Для завязки я использовал «историю в поезде», которую встречал на этом сайте в разных вариантах не менее трех раз.

Приношу извинения всем авторам и предлагаю считать ее не плагиатом, а одним из «вечных» сюжетов.

***

Это было три месяца назад. Лиза тогда ездила к бабушке. Надо же — первая самостоятельная поездка на поезде, и такое!..

До сих пор она не могла уяснить себе, Как Это Могло Быть.

Хотя все было вполне предсказуемо: три парня в ее купе, вино, закуска, мужские руки на плечах, «ты у нас стесняшка, да?...»

Лиза привыкла думать о себе, как о «не такой, как все», девочке-отличнице без смазливого фэйса, фигуры и «всего такого». И она никогда не думала, что «это» бывает так просто и быстро. Поэтому она даже не поняла, как так получилось, что на ней уже нет блузки, и скользкие языки лижут ей сразу оба соска.

Странная тогда была штука: она не могла сопротивляться, потому что все это было невозможно — то, что с ней делали. А невозможному и сопротивляться невозможно.

Наверно, повлияло и вино, которое она пила третий раз в жизни (два предыдущих — на донышке, «чисто символически»). От бесстыдства внутри было холодно, как на американских горках. Ее никто никогда не раздевал, не целовал даже, но сейчас трое парней в тесном купе лапали ее ТАМ (Лиза стеснялась даже про себя называть это место хоть как-нибудь), и она думала — «я возбудилась, да?»

Все это было не с ней, а с какой-то другой девочкой, которую Лиза и жалела, и осуждала, но ничего не могла изменить. Ей было странно и приятно, хотелось выгибаться, урчать, закатывать глаза, и она так и делала (точнее, не она, а та девочка, с которой проделывали Все Это).

Потом ее уложили на полку, привязав за руки — одну руку к столу, другую к перекладине для брюк. Это было лишним: Лиза и не думала вырываться. Она даже не испугалась, а просто говорила себе: «ну вот, сейчас...» «Надо что-то делать» — думала она еще, и не делала ничего, позволив парням раздвинуть ей ноги и вволю щупать То Самое Место.

Потом было больно. Первый член продрал ее, как тупой нож, и ковырялся в ней еще минут пять, пока Лиза ныла, сцепив зубы. Почему-то ей казалось, что кричать, выказывать свою боль очень стыдно, гораздо стыднее всего, что с ней делали.

— Тю, бля! У тебя месячные, что ли? Или в первый раз? — вопрошал парень, вытирая окровавленный агрегат.

Узнав, что перед ними свеженькая целка, пацаны прониклись и ебли ее куда нежнее. Под конец Лиза здорово возбудилась и подмахивала насильникам, выпучив глаза. Двое отымели ее друг за дружкой, а третий колебался, но потом тоже влез и выеб крепче двух прежних, и еще подрочил ей ТАМ, чтобы она кончила. Страх, бесстыдство, первая юная похоть, сочная и кипучая, как гейзер, смешались в ней в такой неописуемый коктейль, что Лиза разревелась в оргазме, и долго еще всхлипывала, как малявка, не умея успокоиться, пока не уснула от избытка переживаний.

Когда она проснулась, в купе никого не было. Попутчики развязали ее и вышли, пока она спала. Лиза даже не знала, как зовут ее первых мужчин.

Так и получилось, что к бабушке она приехала совсем другим человеком.

Лиза быстро поняла, что казнить себя не получится: пресловутое «как я могла?» вело в темный тупик, куда не хотелось пуще смерти. Поэтому она сразу решила: о том, что с ней было, никто не знает и не узнает. Никогда. ЭТО было заперто в самом потайном из ее тайников, и ключ кинут в омут. Все. Лиза даже не помнила, как выглядели насильники — помнила только их голоса и прикосновения.

Но вместе с тем она чувствовала — не столько физически, может быть, сколько душевно (хоть ей и казалось, что физически) — чувствовала в себе ЭТО.

Вместо привычной девичьей замкнутости она чувствовала в себе воронку, зудевшую тихим зудом. Воронка хотела всосать в себя что-то, что утолило бы зуд и заткнуло бы тело, раскупоренное снизу, как надувной мяч.

Она жила у бабушки, помогала ей по хозяйству, копалась в огороде, но ее тайна жила в ней, зуд нарастал, и Лизе казалось, что она тает, как ледышка на солнце, и скоро вытечет из себя и растворится без следа. Она уходила на дальний пляж и раздевалась там догола, млея в борьбе двух надежд: что ее никто не увидит — и что ее увидят и окликнут. Она приучилась спать голышом. То, что ей снилось, она даже не решалась вспоминать. На улицах Лиза глазела на парней — так, как обычно те глазеют на девушек — и ждала, что вот-вот, вдруг, в самый неожиданный момент... Но «вот-вот» никак не случалось, а если и хотело случиться — Лиза спугивала его, показывая изо всех сил, какая она скромная и приличная девочка.

Когда она ехала домой, она вдруг поняла: так больше нельзя. Нужно что-то делать.

У нее не было парня. Лиза понятия не имела, где и как его добыть. Точнее, имела, но... Но.

Она мучительно думала об этом всю дорогу.

И придумала.

***

Так она оказалась у клуба «Три карты».

Лиза откладывала этот поход три недели, придумывая отговорку за отговоркой, пока наконец не кинула монету и не пришла к сверкающему неоновому входу, упиваясь неумолимостью своего рока.

Она понятия не имела, как ходят в клубы, что там делают, как ведут себя. Она не знала, что у нее спросят паспорт; она даже не знала, кого она хочет там встретить и что будет дальше. Образ Принца из ее снов почему-то связывался с риском, с холодком неотвратимости, с Настоящим Взрослым Житьем — и, хоть Лиза знала, что здешние принцы не имеют с ней ничего общего, она все равно пришла сюда.

