— Ребята, ну что вы такие нервные? Чуть что, сразу в крайности. Ну, ляпнула, не подумав. Это же не значит, что меня надо так грубо выпроваживать. Эй, ты, лапающий мою задницу, я тебя запомнила! Пустите меня, вашу мать, а не то я за себя не отвечаю!

— Да скатертью дорожка!

В следующую секунду Джейн МакЭвой и правда пустили, хоть и несколько экстремальным способом: шестеро проспиртованных, обиженных колким языком девушки мужланов протащили ее, дико брыкающуюся, за руки и ноги через весь салун и бесцеремонно выкинули на залитую солнцем улицу. Джейн, пролетев несколько метров, грохнулась в дорожную пыль, чудом не угодив лицом прямо в свежий конский навоз. Мягким назвать это приземление было никак нельзя. Охая и ахая, она неуклюже начала подыматься, попутно проверяя, все ли кости целы.

— И чтоб мы тебя здесь больше не видели, паскуда! Ясно? — раздалось со спины.

Возмущенная, «Крошка Джейни» резко развернулась в их сторону. Последнее слово должно было остаться за ней. Да, жизнь ее ничему не учила.

— Ой, да кому нужна ваша засранная дыра? У вас там даже шлюх нет. О, а я знаю, почему! Вы там друг друга пердолите, да? Вижу же по лицам, что пердолите. А вон тот вон — казачок засланный, за жопу меня трогал! Гоните его взашей! — подзуживала она совершенно без тормозов.

— Ну, все, сука, ты напросилась!

Но лишь только запахло жареным, Джейн что было сил дала по тапкам. Прохожие в спешке расступались перед этим великовозрастным ребенком. Мужичье из салуна рвануло следом, но основательно проигрывало девушке в физической форме, и дистанция неумолимо разрывалась. А рыжеволосая хулиганка стремглав неслась по главной улице Эль-Пасо, хохоча и показывая преследователям неприличные жесты.

Стоит отметить, что Эль-Пасо был весьма оживленным городом, а уж его главная улица в любой день недели и почти в любое время суток была густо заполнена людьми. Поэтому легкомысленная беготня, особенно не глядя перед собой, могла привести к последствиям различной степени нежелательности. К примеру, можно было на полном ходу налететь на шерифа, расквасив нос о латунную звезду на его груди. Так Джейн и «поступила», второй раз за последнюю минуту рухнув на землю.

— Ай-ай-ай-ай-ай! Больно, зараза! — сетовала она, зажимая пальцами разбитый нос, из которого уже начала течь красная юшка. — Какой мудак тут... Ой! Здрасьте, шериф.

Шерифом в Эль-Пасо был настоящий мордоворот по имени Адам Хамфри. Ростом под два метра, широченный, кряжистый, одним словом, внушительный. Лицо его было испещрено морщинами, которые, как и редеющие волосы с проседью и такая же щетина, свидетельствовали о преклонном возрасте. В прошлом отпетый разбойник и бандит, он в какой-то момент решил, что стал слишком стар для этого дерьма, и без каких-либо проблем, как и многие именитые преступники, перешел на другую сторону закона. Как шериф Эль-Пасо, он быстро обрел репутацию человека, лояльного ко всякого рода криминальным элементам, но только до тех пор, пока они не начинали дебоширить в его городе.

— И что ты натворила на этот раз, МакЭвой? — снисходительно поинтересовался Адам, глядя, как пьянчужки, завидев его, поспешили ретироваться.

— Да так, ерунда. Повздорили немного. Дело житейское.

Мужчина протянул руку и помог Джейн встать на ноги. Поднял ее шляпу и, обтрусив, нахлобучил ей на голову. А потом крепко ухватил девушку за ухо.

— Ай! Пустите, дяденька, ужасненько больно! Ой! За что?!

— За что?! Ты еще спрашиваешь, ядрена вошь?! МакЭвой, тебе сколько лет? Ты можешь хоть раз приехать в мой город и не набедокурить? У тебя шило в жопе, или что? — грозно отчитывал он нарушительницу порядка, словно учитель напроказничавшую ученицу. Прохожие удивленно озирались, но предпочитали быстренько уносить ноги, чтобы не попасть под горячую руку.

— Простите, пожалуйста! Я так больше не буду! Честно-причестно! — плакалась Джейн, нисколько не убедив шерифа в том, что это последняя ее выходка.

Тем не менее, он ее отпустил, посчитав, что на этот раз воспитательных мер хватит. Джейн тут же принялась, шмыгая носом, растирать покрасневшее и набухшее ухо.

— В следующий раз я отволоку тебя на площадь, спущу портки и на глазах у всех выпорю так, что неделю сидеть не сможешь. Ясно? — По голосу шерифа было понятно, что он не шутит.

— Странные у Вас методы, дяденька. Просто на денек-другой за решетку упечь уже не практикуется?

— Ну, что ты, как так можно — ребенка и за решетку? — подколол ее Адам и усмехнулся, когда она покраснела от негодования. — Так какими судьбами, МакЭвой? Ты же знаешь: в Эль-Пасо «охотники» не в почете. А уж тебя, с такой-то репутацией, тут на дух просто не переносят. И все равно ты продолжаешь приезжать. Как будто специально, чтобы позлить всех.

Они отошли с проезжей части, где то и дело проезжали повозки и дилижансы, и расположились в тени под навесом скобяной лавки.

— По Вам соскучилась, дяденька Адам. — Вероятно, она была единственной, кто осмеливался так фамильярничать с шерифом. Что ж, ей это сходило с рук. — Ладно, шучу. То есть, не шучу. То есть, я приехала по другим причинам. Но и по Вам соскучилась. Хм-м... Так получается, я все-таки пошутила? Или нет?

— Ты, когда приземлялась, точно головой не ударилась?

— Злой Вы, дяденька, — надулась Джейн, чей приступ инфантильности никак не проходил. — Я тут проездом, в общем-то. Завтра уже с утра уезжаю. В принципе, могла бы и не задерживаться тут, мне спать на холодной земле уже не привыкать. Но подумала: как так, проехать мимо и не заглянуть к самому классному шерифу на всем Диком Западе?

— Прелестно. Так куда направляешься? Кто там у тебя на очереди?

— А это, дяденька, секретный секрет.

— Вот как? Ну, и черт с тобой. Ладно, пойду я. Сделай милость, веди себя хорошо и никого не донимай.

Шериф уже собрался было уходить, но Джейн вдруг ухватила его за рукав.

— Шериф, а может, Вы... — начала она изменившимся голосом, потом осмотрелась по сторонам. — Может, Вы пустите меня к себе переночевать? Кровати в салуне такие грязные и жесткие. А мне хотелось бы спать в Вашей постельке...

От прежней детскости не осталось и следа. Джейн вдруг «стала» половозрелой девушкой, причем очень развратной. В глазах, кокетливо прищуренных, плясали бесики. Отточенным движением она откинула цветастое шерстяное пончо за спину. Под ним была просторная белая рубашка, половина верхних пуговиц которой была бесстыдно расстегнута. Видок открывался заманчивый, так как нательное белье отсутствовало, демонстрируя бледную девичью кожу, лоснящуюся от пота. Джейн шагнула вперед и прильнула к шерифу. Она знала, что тому с высоты своего роста отчетливо была видна ее скромного размера грудь, и именно этого и добивалась. «Нравится? Маленькая, да удаленькая! А что тут есть у тебя?», подумала она и положила руку мужчине на пах. «Ого! А он неплох, для своих-то лет!». Внизу живота разлилась мучительная истома. Габариты томящегося в штанах причиндала кружили ей голову.

Внезапно Адам больно впился своей лапищей ей в запястье и потащил через проулок за скобяную лавку. Джейн, до того витавшая в облаках, не на шутку растерялась. Неужели перевозбужденный шериф решил овладеть ею прямо сейчас, прямо на улице? «Иначе я себе это предоставляла. Ну, да ладно, сойдет и так». Однако ее ждало разочарование. Лишь только они оказались за магазином, он схватил ее за грудки, но не рванул рубашку в стороны, чтобы оголить ее, как Джейн успела подумать, а стал застегивать пуговицы, одну за другой, вплоть до самой последней. Потом еще и пончо одернул. Девушка опешила и не могла придумать достойного комментария. «Пожалуй, это самое странное изнасилование в моей жизни», подумала она, но вслух не сказала.

Шериф опустился на одно колено, при этом их лица оказались на одном уровне, и взял ее за плечи.

— Слушай меня, девочка, — заговорил он, плохо скрывая дрожь в голосе. — Подобное твое поведение меня очень сильно огорчает. Ты вообще представляешь, как со стороны выглядела? Как грязная потаскуха. Сиськи наружу вывалила, нате, смотрите все!

Джейн от этих слов покраснела и пристыженно опустила взгляд. Ей хотелось провалиться сквозь землю. Было чертовски обидно, но в то же время она понимала, что шериф абсолютно прав.

— Простите... — тихо выдавила из себя девушка и шмыгнула носом.

— Только сопли тут разводить не надо, — смягчился Адам и приподнял ее лицо за подбородок. — Ты ведь взрослая, уважающая себя девица, разве нет? Так веди себя подобающе. И держи свои гормоны под контролем, а то уже на стариков кидаешься. А теперь иди и проведи остаток дня так, чтобы мне не становилось стыдно за тебя.

Джейн уже заходила в проулок, когда он бросил ей вслед:

— Приходи вечером, постелю тебе на диване.

***

«Бывают в жизни огорченья...», с тоской думала Джейн, разглядывая ненароком погнутую вилку.

Чтобы провести остаток дня, не пристыдив шерифа, она решила отправиться в салун «Вытирайте ноги», один из немногих в Эль-Пасо, куда ее пока еще пускали. Заказала себе «блюдо дня» и уселась в дальний угол. «Блюдом дня» оказался картофельный гарнир с говяжьим стейком и дольками вялых помидоров. Возможно, в иной раз Джейн бы по достоинству оценила эту бесхитростную, но по-домашнему вкусную стряпню. Однако сейчас она по большей части бесцельно колупала вилкой содержимое тарелки, лишь время от времени отправляя в рот и без аппетита пережевывая очередную порцию пищи. От выпивки она благоразумно отказалась.

Причина столь угнетенного настроения девушки была очевидна: ее отшили. Опять. И в этот раз предельно резко, давая понять, что дальнейшие попытки тщетны. Как тут не грустить? Адам Хамфри уже давно ей приглянулся. В своих влажных снах она видела себя то на нем, то под ним, то по-всякому. Почему бы и нет? Он был недурен лицом, складен телом, и... стар. Последнее, пожалуй, играло тут наиглавнейшую роль. Джейн сама не могла этого объяснить, но больше всего ее тянуло к мужчинам, чей возраст минимум в два раза превосходил ее собственный, в уголках глаз у которых залегали морщинки, а волосы светились белизной. Взять того же Стивена, врача из городка Грили, Колорадо, которому она проигралась в покер, и который вместе со своим дружком-извращенцем устроил ей незабываемую ночку. Ему, если память не подводила Джейн, было лет эдак пятьдесят, а его пепельная шевелюра казалась ей невероятно сексуальной. Стивен был первым, тем, кто помог ей обнаружить свой странный фетиш. А после него были другие мужчины, другие... «старики», которых она затаскивала в постель.

Но с Адамом у нее не срослось. И она догадывалась, почему. Его отношение к ней, постоянные выволочки и зачитывание моралей, забота и опекание, заинтересованность в ее делах... Он видел в ней дочь. Дочь, которой у него никогда не было. Само собой разумеется, что ни о какой интимной близости он даже не помышлял. «Я что, виновата, что у него под конец жизни отцовский инстинкт взыграл? Неужели во всем Эль-Пасо нет мазели, более подходящей на роль воображаемой дщери? Почему именно я? У меня, может быть, тоже нет отца, но я же не вижу в шерифе своего папу. Или вижу?».

Вилка с помидоркой застыла у Джейн во рту. На нее снизошла шокирующая гипотеза. «Возможно ли... Может ли быть, что я, сама того не осознавая, в Стивене, в Адаме, во всех этих старперах видела... своего папу? Поэтому я так трепетала перед ними? Поэтому хотела, чтобы они обняли меня, нежно погладили по голове, назвали как-нибудь ласково, например, «Джейни» или просто «девочка». Раздели меня... Приласкали... Овладели... Стоп! Стоп, стоп, стоп!!! Бред какой-то! Чушь собачья! Так не бывает! Так не может быть. Не должно. Не могу же я хотеть своего папу?

