|
|
Новые рассказы 79800 А в попку лучше 11743 +4 В первый раз 5191 +1 Ваши рассказы 4696 +3 Восемнадцать лет 3501 +3 Гетеросексуалы 9372 +3 Группа 13524 +5 Драма 2952 +3 Жена-шлюшка 2647 +1 Женомужчины 2088 Зрелый возраст 1776 +1 Измена 12360 +12 Инцест 12022 +7 Классика 367 Куннилингус 3291 +1 Мастурбация 2269 Минет 13377 +6 Наблюдатели 8088 +4 Не порно 3086 +3 Остальное 1079 Перевод 8126 +11 Пикап истории 734 +2 По принуждению 10817 +3 Подчинение 7295 +5 Поэзия 1483 Рассказы с фото 2557 +4 Романтика 5619 +2 Свингеры 2333 Секс туризм 523 Сексwife & Cuckold 2511 Служебный роман 2449 +1 Случай 10222 Странности 2745 +2 Студенты 3635 +2 Фантазии 3313 Фантастика 2874 +2 Фемдом 1489 +1 Фетиш 3270 +3 Фотопост 788 Экзекуция 3245 +1 Эксклюзив 351 Эротика 1935 +2 Эротическая сказка 2524 +1 Юмористические 1534 |
Предсказание Автор: Человекус Дата: 1 марта 2015 В первый раз, Романтика, Служебный роман, Гетеросексуалы
«Дааа. Цветник еще тот» — думал Петр Петрович, пробираясь к классу сквозь заслон полуобнаженных девичьих тел. Формально все было прилично (ну, или почти): голые ноги, руки, верхушки сисек и ничего больше, тем более со скидкой на жарищу, стоявшую весь август и не желавшую спадать в сентябре. Но, как известно, чем формальнее приличия, тем трудней их соблюдать. «Ну нет. Обжегся уже не раз. Меня теперь на этой девичьей мякине не прове... Господи! А это еще что такое?!» У дверей его класса стояла брюнетка. Не то что бы самая голая или самая ногастая. Нет. Не голая и не ногастая, а просто неописуемо красивая. Черноглазая, умело и броско накрашенная принцесса «Тысячи и одной ночи», ухоженная, знающая цену своей бесценной красоте и полная ею доверху, до самых масляных с чертинкой глаз. Судя по всему, она училась именно в его 11-м «А». Это уже было слишком. Петр Петрович входил на свой первый урок не строгим, уверенным в себе учителем, а нафиг деморализованным мальчишкой, готовым на любую глупость. *** — Покрасовались, посверкали декольте, и хватит, — рычал он, расхаживая вдоль доски, как тигр по клетке. — Не знаю, как у вас было с Зинаидой Осиповной, а у меня все просто, как в букваре. За каждые голые ноги — к доске, плюс дополнительное задание. Закон вступает в силу со следующего урока. Вопросы есть? Вопросов нет. Притихший класс слушал его, переглядываясь и закатывая глаза. — У меня вопрос. Можно? — раздался хриплый голос. — А голые ноги попарно считаются, или за каждую ногу отдельно к доске? По классу прокатилась волна хрюканья. — Так. Ты у нас кто? — Джим Кэрри! Джонни Депп! Лёня ди Каприо! — посыпалось отовсюду. — Фродо Бэггинс! Не, пацаны, он сам Лорд Саурон!.. — Тихо! — рявкнул Петр Петрович. Когда хотел, он мог делать это очень эффектно. Класс снова притих. — Тихо... Через пять минут Петр Петрович понял, что у него болит голова. Через десять — что ему смертельно хочется сбежать куда-нибудь подальше. Он все время чувствовал на себе взгляд черных с чертинкой глаз, и от этого нес всякую хрень. Красавица-принцесса, вне всяких сомнений, насмехалась над ним, и Петр Петрович готов был растерзать ее за наглость и красоту. Чтобы хоть как-то сбить этот дурной стих, он решил вызвать кого-нибудь к доске. — Проверим, что вы помните с прошлого года. Ээээ... Хоменко! Он специально выбрал самую невзрачную фамилию, надеясь, что на нее откликнется какая-нибудь серая мышка без бюста и голых ног. Каков же был его ужас, когда к нему вышла сама Принцесса, сверкая своей неописуемой улыбкой. — Чего лы... улыбаешься? — почти грубо спросил он ее. — А что, нельзя? — нараспев спросила Принцесса, качнув бедрами. Они у нее были крепкие, матерые, как у индийских шакти. — Можно, если осторожно. Расскажи-ка нам, Хоменко... как