Режущий звон вспарывает тишину и мгновенно вырывает меня своими ледяными когтями из сладких объятий Морфея, в которых я пребывал, отдыхая от утомительного дела служения двум капризным Хозяйкам, щедрым на изобретательные пытки и унижения, истощающие меня так, что под конец «трудового» дня я валюсь на свой тонкий половичок и проваливаюсь в сон, едва касаясь шершавой ткани. И хотя она нисколечко не спасает моё тело от колющих его неровностей, я уже давно не принцесса на горошине, чтобы замечать подобные мелочные неудобства. Право же, после «воспитательных процедур», которым меня подвергают мои Повелительницы, моё, превращенное в бесчувственный студень тело, не обращает ровным счетом никакого внимания на хребты цементного пола. Я вздрагиваю, как от удара кнута, и резко вскакиваю, чтобы пронестись сломя голову через багровый полумрак комнаты наказаний, соседней с моей берлогой и, преодолев множество ступенек добраться до обиталища моих Богинь, расположенных на втором этаже нашего необъятного, утопающего в роскоши особняка, который с некоторых пор стал мне не просто домом, а скорее местом заточения, где я провожу дни, ублажая капризных Обладательниц моего всегда готового к употреблению тела.

А ведь когда-то, еще совсем недавно, всё было иначе, и из колледжа я возвращался домой, а не в камеру пыток. Зудящая сирена вызывает в моей измученной и запуганной душонке спазмы животного ужаса и я — маленький, ничтожный комок дрожащей от ужаса плоти срываюсь, как ужаленный в зад спринтер и на полусогнутых несусь в будуары моих нетерпеливых Хозяек. Едва не разбив голову о низкий потолок грозящий вбить меня в землю я, плохо соображая со сна, быстренько выбираюсь в соседнюю комнату, заставленную разнообразнейшими орудиями пыток. В моей берлоге можно ходить, только согнувшись в три погибели. Это для того чтобы я привыкал к подобной позе, но здесь я могу ненадолго распрямить спину, конечно лишь до тех пор пока в поле зрения нет моих Повелительниц. Они неукоснительно следят за тем чтобы я передвигался исключительно так, будто на меня взвалили по меньшей мере килограммов сто. Мимо меня проносятся полочки на которых с прямо таки маниакальной аккуратностью разложены всевозможные приспособления для воспитания моей непослушной попки.

Блестящие силиконовые фаллоимитаторы, от тонкого анального дилдо которым мне расширяли анус в то время когда мой сфинктер был еще девственно узок и неприступен до перевитого узелками вен огромного чёрного плага, на который меня насаживают, когда я особенно провинюсь (ну или когда у Хозяек есть настроение поглядеть на корчащегося при каждом шаге раба, ходящего будто ковбой после трёх недель непрерывной скачки). От его вида мой анус сжимается от страха, превращаясь в микроскопическую точку, но вместе с тем горло наполняется вязкой слюной вожделения, отчего я вновь исполняюсь презрением к тому, кем стал. Просто маленькой грязной шлюшкой, одновременно и боящейся наказания и жаждущей, чтобы её выпороли как следует. Стеки и плети будто ружья ждут чтобы их взяли в сильные руки опытной Госпожи и обрушили на мягкую податливую плоть. Я стараюсь не налететь на стальные изгибы устройств, на которых мое тело, зафиксированное в самых невероятных позах, мычит и стонет под хлесткими ударами розг. Перед глазами неудержимо проносятся картинки, на которых я, извиваясь как попавший в капкан зверь, исхожу слюной и спермой перевитый шнурами и уздечками и корчусь под ударами плетей, каблуков, безжалостно давящих мои яички и хлестких шлепков затянутых в латексные перчатки ладоней, обжигающих мою алеющую попку. Нужно не дать этим проклятым видениям возбудить меня! Не хватало еще прибежать к Хозяйкам со вставшим членом! Такого зрелища, да еще и с утра они не потерпят.