Или могу?»

Джейн почувствовала ком в горле. Где-то на подходе были горькие слезы, но она пыталась не дать им пролиться. Ужасно, просто нестерпимо хотелось выпить, но если она сейчас надерется, то совсем расклеится. Нужно собраться. Нужно быть сильной.

«Папочка... Я буду сильной... Я буду стойкой... Я... Я... «. Она больно прикусила свой кулак. Горло сдавливало спазмом. Глаза уже были на мокром месте. Плечи тихонько подрагивали.

Плотина, возведенная в далеком прошлом, рухнула, и неудержимый бурный поток картин и образов промчался по ее останкам. Девушка вспоминала...

***

Гарольд МакЭвой был всем для своей маленькой девочки. Она его идеализировала, почитала как бога, видела центром своего персонального мирка. Они жили в отдалении от цивилизации, на маленькой, но уютной фермочке. Папа, мама и «Крошка Джейни». Посторонних людей Джейн видела очень редко, как правило, в тех случаях, когда Гарольд брал дочурку с собой в город, отвозя урожай на продажу и обмен. Во время этих поездок она ни на шаг не отходила от отца, держась за его штанину, когда руки были заняты. Но такие вылазки случались нечасто. В остальное же время ее папочка был для нее единственным мужчиной.

Она росла, и вместе с ней росла и ее любовь к нему, постепенно вследствие пубертатных переживаний мутируя во что-то греховное, что-то запретное. Конечно же, Джейн не осознавала этого. Все больше и больше она начинала видеть в отце не только родителя, а и представителя противоположного пола, могучего, красивого и надежного. Все чаще и чаще она искала его объятий не ради отцовских ласки и утешения, а чтобы почувствовать на своем теле его сильные мозолистые руки, вызывающие у нее странные, новые, ни с чем не сравнимые ощущения, а на следующее утро, проснувшись, с удивлением обнаружить свою ладошку между тесно сведенных бедер.

Гарольд был сильно очарован своей прелестной дочуркой и не замечал, как она нарочито демонстрировала ему свою расцветающую женственность, как стремилась привлечь к себе его внимание. Но мать — совсем другое дело. Она ясно видела, что влечение «Крошки Джейни» приняло опасный оборот. И попыталась максимально доступно и деликатно вразумить свою кровинушку, указать на недопустимость такого поведения. Но это лишь стало причиной разлада в их отношениях. Именно тогда девочка поняла, что мама, при всей любви к ней, является ее соперницей. В девочке взыграло новое, доселе неизвестное чувство — ревность. Она отказывалась признавать, что мама права, признавать, что ее любовь была абсурдна и обречена на трагический финал. Папочка был единственным мужчиной, который ей нужен, и она не собиралась позволить кому-либо отнять его у нее. Джейн начала ластиться к отцу еще откровеннее, искусственно создавала «неловкие» ситуации, в которых ему приходилось видеть ее раздетой, вызывалась сделать ему массаж спины после утомительного рабочего дня, с вызовом посматривая на негодующую мать. Однако что бы она ни делала, Гарольд продолжал видеть в ней лишь милую дочурку. Это был тупик. Тупик, который ей обещали с самого начала. И девочка с разбитым сердцем приходила к папе, зарывалась лицом в его грудь и ревела навзрыд, а он безуспешно пытался ее утешить, не подозревая, что сам является причиной этих рыданий.

Так продолжалось, пока однажды ночью мама Джейн не исчезла самым таинственным образом. Вечером она ложилась с мужем в кровать, а на утро ее нигде не было. По-настоящему пропала без вести. Гарольд заручился помощью всех своих немногочисленных друзей и знакомых с близлежащих ферм и города. Несколько групп прочесали округу по несколько раз, искали везде, где только можно, обследовали каждый овраг, каждый кустик. Каждый морг. Но женщины так и не нашли. «Нам жаль, Гарольд, но, похоже, она просто ушла от тебя», сказали ему. Тот не мог в это поверить, ведь не было никакого предлога, никаких конфликтов, однако любые другие объяснения просто отсутствовали. Мужчина тяжело переживал свою утрату, чего нельзя было сказать о «Крошке Джейни». Пропажа мамы, конечно, несколько шокировала девочку, но за последнее время они настолько отдалились друг от друга, что она очень быстро свыклась с новым положением вещей.

И это еще не все. Она вдруг сообразила, что лишилась конкурентки. Теперь, когда у папочки осталась лишь она одна, все его внимание, вся любовь будут направленны только на нее. И Джейн ликовала. Много лет спустя, вспоминая это, в ней просыпалось отвращение к себе. Но тогда она была по-настоящему счастлива, наивно полагая, что теперь-то папочка наконец увидит в ней женщину. Увы, время шло, а ничего не менялось, и любовь отца к ней, хоть и возросла, оставалась исключительно родительской. Несмотря на все ее попытки, все старания, цветущее девичье тело не вызывало в мужчине того интереса, которого она так жаждала. В конце концов, Джейн, переборов волнение и страх, решилась на радикальный шаг.

Подошел ее пятнадцатый день рождения. Джейн предложила отцу пригласить своих знакомых, чтобы сделать празднество более ярким и оживленным. Пришло несколько мужчин и женщин, и даже пара подростков, их детей. Они поздравляли ее, дарили какие-то подарки, осыпали ее какими-то комплиментами (единственный, который она запомнила, потому как он заставил ее вздрогнуть, был: «Как подросла! Как похорошела! Ну, прям вылитая мать! Одно лицо просто! «). Джейн благодарила и фальшиво улыбалась. В действительности ей было плевать и на них, и на их любезности, и на знаки внимания, которые проявляли к ней желторотые юнцы. Они находились там по ее воле, и с одной лишь целью: вовремя подливать вино в стакан ее папе. И гости прекрасно справлялись со своей ролью: улыбка на лице Гарольда становилась все рассеяннее, а взгляд — мутнее. Под вечер, когда шумная и веселая гулянка подошла к концу, и в доме осталось только двое его жильцов, мужчина уже нетвердо стоял на ногах, хоть и пьяным, что называется, вдрызг не был. Джейн заботливо уложила его спать, убрала со стола, а потом просто стала ждать.

Время тянулось медленно. Очень медленно. Минутная стрелка едва волочилась по циферблату, а часовая так вообще приросла к месту. Пока ночь вступила в свои права, прошла целая вечность. По крайней мере, так показалось одной взбудораженной девочке. Она сидела на своей готовой ко сну кровати, в ночной рубашке, принадлежавшей некогда маме, и, обхватив руками колени, мерно раскачивалась. Страх и волнение снова вернулись и теперь снедали ее с новой силой. С каждой минутой ей все больше хотелось просто забраться под одеяло и уснуть, и забыть про свою затею. Она уже жалела, что во время застолья сама не выпила хоть немного вина, оно бы успокоило ее нервы. Когда часы отбили час ночи, Джейн поняла, что если продолжит бездумно сидеть, последняя решимость покинет ее. Поэтому, сжав кулачки, она встала и отправилась в родительскую спальню.

Гарольд лежал в том же положении, что она его оставила, и тихо-мирно посапывал. В воздухе витал кисловатый винный дух, щекочущий ноздри. Холодного света от половинки растущей луны, заглядывающего в надраенное ею до кристального блеска окно, было ничтожно мало. Но глаза Джейн, просидевшей несколько часов кряду в кромешной тьме, успели приспособиться и видели более чем достаточно. Она пересекла комнату выверенными шагами, прекрасно зная расположение всех скрипучих половиц и не наступив ни на одну из них. Оставалось сделать последнее усилие над собой, после чего назад дороги не будет. И Джейн сделала. Глубоко вдохнув и выдохнув, она вскарабкалась на двухместную кровать, слишком большую для одного человека. И что дальше? На самом деле, никаких четких идей у девочки не было. И тогда она отдалась наитию.

Подползя поближе, Джейн перекинула ножку через тело папы и уселась на него сверху, в районе низа живота. Разумеется, ее детское тельце не обладало значительным весом, тем более что часть его она переносила на ноги. Поэтому подобное наседание не могло разбудить подвыпившего мужчину. Он лишь немного поворочался, что-то невнятно пробурчал и вновь затих. А сердечко Джейн колотилось, как бешеное. Но не от страха, а от возбуждения и эйфории, вызываемой им. Как долго она об этом мечтала, как долго считала это чем-то недостижимым. И сейчас это все воплощалось в реальность. Она и папочка близки как никогда. Облизнувшись, девочка принялась изучать мужские торс и руки, рельефные и натруженные, с упоением ловя каждую выпирающую мышцу, каждую выемку. Его кожа была грубой и шершавой, грудь и живот поросли жестким волосом, но для Джейн не существовало ничего более приятного на ощупь. Она словно дорвалась до святыни, только испытывала экстаз, очень далекий от религиозного.

Пресытившись этими поглаживаниями, девочка немного поерзала и улеглась на отца, подперев голову рукой. Теперь она просто любовалась его умиротворенным спящим лицом. Легкий сквознячок холодил попу, но ей было лень оправлять ночнушку, да и лишних движений совершать не хотелось. Мерно вздымающийся и опадающий в такт дыханию живот мужчины катал ее, как на качелях. Джейн разглядывала папин лик, такой любимый, такой родной, и ее захлестывала нежность. И это побуждало ее к более активным действиям. Пересев чуть выше, она склонилась прямо над ним, взяла его лицо в ладони и, зажмурившись, мягко поцеловала. В губы. Тотчас сердце девочки заработало с такой скоростью, что кровь начала шуметь в ушах. Переждав несколько секунд, пока дрожь во всем теле поутихнет, она возжелала большего. И снова припала к папиным губам, на этот раз более страстно. Она пыталась подражать взрослым, но в силу полного отсутствия опыта ее неумелые лобзания выглядели нелепо. Впрочем, разве имело значение, как оно выглядит, если ей было хорошо, как никогда в жизни, если между ножек разливалась такая сладкая и влажная приятность?

Несмотря на то, что растущее возбуждение кружило ей голову, от следующей своей идеи Джейн все же покраснела. Переборов смущение, она высунула язычок и медленно прошлась им по папиным губам, четко ощутив вкус винограда. Вкус вина. И этих высохших капель вина, слизанных ею, оказалось достаточно, чтобы опьянить ее. Подстегиваемая бурей эмоций, она возобновила поцелуй, только теперь попыталась проникнуть языком в рот мужчине. Никогда доселе она не испытывала таких сильных чувств, как никогда и не слышала про bаisеr аvеc lа lаnguе. Слишком резко девочка окуналась в мир взрослых удовольствий, слишком неподготовлен был ее разум для подобных потрясений. Угодив в цепкий плен вожделения, она слишком увлеклась. И в какой-то момент Гарольд вдруг начал просыпаться, медленно, но неотвратимо.

Джейн в испуге отпрянула и приняла сидячее положение. Испугалась она, впрочем, исключительно от неожиданности. Ее голова немного прояснилась, но безграничное обожание никуда не делось. А мужчина, чье восприятие действительности было очень сильно ограниченно в возможностях вследствие недавнего возлияния, приподнялся на локтях и стал, часто моргая, всматриваться в темноту. Он различал светлый человеческий силуэт, ощущал вес чьего-то тела на себе. Потом, пошарив руками вслепую, зажег керосиновую лампу у кровати. Комнату залил слабый желтый свет.

«Мария?...», вдруг прохрипел он, с трудом фокусируя взгляд.

Девочка закусила губу. От обиды. Конечно же, она не удивилась. Не удивилась прозвучавшему имени матери, хоть оно и резануло ей слух. Она знала, что отец все еще тосковал по ней, и даже спустя несколько лет надеялся, что однажды она вернется. А «Крошка Джейни», как было сказано накануне, являлась чем-то вроде маленькой копии своей мамы. Те же жгучие рыжие волосы, те же красивые сапфировые глаза, те же тонкие губы. Разумеется, она была меньше и раза в полтора легче, но эти отличия не играли роли. Если бы Джейн поддержала отца в его заблуждении, если бы притворилась собственной матерью, то, скорее всего, он бы так и не понял свою ошибку. И возможно, в ту ночь девочка стала бы женщиной. Но что бы ей это дало? Наутро Гарольд, даже если бы запомнил ночные события, наверняка расценил бы их как дивный сон. И их жизнь продолжилась бы в том же русле. Разве этого хотела Джейн? Сиюминутного удовольствия под чужой личиной? Нет. Слишком долго она страдала от своей абсурдной и безответной любви. Зайдя так далеко, она просто не могла пойти на попятный. Пора было открыть свое сердце.