В довершение ко всему ее обхамил то ли уборщик, то ли вахтер. Испугавшись отвязных чуваков на входе, она вошла в какие-то не те двери, и оттуда ее выгнал этот мужик, да еще и наорал, как на шавку. Ну и что, что она первый раз в клубе? Что теперь — можно орать на нее?

Минут пятнадцать Лиза, малиновая, как снегирь, мысленно ругалась с ним, придумывая все новые и новые пассажи, испепелявшие его на месте...

— Девушка! Вы девушка или вы статуя? О! Живая! Шевелится! Входи, я разрешаю.

Лиза дернулась: к ней приближался один из тех чуваков, самый лощеный и отвязный из всех.

С ним были девочки. Взрослые, хихикающие.

— Ээээ... я просто тут... это... — забормотала Лиза, срочно ретируясь от них.

Но не тут-то было.

— Кууууда? — цепкая рука ухватила ее за плечо. — Ты просто тут, да? Просто стоишь себе такая, изображаешь типа столб, да? Не бойся, красавица, со мной зеленый свет куда угодно... Нам ГАИ не указ... Девочка со мной! — крикнул он охраннику, проталкивая перед ним Лизу, и тот кивнул.

Они вошли в клуб.

— Ну? Видишь, со мной все просто. Я ведь понимаю: ты такая взрослая, совершеннолетняя... а также совершеннозимняя, совершенноосенняя, ну и так далее. Думаешь, не понимаю? Понимаю.

Девочки хихикали. Парень обнял Лизу за плечи и вел ее в грохочущую музыку, в клубок огней и тел.

— Тебя как зовут?

— Ллллиза...

— Лиза? Вау! Лиза-подлиза. А что мы любим лизать? А мне полижешь?

Лиза проваливалась куда-то внутрь себя.

— Ну-ну. Щечки-помидорчики. Ты у нас стесняшка, да? Главное — ты тут, внутри, в этом самом ахуенном клубе нашего города, и рядом с тобой — надежный, опытный человек. Мужчина. Понимэ? Или не понимэ? Вот это главное! Осознай свое счастье, Лиза. А чтоб быстрей осознавалось — давай-ка...

Он кликнул бармена. Через секунду в Лизу тыкалась рука с фужером, огромным, как бидон.

— Ап! Лекарство от комплексов.

— Я... не могу... — лепетала Лиза.

— Через «не могу»! Давай-давай! Ты уже большая девочка! Большая-пребольшая! Правда, киски?

Пойло обожгло губы, а затем и горло, и желудок.

— А... а...

— Не понял. До дна! Давай-давай-давай!..

Он орал на нее — «давай-давай» — и Лиза лакала, не чувствуя вкуса.

Это было что-то невыносимо крепкое, как спирт. Во всяком случае, для нее.

— Вау! Молодца Лиза! Харооошая девочка, — он погладил ее по головке. — Димон, второй!

— Я не...

Пришлось выпить и второй. Рот пылал, нутро онемело...

Заявив, что для начала хватит, кавалер повел ее на танцпол.

Лиза не умела танцевать и никогда не пробовала (только дома, когда никто не видел), но сейчас все вдруг сделалось иначе. По телу разлилась мятная томность, сразу захотелось вертеться, как юла, и Лиза шла, пританцовывая на ходу.

Дальше было, как в цветном тумане.

Все вокруг мелькало, гупало, плясало, подпрыгивало, и она вместе со всем, и рядом — бутылка, которая тыкалась иногда ей в губы, и она пила из нее — прямо из горла.

Там, в этом мареве с ней прыгали какие-то новые, очень хорошие и цветные люди, и Лизу переполняла волна любви и обожания. Корка запретов вдруг лопнула, как старая шкура, и Лиза рвала ее с себя, вырываясь прочь, и выходила оттуда новая, легкая и цветная — такая же, как эти прекрасные люди, оравшие ей: «вау, какие сиськи... во отжигает... а трусы?...»

Ей хотелось обнять их, слиться с ними, и она обнималась направо и налево, сгорая в цветном огне, и ритм пронзал ее, как разряды тока. Ее тоже обнимали, делали что-то с ее лицом, говорили ей — «пиковая дама», смеялись, и она смеялась вместе со всеми.

Потом огонь вдруг побурел и скукожился. Ритм перестал распирать ее, и Лиза начала сдуваться, как шарик.

Это было невыносимо, и она кричала — «не хочууууу!», пытаясь вырваться из серости, втягивающей ее, обратно в цвет и ритм. Ее вдруг вспучила пустота, подступила прямо к мозгу и выметнулась оттуда комьями серости. «Куда, бля, на пол? Выведите ее на улицу кто-нибудь» — кричали серые люди...

«Я умираю», думала Лиза.

Вокруг мелькали лица и кулаки. Они поймали ее и стали вязать по рукам и ногам, и Лиза вырывалась, как дикий зверь. Ей было отчаянно жаль своего нового цветного тела, которое запаковывали обратно в скорлупу. Серые люди были сильнее, и их было много; они повязали Лизу, окунули в какую-то невыносимо гадкую и мокрую тьму, и потом заперли в тюрьме, в отвратительной камере, уставленной парными сиденьями. Кто-то сказал «следующая остановка — ресторан «Фортуна», и камера вздохнула, как умирающий, дрогнула и затряслась сверху донизу, будто ее тряс невидимый Кинг-Конг.

Каждый толчок бил прямо в пустоту, комьями налипшую внутри. «Прекратите трясти!» — кричала Лиза серым людям, — «дайте умереть спокойно». Те вдруг послушались, и тряска поутихла.

Лиза вздохнула — глубоко, как только что вздыхала ее тюрьма.

Двери раскрылись, и к ней вошло странное существо. Одна его половина была черной, другая красной. На голове у него был трехрогий шутовской колпак, и к каждому рогу было прилеплено по карте.

— Ты кто? — спросила Лиза.

— Я Джокер, — ответило существо, усевшись напротив.

— Джокер?

— Да. Я пришел к тебе.

— Зачем?