тебя зовут? — Маша, — все так же нараспев сказала Принцесса. — Расскажи-ка нам, Маша Хоменко, о... о творчестве Блока. — Блок — великий поэт-символист, представитель младшего поколения русских символистов, или, как они себя называли, младосимволистов, — немедленно начала Маша, не меняя интонации. — К ним принадлежали также Андрей Белый, Иннокентий Анненский и другие замечательные поэты-новаторы... Она говорила абсолютно правильные вещи абсолютно правильным языком, все так же улыбаясь и растягивая слова, будто издевалась над ним. Петр Петрович слушал ее, раскрыв рот. Кто-то явственно прошептал: — Йессс! Она сделала его! «Он прав», тоскливо думал Петр Петрович, глядя на улыбающуюся Принцессу-Машу. — ... В зрелый период своего творчества Блок все чаще обращается к национальной теме... — Спасибо, достаточно. — Мне пять? — нагло спросила Маша. Ее глаза пронизывали Петра Петровича снопами радужных искр, и ему хотелось кричать. — Пять, пять. Садись. Класс засвистел и заулюлюкал. Маша элегантно поклонилась и пошла к своей парте. «Это конец» — думал Петр Петрович... *** Класс быстро привык к новому учителю, и уроки проходили обычной школьной текучкой. Но Маша изводила его красотой и нахальством. Она стала подкрашивать пряди волос, ниспадавших до пояса, зеленым и голубым. Вокруг глаз у нее тоже засверкали цветные тени, и вся она бесстыдно сверкала и мерцала на уроках, как восточная мозаика. Петр Петрович был уверен, что все это в пику ему. Когда она нахальничала на уроке, он чувствовал себя лохом из лохов. В коридоре и на улице Маша держалась с ним, как со всеми, но Петр Петрович не замечал этого и был уверен, что она третирует его, как сопливого пацана. За месяц он извелся, как за год каторги. В нерабочее время он не мог ничем себя занять и маялся, пока снова не шел на работу и не видел Машу, и не злился, что все без толку, и не шел потом домой, чтобы снова маяться и снова ждать встречи, мучительной, как и все остальные. Из этого порочного круга не было выхода. Петр Петрович представлял себе, как признается в своих чувствах Маше, насмешнице и богине, и выл с досады, пугая прохожих. Однажды в воскресенье он шел по рынку. — Подходи, сынок, подходи, дорогой! Узнай судьбу свою, узнай, что тебе звезды готовят... Это была «гадалка Зульфия», хиромантка, астролог и медиум, обжившая тепленькое местечко у главного входа. Он всегда проходил мимо, игнорируя призывы подойти и узнать судьбу. Но на этот раз не выдержал. «Хоть посмеюсь», думал Петр Петрович, зная, что ему не до смеха. — Счастье будет, богатство будет, — бормотала Зульфия, щупая его ладонь шершавыми пальцами. — Богатый будешь, детей красивых заведешь... — Каких детей? Какое счастье? — вдруг прорвало его. — Смеешься, да? Зульфия смотрела на него черными молодыми глазами, странно блестевшими в складках морщин. — Как можно, дорогой? Линии не врут. Что у тебя стряслось? Расскажи Зульфие, она поможет... — Что стряслось? Влюбился, как идиот, — шептал Петр Петрович, и вправду чувствуя себя идиотом. — В школьницу. Даже сказать ей не могу... Зульфия сверкнула молодыми глазами. — Тааак. А ну-ка дай руку, дорогой, — сказала она, хоть рука Петра Петровича и так была в ее руке. — Неееет... Линии не врут, не врут... Будут тебе счастье, будет удача, все будет, дорогой! Но только надо уметь пользоваться!.. — Как? Как пользоваться? — чуть не крикнул Петр Петрович. Пол вдруг поплыл перед глазами, и он ухватился за ограду. — Что с тобой? — Ооох. Голова закружилась... Совсем негодный стал... Говори быстрей, как пользоваться! — Сейчас, дорогой, сейчас. Линии непростые, плетение хитрое, тройное... Ага! Тааак, тааак... Слушай меня внимательно. Вот что линии сказали