«Нет, папочка, это я», наконец призналась она. А потом дрожащим голосом добавила: «Я люблю тебя, папочка».

Эти две короткие фразы, по всей видимости, привели мужчину в полное замешательство. Осознать до конца их смысл мешали хмель и сонливость. Он лишь глупо моргал и морщился от болезненных ощущений в голове. Но Джейн не стала ждать ответной реакции на свои слова. Взялась за низ ночной рубашки, несколько великоватой для нее, потянула вверх. От волнения запуталась, застряла в ней головой. Несколько секунд нелепо боролась с коварной одежкой, наконец освободилась и швырнула ее на пол. А папа, как зачарованный, смотрел на нее во все глаза. На миниатюрные холмики грудок с розовеющими сосочками. На точеный стан. На девственный кустик рыжих волосиков под животом. И Джейн млела под этим взглядом. Взглядом, которого она добивалась столько лет, о котором грезила в своих самых непристойных снах.

Медленно, очень медленно Гарольд протянул дрожащую руку в сторону дочери. По его застывшему выражению лица можно было предположить, что он не вполне понимает, что делает. Однако рука замерла в нескольких сантиметрах от ее груди. Словно где-то глубоко внутри сработал некий защитный механизм. Тогда девочка, которая, затаив дыхание, ждала этого прикосновения, нетерпеливо схватила ладонь и сама поместила ее куда нужно. Маленький холмик буквально потонул под этой пятерней. Но даже так Джейн прошибла сладкая дрожь. Между ножек заныло еще сильнее, и сдерживать себя больше не было сил. Она поерзала, принимая позу поудобнее, и начала самозабвенно тереться промежностью об мужские кальсоны. За все то время, что перевозбужденная девочка сидела на отце, белье успело немного подмокнуть, и теперь ее движения сопровождались непристойными влажными звуками. Она чувствовала, как елозит по чему-то твердому и продолговатому, скрытому под тканью. И четко понимала, что это. Штуковина, почти 18 лет назад положившая начало ее существованию. Эта мысль в очередной раз вернула ее к реальности. В очередной раз Джейн осознала, что все происходящее — не сон, и что мужчина, на котором она сидела полностью голенькой и о чей детородный орган с упоением терлась, — не кто иной, как ее папочка. Самый родной, самый любимый человек в ее жизни. И тогда возбуждение достигло своего предела. Замерев, зажмурив глаза, она чувствовала, как горячие пульсирующие волны прокатываются по всему телу. Ей вдруг сделалось очень хорошо. Ощутив внезапно страшное утомление, девочке хватило сил только на то, чтобы нежно поцеловать папу и, умостившись прямо на нем, сладко уснуть.

Зато Гарольд до самого рассвета уже не смог сомкнуть глаз. Погасив лампу, он лежал в какой-то прострации, смотрел в произвольно выбранную точку на потолке, машинально гладил дочурку по голове. Накрыл их обоих покрывалом, почувствовав, что она замерзла. И, конечно же, пересиливая похмелье, напряженно думал. О том, почему не остановил ее, как только понял, кто перед ним. О том, как вообще что-то подобное могло произойти в их некогда образцовой семье. О том, что как бы сильно он ни боялся сделать ей больно, ранив ее чувства, ему придется спустить ее с небес на землю. Это его отцовский долг.

И на следующий день были слезы. Много слез. Джейн слышала те же слова, те же доводы, которые когда-то приводила мама, и отказывалась с ними соглашаться. Она не хотела, чтобы нормы морали, установленные обществом, мешали ей жить, диктовали, кого она может любить, а кого нет. Она спрашивала, что зазорного в любви к человеку, который сделал для нее больше, чем кто-либо другой, чем весь остальной мир в целом, который всегда будет рядом, чтобы заботиться и поддерживать. Она плакала, кричала, срывала голос до хрипа, от отчаянья падала ему в ноги и умоляла не отталкивать ее, пыталась целовать сапоги. Это была поистине ужасная истерика, достигшая невиданных доныне высот. И хотя у Гарольда мучительно скребло на душе при виде искренне страдающей дочурки, он был непреклонен. То, чего она хотела, было недопустимо. И дело было не только и не столько в морально-правовом аспекте. Он просто не мог воспринимать ее иначе, чем как кроху, которую улыбающаяся акушерка бережно вложила в его немного трясущиеся от радостного волнения руки. Кроху, которая, хоть и превратилась в симпатичную женщинку, даже через двадцать лет останется для него его маленькой девочкой, его «Крошкой Джейни».

В какой-то момент, видя, что истерический припадок зашел так далеко, что дочь перестала как-либо реагировать на его слова, Гарольд не придумал ничего лучше, чем отпустить ей несильную пощечину. Это был первый раз в жизни, когда он поднял на нее руку — раньше ни разу не возникала потребность. Отзвук этого шлепка повис в наступившей тишине: Джейн мгновенно сникла. Словно марионетка, у которой в один момент обрубили все ниточки. В ее глазах вдруг отразилась апатия, расфокусированный взгляд устремился куда-то перед собой. Мужчине даже стало немного не по себе, появилось сомнение, не хватил ли он лишку. Но только он хотел спросить, все ли в порядке, Джейн поднялась с пола и ушла в свою спальню. Все ее движения были какими-то рассеянными, сомнамбулическими. Она не промолвила ни слова. Равно как и он.

В тот день дверь в ее комнату больше ни разу не отворялась.

Проснувшись на следующее утро, Гарольд не обнаружил на столе привычного завтрака (Джейн всегда просыпалась ни свет ни заря, чтобы успеть его приготовить). И нахмурился. Нет, он, разумеется, понимал, что Джейн после вчерашнего должна быть на него в ужасной обиде. Но ведь это означало, что она и сама голодает. Решив, что даст ей время до обеда, он перекусил наскоро и пошел заниматься домашним хозяйством. Рутинная работа шла из рук вон плохо, так как мысли мужчины были заняты совершенно другим. А время... Время тянулось медленно. Очень медленно.

Пробил полдень, а Джейн так и не появилась. У Гарольда вдруг появилось плохое, очень плохое предчувствие. Мозг подкидывал на редкость гнетущие догадки. Не в силах больше терпеть эту неопределенность, он пришел к ее комнате и постучал. Ответа не проследовало. Ни на стук, ни на последующие вопросы. Уже начиная злиться (не зная только, на нее или на себя), Гарольд открыл оказавшуюся незапертой дверь и вошел. Его дочурка лежала на кровати, вытянув руки вдоль тела, в той же одежде, в которой была вчера, устремив недвижимый взгляд в потолок. Как неживая.

Именно так Гарольд подумал, как только увидел ее. Подстегиваемый неописуемым ужасом, он сломя голову кинулся к Джейн. И после краткой проверки облегченно вздохнул: девочка была жива. Об этом свидетельствовали слабые сердцебиение и дыхание. Но в то же время она никак не реагировала ни на его голос, ни на тормошение, ни на осторожные шлепки по щекам. Вообще ни на что. Словно была в трансе. Такого состояния мужчина еще никогда не видел. От растерянности и волнения его лоб покрылся испариной, а губы, напротив, пересохли. После хаотичных мучительных раздумий было принято решение, кажущееся единственно верным. Подняв легкую, как пушинка, девочку, он отнес ее в повозку, запряг лошадей и помчался в город, постоянно желая ускориться, но понимая, что тогда телегу начнет нещадно трясти.

Медицинское, с позволения сказать, обследование в тамошней, если можно так выразиться, клинике не дало каких-нибудь особых результатов. Врач осмотрел Джейн, почесал затылок, после чего спросил у Гарольда, что предшествовало такому состоянию. Тот рассказал про их ссору и нервный срыв, умолчав, разумеется, об их причинах, и про удар по лицу. Тогда медик не стал ходить вокруг да около. Физическое воздействие как причину он уверенно исключил, а проблемы центральной нервной системы, которые, как он полагал, имели тут место быть, для него являлись темным лесом. Поэтому помочь, к сожалению, ничем не мог. Однако, видя, что лицо его посетителя мрачнеет с каждой секундой, посоветовал посетить больницу в столице штата, там уж должны найтись сведущие специалисты в этом вопросе. А если нет, то тогда ему следовало посетить Массачусетскую общую больницу, одно из лучших медучреждений во всей стране. Если, конечно, через пару дней девочка сама не очнется. На том и порешили. Когда мужчина уже уложил дочку в повозку и отвязывал лошадей, врач спешно вышел к нему, катя перед собой потасканную, но еще крепенькую инвалидную коляску. Это, как он объяснил, компенсация за его некомпетентность. Компенсация была принята, хоть и без особого энтузиазма.

Следуя совету, Гарольд решил подождать пару деньков, прежде чем собираться в столь дальнюю поездку. Однако возникла очевидная проблема. Хоть он и не знал, что случилось с Джейн и чем на самом деле является ее беспробудный сон, но был уверен, что без питания она просто-напросто умрет от истощения. Только вот как кормить ее в таком состоянии? Оставалось полагаться на чудо. Гарольд приготовил предельно жидкое пюре из картошки и говядины, с тарелкой и ложкой пришел в спальню и сел возле кровати. Девочка лежала, укрытая простыней, переодетая в мягкую просторную сорочку. Кожа приобрела болезненный бледный оттенок и была очень холодна. Глаза под опущенными веками не шевелились, как это иногда бывает у спящих людей. Мужчина придал ей полусидячее положение. Зачерпнул пюре, потом другой рукой открыл ей рот, вложил ложку и снова закрыл. Несколько секунд, бесконечно долгих секунд ничего не происходило. А потом вдруг ложка немного шевельнулась в его руке, а горло девочки совершило едва уловимое движение. «Она проглотила», понял Гарольд, которого распирало от радости так, что хотелось пуститься в пляс. Такая мелочь, но для него, отца, это было величайшее счастье. Таким макаром, ложка за ложкой, медленно, не спеша, тарелка в итоге опустела. Вода поглощалась с тем же успехом, в чем он поспешил убедиться. Так проблема с питанием была благополучно решена. Пусть она и лишена сознания, основные функции организма продолжали работать. После этого, уложив дочку обратно, он ушел заниматься домашними хлопотами.

По прошествии двух дней, как Гарольд и подозревал, ничего не изменилось. Джейн не просыпалась, кормилась с ложечки, ходила под себя. И никаких намеков на грядущее улучшение. Намечался долгий путь в столицу. Друзья с соседних ферм согласились присмотреть за хозяйством в их отсутствие. Был собран небольшой саквояж со сменной одеждой и вещами первой необходимости. Гарольд одел дочку в скромное платьице, причесал и, скрепя сердце, посадил в инвалидную коляску. Чтобы она не падала, пришлось пропустить над грудью, подмышками широкий пояс и привязать ее к спинке сидения. От представшего удручающего вида бледной девочки с безжизненно склоненной головой у мужчины защипало в глазах. Поддаваться хандре, впрочем, было некогда — так можно было и на поезд опоздать.

Столица встретила их нагромождениями предприятий, заведений и жилых домов, спертым воздухом, вездесущими гулом и гвалтом, толпами спешащих каждый по своим делам людей, практически не обращающих внимания на все остальное. Оживленность и шум, свойственные густонаселенным городам. Гарольд уже успел отвыкнуть от них: последний раз он был в подобном месте в те памятные дни, когда только познакомился с Марией. Зайдя в тактически верно расположенный возле вокзала салун и обратив на себя и свою молчаливую спутницу скучающие взгляды местных пропойц, он справился у самых трезвых из них, где можно снять комнату без излишеств на непродолжительный срок. Неведомо откуда взявшийся мальчуган в грязной кожанке и с не менее грязным лицом за пять центов согласился помочь. Пока они шли по тесным забитым улочкам, юный предприниматель попутно исполнял обязанности гида, отмечая ключевые и стоящие внимания места. Городская больница — в их числе. Идти пришлось прилично, Гарольд, которому, помимо качения коляски, приходилось еще тащить саквояж, успел взмылиться. В итоге они пришли к двухэтажному строению, на первом этаже которого располагалась продовольственная лавка. На втором же как раз и была искомая свободная комната, которую мужчина сумел арендовать по сходной цене. К слову, ему очень повезло: хозяйка дома, с которой он договаривался о въезде, как раз в тот день покидала город по неотложным делам, а за главного оставила своего сына, субтильного хмурого юношу лет эдак двадцати.