Мой член должен висеть тонким бесполезным шнурком как показатель моего ничтожества и полной несостоятельности как мужчины. О-о-о и уж поверьте, ОНИ делают для этого всё возможное. Мой безвольно висящий членик можно завязать на морской узел или подвесить меня за него к потолку, но добиться достойной эрекции и использования по прямому назначению, увы, уже невозможно. Те далёкие времена, когда я мог сжимать в кулаке стоящий колом стержень, онанируя на грудастых девах в туалете канули в Лету. И боюсь безвозвратно. Однако изгибаться дугой как кран в кухне возбужденный от грязных мыслишек и предвкушения порочных экзекуций над собой он всё еще способен. Всё же, я должен поторопиться, поэтому, не тратя времени на потягушки и разглядывания орудий пыток, я взбегаю вверх по лестнице в холл. Оттуда опять наверх по высоченным, будто из сна Иакова, лестницам в Небо, в покои моих Богинь. Я ускоряюсь, обтекаю повороты коридора, которые безжалостно желают замедлить мое истовое стремление добраться до Божественных Опочивален, прежде чем оттуда раздастся второй звоночек, сулящий Наказание. О да, опоздать к Госпоже, которая, томно потягиваясь в кроватке, ожидает своего раба готового по мановению мизинчика на её ножке приготовить своим языком тело пробуждающихся Богинь ко дню полному удовольствий, немыслимо для такой послушной собачки как я.

Опоздать ко второму звонку значит не просто получить дополнительную порцию розг, количество которых всегда зависит лишь от настроения Хозяек, а нечто куда более унизительное и изощренное. Однажды я измученный вечерними пытками... пардон, Воспитательными Занятиями, настолько обессилил, что доковылял в спальню к Хозяйкам в тот момент, когда молоточек в куполе звонка уже отбил второй раз и глаза Госпожи, недобро сузившись, готовы были испепелить меня на месте. Вечером меня избивали и трахали во все отверстия в течении многих часов, а потом двое суток продержали в ящике, замотав скотчем в тугой кокон, не дающий пошевелить и пальцем. В собственных испражнениях, изредка доставаемый из своего склепа и побиваемый для развлечения неутомимых Мучительниц, я провел время в размышлениях о том, что такому слабому телом и духом мальчонке лучше бы никогда больше не огорчать своих Повелительниц опозданием к утренним процедурам. С тех пор я бью рекорды скорости на домашней дистанции «Половичок раба — Хозяйское Ложе» и молюсь, чтобы больше никогда в жизни так не оплошать. Самое страшное для спешащего на зов своих Повелительниц раба, это то, что пока я несусь по лестницам, я никак не смогу проверить раздался ли второй звоночек или нет, ведь слышно его лишь в моем жилище.

Толстые стены и расположенность в подвале не позволят зудящему треску звонка прорваться наверх. А потому мне приходиться лишь гадать вправду ли Владычица нажала на кнопку зуммера или ей просто захотелось подшутить. Спорить с Ней бесполезно, глупо, да и попросту опасно. Смеет ли ничтожный раб уличать свою Госпожу во лжи? Даже если она и солгала, это не имеет значения, ведь все слова, слетающие с её рубиновых губ непреложная истина и сомневаться в этом очень и очень чревато. Особенно если учесть суровый нрав моих Божественных Истязательниц. Ах, да, должен перед вами извиниться. В суматохе утреннего подъема я совсем забыл представиться. Спеша по изгибам лестниц попутно спешу исправить эту досадную и непростительную оплошность, за которую я, без всякого сомнения, должен понести заслуженное наказание. И прошу вас, не расстраивайтесь в том, что вы не сможете провести экзекуцию самостоятельно. Будьте уверены, что это сделают за вас мои Яростные Амазонки, которые будут только рады такому внезапно подвернувшемуся по руку поводу лишний раз потоптаться на мне своими остренькими каблучками. Давайте расставим точки над «и», чтобы в будущем не попасться в тиски недоразумений так же, как я попался в клетку собственной порочности. Ваш покорный слуга и рассказчик — смиренный Петер Краус. Совсем еще молодой человек.

