Марина на миг отдернула руку от холодной, металлической ручки подъездной двери. Затем она усмехнулась. Совсем по-другому, нежели тогда, два года назад, когда упрекала себя в слабохарактерности после того, как радостно согласилась вновь быть с тем, к кому она сейчас приехала.

«Как хорошо, что тогда — хоть и дуреха — таблеточки-то выпила. А то сидела бы сейчас с ребеночком. Одна. Ну, «милый»... « — подумала она, стиснув зубы.

Она никого в своей жизни не ненавидела.

Нет, разумеется, как и всякая девочка, она ненавистно смотрела эпизоды, в которых экранные злодеи мешают экранной же любви. Она ненавидела родителей, будучи подростком: той гормональной ненавистью, которой каждый тинейджер поливает весь мир, начиная с себя самого. Она ненавидела террористов, потому что они убивают невинных людей, ненавидела преподавателей, которые ставят ей незаслуженно низкие оценки, ненавидела всякие болячки за то, что от них нужно лечиться, ненавидела даже своих подруг — временами, несильно, для порядку.

Это была шуточная, игровая ненависть, корни которой крылись в прямом смысле этого расхожего в наши дни словечка: не хочу я этого видеть! И — губки от обиды надула...

Настоящую ненависть — холодную, расчетливую, заставляющую мысленно улыбаться, представляя мучения ненавидимого тобой, и ощущать свою непогрешимую праведность даже после самых ужасных поступков — Марина еще не познала.

До момента, когда они расстались с бывшим в тот самый, унизительный, последний раз.

Причина уже не важна. Ничего не осталось: настоящая, живая ненависть стерла, срезала прошлое размашистым движением бывалого косаря, что недвусмысленно намекало на природу ненависти и заставляло именовать ее не иначе, как «смертельной».

Марина подошла к лифту и нажала на кнопку. И вновь тень усмешки пробежала по ее пухлым губкам.

«Раньше она часто приукрашивала — или же вовсе выдумывала целиком — истории, чтобы легонько, безобидно поддеть своего мальчика. Порой, ей казалось, что он совершенно не уделяет ей времени или даже напрочь забыл о ней, занимаясь своими делами, которые она, про себя, называла исключительно «дурацкими». И вот тогда рождались истории про «развязных таксистов, делающих ей неприличные намеки», «случайных встречных, слишком откровенно пялящихся на ее прелести», «пассажиров общественного транспорта, которые подсаживались к ней, стремясь прислониться вплотную» и прочие удивительные рассказы.

Героем одного из них — на сей раз, вполне правдивого — был мужчина, которого она встретила в лифте своего дома. Высокий, чуть пьяный, он весело спросил у нее что-то дежурное: про красивую девушку, ее одиночество в лифте и полнейшую несправедливость такой ситуации. Затем он сделал ей пару комплиментов, с «очаровательных глаз» перейдя сразу на «сексуальные ножки». А вот после он попытался приобнять ее, попутно разместив свою ладонь у нее на груди. Ладонь была жесткая, но теплая. От мужчины пахло дорогим алкоголем, а не разило дешевой сивухой. Он был старше, но вряд ли больше, чем лет на восемь-десять.

А еще у него на безымянном пальце блестел золотой ободок, который вызывал у Марины оправданное моральное желание стукнуть мужчину — да побольнее. Что она и проделала — правда, не ударила, а лишь сильно толкнула, попутно удивившись, как у нее, в общем-то, хрупкой девочки, получилось отбросить хмельного дядю на противоположную стенку лифтовой кабинки.

Тогда она и гневалась — и боялась. Боялась, что сейчас этот мужчина помрачнеет лицом, в груди у него колыхнется темная, злая решимость — и он, зажав ей рот, молча нажмет на кнопку с надписью «Стоп». И лифт остановится. А дальше...