На следующий день Гарольд, в очередной раз радуясь тому, что принял коляску от кающегося лекаря, повез дочку в больницу. Внушительное, на взгляд провинциала исполинское здание с неуместными архитектурными изысками и живой изгородью по периметру вселяло надежду. Сначала пришлось долго ждать: составляющих очередь людей с видимыми и невидимыми увечьями оказалось неожиданно (опять же, на взгляд провинциала) много. Коротая время, Гарольд ностальгически перебирал пальчики на бледной холодной руке, вспоминая, как эта ладошка, еще совсем крохотная, цепко держалась за его штанину. Наконец врач их принял. Диагностирование, которое он проводил, в принципе имело мало отличий от произведенного его деревенским коллегой, разве что его движения и речь отдавали большим профессионализмом. Гарольд ждал, взволнованно наблюдая за его выражением лица, силясь увидеть на нем хоть намек на понимание проблемы. В итоге никакого конкретного диагноза медик не поставил, зато ухитрился расписать курс лечения. А потом поведал посетителю, во сколько ему будет все это обходиться. И тому стало дурно. Да, столица ощутимо била по карману провинциальному фермеру.

Так начались регулярные походы в больницу. Иногда приходилось посещать несколько дней кряду, в другой раз следующий прием назначали через полнедели. Дважды Джейн оставляли в медучреждении под наблюдением врачей, и те ночи становились для Гарольда бессонными. На всевозможные лекарства, которыми ее постоянно пичкали (как ему казалось, наобум), деньги улетали с прямо-таки головокружительной скоростью. Разумеется, мужчина расставался с ними, не задумываясь, не жалея. Он отдал бы и вдесятеро большую сумму, если бы это помогло. Но чем дальше заходили эти бессмысленные и безрезультатные процедуры, тем больше он, вслушиваясь в уже откровенно бредовые предположения и гипотезы докторов, укреплялся во мнении, что его разводят как последнего простофилю, норовя выкачать из него все, что успеют. Так больше не могло продолжаться. В конце концов, когда ты лечишь пациента, сам не зная от чего, можно сделать только хуже. Так прекратились регулярные походы в больницу.

Выходило, что приезд в столицу был абсолютно напрасен. Они не получили никакой помощи, состояние Джейн не улучшилось ни на йоту. Более того, у Гарольда практически закончились деньги. Сбережения, копимые годами, плюс то, что он сумел назанимать у знакомых, растаяли, как снег под солнцем. Теперь они не могли даже уехать домой. Мужчина кинулся искать работу. Ему было все равно какую, он был готов браться за любые, даже самые сомнительные варианты. И по иронии судьбы, единственным местом, куда его, убежденного пацифиста, согласились принять, была оружейная фабрика. Нашлась работенка в цеху по производству деталей, правда, в ночную смену. Но на безрыбье, как известно, и рак рыба. Гарольд со свойственным ему трудолюбием влился в процесс, выкладывался на полную, не жалея себя. И довольно-таки неплохо справлялся. Утром, возвращаясь в свое временное обиталище, изнуренный морально и физически, он первым делом ухаживал за дочкой: кормил, поил, а если еще оставались силы, купал. Девочка все больше походила на алебастровую скульптуру какого-нибудь античного ваятеля. Единственная в комнате одноместная кровать была отведена ей, отец же довольствовался сном в жестком изъеденном молью кресле. Он не ходил на прогулки, не посещал увеселительных заведений, вообще не пользовался благами цивилизации, которые в его захолустье отсутствовали. И не столько из экономии, сколько из-за медленно рождающегося в нем отвращения к этому городу, из которого хотелось убраться при первой же возможности. Поэтому все свободное от работы и сна время он уделял своему ребенку.

Тот день начинался, как и уйма предшествующих ему. Гарольд проснулся ближе к вечеру, покормил Джейн, поужинал сам и поспешил на фабрику. Не успел он приступить к работе, как его вызвал на разговор начальник цеха. У него было плохое предчувствие, хоть и без какой-либо причины. Но все оказалось гораздо неожиданней. В хорошем смысле. Начальник заявил, что до него Бог знает как дошел слух о ситуации Гарольда, начиная с недуга девочки и кончая отчаянным стремлением наскрести на обратную дорогу. Как выяснилось, у него тоже была дочь, и однажды во время конной прогулки она неудачно упала с лошади и впала в такое же состояние между жизнью и смертью. Поэтому ему была знакома эта отцовская боль. Когда Гарольду вручили его зарплату и «небольшую премию за старание», тот аж расчувствовался. Все-таки в этом городе были добрые люди. Напоследок начальник пожелал счастливого пути, скорейшего выздоровления для «Крошки Джейни», а также подарил своему уже бывшему подчиненному револьвер. Самый обычный Кольт, которые в огромных количествах штамповала их фабрика, и тысячи которых ходили по необъятным просторам Америки. И хоть счастливый мужчина и был пацифистом, отказываться от оружия было уже неудобно. Он лишь благодарил и благодарил, от всего сердца.

Успело стемнеть. Улицы редели, те, кто были не дома, почти гарантировано торчали в повсеместных салунах. Слышимый отовсюду гомон, сплетенный из сотен голосов, напоминал рокот моря. Гарольд шел домой не спеша, в на редкость приподнятом настроении, насвистывая мелодию одной старой детской песенки, которую когда-то давно Мария заучивала вместе с Джейн. Почему бы и нет, причины-то были. Помимо того, что он получил сумму денег, на какую не мог даже рассчитывать, его грела мысль, что нужный им поезд, ездящий не чаще раза в неделю, отбывает завтра с утра. И они наконец оправятся домой. Ему даже захотелось зайти в какой-нибудь салун и самому пропустить стаканчик-другой, отметить это событие. Но это дело такое — за двумя пойдет третий, четвертый, и все это, скорее всего, закончится крайне неприятно. Не стоило искушать судьбу.

В дом он заходил осторожно, стараясь не производить лишнего шума. Время было позднее, и парень, сын хозяйки, уже должен был спать. Чего уж говорить про вторую обитательницу. Тем страннее было вместо ожидаемой тишины услышать чьи-то голоса. Один принадлежал тому самому парню, второй — взрослому мужчине. Гарольд напрягся: в доме, в такое время, был посторонний. И вселяло в него наибольшее беспокойство то, что голоса раздавались сверху. С его комнаты. С их комнаты. Невероятных усилий воли ему стоило не сорваться с места и не помчаться наверх, перепрыгивая через несколько ступеней сразу. Но он хотел подкрасться поближе, чтобы не вспугнуть их и выяснить, что они там делают.

Меж тем, по мере подъема по лестнице, речь ночных гостей начинала становиться различимой.

«Сбрендил, что ли? И не думай даже. Мы о таком не договаривались».

«Ты мне тут не дерзи, пацан. Тоже мне, воротила — сдает коматозную девчонку, дерет за это три шкуры, еще и условия, вишь ли, какие-то ставит. А оно, знаешь, шибко дорого выходит, за простые-то тисканья».

«Но если ее отец узнает, он мне башку открутит, натурально! Он с ней носится, как дурень со ступой. С другого конца страны приедет, если понадобится».

«Ой, да не ссы. Девка, поди, так и останется бревном лежачим на всю жизнь. Ну скажи, откуда вот ее батя допетрит, что она немного продырявлена, а? Да неоткуда».

«Неоткуда?! Ты считаешь, что после этого не останется следов? Я вообще удивлен, что он не заметил синяки у нее на заднице после прошлого раза».

«Слышь, паря. Умолкни уже. У меня от твоего нытья плохо стоит, даже на такую молоденькую. Иди лучше на стреме посиди, раз так очкуешь».

Под эти слова Гарольд уже заходил в спальню. Медленно, тяжело, словно продираясь сквозь кисель, не веря в происходящее. То, что он видел и слышал, смахивало на кошмарный сон. Оба «гостя» находились спиной к двери, поэтому пока не замечали его. Парень нервно переминался с ноги на ногу и мусолил в руке пачку видавших виды банкнот. Его собеседником оказался увенчанный плешью корпулентный немолодой мужлан исключительно отталкивающей наружности. С подобными типусами даже самые оголтелые проститутки лягут, минимум дважды подумав, да и то если только они растеряли последние остатки самоуважения. Возможно, именно это было причиной того, что он здесь находился и делал то, что делал: голый ниже пояса, он пристраивался между широко разведенных ножек «Крошки Джейни». Она была полностью раздета, на ее грудках в свете керосиновой лампы блестело что-то, сильно напоминающее слюну. Белоснежное, не выказывающее ни малейшей реакции на вопиющее домогательство лицо практически сливалось с сияющей белизной наволочки подушкой, и только огненно-рыжие пряди выделялись на этом блеклом фоне. Столь беззащитная, она могла полагаться только на папу. Лишь папа мог уберечь ее от страшных жестоких обитателей этого вращающегося голубого шара ненависти.

Парень развернулся, видимо, решив внять совету, и тут же застыл на месте, как громом пораженный. Кровь мигом отхлынула от его лица, а глаза выпучились от ужаса. И у него были на то веские причины. На Гарольда было страшно смотреть: в тот момент он являл собой квинтэссенцию ярости. Никогда в жизни он не испытывал такого гнева, не подозревал, что подобное чувство вообще может хоть что-то вызвать. От злости задергался глаз, на лбу повздувались вены, а ногти на стиснутых в кулаки ладонях до крови впивались в кожу. Никаких слов бы не хватило, никакая ругань не была бы достаточно красноречива. Он сделал шаг, другой. Парень тут же попятился, начал что-то бессвязно блеять, от страха растеряв дар речи. На его голос обернулся и мужлан, уже поплевавший на руку и увлажнивший промежность девочки. И скривился, как от зубной боли. Ни капли испуга. Возможно, он был пьян, возможно, излишне самонадеян, возможно, просто дурак. Возможно, все сразу.

Но Гарольд и не ставил своей целью эффектно появиться. В нем вдруг проснулась жажда убийства. Он всегда был добрым и мягкосердечным человеком, но сейчас, видя, как какой-то мерзкий боров норовит надругаться над его и без того несчастной дочуркой, в нем зашевелились звериные инстинкты. Кольт, подаренный начальником, был заткнут за пояс за спиной. Не сомневаясь ни секунды, он достал револьвер и нацелил его на толстяка. Едва ли не впервые в жизни ему довелось держать оружие, удивляясь, насколько приятно рукоятка лежит в руке. Парень, на которого даже не обращали внимания, плаксиво запричитал, стал уверять, что не виноват. А на лице второго мерзавца наконец появилась настоящая обеспокоенность, осознав реальную угрозу, он принялся оправдываться, извиняться, просить успокоиться и не совершать необдуманных поступков. Но это лишь сильнее взбесило Гарольда. Стрелять он не умел, но промахнуться с такого расстояния было крайне сложно. Не осознавая, что на линии огня находится его дочь, он нажал на спуск.

Щелчок. И ничего. Револьвер-то был незаряженный, а он, будучи полным профаном, даже не удосужился в этом убедиться. Уставившись немного глуповатым взглядом на «подведшее» его оружие, Гарольд на мгновение потерял бдительность, за что и поплатился, оказавшись сбитым с ног накинувшимся на него неожиданно прытким для своих габаритов мужланом. Падение выдалось особо неудачным: затылком он задел угол комода. От удара в глазах померкло, и все тело стало словно ватным. Связь с реальностью то слабела, то вновь крепла, приходилось хвататься за свое норовящее ускользнуть сознание, как утопающий за соломинку. Лишь только эта свистопляска немного поутихла, Гарольд понял, что задыхается. Толстяк, как выяснилось, вместо того, чтобы воспользоваться моментом и благополучно слинять, уселся на него сверху и душил, корча гримасы, с явным намерением прикончить. Парень, понимая, что при любом исходе его ждут очень серьезные неприятности, вжался в стену, кусая ногти и не сводя взгляда с борющихся мужчин.