Самый рассвет нежно трепещущей юношеской поры, которую я проведу не под окнами любимой девушки, а под задницами своей мамы и сестры. Да-да именно они и являются моими пленительницами, и с некоторых пор я обращаюсь к ним не иначе как с помощью разнообразнейших эпитетов, которые они заставляют меня сочинять. Ни о каких родственных узах речи больше не идет, посему ни на какое снисхождение я давно уже не могу рассчитывать. Из члена благополучной, респектабельной семьи я превратился в мальчика на побегушках, фактически лишенного этого самого членства (и в прямом, и в переносном смысле как вы могли догадаться ибо то, что болтается у меня между ног годиться лишь для того чтобы помочиться, но никак не для показания мужской силы). У нас довольно необычная семья надо заметить. Мне кажется, что именно в таких вот внешне благополучных семейных гнездышках на почве пресыщения всеми благами земными и появляются золотые яйца, таящие под сверкающей скорлупой тухлый букет всевозможнейших извращений, пестрящих изысканной садистской неповторимостью. Вот и наша пухнущая в достатке семейка не стала исключением из этого предположения. Длительному воздержанию когда-нибудь обязательно приходит конец, а попытки обуздать свои сокровенные фантазии неизменно терпят фиаско самым роковым образом. И, как известно, тайное, рано или поздно становиться явным. Сейчас я проклинаю себя за то, что посмел требовать от реальности той же безопасности и подконтрольности, которую я имел в своих интимных мечтаниях. К несчастью именно я стал спусковым крючком запустившим механизм, который столько времени подавлял движение своих развратных шестеренок. Ну а дальше... остановить его я был уже не способен.

Маленький снежок тронулся в путь, вниз по склону, и меня с головой захлестнула яростная лавина сексуальной разрядки. Наш социальный организм составляют, во-первых, Божественная Родительница — на людях, примерная мамаша, ослепляющая окружающих своей напускной праведностью в не меньшей степени, чем красотой (которая надо заметить просто сочится дьявольскими эманациями, заставляя мужчин пускать слюни неудовлетворенности на свои дорогие галстуки, заботливо повязанные им их обрастающими жирком и невниманием женами). Мама — глава компании занимающейся выпуском автомобилей класса люкс. Чем-то эти машины очень напоминают наше двухэтажное загородное жилище, в котором мы все вместе прячем свои маленькие грязные секретики от глаз невежественных и закостенелых в своей устаревшей морали обывателей. Гробы окрашенные, короче говоря, а внутри творятся ничуть не менее порочные дела, чем за дверями нашего коттеджа. Мама чрезвычайно властная и сильная женщина. Свое восхитительное тело, сулящее любому кто увидит его обнаженным, вечное томление в огне неутолимой страсти, она запирает на прочные засовы пуговиц строгих деловых костюмов, отчего становиться похожей на снежную королеву, рядом с которой все прочие бизнес-леди кажутся невзрачными бабенками, без малейшего понятия о том очаровании, которое может подарить правильно выбранная одежда. Её Дражайшее Чадо — моя сестра Эрика. Эрика старше меня на два года и сколько я себя помню, всячески пользовалась своим старшинством, чтобы всласть поиздеваться над своим младшим братиком.

Тем более что у неё было всё, что для этого необходимо. Изобретательный ум, рождавший пестрые формы унижающих меня забав, в которых с радостью принимали участие и её подруги, тоже бывшие не прочь почесать кулаки о бесплатного мальчика для битья. Сила, которая благодаря тренировкам восточными единоборствами обрела поистине сокрушающую пробивную способность, позволяла ей без малейшего труда подавлять всяческое сопротивление с моей стороны. И в добавок ко всему этому, красота, в избытке доставшаяся от мамы. Очень нехилое наследство доложу я вам. Глядя на неё я исходил от запретного томления. Её изящество, её хищная грация, когда она подбиралась чтобы осуществить на мне очередной «безобидный розыгрыш» кружили мне голову, ломая желание бороться. В тайне мне хотелось вовсе не кричать им с подругами остановиться и прекратить унижающие моё достоинство мучения, а исступленно умалять не прекращать их. Я боялся признаться себе в подобном влечении к родной сестре, но глядя на её статную фигуру, источавшую прямо таки королевское величие мне хотелось стоять перед ней на коленях и ловить её приказы как последние капли воды посреди бескрайней пустыни. Я тонул в её карих глазах, они, казалось, растворяли само мое естество, не оставляя и намека на возможное сопротивление их чарам. Эрика была само совершенство и тем сильнее на её фоне проступала моя посредственность, которая и позволяла ей пользовать меня как игрушку.