— Чтобы пригласить тебя в игру.

— Неправда! — крикнула Лиза, вдруг узнав его. — Ты тот чувак из клуба. Который меня провел. И подожди... Где-то я раньше слышала твой го...

— Все мы играем разные роли в этой жизни, — сказал Джокер. — Вот ты раньше была Лизой Канавкиной, закомплексованной зубрилкой с пятого микрорайона. А сейчас ты — Пиковая Дама.

— Пиковая Дама?

— Да. Тебе выпал Шанс. И не один. Любому человеку дается только один Шанс, а тебе выпало три.

— Шанс? На что?

— Шанс выиграть в этой жизни.

— Что выиграть?

— Пока не сыграешь — не поймешь.

— А... а как играть?

— Я дам тебе три карты. Каждая дает право на одну игру и на один Шанс. Помни: первые два раза можно переиграть, но третий — навсегда. Поняла?

— Да.

— Тогда — открываем первый гейм! Выбирай карту.

Джокер наклонил рогатую голову, и Лиза сняла карту с дальнего рога.

— Покажи. Тройка!... Превосходно.

Раскрылись двери. Джокер изогнулся в шутовской позе, пропуская Лизу. Лиза встала и вышла в лиловую тьму.

Двери тут же закрылись за ней, и ухмыляющаяся физиономия Джокера канула в никуда.

— Эй! — крикнула Лиза. — А что мне делать?

Но тут заиграла музыка.

Она была легкой и дразнящей, как дорогой парфюм. Лиза обернулась и увидела сверкающий вход. Швейцар почтительно склонился перед ней, говоря — «добро пожаловать, леди!»

«Хороша леди», подумала Лиза, окидывая себя привычным взглядом... и вдруг увидела, что на ней роскошное вечернее платье с блестками. На руках и на груди искрились драгоценности.

Ахнув, Лиза взялась за голову — и пальцы нащупали прическу, лоснящуюся от лака.

Швейцар завлекательно улыбался. Из входа неслась музыка, манящая, как огни Монте-Карло.

Взвизгнув от восторга, Лиза побежала на звуки.

***

Игра проходила в сверкающем амфитеатре.

На арене стояла рулетка, вокруг нее — игроки. Там и сям мелькал ведущий — фрачный красавчик с микрофоном, гибкий, как леопард. Лиза сразу узнала его: это был Джокер, он же — парень из клуба.

— Дамы и господа! — орал он. — Перед вами наш новый игрок! Смелая, очаровательная леди поставила на кон себя! Такой поступок заслуживает вашей поддержки, господа и дамы!

Зал ревел и свистел, поддерживая смелую леди.

— Как зовут вас, дитя мое? — склонялся ведущий над азиаткой, похожей на анимешный кавайчик.

— Кики, — пищала азиатка.

— Поприветствуем леди Кики!... Ваша игра, леди Кики! Приложите вашу карту, и Колесо Фортуны начнет свой бег. Вниманиееееее... Гейм!

Кики приложила к рулетке карту, такую же, как у Лизы. Та мигнула красным огнем. Затрещала барабанная дробь, и Лизины нервы сами собой сжались в комок.

Рулетка состояла не из одного, а из трех колес-циферблатов, вложенных одно в другое. Над колесами была стрелка. Когда они замирали, их показатели выстраивались вдоль стрелки в тройную комбинацию, которая и была результатом игры.

Кики выпало:

TАTООЕD

DYЕD

RICH

— Пааааатрясающе! Невероятно! Просто невероятно! — надрывался ведущий под рев всего зала. — Фортуна обрекла леди Кики на... новый цвет волос! На... очаровательную экстравагантную татуировку! И — на... БОГАТСТВО! Даст ис фантастиш! Приветствуеееем леди Кики, Королеву игры!

Зал бесновался. Кики, бледной, как смерть, завязали глаза и предложили вслепую выбрать картинку, место на теле для тату, цвет волос и чемоданчик с деньгами.

Выпали: карточная пика, лоб, зеленый цвет и пять миллионов евро.

Под вопли зала ее усадили в кресло, и татуировщик принялся за дело. Кики кричала от боли, и потом, когда все было готово, по щекам ее сползали черные молнии потекшей туши. Потом парикмахер взялся за ее волосы, превратив их перекисью в мокрую солому, а затем — уже краской — в выцветшую июльскую траву. Сжимая чемодан с миллионами, бледная, зеленоволосая Кики с сердечком между бровей уехала с арены на кабриолете, поданном ей как Королеве игры.

Следующим был нервный блондин по имени Лео. Ему выпало:

DISGUISЕD

SMАCKЕD

GUNGЕD

Лео чуть не плакал. Его раздели до трусов и напялили на него цветастый сарафан с ромашками. Двое амбалов схватили его под руки, третий задрал ему юбку, спустил трусы и отвесил десять звонких затрещин, от которых бледная задница стала бордовой, как свекла. В Лео полетели комья грязи, и под улюлюканье толпы он побежал прочь, закрыв руками голову.

Следующей была толстушка, которую звали Лола. Ей выпало:

PАINTЕD

TICKLЕD

JЕWЕLLЕRY

Ведущий бесновался. Лоле предложили вслепую выбрать украшение, и она выбрала рубиновое колье за двести тысяч долларов. Затем ее, розовую, как помидор, обмазали желтой, красной и голубой красками — с ног до головы, с платьем, ногами, ушами и волосами, густо-густо, так, что краска текла по ней цветными ручьями, капая на пол. Потом ее привязали к точпану, сняли с нее туфли, обнажив маленькие ступни, запачканные краской, и девица с гестаповским лицом стала щекотать ей пятки. Разноцветная Лола зашлась в нечеловеческом вое, и топчан уехал с ней и с ее садисткой прочь с арены.

Лизе было весело и жутко. Ведущий сам выбирал следующего игрока, и Лиза обмирала всякий раз, когда тот тянул — «а тепеееерррррь...»