Схваткой это, впрочем, назвать было сложно. Гарольда сковывала вялость от удара головой. Он попытался оторвать от своей шеи руки, попытался сбросить толстяка, но сил не хватало ни на то, ни на другое. Из горла уже начал вырываться натужный хрип. От нехватки кислорода его движения приобретали конвульсивность. В отчаянии он стал шарить по полу в поисках чего-нибудь подручного. Под руку подвернулось что-то металлическое и холодное. Выроненный им револьвер. Тогда он крепко ухватился за дуло и, вложив всю мощь, что у него еще оставалась, в единое движение, наотмашь саданул рукояткой недруга по лицу. И, о чудо, тот сразу обмяк, повалился набок и замер.

Вновь дышать было просто изумительно, однако ситуация еще не разрешилась, чтобы праздно валяться. Медленно и осторожно, придерживаясь за злополучный комод, Гарольд встал на ноги. Его тут же зашатало, перед глазами заплясали разноцветные пятна, в затылке что-то запульсировало. Прикоснувшись к ушибленному месту, он увидел на руке кровь, и судя по всему, она обильно стекала вниз, по шее и спине. Впрочем, уделять ране внимание времени не было. Нетвердой походкой, преодолевая чудовищную слабость, он двинулся через комнату. Мельком взглянул на распластавшегося толстяка с красной отметиной на виске. На зашуганного парня, при его приближении напрудившего в штаны и сползшего на пол без чувств. Ярость и гнев куда-то улетучились, он больше не жаждал расплаты. Мария, несомненно, если бы не убила, то как минимум оскопила обоих ублюдков; его возлюбленная супруга имела крутой нрав, и ей не чужда была жестокость. Но для Гарольда отнять человеческую жизнь, пусть даже такую жалкую и никчемную, все-таки оказалось недопустимо. Кому бы от этого стало легче? Да и, в конце концов, его сейчас заботило лишь одно: Джейн.

Он бегло осмотрел ее. К счастью, ей не успели причинить никакого вреда. Стечение обстоятельств, приведшее его сюда в самый последний момент, было настоящим чудом. Находиться в этом доме после произошедшего он больше не мог. Борясь со слабостью, от которой слипались глаза, он одел девочку, усадил в коляску, затем упаковал саквояж. Взглянув напоследок на два бессознательных тела, он заткнул за пояс спасительный револьвер и вместе с дочерью покинул это роковое место.

Не раздумывая, Гарольд отправился прямиком на вокзал. Да, ночь только начиналась, и до утра, а с ним и до прибытия поезда, оставалась масса времени, однако он намеревался просто прождать там до самого рассвета. Этот ненавистный город больше не внушал ему доверия. На станции он уселся на скамью и подкатил коляску к себе вплотную. Было холодно, ладошки «Крошки Джейни», которые мужчина безуспешно пытался согреть своими и дышать на них, были прямо-таки ледяными. Тогда он пересадил ее себе на колени бочком, прижал к себе и, запахнув пиджак, обнял. Тело девочки впитывало его тепло, словно губка воду. Оставалась одна проблема: веки, наливающиеся свинцом, и несколько часов неусыпного бдения, которые ему предстояло пережить.

Когда металлическая змея поезда возникла вдали и, исходя клубами черного дыма, стала приближаться, Гарольд не сразу поверил в ее реальность; назойливые галлюцинации, вызванные депривацией сна, донимали его уже очень долго. Но люди, другие пассажиры, ожидающие на станции и поглядывающие на них с удивлением и любопытством, также засуетились и принялись хватать свои поклажи. Маловероятно, что всех их преследовал тот же фантом, что и его.

... Наконец, когда после долгого и изнурительного пути, на протяжении которого Гарольд не позволял себе сомкнуть глаз, не доверяя никому и ничему, ни на минуту не оставляя Джейн без присмотра, они пересекли порог родной обители, в которой словно не были уже давным-давно, его изможденное лицо непроизвольно растянулось в улыбке. «Вот мы и дома, детка...», тихо пробормотал он, поцеловал дочку в макушку и, привалившись к стене, сполз на пол, отключившись почти на сутки.

Жизнь продолжалась. Практически все деньги, оставшиеся от той чудесной «премии», Гарольд пораздавал тем, у кого занимал, не желая, чтобы бремя долгов тяготело над ним. Их лица, когда они узнавали, что лечение не помогло, выражали искреннее сочувствие. На вопрос, что он собирается делать дальше, мужчина ответить не мог. Он просто не знал. Он ужасно боялся, что однажды утром обнаружит девочку бездыханной, что лишится ее насовсем, но был бессилен что-либо изменить. Идея попытать счастья в столице едва не привела к трагедии. Как ни печально, единственное, что ему оставалось, — усердно работать и продолжать заботиться о ней.

Так его жизнь превратилась в безрадостное существование. Каждый последующий день был до омерзения похож на предыдущий. Тишина, окутывающая ферму с тех пор, как затих звонкий детский голосок, угнетала и сводила с ума. В какой-то момент Гарольд стал разговаривать с дочкой, словно она могла его слышать и понимать. Возможно, он сам в это верил. По вечерам он сидел с ней на веранде, любуясь закатом, рассказывал ей о всяких забавных происшествиях, случавшихся на ферме. После, уложив ее в кровать, он читал ей книжки, хотя в его возрасте при столь слабом свете глаза уставали за считанные минуты. А потом ночь и... все по новой.

В один из таких вечеров Гарольд дал слабину. Прошло уже около двух месяцев со дня пятнадцатилетия Джейн, с ночи, когда он узнал о ее греховной любви. Будучи в принципе человеком непьющим, ему все это время удавалось устоять перед соблазном надраться с горя. Но в тот день он случайно наткнулся на одну из вещей, оставшихся от Марии: бутылку выдержаного виски Jаmеsоn прямиком из ее родной Ирландии. В отличие от мужа, она была той еще выпивохой, но хмелела очень медленно и ни разу не впадала в пьяный бесконтрольный угар, поэтому ее увлечение никогда не вредило их семейной жизни. Теперь же Гарольд, развалившись в кресле и уставившись в пустой камин, неторопливо цедил «огненную воду», фыркая и вздрагивая с непривычки. В то время как тело опутывала приятная вялость, мозг заработал как пришпоренный, плодя великое множество возвышенных мыслей. Одной из них было решение продать ферму вместе со всей живностью и повезти дочку в Бостон, где находилась упомянутая врачом знаменитая Массачусетская общая больница. Он верил: если и существует способ излечить ее от этой странной хвори, то бостонские врачи должны его знать. Если же нет, они лишатся всего. Но не было такого риска, на который он не пошел бы ради...

«Папочка?».

За его спиной прозвучал тихий хрипловатый голосок. Голосок, которого Гарольд боялся никогда уже не услышать. При его звуке сердце больно екнуло. Но нет, это должна была быть галлюцинация, вроде тех, что являлись ему при недосыпе. Он осторожно выглянул из-за спинки кресла. Всего в паре-тройке метров стояла «Крошка Джейни». Бледная, как покойница, и страшно исхудавшая. Одна из бретелек ночной рубашки соскользнула с плечика. По ноге змеилась струйка крови. Девочка не замечала всего этого.

«Папочка?», повторила она немного встревожено.

Бутылка выскользнула из руки и со звонким звуком покатилась по полу, выплескивая золотистую жидкость. Гарольд буквально вывалился из кресла и, не заморачиваясь, прямо на четвереньках подполз к Джейн. Он торопился, словно это был фантом, который исчезнет, если не поспешить и не ухватиться за него. Протянул дрожащие руки и неуверенно коснулся ее. Настоящая, из плоти и крови. Не иллюзия, порожденная объятым печалью разумом. Его любимая дочурка, единственная радость в его жизни, наконец очнулась, и теперь смотрела на него полными удивления глазами. Гарольд хотел что-то сказать, хоть что-нибудь, выдавить из себя хоть слово, открывал и вновь закрывал рот, как рыба, которую вытащили из воды. Но в итоге просто разрыдался и прижал ее к себе, стискивая в пылких объятиях.

«Папочка, почему ты плачешь? Это из-за меня, да? Я сделала что-то плохое? Я тебя расстроила? Прости, пожалуйста. Я исправлюсь. Я буду хорошей. Честно-причестно. Папочка, ты поседел?».

И по мере того, как она нежно гладила его по волосам, Гарольд очень быстро успокаивался. Все хорошо. Теперь все будет хорошо...

***

«Папочка... Значит, я и правда... любила тебя...», думала уже взрослая Джейн МакЭвой, пряча в ладонях искаженное душевной мукой покрасневшее лицо, давясь слезами, не замечая недоумевающих взглядов других посетителей салуна. «Но как же... Как же так? Как я могла забыть нечто подобное? Почему я вспомнила все это только сейчас? Погодите... Те два месяца, что я провела в том странном мертвецком сне, как гребаная Белоснежка... Тогда, очнувшись, я уже ничего не помнила о своих чувствах к папе. Кажется, я понимаю. Когда он отверг меня, я оказалась на грани безумия. И чтобы сохранить рассудок, мой мозг... как бы так выразиться... ушел на профилактические работы. Аккуратно подтер воспоминания, адаптировал меня к строгим реалиям. И я стала самой обычной образцовой любящей дочкой, чувствовала вину, сама не понимая за что, и стремилась ее искупить, став паинькой. И... и мы были счастливы... «.

Джейн шмыгнула носом, протерла мокрые глаза и улыбнулась. Улыбка, правда, продержалась на ее губах очень недолго, начав увядать и превращаться в гримасу, по мере того, как бурный поток памяти нес ее дальше.

«Да... Были счастливы. Следующие четыре года. Жалкие четыре года. А потом пришли они. Пришли и сломали мне жизнь. Отняли то единственное, что я ценила, ради чего жила... «.

От ослепляющей ненависти Джейн до хруста стиснула зубы. Что-то впилось в руку. Это оказалась многострадальная вилка, которую она неосознанно согнула пополам. На запястье стекла капелька крови. Девушка задумчиво смотрела на нее, и ее губы растягивались в плотоядном оскале. Что ни говори, настроения у нее менялись с головокружительной скоростью.

«Но они же дали мне новую цель в жизни. Месть. Жестокая и беспощадная. Сколько бы времени и сил это ни потребовало, я найду каждого и заставлю пожалеть о том дне, когда они появились на свет. А когда все закончится... Что ж, это будет и мой конец. И я вновь встречусь с папочкой. В смерти мы наконец воссоединимся».

Предвкушение вновь вернулось к ней. Со дня на день она продвинется в своей нелегкой миссии еще на шаг, один громадный, трудоемкий, но однозначно стоящий всех усилий шаг. Пришло время отправиться в Ад очередному ублюдку, самому худшему из них. Но Джейн даже представить себе не могла, что счастье само буквально свалится ей в руки.

Она как раз с внезапно накатившим волчьим аппетитом практически недееспособной вилкой приканчивала свой обед, когда в салун вразвалочку вошла братия из шести мужчин, явно разбойной наружности и расположилась у барной стойки. Разбойная наружность, впрочем, в Эль-Пасо скорее не выделяла их, а позволяла выглядеть естественно. Джейн, активно работая челюстями, своим наметанным глазом опытного, хоть и молодого охотника за головами внимательно изучала новеньких. Известно, что мир тесен, и всегда можно встретить знакомое лицо, даже если ты видел его лишь на плакате о розыске. Пятерых она видела впервые. Зато шестого знала очень даже хорошо. Настолько, что поперхнулась от изумления и долго откашливалась, покраснев как помидор. Всмотрелась пристальней, допуская, что просто обозналась, но мужчина словно специально покрутил головой во все стороны, давая себя получше рассмотреть. Ошибки быть просто не могло. Это был ее старый знакомый.

Джейн пришлось сделать несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы успокоиться, унять дрожь в руках: эта неожиданная встреча взбудоражила ее до невозможности, когда она еще не совсем отошла от нахлынувших откровений из детства. Наконец смогла совладать с собой. Окончательно расправившись со снедью, она встала и двинулась к своему знакомцу, на ходу дожевывая и утирая рот подолом пончо. Тот стоял очень удачно, крайним в их шеренге, так что Джейн примостилась по правую руку от него. Конечно же, мужчина заинтересовался новым соседом. И неслабо удивился, поняв, что это соседка.

— Барышня, Вы пристроились до неприличия близко. Не то чтобы я был против, конечно... — обольстительно обнажил зубы он и развернулся к ней на полкорпуса, видимо, расценив такое внимание к своей персоне как начало флирта.