Про себя и сказать-то особо нечего. Никакими выдающимися достоинствами я не обладаю. Никаких успехов в учебе или спорте тоже за собой не припомню. Единственное, что отличало меня от серой массы подобных мне бездарных подростков, это тайные страсти, которые бередили мою неокрепшую душу и заставляли искать запретных удовольствий, чтобы утолить сжигавшее меня изнутри влечение. По любой из мерок всех этих недалёких, пустоголовых и грубых обывателей, я — просто маленький гнусный извращенец. Но знаете, тогда мне было попросту плевать на их плебейское мнение. Я не страдал от этого. Совсем даже наоборот Я был не их поля ягода. Ребёнок из обеспеченной, если не сказать богатой семьи, я естественно должен был обладать приличествующими моему классу пороками. И если тупоголовая чернь забавлялась примитивным перетрахом с первой попавшейся кобылицей, я должен был искать удовольствий куда как более изощреннейших. Это было символом моей непохожести на остальных. Я был как оранжерейная роза, цветущая в саду тайн и сновидений, растущая во тьме, вдали от людских глаз, удобряемая соком ночных мечтаний. Она, эта чудная роза не для остальных людей, она завянет, если явить её миру. Она, лишь для меня одного, цветет глубоко внутри. Толпа не поймёт всего изящества её витиеватой грации. Для неё, тупоголовой биомассы, столь изощрённые формы будут пугающе ненормальными. В моей хрупкости, женственности жестов и утончённости вкусов было что-то возвышенно неземное, что поднимало меня в моих же собственных глазах на недостижимую высоту для всего остального плебса, которому оставалось лишь ползать в грязи обыденных желаний, не дерзая оторвать взгляд от земли и направить его в высокие сферы запретного.

Они могли считать меня хиляком, сосунком или кем там еще положено называть того, кто не бугрится мышцами, как перекачанная стероидами лошадь и не заявляет при каждом удобном случае какого неимоверно огромного размера у него член. Я нашёл защиту в осознании своей непохожести от унижений, которым подвергали меня мои бугрящиеся мышцами сверстники. К сожалению, положение и деньги отнюдь не являлись защитой от всех эти капитанов футбольных команд с ожерельем из тупенький блондинок на шее. А ничем иным кроме этого я похвастаться не мог. Однако я с полнейшим презрением переносил их побои, потому что знал, что им никогда в жизни не вырваться за пределы своего самодовольного мыльного пузыря, который они почитают за жизнь-то-что-надо. Их каждодневное обывательское существование не имело ничего общего с миром моих фантазий, вход в который для кого-то их породы был наглухо заперт. Да к тому же я был уверен что тошнотворная узость их мышления попросту не оценит всех его прикрас. Им не дано познать великолепие подчинения прекрасному.

Унижения себя перед лицом Богини. Для них это попросту НЕ по — мужски. В самом деле, ну кто из этих ничтожеств признает, что его место под женским каблуком? И самое главное кто из них признает, что место любого мужчины только лишь там? Поэтому мне было искренне жаль этих мускулистых мачо обращающихся со своими подругами как с тряпками (хотя, по — правде говоря, большего-то они всё — равно не заслуживали, поделом, за то, что порочили великую честь быть женщиной своим плебейским поведением) Им так и не суждено было познать настоящую женщину. Ту, что будет властвовать над душой и телом, над каждой мыслью и желанием, а не висеть подобно мешку и щебетать о всякой ерунде. Мне же самой судьбой было уготовано нечто гораздо большее. Я верил, что, в конце концов, мои воздушные замки обретут плоть и моя трепещущее от желания тело почувствует на себе жгучие удары отнюдь не воображаемой плети. Чтож я получил что хотел. С избытком. Да таким что прижал меня к полу надёжнее гидравлического пресса. Я — уникальный семейный жополиз, презирающий, но вместе с тем упивающийся теперь уже собственным убожеством, ползающий под ногами Богинь и целующий каблучки их божественных туфель. Ох... ладно, про меня и мои унижения вы еще успеете наслушаться, поэтому бросим мою ничтожную персону на пол где ей самое место и перейдем лучше к причинам, которые, как мне кажется, и сделали из меня и из Эрики тех, кем мы сейчас и являемся. Раба и Хозяйку.

