Ступень шестнадцатая.

Мягко придерживая меня за ягодицы, тетя прижимала к своим губам «отличие», впуская в себя мое желание, Может показаться странным, но, именно в момент наивысшего блаженства, я подумал о ней. Наташка приревновала меня к тете, только за то, что я побежал в ее сторону, а не в Наташкину. А тетя? Она же тоже женщина и меня любит. По-своему, но любит! Мне запретила, а сама любит.

В Наташке играл обыкновенный юношеский дух соперничества, если бы вместо тети здесь был второй мужчина, — да, да, о себе я думал уже как о мужчине, — то не знаю, как бы я поступил, видя, что он обнимает Наташку. И дело тут не в любви, скорее проявлялось острое неприятие быть третьим, тем более лишним. Но тетя вовсе не собиралась соперничать с Наташкой. Наоборот, она всячески старалась, чтобы остаться третьей и постепенно лишней. И чем больше она старалась, тем больше я отдалялся не от нее, а от Наташки.

Возможно, это моя личная особенность, и у других мужчин все или частично не так, но и впоследствии, и сейчас, чем активнее меня женщина старается привлечь, иногда делая глупые попытки, а иногда очень даже интригующе пытается обратить мое внимание на себя, тем у нее меньше шансов, что я это сделаю.

Вспоминаются строки Пушкина:

«Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,

Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,

Стенаньем, криками вакханки молодой,

Когда, виясь в моих объятиях змией,

Порывом пылких ласк и язвою лобзаний

Она торопит миг последних содроганий!

О, как милее ты, смиренница моя!

О, как мучительно тобою счастлив я...», —

Или Бальзак, со своим определением, какая должна быть женщина в свете и постели, чтобы мужчина ее желал всегда.

Мое мнение — не люблю монахинь и вульгарных девиц. Точнее сказать, если вижу монахиню хочется немного распутства, с вульгарной не хватает ее скромности, с начитанной — простоты, с простой — начитанности. Общаясь с дамой щупленькой, я мечтаю об округлостях, с пышной — о леком изгибе бедер. В общем, все как у мужчин, чего нет, того и не хватает.

Я снова отвлекся. Ничего не могу с собой поделать, как вспоминаю женщин, так и несет меня, несет по воспоминаниям. Они — мои женщины, такие разные и в каждой есть то, чего в другой, и днем с огнем не отыщется. Но вернемся в то лето, когда, их я еще не познал и мое сердце, словно занозой скребнула мысль о тете...

Когда Наташка закричала, тетя подняла на меня глаза, увидела, как я припал к золотистому пушку, угодив языком в Наташкин бугорок. Оторваться от меня она не могла, «отличие» рвалось наслаждением, да и я не совсем видел глаз тети, скорее чувствовал ее теплые ладони на своих ягодицах, ладони, которые еще ближе, до упора, приблизили меня к себе. Я почувствовал, как тетин язык плавно обвел мою головку и, теряя упругость, она выскользнула из ее влажных губ.

— Не надо больше... — стоная, кричала Наташка, а сама сжимала мою голову обеими руками и не отпускала. Если б я даже хотел, у меня не хватило бы сил, отстранится от ее маленького бугорка.

Я-то думал, что Наташка хитрит и еще больше углубился в познании девочки через свои губы, язык. Но тетя поняла сразу — Наташку заклинило. Оказывается, так бывает от очень большого возбуждения. Оргазм за оргазмом истощали юное тело, Наташка была на грани потери сознания. Ступор. Не знаю, что бы делал, если бы не тетя. Я и сам начал задыхаться, так близко Наташка меня к себе прижала.

Тетя спешно разомкнула ее пальцы и буквально освободила меня. Глубоко хватая легкими воздух, я откинулся, Наташка почти хрипела.

Тетя приложила к ее мокрому от пота лбу ладонь и прошептала:

— Все, все, Наташ... Все хорошо...

Одной рукой тетя стала нежно гладить ее груди, а второй прошлась по золотистому пушку, не дотрагиваясь до вульвы, и слегка коснулась Наташкиных губ своими. Я думал, что так возбуждают женщин, но оказывается, так можно и успокоить их, медленно выводя из состояния возбуждения.

Наташкины глаза стали проясняться и она шепнула:

— Он меня прямо туда поцеловал... Дурак!..

— Я видела, Наташ. Он не дурак, просто не ожидал, что ты его прижмешь...

— Я не хотела!

— Знаю... Упокоилась?

— Еще в губы поцелуй, теть. Так приятно...