— А тепееееррррь... мы прррриглашаааем... — он вдруг подошел к Лизе, — приглашаем очаровательную леди...

Сердце чуть не выпрыгнуло у нее из груди.

— ... Приглашаем очаровательную... Как ваше имя, крошка?

— Лиза...

— ... очаровательную Лизу бросить вызов Фортуне! Встречаем!

Зал грянул послушной овацией, и Лиза раскланялась, как дурочка.

— Итак, прекраснейшая Лиза ставит себя на кон, и это — поступок величайшей смелости, — кричал ведущий, повторяя эту фразу в четвертый раз. — Поддержим юную, прекрасную Лизу!... Итак... внимааааание... Гейм!

Лиза приложила карту, куда ей показали, та мигнула красным, и колеса завертелись. И в Лизе тоже вертелись холодные цветные колеса, или волчки, или черт знает что еще.

Что с ней сделают? Выкрасят ей волосы в фиолетовый? Отшлепают? Обмажут краской, как забор? Защекочут? Дадут чемодан с миллионами?

Колеса постепенно останавливались, и с ними останавливалось сердце Лизы. Еще, еще... и еще...

Стоп.

Не веря своим глазам, Лиза читала:

CHАINЕD

NАKЕD

FUCKЕD

Ум отказывался принимать это.

— Оооо! — причитал ведущий. — Аааа! Какой проигрыш! Прекраснейшая Лиза проиграла! Проиграла! ПРОИГРАЛА!..

Не успела она опомниться, как на руках и ногах у нее защелкнулись наручники, привязанные к длинным канатам. Они тут же натянулись, и Лиза, взвизгнув, повисла в воздухе, как живой гамак.

Это не было больно: наручники были широкие, с мягкими прокладками, и не впивались в кожу. Просто это было невыносимо страшно, потому что Лиза оказалась совсем-совсем беспомощной.

— Фортуна отвернулась от нее, дамы и господа! Это юное тело сейчас обнажится перед нами, и мы воочию увидим все его прелести — нежные соски, матовые бедра, розовый бутончик, подернутый влагой возбуждения... То, что было скрыто под бельем, откроется для вас, господа и дамы!... Бедная Лиза будет изнывать от стыда, будет корчиться под нашими взглядами, ибо она ПРОИГРАЛА!..

К Лизе подошел мужчина с большим ножом.

Горло само собой разодралось в крике... Ей тут же залепили рот липучкой, и Лиза мычала, глядя, как палач (так она думала про него) хватает ее за край платья и заносит над ней нож.

Тот, однако, не стал резать Лизу, а с треском распорол ей платье, а затем и лифчик, и трусы, и чулки, и украшения, вскрыв ее, как орех. Через секунду на ней остались только туфли и ошметки чулок под ними.

Зал неистовствовал так, что, казалось, обвалится потолок.

— Итак, мы видим это нежное, юное, чувственное, беспомощное тело... Для чего оно, дамы и господа? Для чего такое тело, как не для ЛЮБВИ?..

К Лизе подошли трое в масках. Они были одеты в трико особого фасона: из декольте между ног торчали, как пушки, розовые члены с яйцами.

— Смотрите, дамы и господа! — кричал один из них в микрофон. Это был ведущий. Непонятно, где и как он успел переодеться. — Смотрите! — орал он, тыкаясь членом в Лизу. — Я вхожу в это нежное тело! Оно абсолютно беспомощно! Оно лишено своей воли! И эта сладкая, манящая раковинка зияет прямо передо мной! Ооо, какая мягкая! Влажная и мягкая, как манго! — стонал он, насаживая Лизины бедра на свой член, горячий, как раскаленное железо. — Какая восхитительная плоть! Я пронзаю ее насквозь, я проникаю в ее тайные недра... Еще, и еще, и еще...

На глазах у всего зала он беспрепятственно ебал Лизу, обезумевшую от стыда, а его помощники припали к ее грудям и лизали ей соски, набухшие, как миндаль.

Тысячи взглядов жгли ей тело, и оно плавилось от наготы — голое, распяленное тело, которое уже было не телом, а плотью для чужих членов и языков.

Ведущий обкончал ее, не переставая описывать свои ощущения, его сменил другой член, потом третий... Члены скользили в Лизе, как поршни, соски полыхали от лижущих языков, и все нервы опаленного тела искрили, как провода. Невыносимая похоть жгла ее сразу со всех сторон, и Лиза чувствовала, что вот-вот, вот-вот члены, языки и взгляды вскипят в ней, и что-то лопнет, сгорит, взорвется, и будет замыкание и гибель, и тогда...

***

— ... следующая остановка — мясокомбинат!

Лиза пялилась в трясущийся полумрак — долго, до боли в глазах, пока не поняла, что она снова в своей камере.

Перед ней расплывался знакомый черно-красный силуэт.

— Ничего. Бывает. Зато у тебя еще целых два гейма, — говорил ей Джокер.

— А... а...

— Забудь ту игру. Тебя ждет новая. Выбирай карту.

Джокер наклонил трехрогую голову.

Лиза крикнула ему:

— Не хочу! Не хочу этих твоих игр!

— Не хочешь — не надо, — ухмыльнулся Джокер. — Но карта все равно твоя. Бери! Зачем мне то, что принадлежит тебе?

Лиза нерешительно сняла карту со среднего рога.

— Семерка. Великолепно...

Вдруг Лиза вскочила.

— Выпусти! Не хочу! Выпусти!..

— Как скажете, Пиковая Дама, — ухмыльнулся Джокер.

Двери со вздохом раскрылись, и Лиза выскочила наружу, в мокрый мрак без верха и низа.

Двери с Джокером тут же канули в никуда. Она была одна.

Лиза осознала это вместе с мокрым холодом, облепившим тело. В темноте горел тусклый фонарь. Под ним была скамейка, бурая, полусгнившая, вся в каплях ледяной испарины. Рядом — заплеванная урна.