— Ты ведь Марти Торндайк, не так ли? Я ведь не обозналась? — с ходу ошеломила его девушка как резким обращением на «ты», так и своей осведомленностью. Приблизив лицо так, что поля их шляп соприкасались, она накрыла его руку, лежащую на барной стойке, своей.

— Э-э... Ну, да, я Марти Торндайк. Мы разве знакомы? Я б запомнил такую...

— Ты меня не узнаешь? Хм-м... Что ж, это объяснимо: мой имидж немного поменялся. Хочешь — верь, хочешь — нет, но я пытаюсь найти тебя уже очень долго. Наконец мы встретились. — Она придвинулась еще ближе и прошептала: — Имя мне Джейн МакЭвой.

Глаза мужчины округлились. По всей видимости, теперь, когда девушка назвалась, он ее наконец узнал. И явно был от этого не в восторге. Он попытался высвободить руку, но Джейн как-то умудрилась пересилить и удержать ее. И уже в следующее мгновение молниеносным и чудовищно сильным ударом пригвоздить к стойке обувным шилом, которое она еще не успела выложить из кармана после последней замены набоек на каблуках. Характерный звук пронзаемой плоти привлек всеобщее внимание. Увиденное в высшей степени поразило всех. Но больше всего это, несомненно, поразило Марти Торндайка, который от шока забыл даже закричать от нестерпимой боли, определенно испытываемой. Он лишь тупо глядел на свою крепко приколоченную ладонь и учащенно дышал. Не дожидаясь, пока первичное потрясение ослабнет, и хоть кто-нибудь попытается сделать хоть что-нибудь, Джейн схватила голову Марти обеими руками.

— И я чертовски рада тебя видеть, сукин сын! — буквально выдохнула она и резко опустила его голову вперед, насадив глазом прям на десятисантиметровую рукоятку шила.

После пары слабых конвульсивных движений ноги его подогнулись, и Марти Торндайк замертво повис на барной стойке, заливая кровью ее грязную поверхность.

Тогда-то все и вышли из глубокого оцепенения. Бармен ретировался в подсобку, оставив на произвол судьбы свое заведение. Кое-кто из посетителей выбежал на улицу, крича и зовя шерифа, остальные лишь опасливо отступили подальше. А вот дружки убитого все как один накинулись на девушку с легко читаемым на лицах намерением расправиться с ней на месте. Но все выдалось не так легко: бабенка оказалась той еще бестией. Сильная и быстрая, ловкая и изворотливая, она внезапно составила конкуренцию пятерке взрослых мужчин. При этом по какой-то причине не спешила воспользоваться ни револьвером, ни охотничьим ножом. Ей пока хватало и того, чем наградила ее природа. Один нападавший вслепую выскочил из побоища, закрывая руками иссеченное в кровь короткими, но крепкими ногтями лицо. Второй отшатнулся с ошалелыми глазами, держась за шею, которая познакомилась с острыми цепкими зубами. Кто-то схватил Джейн сзади, чем тут же поспешил воспользоваться еще один недруг. Но и тут их обоих постигла неудача: высоко вскинув ногу, девушка врезала нападавшему каблуком в подбородок, отчего тот отлетел с едва ли не откушенным языком, а затем нанесла такой сокрушительный удар затылком, что атаковавший с тыла брякнулся на пол и стал вертеться волчком, скуля и держась за расквашенный нос. Кто-то оставался лежать, кто-то вставал, но никто больше не спешил кидаться в бой, предпочитая держаться на почтительном расстоянии. Это было разгромное и унизительное поражение от рук представительницы слабого пола, которое опосля жители Эль-Пасо еще долго и со смаком обсуждали, и живые свидетели сего действа собирали вокруг себя толпы любителей послушать приукрашенные, слабо схожие с истиной истории.

Джейн была разочарована. Она даже не вспотела (вернее, не вспотела еще сильнее, чем была до этого), даже не запыхалась. Эта ватага бравых ребят на поверку оказалась труппой неуклюжих клоунов. Хоть поначалу все, чего она хотела, было защититься, азарт боя, тот самый, из-за которого двери почти во все салуны города для нее были закрыты, не заставил себя долго ждать. Все чувства обострились, а по телу разливался мертвецкий холод — неотъемлемый спутник ее всплесков адреналина. Пожелав нагнать еще пущей жути, Джейн хищно осклабилась и провела языком по окровавленным пальцам, с диким весельем наблюдая за искажающимися омерзением и испугом лицами. Но все веселье улетучилось, когда кто-то сгреб ее за шкирку, как котенка, и оторвал от пола. Конечно же, она поняла, кто это, еще до того, как сумела разглядеть.

— Ой, это Вы, шериф? Для такого большого дяденьки Вы подкрадываетесь ужасненько тихо, — пролепетала девушка, враз стушевавшись. — А что это так много народу собралось...

— МакЭвой, раскудрить твою через коромысло!! — заорал Адам Хамфри ей прямо в ухо. — Я ведь просил, по-человечески просил! Что за херню ты тут учудила?!

— Это была самозащита.

— «Самозащита»?! Хорош гнать! — вклинился один из драчунов. — Эта бешеная сука убила Марти. Просто подошла и убила! Шериф, вздерните ее. Мы требуем правосудия!

— С мягким знаком. Правосудие свершила тут как раз я. Дяденька, поставьте меня на землю, я сейчас задохнусь. Ой, спасибо. Теперь дайте мне минутку...

Все молча наблюдали в ожидании. Нашарив нужный карман, Джейн вытянула из него плотную пачку бумаг, которая тут же выскользнула из рук, и листки, оказавшиеся десятками плакатов о розыске, с шелестом разлетелись по полу. Не растерявшись, она опустилась на колени и стала их перебирать.

— Та-ак... Это не он... И это тоже... И это... А этого я уже изловила, что он тут делает? Так, здесь два одинаковых попалось... Объявление о скидках в ликеро-водочном затесалось... Ого, а за этого целое состояние отваливают! Хм-м, а это кто такой? Батюшки, ну и рожа! Где таких берут только? Как в том анекдоте...

— МакЭвой...

— Ах, вот же он! Нашла. «Марти Торндайк», «живым или мертвым», бла-бла-бла.

Адам принял из ее рук мятый и, это было заметно, очень старый плакат. Портрет на нем был довольно детален. Теперь оставалось сравнить с оригиналом. Скривившись, он за волосы приподнял голову убитого. Рукоятка с чавканьем вышла из опустевшей глазницы. И хоть зияющая дыра в определенной степени обезображивала лицо, сходство было очевидным.

— Похож, — отрезал шериф и, выдернув шило из столешницы, вручил труп двум своим помощникам, поспешившим унести его. — Стало быть, как у представителя закона, у меня к тебе претензий нет...

— Что?! Как так? Шериф, Вы же не...

— Я сказал, претензий нет. Как и вознаграждения. Спрашивай его в том штате, который его назначал. — Тут Адам притянул к себе довольную Джейн и зашептал на ухо: — Но я б тебе посоветовал делать ноги из города. Никто тут не оценил твой поступок. Любой из этих отморозков может пальнуть тебе в спину.

Джейн обвела взглядом присутствующих. Они и в самом деле смотрели на нее по-волчьи, не предвещая ничего хорошего. Да, в Эль-Пасо и правда не любили «охотников», а уж тем более «охотящихся» внаглую, под носом у жителей. К счастью, девушка знала, что путь к сердцу местных обывателей лежит через печень.

— Не бойтесь за меня, дяденька. Смотрите, — прошептала она в ответ, а потом уже громко обратилась к толпе: — А что это все такие угрюмые? Выше нос. Эй, бармен! Бармеен!! Где Вы там, уважаемый? Выпивки всем! Сегодня я угощаю.

Одобрительный рев и оживленное паломничество к барной стойке были лучшим доказательством того, что она не ошиблась. О ее маленьком «прегрешении» все моментально забыли. Даровой алкоголь — лучшая индульгенция. Вернувшийся бармен с энтузиазмом наполнял стакан за стаканом, бокал за бокалом, только и успевая делать пометки в блокноте, и в предвкушении баснословной выручки забыв даже за продырявленную столешницу. bеstwеаpоn Лишь пятеро друзей Марти Торндайка остались с носом. Кипя от злости при виде пожимающей плечами, как бы говоря «такие дела», девушки, пообещав, что непременно отомстят, они ушли, поддерживая друг друга, так как не все твердо стояли на ногах. Но про них уже благополучно забыли.

Взглянув на шерифа из-за плеча, Джейн улыбнулась и подмигнула. Тот, удостоверившись, что никто не смотрит, показал ей большой палец и ушел. Инцидент был исчерпан.

В салуне становилось невероятно шумно и весело, и привлеченные этой атмосферой гуляния ротозеи с улицы заглядывали и быстро вливались в пьянку. Но самая настоящая радость, ликование, да что там, эйфория, пусть и совершенно отличные от всеобщих, царили на душе у Джейн. Прихватив бокал пива и едва не схлопотав по кумполу за то, что прощемилась без очереди, она чуть ли не вприпрыжку проследовала в свой уже обжитой угол, где ее никто не замечал и не донимал. По коже девушки загуляли мурашки, а стук сердца немного участился. Ее ждала процедура, вызывающая трепет, достойный священной церемонии. Прихлебывая пиво, Джейн приступила. Достала из кобуры и положила перед собой на стол свой любимый Кольт «Миротворец», именуемый «Сапсаном». С помощью ножа выкрутила винтик из рукоятки и сняла щечку. Под ней находился крохотный клочок бумаги, на котором с обеих сторон бисерным почерком были выведены семь имен. Четыре из них были зачеркнуты. Через пятое — «Марти Торндайк» — она, послюнявив огрызок грифеля, провела ровную черту. Оставалось лишь два: «Калеб Страуб» и «Эдди Купер». Разумеется, все эти имена были запечатлены в памяти Джейн навечно, незабвенные и неизгладимые, словно татуировка в интимном месте; она могла бы назвать их все без запинки, разбуди ее кто-нибудь ночью и изъяви столь странную просьбу. Однако когда очередная облеченная в бумагу и чернила персоналия вычеркивалась из списка, девушка испытывала удовольствие, не уступающее оргазму.

«Еще двое, папочка. Всего лишь двое. Правда, я молодец?».

— ... хлопцы, а вы слыхали, шо давеча в Сан-Прадера стряслося?

— Неа. А че у них там в их гадюшнике могло интересного приключиться?

— О-хо, могло, могло! Заключенные там поутикали, да всем скопом. Нехило, ась?

Откуда-то из глубины помещения донесся глухой отрывистый звук. Это Джейн, до сего момента, закинув ноги на стол, сонно покачивавшаяся на стуле, зрелищно грохнулась на пол. Услышанное, хоть и предназначавшееся не для ее ушей, живо вырвало девушку из полудремы. Что ни говори, день выдался особенно богатым на яркие впечатления.

— Да это ты байки нам травишь, ей-богу.

— Согласен. Как-то слабо в такое верится.

— А что такое «Сан-Прадера»?

— Э, слышь, ты мне на сапог наступил!

— Это там по-всамделишному рыжая дивчина стоит, или я уже перебрал?

— А закуска тоже оплачена?

— А ну позатыкали хавальники! Не перебивайте человека. Продолжай, уважаемый. Что там конкретно произошло?

Джейн, которая уже стояла посреди окружавшей стол рассказчика плотным кольцом толпы любителей лапши на ушах, с трудом удавалось сохранять спокойствие и не привлекать к себе внимание. Громко демонстрировать свою заинтересованность в готовящейся к изложению истории ей категорически не хотелось. Кто-то самозабвенно мацал ее попу, но девушка этого даже не замечала. Она обратилась в слух. Сверхчуткий слух, улавливающий пердеж старого присносущего пса у шерифской конторы в паре кварталов. Нельзя было упустить ни единого слова.

— Да оно вродь как и рассказывать особо нечего. Ребяты, значится, тюремшики приходють, на смену заступить. А только нет никто, ну вот вообше никто. Живехоньких, всмысля. И такой вужос царит, шо ой-ей просто! Везде кровушка, сталбыть, и мертвяцы куды ни плюнь раскиданы. Оно токмо заключенных там было раз, два и обчелся.

— Это как так-то? А остальные кто?

— Сан-прадеровцы, вестимо, дубина ты стоеросовая! Совсем мозги скисли? Так ведь, дед?