Тетя улыбнулась и нежно, ласково прикоснулась к ее губам своими.

Откинувшись на подушки, я сидел на кровати и ничего не понимал. Как не хотела? Когда так меня схватила — чуть не задохнулся!..

Наташка уснула, теперь по настоящему — ажно засопела. Тетя тихонько вывела меня в большую комнату, посадила на стул около стола и проговорила:

— Пусть отдохнет...

— Она устала? — удивился я.

— Немножко — тетя широко улыбнулась. — Тебя же клонит в сон после того как прыснешь.

— А тебя? Тебе тоже после спать хочется?

— Так тебе и расскажи, что мне хочется!

— Я тебе все рассказываю.

— Тебе понравилось целовать Наташу? — взлохматив мне кудри, спросила она.

— Тебя обнимать мне больше нравиться.

— Почему?

— Ты нежная, ласковая. У тебя руки теплые и...— я покраснел и опустил глаза.

— Что — и?

— Губы... мне нравится, как ты его целуешь.

— Иди ко мне...

Тетя прижала меня к груди, я услышал ее бьющееся сердце, оно было словно посередине, — не под левой стороной груди, стучало гулко и быстро между холмиков с сосками, отдаваясь в моих ушах. Она обхватила мое лицо ладонями, подняла, заглянула в глаза и прошептала:

— Я не могу тебе этого дать, Горюшко...

— Что?

— Глупенький... Хочешь меня поцеловать?

— Хочу! — ответил я, и мои губы устремились к ее животу.

— Нет, нет... В губы поцеловать.

— Как ты Наташку?

— Как мужчина женщину...

— Хочу...

Тетя поднесла свои губы к моим, и я чмокнул. Нет, скорее клюнул, воровато и неумело. Губы тети были упругими, как две пружинки, это все что я успел почувствовать.

— Не так, — прошептала она. — Давай я тебя поцелую.

Я не успел, ни согласиться, ни отказаться. Губы тети приблизились к моим, от нее повеяло теплым дыханием, и она поймала мою нижнюю губу, своей верхней, немного приоткрыла мне рот, нежно проскользила по нему, охватывая теперь и нижней. Немного повернула голову в одну сторону, потом в другую. Ее упругие жадные губы, не отрываясь от моих, дразнили меня почти круговыми движениями, пока не замерли, плотно сблизились, слились. Наши уста буквально пили друг из друга наслаждение долгим поцелуем, и если у любви есть напиток, то тетя сполна им делилась со мной.

Я обнял тетю. Это у меня получилось произвольно, моя рука скользнула по ее ягодице и она вздрогнула. По моей ладони скользнули мелкие пупырышки, стирая их, я почувствовал, как тетя отдает моим пальцам себя. Она словно садилась ягодицей в мою руку, в сочетании с поцелуем это было так приятно, что я решил отблагодарить тетю и опустил вторую руку ей между бедер.

Тетя немного раздвинула ноги, ее вагина сама, избирательно, отсортировала мои пальцы и села на указательный и средний, третий — большой уперся в ее бугорок. Она стала ритмично приседать, выпрямляться. Моя вторая рука гладили податливое тело тети сзади и спереди, а ее губы хотели меня испить всего без остатка. Даже когда она замерла, я почувствовал, как мои, погруженные в таинство пальцы судорожно сжала влажная плоть, губы тети не покинули меня. Она подарила мне свой выдох желания. Он был таким прохладным.

На мгновение тетя откинулась, прогнула спину и тут же прильнула ко мне всем телом. Мое лицо, глаза, нос покрыли мелкие благодарные поцелуи.

Тетя шептала и целовала меня, целовала и шептала:

— Сладкий мой... Сладенький. Пойдем в твою комнату. Я тебя везде, везде обцелую, обласкаю губами, как конфетуличку... пойдем, мое Горюшко...

Тетя взяла меня за руку и загадочная пошла в комнату за тюль. Очень сложно описать женщину, только что трепетавшую в твоих объятьях, но не умиротворенную, а лишь раззадоренную, с желанием в глазах. Желанием любви и нежности, с искоркой наставничества. Тетя даже не жестами — мимикой лица, призывом губ, манила меня, она это делала всем своим телом. Все она, от макушки до пяток, вела меня к обещанному наслаждению поцелуями.

Наверное, мне все-таки не удаться передать той легкой, мягкой, игривой поступи, волнения груди — набухших сосков, то чуть втянутого животика, когда пупочная пуговка ложится почти горизонтально твоему взору, то немного отпущенного, — когда пуговка обидчиво опускается чуть вниз. При нижнем дыхании, от диафрагмы, движения плавные, только вибрация жилки на шее в такт биения сердца, выдает волнение, переполняет тебя эмоциями и возбуждает. ..