Вспомнив, что ее рука до сих пор сжимает карту, Лиза швырнула ее в урну. Карта полыхнула красным огоньком.

Со всех сторон давила глухая тишина. Лизе вдруг стало внутри так же мокро и холодно, как снаружи, и она разревелась, упав на скамейку.

Она была одна в пустом, зябком мире. Не было дорог, не было людей, вещей, тепла, надежды, смысла — не было ничего, во всем огромном космосе не было совсем-совсем ничего и никого, и Лизе хотелось, чтобы ее тоже не было, но у нее все никак не получалось не быть, как она ни тужилась реветь...

— Чего ты плачешь?

Чья-то рука нерешительно трогала ее за плечо.

Лиза подняла голову.

— О небо! Как ты красива! Или мне только кажется в темноте? Прости, прости меня, небесное создание... Прости, что я нарушил твой покой. Прошу тебя: выйди к свету.

Она удивленно встала и прошла к фонарю, глядя на своего гостя.

Это был парень, молодой, болезненно красивый, как девушка.

— ... Да! Ты прекрасна. Как тебе к лицу печаль! Эти слезы, эти капли дождя — потаенная грусть мира, и она прекрасней любого смеха. Но все же я не хотел бы, чтобы ты плакала.

Лиза смотрела на него, раскрыв рот. Так с ней еще никто не говорил.

— Кто ты? — наконец спросила она.

— Ты не узнаешь меня?

— Джокер?..

— Джокер? Какое странное имя. Нет, кто бы им ни был — я не он. Я... Мое имя ты узнаешь после. Если...

— Если что?

— Сейчас рано загадывать. Никто из нас не знает своей судьбы, верно?

— Верно. — Лизины глаза раскрывались все шире и шире.

— А пока позволь мне просто быть с тобой.

— П... позволяю, — улыбнулась Лиза.

— Благодарю тебя. Не говори мне свое имя, я не хочу знать его. К чему знать имя цветка — этот штамп, эту бирку на неуловимом аромате? Посмотри на меня.

Лиза и так смотрела на него во все глаза.

— Какие прекрасные глаза! Позволь мне... позволь мне взять тебя за руку, прекрасная незнакомка.

— Забавно, — сказала Лиза, отдавая свою руку его холодной и мокрой руке. — Ты так говоришь, будто играешь Гамлета. Это такой стёб?

— Стёб? Гамлет? Эти игры мне неизвестны. И что все игры мира в сравнении с твоей красотой? Я счастлив, что встретил тебя.

У Лизы давно были пунцовые щеки, а сейчас она почувствовала, как краснота подбирается к кончику носа.

Он был у нее безнадежно курнос, фигура вполне могла сойти за мальчишечью («дистрофик», говорила мама), а пепельные волосы никак не желали расти ниже плеч. Лизины отношения со своей внешностью строились из двух этажей с подвалом: на верхнем она убедила себя, что именно так должны выглядеть Приличные Девочки (которые Тонкие и Духовные, а не всякие там), на нижнем — понимала, что лица как такового у нее нет, фигуры тоже, груди тем более. Ну, и в глубине подвала Лиза все-таки знала (хоть и никогда не говорила себе), что красота не в сиськах и не в губках бантиком, и в ней «есть что-то такое», хоть еще никто и не увидел, что именно.

И вот, кажется, впервые...

Неужели?

— Ты продрогла, бедняжка, — говорил ей Он. — Здесь неподалеку есть одно местечко... Мы могли бы укрыться от непогоды. Побежали?

Не дожидаясь ответа, Он вдруг вскочил, увлекая за собой Лизу.

Они бежали сквозь тьму и дождь, держась за руки, которые становились все теплей и теплей, пока не стали горячими — две маленькие грелки, сложенные воедино. Капли били Лизе в лицо, она задыхалась и смеялась, и Он кричал ей сквозь бег и ветер — «ничего! зато согреемся!»

Как-то незаметно из тьмы соткалось апельсиновое пятно фонаря, и под ним — домик.

— Вот! Это... мой укромный уголок... — задыхаясь, говорил Он, открывая перед ней дверь. — Входи... Добро пожаловать. Сейчас ты обсохнешь у камина, выпьешь горячего грога, и все-все будет хорошо...

Все было не просто хорошо, а удивительно, неописуемо, как в сказке. Грог разливался по жилам вместе с теплом камина, и Лизино тело обмякало, таяло, расточалось в блаженной слабости... Он сидел рядом, близко-близко, играл ее волосами, которые дождь завил в мелкие спиральки, как у пуделя, и говорил ей:

— Твоя красота лучиста и в печали, и в радости. Когда я встретил тебя, она звучала нежно, как далекий напев, а сейчас сияет так ярко, что я могу ослепнуть.

Он говорил ей, говорил, говорил так, как никто никогда с ней не говорил, и каждое слово откладывалось в Лизе сладкой капелькой, холодящей сердце, и таких капелек становилось все больше, они стекались там, внутри в пряные лужицы, ручейки, озера...

Вдруг она осознала, что Он целует ее.

Влажные губы шептали ей — «нежная, прекрасная, удивительная... « — щекотали мочку уха, чувствительную, как обнаженное сердце, и Лиза таяла, превращаясь в пар.

— Я схожу с ума от твоей кожи, — бормотали губы, спускаясь с шеи на ключицу, добытую из-под расстегнутой блузки. — Она пахнет слаще прекраснейших цветов в моем саду...

Лиза застонала: губы обволокли ей сосок, и влажное жало ужалило прямо в сердце, вогнав туда иглу сладкого яда. Истома захлестнула Лизу, и она обвила руками голову, прильнувшую к ее груди.

В какой-то момент она вдруг оказалась у Него на руках. Затем в — постели, мягкой, как облако. Бедра снова холодил знакомый озноб наготы.