— Аккурат, вьюноша, аккурат. Служивые онто были тюремные. Все полегли: и солдатики, и кухари, и лекари, и сам пан комендант. Да шо там, даже преподобного замордовали по-страшному, так по-страшному, шо до меня подробности не дошли. Говорють, никто из той смены головы не сносил, а это... Ох, не та уже память, не та... Душ под четыре десятка, кажись.

— Вот же ж нихрена себе!

— Как же эти бандюги умудрились такое провернуть, да еще и почти без потерь?

— А шут его знает. Начальнички Сан-Прадеры, значится, репу чешуть и руками разводють. Чертовшина какая-то с этим побегом несуразная. Так они еше и все бумаги-документики ухайдокали. Теперь поди сыши энту сотню негодяев, та еше морока нарисовалась. Да, ребяты, жуть шо творится... Ох, дайте старику горло промочить.

— Держи пивка, дедуль. А больше ничего интересного про этот побег не слышно?

— Хм-м... Интересного? О, вспомнил я еше кой-чаво, весьма и весьма любопынтное. Оно, значится, через пару деньков поймали в каком-то недалеком городе одного горемыку. Дурень даже не докумекал робу тюремную сменить. Его, вестимо, вздернули, но сначала допросили, как, мол, сбегли-то. Да токмо хлопец не помнил ни рожна, как по макитре тюкнутый. Я вот шо думаю...

Но что думал старик-рассказчик, Джейн уже не стала узнавать. Она услышала достаточно. В некой прострации, не видя ничего перед собой, она стала продираться к выходу. Там ее задержал зоркий бармен и боязливо напомнил, что она за все платит. Девушка смотрела на него несколько секунд, хлопая глазами и с трудом соображая, потом вытащила из кармана жменю купюр и впихнула бармену, не пересчитывая (и судя по его заблестевшим глазам, сумма там основательно превосходила требуемую). Слова благодарности, искренние, хоть и малозначимые, не нашли адресата — порог салуна уже пустовал, и лишь дверцы покачивались, скрипя и постукивая.

«Все летит к чертям. Все, мать его, летит к гребаным затраханым чертям. Как так, папочка? Я так долго его искала. Я искала его с самого начала, но находила лишь его дружков. И когда наконец он нашелся, запертый и беспомощный, когда я уже подготовила ужасненько крупную взятку для коменданта, чтобы тот удавил его, когда раздобыла дальнобойную винтовку, чтобы пристрелить ублюдка на выгуле, если взятка не проканает, когда уже нахожусь в нескольких днях пути от него... Он ускользает. Просто просачивается сквозь мои пальцы, как песок. Почему, папочка? Почему мир так несправедлив? Почему зло избегает воздаяния?».

Так Джейн бродила весь вечер по улочкам, повесив голову и погрузившись в собственные мысли, изнуряя себя физически не менее, чем морально, пока зашедшее солнце и опустившаяся на землю тьма не заставили ее поплестись к шерифскому дому.

«Но я не сдамся. Никогда. Завтра же двинусь в путь. Осмотрю эту тюрьму, найду какие-нибудь зацепки, возьму след. У меня ведь это хорошо получается. Он лишь отсрочил неизбежное. Я убью его, папочка. Как убила всех остальных. Я просто не могу иначе», мрачно утвердилась она, засыпая в уютной шерифской постели. В одиночестве.

— ... мне не нравится, как ты темнишь. Куда ты едешь? Я хочу знать, — прицепился Адам к девушке.

Она седлала своего буланого в яблоках жеребчика, готовясь к отъезду, а макушка солнца еще едва выглядывала на востоке.

— Я ведь говорила, дяденька. Секрет.

— МакЭвой... Джейн... Я ведь вижу, что-то стряслось. На тебе лица нет со вчерашнего вечера. Расскажи. Быть может, я смогу чем-то помочь.

— Очень сомневаюсь... шериф. Наиболее вероятно, если я откроюсь, Вы, напротив, попытаетесь меня остановить. А это недопустимо. — Она затянула подпругу, отрегулировала длину путлища и повернулась к собеседнику. — Есть кое-что, что я должна сделать вопреки всему. Простите.

Адам Хамфри посверлил ее взглядом еще немного и в итоге сдался. Он знал девушку не то чтобы сильно давно, но достаточно, чтобы понимать: порой она упрямее осла. И хоть ее слова нисколечко его не успокоили, он смягчился и положил руку ей на плечо.

— Береги себя, юная леди. Не погибни там где-нибудь.

— Не переживайте. Я не умру. Пока еще не могу...

***

— Ух, ты... Это Сан-Прадера? Такой большой, такой... каменный. Выглядит удручающе. Давай, конек, поехали.

Мрачная громада форта-тюрьмы маячила вдали. Черное уродливое пятно, бельмо на безупречной плоскости пустынной равнины. Угрюмый, гнетущий и словно столетия назад забытый и Богом, и людьми. Одного взгляда хватало, чтобы всякое желание его посетить улетучилось без следа, чтобы захотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда.

Но это, разумеется, не распространялось на одну юную особу.

Еще издали Джейн заметила возле входа в форт два тела на земле. При ближайшем рассмотрении ими оказались трупы в робах заключенных. И это уже с первых минут взволновало ее.

— Ничего не понимаю. По рассказу старика, о побеге узнали недели этак две назад. Тогда почему тела до сих пор лежат? И... где, черт подери, хоть кто-нибудь?

Массивные деревянные ворота были немного приоткрыты, как бы приглашая. С конем под уздцы Джейн вошла внутрь. Ей приходилось постоянно успокаивать взбудораженное животное, и чем дольше они шли, тем сильнее оно норовило вырваться. Девушка не могла винить жеребца за столь трусливое поведение: у нее самой в животе зашевелились холодные липкие пальцы страха.

В форте царила смерть. Это было понятно с первых секунд. Взгляд сразу же привлекала к себе еще одна группа мертвых заключенных, застывших в агонизирующих позах посреди двора. В воздухе витал приторно-сладкий смрад гниения и разложения, от одного вдоха начинали слезиться глаза, а желудок подкатывал к горлу. Абсолютная, прямо-таки могильная тишина не давала усомниться: здесь нет никого и ничего живого.

— Что за чертовщина? Почему последствия резни в нетронутом состоянии? Где новая смена, руководство тюрьмы? Где вообще хоть кто-нибудь? Зараза... От этого места у меня мура-а-а... А-а! Успокойся, конек! Стой!

Но конек не желал успокаиваться. Он словно с ума сошел. Громко заржав и встав на дыбы, он в исступлении помчался обратно к выходу, протащив Джейн несколько метров по земле, прежде чем она отпустила поводья. Скакун за секунды преодолел все расстояние и исчез в просвете в воротах, а вместе с ним исчезли и небогатые пожитки девушки, хранящиеся в седельных сумках.

— Стой, скотина! Кхе-кхе... Поймаю, на колбасу пущу!

Джейн вставала, охая и ахая. Под одеждой четко ощущались свежие ссадины и назревающие синяки. Сделала несколько шагов вдогонку, но, когда подняла взгляд, обнаружила очередной сюрприз: ворота были заперты. «Это что, шутка?». Девушка усердно протерла глаза, помотала головой, похлопала по щекам. Ничего не изменилось. Неведомым, умом непостижимым образом она оказалась заперта в гигантском зловонном склепе. Смахивало на ловушку.

— Ладненько, хрен с дверями. Потом разберусь, — успокаивала себя Джейн, поежившись от звука собственного не на шутку перепуганного голоса. — Просто не думай об этом. Не думай, и все. Сосредоточься на том, за чем пришла.

Так она и поступила, хоть и не без большого усилия над собой. Однако теперь она постоянно посматривала по сторонам: уверенность в безлюдности форта у нее основательно поубавилась.

Первым делом она изучила трупы во дворике. Осматривала очень осторожно, сморщив лицо от убийственной вони, стараясь не касаться склизкой кожи. Четверо мужчин, трудноопределимых уже возрастов. Ни пулевых, ни ножевых ранений, ни каких-либо других следов насильственной смерти. Как и пара за воротами, они умерли по совершенно неясным причинам. И, судя по перекошенным лицам, довольно-таки болезненным. Произошедшее (или происходящее) все меньше и меньше становилось доступным для понимания.

За спиной внезапно что-то скрипнуло. Совсем рядом. Джейн здорово трухнула, однако это не помешало ей практически на автомате стремительно развернуться и, плюхнувшись на зад, выставить перед собой взведенный револьвер. Впрочем, стрелять пока было не по кому. Скрип, судя по всему, издали двери маленькой непримечательной капеллы. Осыпающаяся штукатурка, прорехи в крыше, покосившийся крест — здание разлагалось не хуже окружавших девушку мертвецов. Странно, что она его раньше не заметила, если учесть, что христианские храмы Джейн просто физически не переносила. Один взгляд на церковь рождал в ней чувство паники и необъяснимой истерии, а попытка подойти поближе или даже, чего доброго, войти внутрь доводила вплоть до едва ли не раскалывающей череп головной боли, чудовищного жара во всем теле и долговременного упадка сил. Поэтому она неукоснительно избегала подобных контактов.

Однако с этой капеллой было что-то не так. Она тоже пугала Джейн, но иначе. Пугала так же, как и все это жуткое место, словно заклейменное неким ужасным проклятием, рожденным учиненной тут кровавой бойней. От капеллы, как и от каждого камня в стенах форта, веяло смертью. Оскверненная чем-то невообразимо жутким, она уже не была домом божьим. И покосившиеся двери, со скрипом приотворившиеся и манящие проглядывающей меж створок темной неизвестностью, как бы приглашали войти. Войти и больше никогда не выйти.

— Всего лишь сквозняк. Ох уж этот ветер-шалунишка, играет со мной злые шутки. Ха-ха... Ха... — хихикала Джейн близким к истерике смехом, прекрасно осознавая абсолютную неподвижность воздуха. — Но туда я не пойду, нет, спасибочки. Я ведь не героиня какого-нибудь третьесортного бульварного ужастика, написанного скучающим олигофреном. Да мне и не интересно, что там, вообще. И не страшно совсем. Вот... Почему я все равно это делаю?

И в самом деле, при всем нежелании, при всех доводах здравого смысла насчет глупости сей затеи, девушка поднялась и медленно стала подходить к капелле. Мрачная хибара заворожила ее, не позволяя пройти мимо, не давая убежать со всех ног. Она делала шаг, прислушивалась, осматривалась по сторонам, делала следующий шаг. Кольт все время держала наготове.

От толчка дулом револьвера двери все с тем же скрипом разошлись в стороны, впуская дневной свет. В целом, картина, постепенно всплывающая из полумрака помещения, вполне соответствовала внешнему состоянию строения. Разломанные стулья, составлявшие тут единственный элемент мебели, перевернутые подсвечники, сметенные со стен и растоптанные иконы, разгромленный алтарь. Кровь на полу и стенах. Но когда Джейн заметила источник этой крови, то отшатнулась, схватилась за дверной косяк, чтобы не упасть, и со стоном исторгла себе под ноги свой скудный завтрак. Многие зверства повидала девушка на своем веку, многие зверства чинила сама, но такого ей и в кошмарах не снилось.

Под потолком капеллы был повешен человек, облеченный в заношенную сутану. Без сомнения, местный преподобный. Заметная даже под одеянием субтильность, а также сморщенная кожа на руках и босых ногах позволяли предположить, что священник находился в преклонном возрасте. Все выглядело сносно, пока тело, изначально демонстрировавшее спину, не повернулось передом. Тогда казнь заиграла новыми жуткими красками. Мертвые остекленевшие глаза, едва ли не вылезающие из орбит, не закрывались веками. Все потому, что веки отсутствовали. Как и губы, и нос. Как вся кожа. Лицо было освежевано. Более того, теперь стало понятно, что «веревка» брала начало из вспоротого живота несчастного. Лишенные ногтей пальцы были зверски изломаны. И в довершение, как венец этой кошмарной композиции, изо рта мертвеца торчала верхушка деревянного распятия, запихнутого глубоко в горло. Сложно было сказать, в какой последовательности проводились все эти истязания, в какой момент бедолага умер, сколько мучений ему довелось вытерпеть, прежде чем отправиться к столь любимому им Богу. Ужас, омерзение, жалость, растерянность — все перемешалось в голове и сердце девушки. Она прекрасно знала, что люди — отвратительные создания, но поверить в то, что такое мог совершить человек, было крайне сложно. Сложно было поверить, что в человеке может сидеть такая ненависть, такая безжалостность, такая кровожадность. Впрочем, порой люди — это лишь искусно притворяющиеся чудовища.

