокой!

Увидев в ответ строгий предупреждающий взгляд девушки, ярл окончательно проснулся.

— К тому же, была еще одна причина, о которой ярлам умолчал в зале, — попытался он поцеловать Астарту, но получил лишь сильный толчок ладонью в грудь. — Я пошел на древлянские пепелище искать подаренный тобой нож, туда где его оставил. Но его нашел убийца Олафа. Такую рану на шее старого вига мог оставить только твой нож — нож Тора.

— У меня их два... — смягчилась она.

Девушка высвободила руку и сняла с пояса скрамасакс. На рукояти моржовой кости были изображены молоточки Тора и надпись «рази».

— Возьми, Сигвальд. Их мне подарил конунг Гаральд Синезубый. Ножей таких больше ни у кого нет. По ним вы узнаете друг друга. Когда вернешь свой — отдашь. Я напою свой скрамасакс кровью ромейки.

Говоря о желании скорой смерти, своей предполагаемой соперницы, Астарта нежно, едва касаясь шрама, погладила Сигвальда по щеке. В ее больших голубых глазах, строптивость медленно растворилась, осталась только любовь, бескомпромиссная любовь дочери ярла.

2

Через три дня, на белом коне в окружении близких гридней Ярополк торжественно въехал в Киев. Миновав Копырев конец, он проследовал на Теремной двор. В княжеской усадьбе его ожидали норманны: Свенельд, Гаральд Сварливый и Сигвальд. Икмар был слишком вспыльчив и Свенельд предпочел оставить его в Самвате. Отдельно, в стороне от варягов, князя встречали знатные киевляне во главе со вторым воеводой Блудом.

Исайя тоже пришел посмотреть на событие, в котором был кровно заинтересован и приложил немало усилий и дирхем, чтобы оно произошло. Скромно затерявшись в толпе зевак-простолюдинов, он зорко наблюдал, то за норманнами, то за Блудом, то за светлым князем. От хитрых, миндалевидных глаз купца не ускользала ни одна мелочь.

Въехав на Теремной двор, Ярополк срыгнул с коня. К нему подошел седовласый старец, с караваем хлеба на рушниках. Кланяясь князю, он проговорил:

— Отведай хлебушка, княже! Будь здрав и весел!

Ярополк надломил каравай и сунул кусочек в рот.

— Слыхал я, люди Киева, — не желаете вы, меня над собой держать?! О Мечеславе помышляете! — прожевав хлеб, спросил он, придавая голосу грозность.

Среди киевлян пробежал ропот:

— Кто ж такое говорит?

— Кривда, княже!

— Другого князя над собой мы и не мним!

Передав каравай княжеским гридням, старец выпрямился. Будто выворачивая Ярополка наизнанку, вонзил в него ясные очи и проговорил:

— Ворон бьет крылом, да каркает. Пусть он выйдет сюда, княже, и повторит, сказанное под покровом ночи, пред Солнцем. При всем честном народе.

— Волхв Славша верно говорит!

— Пусть выйдет! Солнцем поклянется!

— Велесом, Родом — клянется!

Слушая крики богатых киевлян, Блуд нервно задергал бровью. Ярополк сейчас мог легко его выдать народу Киева. Опережая слова князя, второй воевода киевского князя поднял руку. Гомон утих.

— Зачем нам та собака, что брехала ночью на ясный месяц?! Люб нам Святославич?!!

— Люб-б-б!!! — хором ответили киевляне.

— Видишь, княже! Киев склоняется пред тобой. Слово твое, для киевлян — правда! Куда поведешь, туда и пойдем.

— Пойдете ли? — спросил Ярополк.

— Пойдем!

— Говори, Святославич! — подтвердили слова Блуда киевляне.

— На Олега позову! Пойдете? — снова спросил князь.

Знатные киевляне ответили молчанием. Среди народа прокатился ропот в сторону Подола. Оживление чувствовалось и среди норманнов. Лицо волхва Славши стало белым, как его волоса. Воздев руки к небу, он, гортанным голосом, воскликнул:

— Одумайся, Ярополк! Меч на сродного брата поднимаешь!

— Разве не ходил отец мой, Святослав на древлян? Разве не чинят они Киеву обид и теперь? Олег попал под влияние волхва Вышаты. По его указки убили Люта Свенельдича!

Спрашивая народ, князь приблизился к норманнам. Сигвальд прикрыл Ярополка щитом. Киевляне молчали. Напряжение достигло придела.

О древлянах никто не сожалел, у многих киевлян они ходили в рабах, как военная добыча. То, было хоть и родственное, но чужое Киеву племя, которое, случись возможность, поступило бы с ними так же. Размышляли люди о князьях-братьях, родичи первого колена, от одной матери и отца ополчались друг на друга. Рушилась основа родового строя славян. Рушилась тут, на Теремном дворе города Киева.

Разредил обстановку воевода Блуд. Оттеснив собой старца, он обратился к народу:

— Разве только что мы не клялись в верности князю?!! Неужели отступимся от своих слов? Веди дружину Киева, Ярополк сын Святослава!

— Веди, Ярополк!!! — прокричали норманны, вынув мечи и протянув их к солнцу.

— Веди, княже! — обнажили мечи гридни князя.

Среди знатных киевлян, хоть и вяло, неуверенно, но раздалось: «Веди...», эхом отзываясь в народе. Среди богатых торговых гостей города жажда наживы победила быстро, победа над древлянами сулила им хорошие барыши от продажи невольников. Христианский Константинополь охотно брал себе сильных рабов и статных молодых рабынь языческой веры.