Ей казалось, что она откуда-то помнит эти руки, эти прикосновения, окутавшие ее коконом скользящих ласк... «Боже, какое блаженство», думала она, впуская в себя член. Он входил в нее, как в растопленное масло — все глубже, глубже, и ей хотелось, чтобы он вошел в нее до самых глубоких глубин, где щекоталась лужица ее истомы. Лизе было невозможно, неописуемо хорошо, и она кричала от удовольствия, выгибая спину, и превратилась вся в одно большое влагалище, в котором скользил самый сладкий, самый ласковый и влажный член в мире. Еще, и еще, и еще немножко...

— Ааа! Ааа! Аааааааааа... — заголосил вдруг ее любовник. — Ааа... Уффффф! — сдулся он, обмякнув на ней, как надувной мяч.

Лиза извивалась под ним, недоумевая — «как, уже все?»

— О... о... благодарю тебя! — прохрипел Он, когда отдышался. — Благодарю за невиданное, несказанное... О небо! Нет! Нет! Нет!..

Скрипнула дверь. В глаза ударил резкий, как крик, свет фонаря.

— Ваше Высочество! Что это значит?

— О нет, нет, нет, нет!... — причитал Он, съехав на край кровати.

Лизе даже не было чем прикрыться, и она вжалась в постель. Фонарь безжалостно освещал ее до последнего волоска на лобке.

— Вы снова поддались чарам какой-то потаскухи? Как вам не совестно, принц Герман! Взять ее! — чьи-то грубые руки вдруг схватили Лизу и стащили с кровати. Лиза закричала.

— Почему, о почему небо так немилосердно? — ныл принц Герман, раскачиваясь, как китайский болванчик.

— Именем великого короля...

— Нет! Замолчите! Я не в силах этого вынести!

— Принц, но я обязан огласить бесстыднице...

— Нет! Я этого не перенесу! — принц вскочил с кровати и метнулся в соседнюю комнату, махнув сдутым членом, как хвостиком. — Не перенесу! Не перенесу!... — слышалось из-за стены.

— Именем великого короля Трефа ты, порочная потаскуха, обвиняешься в совращении лица королевской крови. Согласно уложению о наказаниях великой Империи, за это преступление с тебя надлежит заживо содрать кожу. Приговор будет приведен в исполнение немедленно. Палач, приступайте к своим обязанностям. Ефрейтор, карету для принца!

Лиза не могла осознать то, что ей сказали. Ноги вдруг перестали слушаться ее, и она повисла на руках стражников, тащивших ее к двери.

— Прости, небесное создание... — пласкиво тянул вдогонку принц, высунувшись из комнаты. — Я буду вечно помнить тебя!

— Вы неисправимы, — говорил ему воспитатель. — Всякий раз вы говорите этим шлюхам одно и тоже...

Лизу вывели, вернее, выволокли наружу. В тело впились холодные иглы дождя...

Ее приковали к мокрому камню, и палач достал нож.

— А ты ничего, — сказал он знакомым голосом. — Жаль портить такую шкурку... Ну ладно. Начнем.

Лиза снова закричала.

Точнее, крик сам выметнулся из нее — откуда-то из глубин тела, почуявшего близость смертной боли.

Крик нарастал, отдаваясь синюшной пеленой в глазах. Лиза таяла в этом крике, как только что таяла в любовной гонке, надрывала криком горло и всю себя — и когда крик перешел в ужасающую, немыслимую, огненно-рвущую боль, расколовшую мозг, Лиза рухнула куда-то в темный колодец, в безымянную, безмысленную глубь, чтобы спастись там от боли; но боль не отпускала ее и рвала на клочки, разбрызгивала кровавыми каплями, загоняя под дно мыслей и чувств, где не было ничего, кроме боли, и можно было только кричать, кричать, кричать...

***

— ... кричать! Хватит кричать! Хватит! Слышишь? Да заткнись уже!..

Тьма вдруг набухла и лопнула.

Перед Лизой мелькало чье-то лицо, прыгая туда-сюда, как маятник.

— О. Очнулась. С добрым утром!..

Лицо перестало прыгать. Лиза вдруг поняла, что это не оно прыгало, а просто дядька тряс ее за плечи.

Минуту или больше она смотрела на него.

«Это палач?» — думала она. — «Где-то я его видела... И почему он здесь, в моей тюрьме? Хотя все логично — палач в тюрьме...»

— Ввввв... вы кто? — спросила она. У нее не сразу получилось выговорить букву «в».

— Дед Пихто! — рявкнул палач знакомым голосом.

Лиза сосредоточенно переваривала услышанное.

Это, наверно, длилось так долго, что дед Пихто не выдержал:

— Ты лучше скажи, кто ты! И где живешь.

— Я? Я Пиковая Дама, — вспомнила Лиза и осеклась, потому что из деда Пихто хлынул поток ругательств.

— Так, хватит! — наконец сказал он. — Ты уже второй круг тут ездишь, и я с тобой. Троллейбус ща в депо пойдет.

— Трол... лейбус?

— Нет, авиалайнер! Все, ночуй тут, ори себе, дери горло на здоровье, а я пошел. Следующая остановка моя. Все.

Вдруг все сложилось, как пазл, в картинку.

Ряды кресел, трясучка, вздыхающие двери... Клуб, парень у входа... Джокер...

— А где Джокер?

— Вот в депо тебя выгребут отсюда, к ментам доставят, потом к мамочке, и будет там тебе и Джокер, и Шмокер, и будет щастье вам обеим... Все, я пошел.

«К мамочке?»

Мама...

О Господи.

Тролейбус остановился, двери вздохнули, и дед Пихто спустился на одну ступеньку. Потом оглянулся на Лизу.

— Ну?

Лиза честно попыталась встать, но кто-то отобрал у нее ноги, и ничего не получалось.

— Иииэх! — дед Пихто вернулся к ней, сгреб

ее на руки и пошел к дверям, крикнув водителю: — Слышь, подожди! Тут у нас сложный клиент...

Лиза выехала на нем в тьму и мокрень. Дед Пихто вывалил ее, как мешок, на скамейку, и уселся рядом.