Беги.

Джейн снова задумалась, почему все было на своих местах, почему трупы не убрали, не предали земле.

Убирайся скорее.

Она не могла назвать себя добрячкой. Она редко делала для других что-либо из добрых побуждений. Не унаследовала эту черту от своего отца.

Уноси ноги, пока не поздно.

Но сейчас, несмотря на свою неотложную миссию, на плохое предчувствие относительно форта в целом, она поняла, что не может оставить тут висеть тело этого жестоко убитого священника. Возможно, если найдется лопата, можно будет...

Как глупо.

Глаза мертвеца повернулись в глазницах, устремив взор на Джейн. Та еле сдержала рвущийся из груди визг. Она упала, зажав рот рукой, а вторую, трясущуюся, с револьвером, неосознанно вскинув перед собой. Хотя, казалось бы, зачем? Чтобы убить того, кто и так был уже мертв? Меж тем рука преподобного также пришла в движение. Извиваясь и хрустя суставами, она поднялась, ухватила распятие и с мерзким звуком раздираемого горла выдернула его изо рта. Обагренный крест упал в растущую лужу крови. Девушка наблюдала за всем этим в немом ужасе, не смея отвести взгляд, не смея даже моргать.

— Ты ришла с окаянием, дитя?

Он... оно заговорило. Противным булькающим голосом. Из-за отсутствия губ речь была несколько искажена. Впрочем, на понимании это не сказывалось. С трудом преодолевая оцепенение, Джейн начала медленно, вслепую, спиной вперед отползать к выходу, не прекращая целиться.

— Ты ришла, чтоы исоедаться? Хочешь сросить тяжесть грехо? Хочешь састи сою душу от ечных ук Ада?

Что это? Кошмарный сон? Горячечный бред? Последствия солнечного удара? Или же реальность? Чем бы оно ни являлось, оно продолжало косноязычить, проводя почерневшим языком по остаткам зубов и десен, сквозь которые сочилась кровь. Чем бы это существо ни было, от него необходимо убраться сейчас же, как можно скорее. И Джейн это понимала. Она пятилась, выжидая подходящего момента. Вот только в голове билась назойливая мысль, что такой момент был упущен еще тогда, когда она открыла двери.

— Но знаешь, что, «Крошка Джейни»?

Девушка, которая, плюнув на осторожность, уже была в проеме и готовилась бежать со всех ног, куда глаза глядят, застыла как вкопанная. Никто, кроме родителей, за всю ее жизнь не называл ее «Крошкой Джейни». Услышать этого пришельца из детства сейчас, в подобной ситуации... Это задевало за живое, за самое сокровенное. Но было и кое-что еще, в свою очередь, заставившее ее волосы встать дыбом. Голос мертвеца претерпел разительную метаморфозу. Он стал внятным, насмешливым и... женским.

«Нет. Не оглядывайся. От тебя только этого и ждут. Просто беги. Убирайся отсюда скорее. Ты здесь все равно не найдешь ничего, кроме смерти».

Но, конечно же, Джейн повернулась. Медленно, дергано, словно на несмазанных шарнирах. Сопротивляться было бесполезно.

И, как оказалось, метаморфозу претерпел не только голос старика-священника. Безумие стремилось к своему пику. Под потолком капеллы, в петле не из кишок, а из самой обычной пеньки, висела обворожительная брюнетка в буро-бордовом бархатном платье. В руке она держала длинную тонкую трубку и периодически из нее затягивалась. Ноги то выводила вперед, то поджимала под себя и плавно покачивалась, словно катаясь на качели. В целом, женщине, судя по всему, было жутко весело, и толстая веревка, сдавливающая шею и изгибающая ее под невероятным углом, ни в коей мере не являлась помехой.

«Бред. Все это не может происходить на самом деле. Я не верю. Но... Почему у меня такое чувство, будто я ее знаю?».

— Ад — это не то, что приходит потом. Ад — это не то, чего стоит бояться. Ад, со всей его серой, пламенем и вечными муками, придумали люди, чтобы их собственная планета и тот хаос, в который они своими руками погружают ее и в котором все сильнее и сильнее утопают, не казались им столь ужасными, отвратительными и лишенными всяких перспектив и надежд. И то, что действительно должно называться Адом... Оно прямо здесь, «Крошка Джейни». Просто оглянись вокруг.

Джейн не успела заметить, ничего не успела сделать.

Что-то удавило в правый бок, аккурат под ребра. Что-то холодное,

металлическое и бритвенно-острое. Перехватило дыхание. Девушка в немом шоке повернула голову. К ней прижимался совсем юный паренек, от головы у которого осталась лишь нижняя челюсть да болтающийся над ней язык. Ничего удивительного. Он убрал руку, позволив ей увидеть рукоять уродливого тонкого стилета без гарды. Джейн глупо моргала, не веря, что только что ей нанесли смертельное ранение. Странно, но боли практически не было. Только медный привкус во рту и пугающее и умиротворяющее одновременно ощущение, что с каждой выплескиваемой порцией крови из нее вытекает жизнь.

И все-таки она оглянулась.

Небо, еще недавно голубое, целиком окрасилось в мрачный багрянец. В зените висел зловещий черный диск солнца, его поверхность, казалось, пузырилась и переливалась, будто какая-то смолянистая жижа. Над стенами форта мерцало зарево пожаров, рев и гул которых доносились с иссушающим жарким ветром. Крупные хлопья пепла устилали землю, осветляя ее подобно снегу. Падальщики, противно клекоча, наматывали круги и медленно снижались. Правда, как оказалось, это были вовсе не падальщики, а самые настоящие сапсаны, обычно горделивые и величественные, а сейчас бельмастые, облезлые, с сочащимися гноем ранками.

А дворик заполнила огромная толпа оживших мертвецов, таких же, как священник и паренек. Заключенные, надсмотрщики, доктора, повара и иже с ними. Персонал тюрьмы, заступивший на свою последнюю смену. Некоторые становились добычей сапсанов, остальные, с искаженными бесконечной злобой лицами, все теснее обступали Джейн. Вот худосочный узник со шрамом через одну глазницу и дырой от пули в другой вогнал ей в спину длинный кухонный нож, вышедший с другой стороны. Вот низкий лысый толстяк в пожелтевшей от пота рубашке хотел обрушить ей на голову приклад двустволки, но немного промазал, ободрав ухо и сломав ключицу. Вот тюремщик с кровавым пятном на паху проткнул ей насквозь бедро винтовочным штыком, отчего она только чудом сумела удержаться на ногах. Подходили и другие, и били, резали, кололи. Девушка лишь, словно пиньята, безучастно принимала все удары, начиная походить на подушечку для иголок. Боль нарастала и нарастала, как снежный ком. В легких хлюпало, дышать было практически невозможно. Жизнь уже была на исходе. Она устало закрыла глаза.

«Папочка... Шериф Хамфри... Простите меня... «.

— Однако ты ведь пришла не для того, чтобы сбросить бремя грехов, а за тем, чтобы нагрузить себя новыми? Ты здесь по душу Калеба Страуба?

Джейн резко распахнула глаза. Вот она, та самая соломинка, за которую она ухватилась, находясь уже по уши в гибельной трясине безумия. Женщина теперь стояла прямо перед ней, заставив толпу расступиться. Сапфировые глаза пленили своими узкими вертикальными зрачками. На голове имелись загибающиеся назад, схожие с бараньими рожки. Облизнувшись, она продемонстрировала тонкий, длинный и раздвоенный язычок. Гибкий лоснящийся хвост с зазубренным шипом на конце игриво извивался и со свистом рассекал воздух. Все вместе, эти черты складывались в классический художественный образ посланца Люцифера, на общем фоне разложения и гнили на удивление гротескный и несерьезный. И женщина наслаждалась оказываемым своей внешностью эффектом, дьявольски улыбалась и вульгарно посасывала мундштук трубки.

— К-к... кх-х... — Джейн подавилась, скривилась, сквозь мучительно стиснутые зубы просачивались потоки крови и текли по подбородку, шее, впитывались в одежду. Язык еле ворочался, каждый глоток воздуха добывался с титаническими усилиями. Ноги подогнулись, и она тяжело опустилась на колени, голова обессиленно склонилась. — К-кто... ты... та... та... такая...

Женщина словно только и ждала этого вопроса, хоть и среагировала на него очень своеобразно. Нежно приподняв голову Джейн за подбородок, она слизала кровь с ее лица, щурясь от удовольствия, после чего чувственно и жадно поцеловала, запустив свой змеиный язычок девушке в рот, дразня и играя с ее языком. Свободную руку она запустила под пончо, под рубашку, медленно прошлась коготками по груди, задев сосок, крепко сдавила его и стала перекатывать между пальцами. Хвостом туго обвила пронзенное бедро, намерено задев штык и вызвав в девушке новую вспышку острой боли, а его кончиком начала грубо тереть и массировать ее промежность сквозь джинсы. Та все равно сопротивляться была не в состоянии. Но она не очень-то и пыталась...

— «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», — выразительно продекламировала дьяволица, оторвавшись от нее и отступив на шаг, и после короткой паузы заливисто рассмеялась. — Шутка, друг мой Фауст, не более чем глупая шутка. Я всего лишь та, кто увела твоего драгоценного Калеба прямо у тебя из-под носа — джентльмены уже выразили свое почтение за твою неспешность — и сорвала твою праведную миссию. Я лишь твой враг в отражении. Я — грех, который ты не совершала, но который искупишь сполна. Я — палка в твоих колесах. Я — камушек в твоих сапогах. И на этом, пожалуй, я остановлюсь, потому как мои метафоры резко растеряли весь пафос. Но что это? Уже уходишь? Разве тебе не хорошо так же, как мне?

Джейн наконец все поняла. Все обрело смысл и четкость. Решение было простое и элегантное. Она напрягла правую руку. Та едва пошевелилась: револьвер весил целую тонну. Помогая второй рукой, она с горем пополам подняла Кольт и уперла дуло себе в висок. «Ты никогда не подводил меня, «Сапсан». Не подведи и сейчас». Последние крупицы воздуха в легких она потратила на прощальные слова, процедив их сквозь сжатые зубы.

— Поце... луй меня в за... за... задницу...

— Ах, ах, ну разве это не любовь с первого взгляда? Как можно отказать в такой просьбе? С удовольствием поцелую, моя милая «Крошка Джейни», быть может, даже укушу. Когда мы встретимся, я обласкаю каждую складочку твоего юного тела, каждый сантиметрик твоей нежной шелковистой кожи. А затем искупаю в восхитительной пикантной боли, о которой ты вскоре сама начнешь молить меня. И я знаю, что ты явишься. У тебя просто нет выхода. Аu rеvоir, mоn chеr аmi! Я буду ждать.

Выстрел. Оглушающий грохот и вспышка огня. Кусочек свинца, разбросавший ошметки мозгов во все стороны. Картинка мира, рассыпающаяся осколками, словно разбитый витраж. И черная всеохватывающая пустота, длящаяся лишь миг. Миг перед пробуждением.

***

Джейн резко села, взмокшая и дышащая как после марафона. Сердце аж болело, настолько сильно оно ломилось в грудную клетку. Несколько секунд она вообще не понимала, что происходит и где она находится. Потом глаза привыкли к темноте, а разум пробудился ото сна. Стояла ночь. Она лежала в спальном мешке, под деревом среди далеко простирающейся равнины. Рядом похрапывал жеребец, чьи поводья были привязаны к ветке. От Сан-Прадера ее отделяла какая-то сотня километров, и еще до полудня она бы без проблем добралась до форта. Однако теперь необходимость в этом отпала. Она увидела достаточно. Потому что это был не простой сон.

Эта жуткая женщина... Вселяющая страх и в то же время до дрожи притягательная. Олицетворение порока, суккуба, улыбчивая и столь же роковая. Джейн не имела ни малейшего понятия, кто она. Но ее последние слова, ее обещание не сулили девушке ничего хорошего. И ее и без того нелегкий жребий вдруг стал непомерно тяжел и безнадежен.

Девушка стояла, положив голову на спину расседланного жеребчика, поглаживала его бок и прикладывалась к бутылке виски, запас которого всегда неукоснительно имела.

— Во что же я вляпалась на этот раз, конек?