Только один княжеский витязь — коренастый крепыш в кольчатой стальной рубахе, стоявший недалеко от князя, остался молчалив, его двуручный, фряжский меч покоился в ножнах.

Ярополк снова вскочил на подведенного ему коня, вынул меч и, протянув его к солнцу, прокричал:

— Иду на, Вы! Вразумить Олега!

Лезвие стального клинка, зловеще сверкнуло в княжеской руке, отражая лучи полуденного светила.

3

Происходящее на княжеском дворе, Ефросинья наблюдала из терема. Она видела, что Варяжко не поднял клинка. Дерзость гридня ее взволновала, и она опрометчиво выглянула в оконце. Вскоре женщина почувствовала чей-то взгляд. Интуитивно Ефросинья перевела очи, с коренастого крепыша в сторону смотревших на нее глаз. Сигвальд улыбался ей, нагло, самоуверенно. От дружелюбной улыбки его шрам приобрел невообразимые очертания, превратив доброжелание в усмешку.

Ефросинья поспешила отстраниться от окна. Закрыв лицо ладонями, она попыталась унять прилившую к нему кровь, но зрительная память четко восстановила оскал норманна. Отпрянув от собственного ведения, женщина сделала жест руками, как бы снимая его с чела и отбрасывая в сторону. При всей поспешности, ее движения были плавны и красивы. После чего, тяжело вздохнув, она трижды перекрестилась.

За всем этим, наблюдала рабыня-арабка, ее смуглые, и без того круглые щеки, надулись, приобрели важность, глаза расширились. Совершенно искренне, она посчитала манипуляции рук Ефросиньи божественным обрядом, при котором нельзя тревожить госпожу. Перестав дышать, дочь гречанки и бедуина, подброшенная беспутной матерью в христианскую обитель и попавшая в Киев вместе хозяйкой, застыла на месте, как истукан.

Неизвестно, сколько бы продолжалось онемение рабыни, если бы госпожа не вывела ее из этого состояния.

— Принеси воды, Лидия, — попросила Ефросинья.

Очнувшись, та исчезла в дверном проеме. Вернулась она с ковшом холодной воды.

Сделав несколько маленьких глотков, Ефросинья окунула в ковш тонкие, изящные пальцы и побрызгала на горевшие огнем щеки. От чего они стали еще красней.

— Найди Варяжко и приведи сюда.

Рабыня кивнула и снова исчезла.

На Теремном дворе было пусто, все уже разошлись. Лидия нашла витязя в княжеской гридне. Не участвуя в беседе дружинников, жарко обсуждавших предстоящий поход, он задумчиво смотрел в окно. Стараясь не привлекать к себе особого внимания, рабыня подошла к нему и тихонько тронула за плечо.

Коренастый воин обернулся.

Язык славян арабка знала плохо. Подняв глаза кверху, намекая на покои Ефросиньи, она обошлась одним словом: «Госпожа...». Витязь кивнул, давая знать, что понял, и отвернулся, будто вид из окна его интересовал больше слов рабыни.

Предосторожность оказалась излишней, взбудораженные вестью о походе гридни, даже не заметили их краткий разговор и последующие за ним исчезновение Варяжко.

Воин поправил на поясе меч, слишком длинный он мешал при ходьбе, и вошел в палату ромейки.

Ефросинья встретила его печальным взором.

— Почему, витязь, не тронул своего меча? Когда его подняли все воины князя, от мала до велика! — мягко обратилась она к гридню.

— Меч, единственное, что у меня есть, Ефросинья. И только мне решать, когда ему покинуть ножны.

— Гордыня не присуща христианину, Роман!

Утром Варяжко принял святое крещение и был назван Романом, но он еще не привык к новому имени, которым его пока называли только отец Анастас и Ефросинья. Первоначально, было желание обернуться и посмотреть, к кому она обратилась. Опомнившись, витязь отозвался:

— Когда-то ради потехи, при всех на пиру, варяг Гакон Толстый насильно взял прислуживающую «гостям» девушку-киевлянку. Родив дитя, она назвала его Варяжко. Это имя показалось ей нежным и ласковым, но оно стало ненавистным ее сыну. Я с легкостью изменил его, когда ты пожелала сделать из меня христианина. Но, Ефросинья! Не заставляй идти против воли. Иначе, новое имя я возненавижу еще пуще прежнего.

— Не буду, Роман. Прости меня! Боязнь за брата во Христе заставила мои уста произнести жестокие слова.

Витязь совсем не понимал, как молодая, красивая женщина, из далекой Мизии, вдруг стала его сестрой. Не понимал, но безропотно подчинился ее мягкому голосу. В знак прощения Варяжко поклонился, при этом кольчатая рубаха на нем заскрипела, стальные бугры мышц, желваками заиграли по всему телу.

— Но, ты, ведь не бросишь Ярополка? — продолжила она, когда воин выпрямился.

— Нет, Ефросинья, не брошу.

— И пойдешь с ним в поход на Олега?

— Пойду...

Женщина выпустила вздох облегчения.

— Возьми образок святого Георгия, — она отвернулась, развязывая ворот рубахи и снимая с груди иконку. — Я не могу отдать его язычнику Ярополку. Одень, пусть святой ратоборец, поразивший Змея, хранит вас обоих.

Ромейка протянула Варяжко образ Георгия. Ее томного изгиба рука, попала в луч солнца. Пропуская его лучи через себя, она озарилась божественным светом. Державшие суровую нить тонкие пальцы Ефросиньи слегка дрогнули, соприкоснувшись с широкой ладонью воина...