Она никому и никогда не рассказывала (с трудом признаваясь даже себе), но, уже после того, как дядя, пьяно смутившись и прошептав «Ой, извините, пожалуйста...», спешно покинул лифт, пряча глаза — в тот момент она представила... все.

Как этот мужчина склоняется над ней, крепко, до боли прижав свою горячую и жесткую ладонь к ее ротику. Как замирает, вместе с ее дыханием, в шахте кабинка лифта, отделяя их от всего мира, где у нее есть любимый мальчик, а у этого мужчины — жена и дети. Как он медленно и властно снимает с нее одежду. Конечно же, она сопротивляется — и тогда он срывает с нее все, не заботясь о целостности курточки, платьица и лифчика. Потом он проводит своими крепкими пальцами по трусикам, прямо там, и чувствует, как, вопреки желанию (а может, и поддавшись ему...), влажнее ее щелочка, до этого, знавшая ласки лишь одного мужчины. Его дыхание становится чаще. Своим оголенным животиком она ощущает сквозь его брюки, как у него... у него встает. Наливается кровью, силой, принимает угрожающие размеры — чужой член. Большой и толстый — куда крупнее, чем у ее мальчика. Он ласкает ее девочку своими пальцами, никуда не спеша, не стремясь ничего доказать или продемонстрировать. Он опытный, сильный, уверенный — от него веет животной страстью, которая, примешиваясь к запаху дорогостоящего алкоголя и явно недешевого парфюма, создает головокружительный аромат. И от этого аромата Марина практически теряет сознание. Лишь что-то внутреннее, блудливое... даже нет, откровенно блядское, жаждущее лишь жесткого траха, лишь крепкого члена, мешает ей утратить рассудок, нашептывая: «Ты же хочешь, чтобы он трахнул тебя. Ты хочешь ощутить, как он войдет в твою бритую кисочку своим огромным хуем. Хочешь ощутить, как он будет ебать тебя, раз за разом входя все глубже и глубже. А потом он кончит — прямо в тебя. Как настоящий самец, зальет твою пизденку своей спермой. Ты ведь так этого хочешь...»

Двери лифта раскрылись — и на его пороге не было того мужчины, которого Марина представляла своим насильником. Не было там и парочки ребят с наглым взглядом и парой-тройкой припасенных сальностей. Даже интеллигентного тихони, чья врожденная скромность и консервативное воспитание сохранили до этой поры его невинность, несмотря на толстый конец в полторы ладони длиной, измученный годами воздержания и поллюций — и того тоже не случилось в прибывшем лифте. Там вообще никого не было. Металлический контейнер на тросах принес в себе пустоту и полнейшую бесперспективность. Марина вздохнула.

Она так и не попробовала в лифте. Хотя возможности были. Что-то мешало.

Психологи наверняка знают, что именно, в какой форме и каких количествах ее останавливало — да только всем этим любителям поковырять немытым пальчиком в чужих душах, как обычно, было неведомо, что делать с подобного рода затруднениями.

Марина нажала кнопку нужно этажа. Выдержав паузу почти по Станиславскому, лифт благосклонно свел скрежещущие металлические створки и начал возноситься.

Марина оглядела кабинку.

«Да, а здесь не мешало бы прибраться... Хотя, графитти очень даже ничего» — подумала она, рассматривая наскальную живопись современности, оставленную в лифте безымянным художником. Каракули, как и должно, были совершенно нечитаемые, но, несомненно, являли собой настоящее произведение урбанистического искусства, которым, вдали от представителей власти, баловались на гаражных стенах разнообразные неформалы.

Безобразие, одним словом.

Но Марине эти загогулины, произведенные на свет баллончиком и пубертатной глупостью, как ни странно, понравились. Была в них какая-то... свобода. Бесшабашная, бесцельная и, наверно, ненужная — но именно такой, абсолютно вольности Марине и не хватало.

Тогда.

Когда она, как казалось, навсегда развязалась с этим и начала встречаться с другим мальчиком...