— Ну, хоть щас можешь вспомнить, где живешь?

— Третья Коммунистическая, 27, квартира 40 — вдруг выпалила Лиза, как автомат.

— Ну наконец-то. Трясли тебя, трясли в клубе — ни слова не добились, только «бе» и «мэ». Ты, чудо в перьях!... Ну как можно было так упиться?

— Упиться?

— Ну! Я сам не видел, меня уже после вызвали, когда ты там отожгла по полной. Говорят: в дребодан девочка, разделась, пляшет голая, наблевала на ковры... Работа у меня такая, видишь ли: алкашей да шириков по домам развозить. Почетный экскорт типа. Вообще я электрик, но так уж повелось. Давай, говорят, Туз, подсоби. Не в первый раз. Это кликуха у меня такая — Туз... Тряпки твои фиг знает где, одни туфли остались. Напялили на тебя мой плащ, запахнули... хотели такси вызывать — а адрес-то из тебя фиг вытащишь! Тогда пацаны сказали: вроде на троллейбусе приехала. Тащи ее туда, авось узнает, на автопилоте выскочит. Куда там! Проездила два круга, как на карусели, и я с тобой, как штык. А куда тебя девать-то? Оставить в троллейбусе — так мужики в депо тебя, голую, извини за выражение... того-этого. Ну, ща хоть адрес знаем, можно такси вызвать...

Лиза с ужасом видела, что на ней действительно чужой плащ, надетый прямо на голое тело.

— Нееет, — вдруг дернулась она.

— Что нет?

— Не могу... вот так. К маме. Голая, в этом плаще... Лучше на улице...

— Жить на улице будешь, да?

— Не. Переночую... а потом у подружки одежду...

— Ха!"На улице». Скажешь тоже... Ты догадываешься, что с тобой будет к утру? И носом шмыгаешь... Не, так не пойдет.

— И... что деееелать?... — расплылась Лиза.

— Так, а ну тихо тут! С меня хватит твоего концерта в троллейбусе.

— Концерта? А что, я... говорила что-то?

— Нет, играла на рояле! Ты что, совсем ничего не помнишь?

Лиза помотала мокрой головой.

— А... что я говорила?

— Во-первых, не говорила, а орала. На весь город. То про какие-то карты, про принца, про палача... Ревела, вот как щас, только круче. Потом вдруг заорала благим матом. Мне прям уши заложило... Так! Переночуешь у меня. Звони маме, говори, что ты у подружки.

— А... а... телефона нет... сумочка пропала...

— Ёпэрэсэтэ! На, звони с моего. Номер хоть помнишь?

Лиза кивнула и, собрав все силы, набрала маму и выкрикнула в трубку веселым, как ей казалось, голосом:

— Мамочка, это я! Ты не волнуйся, у меня просто тут телефон сел... Я у подружки переночую, ладно? Аня, ты ее не знаешь... Мы с ней тут разговорились, про время забыли... Не хочу по темноте идти, боюсь...

— Ну, даешь, — восхитился Туз. — Как надо врать, так сразу бодренькая такая, прям огурчик. Идти можешь?

Лиза не знала, как это получилось, но по дороге она вывалила ему все, включая свою Страшную Тайну. Рассказав про парня на входе, она стала оправдываться, зачем пошла в клуб, и оказалось, что оправдаться не получится, если не рассказать главного.

Туз, которого звали Димой, слушал внимательно, и от ее рассказа почему-то мрачнел. Тайна рассказалась легко, будто в Лизе наконец открылся какой-то заржавевший клапан. Она знала, что будет раскаиваться в своей болтливости, но рот ее не закрывался, поток откровений лился и лился, пока не иссяк, и Лиза не почувствовала внутри легкую, усталую пустоту.

К Диме они вошли молча. Лиза машинально расстегнула плащ — и тут же запахнула его: под ним сразу были голые сиськи.

— Да ладно, чего я там не видел, — сказал Дима, но Лиза мотала мокрой головой, пряча глаза. — Давай лучше помогу тебе вымыться. Снимай!

— Я сама. — Лиза попыталась разуться, но пол вдруг скособочился, стены поплыли вверх...

— Ага, «сама». Еще убьешься в ванной. Пошли! — он поднял всхлипывающую Лизу, стянул с нее плащ и поволок в ванную.

Никто из них не говорил ни слова. Дима молча мыл Лизу, не раздеваясь, а Лиза молча глядела в зеркале, как большой мужик моет девчонку с маленькими грудками и детской попой.

Вдруг она нагнула шею:

— Что это?

— Где?

— У меня на лице.

— На лице? Ты про татушку, что ли?

— Татушка? — Лиза скрючилась, заглядывая в зеркало, да так, что чуть не упала.

На лбу у нее красовалась татуировка — карточная пика-сердечко.

— Ээээ... Тебя в клубе так изукрасили, да? Погоди, не реви, — говорил ей Дима, — вряд ли прямо в клубе сделали тату. Наверно, это переводная картинка, или хной... Точно. Не переживай, щас ототрем.

Он достал пемзу. Сердечко хоть и не без труда, но оттерлось, и Лиза молчала. Ей было страшно даже подумать о том, чтобы сказать что-нибудь, потому что она вдруг возбудилась до зуда в паху. Ей хотелось... она сама не знала, чего ей хотелось, но каждое Димино прикосновение цвело в ней нервными соцветиями, и она изо всех сил сдерживала себя, чтобы не виться змеей под его руками и не льнуть к нему, как к магниту.

Его брюки украшал бугор, выпиравший на ладонь вперед. Лиза видела его, а Дима видел, что она видит. Он мыл Лизу, стараясь не глядеть ей глаза, и Лиза, как могла, отворачивалась.

Но все-таки их взгляды пересеклись.

— А... — открыла была рот Лиза, и умолкла.

Несколько раз оба они вздыхали, чтобы что-то сказать, и тут же осекались.