Мы с Эрикой посещаем один и тот же колледж. Католический колледж имени Великой Святой Анжелы Блаженной. Это престижнейшее частное учебное заведение, которое хотя и сочиться из каждого стыка мраморных плит христианской добродетелью, совсем не чурается при этом взимать с родителей астрономические суммы за обучение. Выбор небесного покровителя как нельзя лучше передает дух нашего колледжа, его студентов и преподавательского состава. Если вы потрудитесь почитать сочинения этой святой, то поначалу можете впасть в оторопь от скрытых, а местами и вопиюще ясных сексуальных подтекстов, которые она наверняка в своем великом благочестии принимала за религиозные экстазы. Бедняжка, лишенная нормального секса, вряд — ли могла провести параллель со своими экстатическими конвульсиями и банальным оргазмом. Атмосфера колледжа, однако, способствовала только тому, что мало кто из нас мог позволить себе считать сексуальную сторону жизни человек чем-то нормальным. Чем-то, что не заслуживало бы столь яростного порицания со стороны учителей, которые буквально исходили слюной, обличая эти греховные страсти. Однако весь этот поток осуждения и порицания приводил лишь к тому, что мы еще больше воспаляли свое внимание на этом запретном плоде. А вкупе с почти солдатской дисциплиной и ежовыми рукавицами, в которых нас там держали, это приводило к тому, что зажатые суровой дисциплиной детские умы вынуждены были искать иные виды удовольствий, которые помогли бы избавиться от дикого напряжения. И учитывая, что проклятия учителей летели в основном в адрес «простого» секса, лично меня это в конечном итоге привело к желанию его самых извращенных форм. Ведь о них-то ничего не было сказано. А ведь всё что не запрещено — разрешено.

Я разрывался между смирительной рубашкой воспитания и природной жаждой естественного сексуального желания, которая по вине пуританских преподавателей приняла болезненно извращенные формы. Вот так благие намерения в руках фанатиков и приводят ко вполне ожидаемым последствиям. И дети превращаются в истеричных, фригидных невротиков не способных на «нормальные» отношения с противоположным полом. Ни у меня, ни у Эрики не было первой любви, которая просто обязана быть частью юношеской поры. Я, обладая довольно смазливой, даже слегка женственной внешностью (доставшейся опять же от мамы, за что ей огромное спасибо, ведь если бы не это наследие, я был бы вообще пустым местом, а так, по — крайней мере, могу похвастаться милой мордашкой) даже и не помышлял о девушке. От робости, я не мог пошевелить языком, когда кто-нибудь из этих прекрасных существ начинал интересоваться мной. В нашем колледже обучение велось раздельно, поэтому за исключением моей сестры, узнать поближе иных девушек я не имел возможности. От неопытности, я не мог сообразить, каким образом вести себя с ними так, чтобы меня считали не тряпкой под ногами сестры, а кем-то вроде приснопамятных мальчиков, играющих в футбольной команде. На этих мускулистых, с широченными плечами и с полным отсутствием мозгов парней девушки висели, как виноградные гроздья, ждущие когда же их наконец сорвут. И пусть я ненавидел их за их тупость и считал пустоголовыми плебеями, это, как я понял позже, была лишь защитная реакция.