А рука тети! Ее текущая ко мне рука. От самого плеча, чуть согнуто в локотке, она струится ко мне, теплой ладонью, обхватывает мои пальцы, но только я встаю, как она, вручает себя мужской руке, обласкав ее.

Еле заметное движение и уже не тетя держит мою руку, а моя ладонь обнимает кончики ее пальцев. Она просто идет, не отбирая у меня свой дар, и, сживая его, я молчаливо следую за ней. Одно мое движение на себя, и мы бы остановились, но я никогда в жизни не сделал бы его.

Подбирая в сторону тюль перехватами пальцев свободной руки, тетя подвела меня к кровати, словно царица, она откинула полупрозрачный полог шатра и показала воину свое ложе.

Иногда, мне искренне жаль детей богатых людей, повторю: — искренне! никакого подвоха в моих словах нет. Тяжело представить себя во дворце, если ты и так в нем живешь. У тебя есть говорящая кукла, а на шее у тебя висит ключ от всего папиного «королевства». Хорошо если кукла окажется не только говорящей, но и живой, проберется к твоей душе, обоснуется там и утащит тебя в балаган или еще куда, где вы найдете, о чем мечтать. А если нет, — на последствиях вашего обеспеченного детства, словно пиявки, психологи, диетологи, наркологи и еще бог знает какие ологи...

Описывая тетю, вспоминая, я подумал, не с этого ли момента зародилось во мне нечто? Запульсировала творческая жилка. Тетя совсем не волшебница, и даже не ведьма в первом поколении, но она могла мимолетным движением менять окружающий меня мир. Со временем, я научился этому тоже, мне стали не нужны материальные блага, только самые необходимые, поскольку сила воображения ровняет всех, и королей и нищих, но, увы, не делает сытыми. Причем, вторых воображение поднимает до первых, а не опускает первых до вторых.

Уже в юности, я мог стать благородным идальго или профессом ордена святого Игнатия Лойолы, и для этого мне не нужны были бархатный камзол, шпага с эфесом или красная кардинальская шапочка. Жесты, мимика, слова и все. Я менялся изнутри — признаюсь, для того, чтобы соблазнять. Девчонки тоже любят разнообразие, этим и брал. Незаметно увлечение девочками, женщинами, укоренилось во мне профессией историка и обросло, как сейчас принято говорить, хобби — сразу несколькими. Одно из них, сейчас я и демонстрирую. Если вы думаете, я про умение писать, то нет. Я говорю про умение отвлекаться от основной темы и блуждать в дебрях воспоминаний.

Естественно, пока тетя вела меня к моей кровати, которая показалась мне совсем не моей, — изменилась, стала уютней, что ли? — ничего такого, я не думал. Я представлял, как она будет меня целовать, — согрешу против истины, если скажу, что только в губы.

— Ложись, — шепнула она мне и легонько подтолкнула.

Я лег на спину, резонно предположив, так открывается больше возможностей для моих корыстных, почти дьявольских желаний. Тетя улыбнулась, наблюдая мое «отличие» — оно шевельнулось и попыталось приподняться.

— Сейчас, сладенький, сейчас... — проворковала она грудным голосом и с ногами под себя устроилась между моих коленей.

Выгибая спину, тетя стала носом приподнимать мое отличие от девчонок и ласково прикасаться губами к яичкам.

Мимолетные поцелуи — как приятны касания! Втягивая мой запах, тетя носом перекинула «отличие» на живот и так же мимолетно прошлась, три раза коснувшись губами, по стволу до самой головки. Лизнула и стала продвигаться вверх.

Ее рот покрывал меня всего. Язык тети не участвовал в этом процессе, только губы, горячие, чуть влажные губы. Я стал покрываться пупырьками. Щекотно и приятно, если кто пил кофе по-турецки, обжигающе горячий, маленькими глотками, запивая холодной водой, то ощущения примерно такие же. Через вызванную щекоткой дрожь, во мне медленно разгоралось пламя желания.

Тетя кошечкой подбиралась к моим губам, а ее грудь плотно обхватила «отличие». Сомкнутые ее руками, сиси с двух сторон терлись сосками по моему паху, путались в шерстке мягких волос. Только почувствовав, что «отличие» окрепло, тетя выпустила его из мягкого плена и поднялась выше, ее губы покрыли мимолетными поцелуями мою шею, а живот, пуговкой пупка поймал мою головку и втянул ее словно прессом, буквально верхушку.