Зульфие: иди сейчас — слышишь, прямо сейчас! — иди во двор дома на высокой горе. Там твое счастье тебя ждет. Проворонишь — твоя беда. Поймаешь — твоя удача. Все понял? — На какой еще горе? Петр Петрович хотел было скривить губы в усмешке, но не смог. Рядом был только один дом на высокой горе: пятиэтажка, стоящая у обрыва. Ее так и называли: «дом на горе». В дикой надежде невесть на что он вырвал руку у Зульфии, сунул ей мятую купюру (явно меньше, чем та рассчитывала) и побежал к обрыву. «Совсем спятил», — глумился он над собой, взлетая по ступенькам. — «С того обрыва и убиться толком не выйдет...» Двести раз сказав себе, что он не верит во все эти штучки, а пришел просто так, Петр Петрович влетел, запыхавшись, во двор того самого дома и стал мерить его шагами из конца в конец. В голове гудел странный ватный гул. «Подожду часик... нет, два», — думал он. — Все равно погода хорошая, солнышко...» *** Не успел он отмерить двор из конца в конец, как наткнулся на Машу, выходящую из-за угла. В руке у нее висела тяжелая авоська. — Ээээ, — замычали они хором, застыв, как вкопанные. — Ээээ... здрасьте! — первой сказала Маша. — Привет! Вот так встреча! — произнес (и даже довольно внятно) Петр Петрович. — А вы тут... что? — Да так... гуляю, воздухом дышу. Погода вон какая... А ты? — А я тут живу, вот в этом доме. Они замолчали. Маша опустила глаза. — Ты что же сумки такие таскаешь? — опомнился Петр Петрович. — Что, и в гору тащила? Давай, помогу донести. — Да ладно... хотя... Спасибо, — улыбнулась Маша, передавая ему авоську. В ней было килограмм десять или больше. — Я привыкла, мне не тяжело. Ну, почти... Они пошли к дверям. «Ай да Зульфия, — думал Петр Петрович, чувствуя холодок в печенках. — Ай да гадалка. И что мне теперь делать?...» Маша продолжала улыбаться, глядя в ноги. Сейчас она была совсем другой, чем на уроках — в простой одежде, без макияжа, с узлом волос на макушке. — Вы часто тут гуляете? — спросила она. — Я? Да... то есть нет. Представляешь, рядом живу, а тут, на горе, не бываю никогда... то есть редко... Вот и решил прогуляться... («Что я несу?... «) — Классно... А хорошо, что я вас встретила. Так помогли, спасибо!... А то бабуля позвонила, сказала зайти фруктов купить... хочет пирог печь фруктовый... Я привыкла носить, но по лестнице тяжеловато. У нас ведь лифта нет... — говорила Маша, по-прежнему глядя вниз. — Какой этаж? — Пятый. — Ого. Ну, зато сердце крепкое будет. — И ноги. — Ага. Они рассмеялись. Потом Маша подняла взгляд: — А... можно спросить одну вещь? — Какую? — А у вас откуда корни? Ну... в смысле, кто у вас предки по национальности? — А что? Чего ты спрашиваешь? — Ну... Просто у вас внешность такая... необычная. — Необычная? Почему? — Ну... не знаю. По-моему, у вас такой типаж особенный... нордический... Петр Петрович чуть не задохнулся. «Опять издевается» — взвыло у него внутри... Он посмотрел на Машу. И (это было, будто он проснулся, и вместо кошмара увидел свою комнату) — и вдруг понял, что та не издевается. Маша была вполне серьезна. И она тоже стеснялась. Петр Петрович вдруг понял и это, — и растерялся. Он и раньше был растерян, а сейчас и подавно не знал, что с этим всем делать. — У меня действительно прабабушка шведка, — сказал он. — Ханна Блюм, мещанка города Выборга... — Ну вот, видите, — все так же улыбалась Маша. — Вы похожи на моего любимого актера Хельмута Грима. «Кабаре» видели? А «Гибель богов»?... Мы пришли. Загремев ключами, Маша открыла облезлую дверь с подковой на номере. — Проходите, — сказала она. — Фруктов покушаем. Ну пожалуйста!.. «Она просит меня остаться... « Он вошел в квартиру и стал, как истукан, у порога. «Как там говорили в «Кабаре» — взять приступом...» — Давайте, я отнесу... А вы проходите, раздевайтесь... Останетесь, да? Проходите! Ну чего вы?.. Петр Петрович стоял на том же месте. Маша смотрела на него своими чертячьими глазами, которые были сейчас не чертячьи, а матовые и стеснительные, и чертинка спряталась в них где-то глубоко в черноте зрачков... «...