А все разговоры о собственной уникальности годились только для обратного пути домой, когда в бессильной ярости, исходя слезами и соплями после очередного издевательства, я искал оправдания своей слабости. Всё ж таки, у них было всё, о чём мечтал и я, покуда неудачные попытки завести роман не заставили меня отвратить взор от «обычного» и обратить его в сторону «Запретного». И в то время пока остальные «клеили» девочек не отходя от кассы, стоило им заговорить о всякой ерунде, от которой у девчонок почему-то резко снижался уровень интеллекта и они плелись за этими грубиянами, как овцы на убой, я мог рассчитывать лишь на то, что смогу вдохнуть запах попок Эрики и её подруг, когда они в очередной раз задавят меня, трепыхающегося как рыба на крючке, но с членом, готовым прорвать и трусы, и форменные шорты. Думаю, что они вовсе не стеснялись распускать обо мне слухи, потому что вскоре ни одна девушка не смотрела на меня без презрительной улыбки. А уж о том, чтобы заговорить со мной как с человеком, а не как с подстилкой, не могло быть и речи. Изменить в себе что-то, пойти в какую-нибудь секцию, чтобы прекратить распускать нюни и стать увереннее, было выше моих сил. Я был, изящным интеллектуалом и считал спорт занятием для черни, чем и оправдывался в своих глазах, лежа поверженным на земле и рассматривая туфельки старшеклассниц, решивших почесать об меня кулаки. Так что подружки у меня так никогда и не появилось. К тому же мама была бы не в восторге от такого изменения в моём покорном её воле характере. Она предпочитала, чтобы я принадлежал только ей и не крутил носом по сторонам в поисках очередной юбки.

Поэтому она постаралась внушить мне мысль о полной моей непригодности как мужчины, каждый вечер во время семейного чаепития, уверяя, что на такую размазню не позариться ни одна приличная девушка. Чтож, как бы я не отнекивался, это была чистая правда. Ну какой девушке нужен парень, которого все остальные представительницы прекрасного пола используют, как диван при просмотре телесериалов? Очевидно, только такой, которая сама не прочь использовать его так. Что касается Эрики, отсутствие у неё воздыхателя было вдвойне удивительно, учитывая её потрясающие внешние данные. Однако именно благодаря такому совершенному сочетанию ума, силы и красоты, Эрика оставалась совершенно равнодушной к высовывающим языки парням, горящими от вожделения глазами провожающим её ягодицы, спрятанные под складочками клетчатой юбочки, когда она с высоко поднятой головой шла по школьному коридору мимо одинаково невыразительных людишек, боязливо жавшихся к стенам. Моя бесподобно прекрасная сестренка буквально упивалась своей независимостью, предпочитая, чтобы мальчики сохли по ней на расстоянии и не роняли слюни ей на коленки. Она получала от своей недоступности садистское наслаждение, не просто отказывая многочисленным ухажерам, но стараясь посильнее унизить их при этом, в красках обрисовав, почему такое ничтожество её недостойно. А ничтожествами, де факто, она почитала всех имевших дозволение, с её молчаливого согласия, вращаться вокруг своей, исключительно лишь заслуживающей внимания и восхищения персоны. Наверняка именно её, не нашедшая выхода сексуальная энергия, скованная всевозможными запретами и приличиями, и помогала ей добиваться исключительных успехов в учебе и спорте.

Иначе, я уверен, дикое сексуальное напряжение разорвало бы её в пух и прах. А так, её белозубо улыбающаяся фотография украшала собой все возможные доски под вывеской «Наша гордость». Я же подобной разрядки себе позволить не мог, в силу ли природной слабохарактерности или попросту оттого, что не хотел разрушать образ хрупкой и ранимой женственности, который уже начал с таким тщанием в себе пестовать, отчего неудовлетворенное желание становилось всё более и более навязчивым. Пока, в конечном счете, не привело меня в рабские оковы. Про своего отца я почти ничего не знаю. Мама уничтожила все следы его существования, а на все вопросы отвечала, что эта похотливая скотина недостойна даже воспоминаний о себе. Так мы и живем втроем в роскошно обставленном особняке, окруженном цветущей зеленью, которую заботливые руки садовника

превращают в изысканные произведения искусства. И все эти причудливые фигуры, будто стражи, охраняют наши секреты, которые, приведись им быть выставленными на всеобщее обозрение, до основания разрушили бы нашу, отшлифованную, будто бриллиант до прозрачности слезы, репутацию образцово показательной семьи. Утром мама отвозит нас с сестрой в колледж на шикарном черном «лексусе» с тонированными стеклами, так что мы с Эрикой, когда были совсем маленькими могли безнаказанно кривить «рожи» прохожим. Уже тогда мы ясно видели разницу между «нами» и этими угрюмыми работягами, плетущимися в свои душные офисы, чтобы потом и кровью выдавить из скучного до тошноты рабочего дня очередные гроши на существование. Теперь же когда я из студента превратился в домашнюю прислугу тонировка нужна больше для того чтобы меня, связанного по рукам и ногам, валяющегося на заднем сиденье, не было видно, когда мама отвозит меня в дома своих подруг, где я имею возможность продемонстрировать им поразительные результаты маминой дрессуры.