Наконец Дима медленно произнес:

— Вот что. Слушай. Я все понимаю. Я не считаю тебя... ну, шлюхой, или как. Ты мне все рассказала. Я понимаю. И сейчас... Я все вижу, Лиза, ты не думай. Но я тогда буду отморозком, понимаешь?

Лиза молчала. Она понимала, но не могла сказать ни «да», ни «нет», потому что разучилась говорить.

— Я тоже очень хочу... но это будет неправильно. Вот сама посмотри: пошла в клуб искать приключений, тебя там напоили, это самое... И потом — вот у меня... Я ведь сразу понял, что ты не из той публики, что ты в первый раз. Еще когда ты забрела ко мне в щитовую, а я выгнал тебя, испугался, что делов наделаешь... Тебе ведь сколько? Девятнадцати нет еще?

— Есть, — сказала Лиза деревянным голосом.

— Не сочиняй. Небось и восемнадцати нет.

— Еееесть, — обиженно протянула Лиза. — Восемнадцать есть. Честно. Уже полгода.

— Да, много... Ты понимаешь меня, Лиза?

Он замолчал, глядя на нее. Молчала и она. Потом стала всхлипывать.

«Нет», звенящее в их молчании, было так невыносимо, что она вдруг кинулась на шею Диме. Тот прижал ее, мокрую, к себе. Его губы что-то пытались говорить, но руки уже мяли голое, распаренное Лизино тело, и уже было поздно.

Они начали целоваться. Лиза делала это впервые в жизни и пыталась выкусить из Димы все сразу, с избытком, как щенок из миски. Дима мял бутон, благодарно бодавший его, потом отстранился от кусачих губ и спросил:

— Ну что?

... Все было совсем не так, как в ее снах. Без насилия, без запредельных экстазов — немного стыдно, немного страшно, немного больно, но при этом — так интимно и желанно, как это только бывает между людьми, едва не потерявшими друг друга.

Они прошли к постели, держась за руки. Лиза торжественно легла, Дима подложил ей подушку под попу, немножко почмокал грудь и животик, радуясь бархатной коже, потом влез сверху и осторожно вплыл в нее, прободав сразу до упора.

Ахнув, Лиза глянула на него вопросительно, и тот кивнул ей — «да».

Медленно, плавно, чтобы не навредить, он ебал ее, вдавливаясь яйцами в мягкие щечки попы. Оробевшая Лиза неумело подмахивала ему, не попадая в ритм, и тихонько попискивала, как мышь. (.оrg) Ей хотелось стонать громче, но она стеснялась. Дима сновал в ней, туго натягивая влажные стенки, не привыкшие к прикосновениям, и это было ново и странно, будто у нее появился новый орган чувств. Влагалище, напяленное на огромный член, слегка болело, особенно когда Лиза взбрыкивала бедрами, делая, как настоящие взрослые любовницы. Ее даже немного мутило от того, что в нее влезли так глубоко, но каждый толчок давал ей маленькую искорку сладости, и этого было достаточно, чтобы вновь и вновь насаживаться на ебущий член, несмотря на боль и дурноту.

Вскоре боль умолкла: ее полностью вытеснила радость слияния двух тел, животная, телячья, подогретая сладкой лужицей в глубине тела. Дима вдруг стал родным-родным, и Лизе хотелось влипнуть в него всей кожей — каждой ее порой и каждой клеткой. Резкими, отчаянными рывками она насаживалась на него, выплескивая из себя весь кошмар и всю похоть своих снов.

Обкончав ей животик, Дима занялся ее клитором, и через пару секунд Лиза хныкала в оргазме, брызгая слезами...

Потом она еще долго всхлипывала, пытаясь пересказать Диме свои сны. Мысли и слова путались, смешиваясь в мутный поток; впечатления безумного дня оседали где-то в глубине, и послевкусие оргазма заливало их умиротворением, и рука сонного Димы на ее попе была крепкой и удивительной, как в сказке, и его дыхание — близким и родным, и...

***

— ... и вот — снова я. На этот раз ты выиграла, — ухмылялся Джокер. — Поздравляю!

— Врешь! — кричала ему Лиза. — Я не играла. Это жизнь, это не игра!

— Что наша жизнь? Игра.

— Нет! Не игра! Не игра! Я даже не брала твою дурацкую карту...

— А зачем тебе ее брать, если она одна осталась? Вот она. Туз пик, — он показал ей карту. — Счастливая карта. Ты выиграла, Пиковая Дама. Но мы еще свидимся...

— Я узнала тебя! Еще в клубе узнала! Тебя и твоих дружков, — кричала Лиза. — Ты был там, в поезде, когда вы все меня... Тебя узнала, и принца Германа, и... и...

— Вот и думай, кто был этот «и». До встречи, Пиковая Дама!

***

Проснувшись, Лиза боялась вновь увидеть салон троллейбуса.

Поэтому она открывала глаза постепенно, вглядываясь в очертания, плывущие меж полуоткрытых век.

Ничего не разобрав, она решилась, наконец, раскрыть их как следует.

Увидела свет из окна, незнакомую комнату, смятое одеяло. Услышала из кухни Димин голос, напевающий что-то...

Вздохнула с облегчением.

Засмеялась.

Взвизгнула от радости.

Потом еще раз — втрое громче...

Заглянул Дима:

— Что стряслось?..

Когда они наласкались, и Лиза, переодетая в Димину футболку и шорты (ремень кое-как держал их на бедрах), стояла в дверях, готовая бежать к маме, Дима вдруг достал телефон:

— Постой. Чуть не забыл. Это не твоя мама так развлекается? Шучу-шучу. Просто, кроме нее, никто из твоих знакомых не знает мой номер. А из моих никто не знает о тебе.

Он показал ей смску:

Сообщение от JОCKЕR:

Поздравляю с выигрышем, Лиза! До встречи, Пиковая Дама!

— Что это за Джокер такой все-таки?... Эээ! — говорил Дима, хватая побледневшую Лизу за плечи. — С тобой все хорошо?