Приступом...» — думал он. Потом шагнул на деревянных ногах к Маше, ухватил ее за талию и чмокнул в губы. Маша выронила авоську с фруктами. Те раскатились по полу. Думая о том, почему он не успел ничего почувствовать — ни испуга, ни страсти, — Петр Петрович сжал Машу покрепче и чмокнул снова. Потом снова, снова и снова — все более длинно, и требовательно, и влажно... С каждым поцелуем изумленные Машины губы раскрывались все шире, и их сладкая сила жгла все больней. На седьмой-восьмой раз он проник вовнутрь и залип в ней всем ртом, отлетая куда-то в искрящееся марево без верха и низа. Его губы и язык выкусывали, вылизывали и высасывали Машу, и она подчинялась, подвывая под его напором. «Если остановиться — нужно будет говорить», — думал Петр Петрович, пугаясь по-настоящему. Чтобы заглушить испуг, он налетел на Машу с тройной силой, вгрызаясь в ее дрожащий, как струна, язык. Маша застонала и обмякла у него в руках. Он лизал ее, как опытный развратник, сознавал это и распалялся все больше. Он вдруг понял, что Маша совсем неопытна, переполнился кипучим умилением и стал покрывать влажными присосами ее щеки, глаза и виски. Через пять минут она вся блестела, будто ее обсосали, как леденец. Задохнувшись, Петр Петрович отлип от нее, и Маша открыла глаза. Полминуты или больше они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Потом Петр Петрович стал расстегивать ей блузку. У него это получалось плохо, будто он был пьян. Маша недоверчиво смотрела на его руки. Он оголил ей грудь, большую, изобильно-взрослую, с припухлыми коричневатыми сосками. Почему я не знал, что у нее такая грудь?... А, она просто не носит лифчика... Да все я знал на самом деле!... Боже, какая хрень лезет в голову... Оголив ее полностью, он уставился на мохнатую Машину срамоту, проросшую лиловыми лепестками — и вдруг все понял. Маша стоит передо мной полностью голой... — думал он. Маша. Стоит. Передо мной. Полностью. Голой... Его обожгло внутри, будто он глотнул одеколона. Подняв взгляд, Петр Петрович наткнулся на чернющие Машины глаза, обжегся втрое сильней — и вдруг канул в ватный гул, залепивший глаза и уши... *** — Вы в порядке?.. Из ватного гула очертились сиськи. Они свесились над Петром Петровичем, как надувные шары. Чуть выше блестели знакомые черные глаза. «Маша. Голая. А я... что? Обморок? О нееееет...» Это было так невыносимо стыдно, что он громко застонал. Получилось выразительно, как у смертника. — Вам плохо? Сердце? Вызвать скорую? — Машин голос звенел таким беспокойством, что ему стало еще стыднее. — Вы, главное, не волнуйтесь. Все будет хорошо... — Не надо скорую. Не сердце, — прохрипел Петр Петрович, подтягиваясь к спинке дивана. В голове шумело, как с бодуна. — Нет? Точно? По-моему, лучше все-таки вызвать... — Нееееет! — взвыл вдруг Петр Петрович, как раненый тигр. Маша подпрыгнула. — Нет... Прости меня. Ты... иди сюда. Маша подошла к нему и присела на край дивана. Она как была, так и осталась полностью голой. — Все просто, — говорил он глухо и равнодушно, ибо уже нечего было терять. — Я влюбился в тебя, как шкет. Увидел тебя без всего, разволновался и упал в обморок. Как дама-истерика... Помнишь, где такая была? — Мистерия-буфф, — тихо отвечала Маша. С каждым словом Петра Петровича ее глаза делались все шире и темней. — Вы. Влюбились. В меня. И. Упали в обморок? — шептала она, будто читала