Тетя стала исполнять танец живота. Движение, то по часовой стрелке, то против...

Сейчас восточные танцы модное увлечение почти всех женщин, у которых животик еще не превратился в живот, а попа в зад. Кстати, по их собственному мнению. Лично я, ничего не хочу сказать о полных женщинах, обожаю, когда пышная красота ведет твой взор грудью. А цыганки! Руки, грудь, плечи — эх, ходи, ходи, милая! Худенькой «ходить», — костями греметь. А вот животиком, да бедром поманить — самый раз. Тут у милого и в «красной рубашеночке» глаз разгорится. Танец всякий есть у нас, выбирай на вкус, не фигуру подгоняй, а умей ввести в искус...

Опять отвлекся, но я думаю, не без пользы. На Востоке знали, как поднять мужчину с дивана или вытащить его из Дивана, чтобы не засиживался на работе допоздна, а включив в глазах проблесковые маячки, неся в гарем пусть одной жены, но искусницы. Поскорее сунуть свое вялое, уставшее от заседаний достоинство в ее жадный до ласк пупок, — несколько движений и достоинство уже готово к большему.

Лаская мое «отличие» животом, тетя недолго трудилась — оно спружинило и приятно воткнулось ей в пупок. Ягодицы тети приподнялись, чтобы случайно, не придавить, и она шепнула мне:

— Чуть не проткнул, неугомонный...

При этом она переместилась чуть выше, ее грудь, сосками, прикоснулась к моим, а «отличие» прошлось по лобку, скользнуло головкой по влаге ее влагалища и уперлось в бугорок. Я почувствовал, как он горячий и мокрый уперся мне в канал.

Тетя дернулась и упала губами мне в шею...

— Не шевелись, Горюшко, — шепнула она. — Дальше нельзя...

Какое там! Я лежал замерев. Тетин бугорок ласкал мое «отличие» чуть касаясь, канала. Ее бедра делали круговое движение, ягодицы стояли надо мной холмиками и подрагивали, спина прогнулась, грудь прижалась ко мне...

Тетя дышала мне в шею часто, часто. Превозмогая себя, она просунула руку меж нашими телами. Точнее хотела просунуть, но не успела. Помимо моей воли, «отличие» дернулось, с силой ударило в бугорок, скользнуло по нему...

Я почувствовал, как жар, влажный пульсирующий жар, обхватил головку со всех сторон тугим кольцом, и она вошла глубже, уверено раздвигая тетину плоть и, в тоже время, взрываясь где-то внутри, толкаясь и расширяя себе путь в пульсирующем сопротивлении. Пылающее кольцо резко сжалось, выдавливая из меня остатки желания, тетя вскрикнула и обессилено опустила ягодицы, насаживаясь все глубже и глубже пока наши тела не соприкоснулись полностью. Тетин курчавый треугольник плотно прижался к моей шерстке и еще несколько раз судорожно содрогнулся. Тетя, зубами, ухватила угол подушки...

— Что я наделала, Горюшко — прошептала она, выпустив из-за рта подушку, но, не отстраняясь и не выпуская из сжавшегося кольца мое «отличие». Ему было там тепло и уютно, оно даже не собиралось опадать, только маленько ослабло.

— Я не хотел, тетя... честно, оно как то само собой вышло — шептали мои губы.

Чего у нас вышло, и что тетя наделала, я понимал смутно. Я сейчас не говорю о нравственности, морали, я о простейшем и незабываемом — моя первая женщина лежала на мне, укрывала меня своим телом, и от этого мне было умопомрачительно хорошо.

— Но, я ведь тебе не тетя, правда — спросила она.

В ее голосе было столько желания найти во мне мужское плечо, обрести через меня уверенность, что тетя стала похожа на Наташку. Не совсем на Наташку, но на девочку. Растерянная, но счастливая девочка, заглядывала мне в глаза и сквозь слезинки на ресницах спрашивала.

— Конечно, не тетя! Я слышал, дед отцу говорил: «Матери ее не помню, но девка хорошая, наша, лесная, потому — дочка». Но я тебя все равно люблю, тетя.

В общем сморозил. Нет, я действительно слышал это разговор деда с отцом, его я не придумал, только не знал, — к месту ляпнул или нет. Тетя прыснула смехом, и мне подумалось если и невпопад сказано, то хоть развеселил.

— Спасибо, тебе, — шепнула она, поцеловав меня в щеку. — Мое бабе горюшко и бабье счастье мое...