Мы будто вампиры, являем свою истинную сущность только ночью или во мраке плотно зашторенных комнат. Глядя на нашу семью никто бы и представить себе не смог, чем мы занимаемся после того, как возвращаемся домой, в наше роскошное викторианское логовище, опутанное будто плющом, тенетами запретной страсти, из которых ни один из нас уже не в силах вырваться на волю, к свету чудесной рутины обычной пуританской семьи, к воскресным походам в церковь и к кукурузным хлопьям на завтрак, вместо ежедневных экзекуций и утренней мочи из туфелек садистки сестры. Для всех обывателей, раскланивающихся с мамой в вежливых приветствиях и справляющихся дежурными вопросами о самочувствии милых детишек, мы — пример для подражания всем остальным семьям, благополучия которых не хватает даже для того, чтобы одарить своих детей приторной заботой матушки — гусыни, греющую своих отпрысков в силках прочной клетки из благообразных на вид перышек. Но всё это, конечно же, лишь нелепые маски, которые лишь по волшебству не трещат по швам, учитывая, как глубоко мы все скатились в пропасть порочных утех. Дориану Грею такое и не снилось. Просто вынужденный маскарад чтобы быть похожими на остальных облеченных высокой моралью сограждан. У которых, поверьте мне на слово скелетов в шкафу ничуть не меньше. И лица их такие же растянутые в улыбках маски, а сковырни чуток застывший пластик, и палец провалится в гниющую пустоту сочащуюся гноем похоти. Но никто из нас этого не сделает.

Мы сдержано пожимаем друг другу ладони, а сами думаем, что они делают этими самыми ладонями пока их никто не видит? Но вслух обмениваемся лишь ничего не значащими фразочками, сохраняя правила игры, нарушь которые и тебя тут же бросят на горящих костер морализма. А ты ведь можешь и за собой кого-нибудь утянуть. Поэтому все мы лишь говорящие манекены в обычной жизни. Мама, идущая впереди, точно ледокол, разбивающий лед плебейской толпы, идущей навстречу, рядом — Её Дражайшее Чадо, высоко вздернув свой чудесный носик, щебечет что-то о своих бесконечных успехах и я, Нелюбимое и Всеми Презираемое дитя, плетущееся в хвосте, с опущенной головой, и взглядом, сосредоточенным на лакированных задниках и высоких каблучках черных туфелек моих Тайных Повелительниц. Прямо таки выводок счастливых утят, со своей мамашей, вышедший на прогулку в уик-энд. Но это, конечно же, только кажимость. На деле же Мама — это Амазонка Победительница, а Её Дражайшее Чадо — Госпожа Младшенькая, моя властолюбивая сестричка... Нелюбимое и Всеми Презираемое дитя — это я. Когда-то Петер Краус. Теперь туалетная подстилка и жополиз обыкновенный. У нас не обычная семья. И я не обычный ребенок. Я не тираню маму неуправляемым поведением, не прихожу домой после одиннадцати, не достаю сестру клея жвачку в её блестящие золотом кудри. Вместо всего этого я целую им попки и подставляю свою, когда «члены» семьи хотят поразвлечься. Все прочие родители продали бы душу за то чтобы узнать способ, с помощью которого можно было бы заставить их вечно орущих и носящихся, как бешенные, детей ходить по струнке.

Однако узнав, они бы в ужасе разразились своими тошнотными, обличающими недопустимое поведение охами и остались бы и дальше загибающимися под натиском наглых отпрысков неудачниками, неспособными снять шоры со своих тупеньких близоруких глазок. Чтож, пусть и дальше сидят в скорлупе своего ханжеского невежества, боясь высунуть нос в горящий страстью мир запретных желаний. Вкусить которые, у них никогда не хватит ни фантазии, ни смелости. Тех же, кто презрев страх, решиться кинуться в бездну ждет падение которое неотличимо от полета.