заклинание. — Мне признавались шесть раз, но никто еще не падал в обморок от любви... Охренеть... Шесть раз, а вы — седьмой. Счастливое число... Снова, как и тогда, на лестнице, Петр Петрович почувствовал, будто просыпается от кошмара. — Бабушка мне говорила... недавно, вот прямо сегодня... Говорила: не верь тому, кто будет корчить из себя крутого мачо. Верь тому, кто упадет в обморок от любви к тебе, — пораженно шептала Маша, глядя на него огромными блестящими глазами. Потом нагнулась к нему и осторожно, будто боялась обжечься, поцеловала в губы. Ее плечи, ее грудь с припухлыми коричневатыми сосками, все ее матовое бархатное тело были совсем рядом, прямо под носом... Петра Петровича окутал сладкий ужас. «Это бред, — думал он. — Я валяюсь в обмороке, и мне мерещится моя мечта...» В бреду можно все, вдруг решил он. И с силой привлек к себе Машу, будто прыгнул в омут... Через пять минут она лежала под ним, раскоряченная, распахнутая всей голой стыдобой, и стонала, полуприкрыв глаза. Петр Петрович вдавливался во влажные недра ее тела. Он знал, что ей не может быть приятно, потому что минуту назад она стала женщиной, и на розовых щеках блестели слезинки, — но она изо всех сил старалась показать, как ей приятно и хорошо, и это било больней любой ласки. Она изнутри была узкой, упругой, скользящей, обжигающе-сладкой; член искрил в ней, как оголенный провод, и вместе с ним искрили все нервы, от пяток до макушки. Петр Петрович был весь, с ног до головы, как короткое замыкание. Разъебанная Маша корчилось в разрядах его тока... Потом он облизывал и обцеловывал ее с головы до пяток, до маленьких сладких пальчиков на ногах, смакуя каждый миллиметр разгоряченной кожи. Обожание клокотало в нем, как в топке. Бедная Маша барахталась в его ласках, как в кипятке, и выла густым, матерым воем, неведомо откуда прорвавшимся у нее. Он скреб по нервам, этот вой, как ястребиные когти, и Петр Петрович леденел блаженным ужасом, влизываясь в липкую Машину пещерку... *** Несколькими часами спустя Петр Петрович и Маша, счастливые, как котята после обеда, шли в обнимку мимо рынка. Они говорили о Пастернаке и каждую минуту целовались, залипая друг в друге, пока не кончался воздух. У ворот по-прежнему сидела Зульфия. — Погоди, я сейчас, — сказал Петр Петрович и подошел к гадалке. Маша смотрела, как они о чем-то говорят, и потом он дает ей деньги, улыбаясь во весь рот... — Вы что, знакомы? — спросила она, когда тот вернулся. — Маша, — торжественно сказал Петр Петрович, — ты веришь в мистику? — Смотря в какую. А что? — Я не верил. До сегодняшнего утра... Он начал рассказывать ей про утреннее гадание. С каждым его словом Машины красивые брови поднимались все выше и выше, а рот растягивался в улыбку. — ... это невероятно! Я бы сам не поверил... что такое? Чего ты сме... — Ааааа! — не выдержав, Маша смеялась своим звонким смехом, от которого Петра Петровича пробрали сладкие мурашки. — Ахахаха... Ай да бабушка! — Бабушка?!.. — Ну да. Это же бабушка моя родная... Я ей все мозги проела тем, что влюбилась в вас и не знала, как мне быть. А она, значит, решила устроить наши дела... Охренеть... Ахахаха! Бабуль, ну ты даешь! — крикнула Маша Зульфие. Та помахала им рукой, сверкнув молодыми глазами. Петр Петрович, открыв рот, глядел то на одну, то на другую. Потом обнял Машу и влип поцелуем в щеку, розовую от смеха. — Как я люблю твой смех, — сказал он. — И какая у тебя потрясающая бабушка. 46452 26 16924 6 2 +9.12 [176] Оцените этот рассказ: 1603
Алмаз
Комментарии 19
Зарегистрируйтесь и оставьте комментарий
Последние рассказы автора Человекус |
Все комментарии +116
ЧАТ +6
Форум +8
|
Проститутки Иркутска |
© 1997 - 2024 bestweapon.me
|