В основе этого рассказа — реальные события, произошедшие в 1980-х г. г.

—... И наконец, товагищи, мы не можем не обгатить внимания на могальный облик товагища Неплюева!

Товарищ Неплюев поднял голову. Точнее, она сама поднималась, когда кто-то называл ее по фамилии.

—... Я не буду оглашать, эээ, подгобности этой, ткскзть, истогии, известной, впгочем, всем вам не хуже, чем вашему, эээ, покогному слуге... но...

«Семь бед — один педсовет», говорили в курилке. Неплюев закрыл глаза и представил Надино лицо, бледное, с голубой тенью слез, хоть она при нем не плакала.

Они не говорили уже несколько недель. Только взгляды, долгие взгляды в классе и в коридорах, такие крепкие, что другие натыкались на них, как на невидимые канаты. И — да, они говорили, когда Неплюев спрашивал у нее задание — старательно-ровным тоном, как диктор, — а Надя тихо, но тоже ровно отвечала, и Неплюеву казалось, что скрытый звон в ее голосе царапает всех, как и его.

Они говорили на уроках, но это говорили не они на самом деле, а Учитель и Ученица. Безликость ролей, которую Неплюев не умел преодолеть, мучила его еще тогда, месяц назад, когда он топал со своим 10-Б по тропам Каштака, на подступах к Столбам. Его обязали пойти в этот поход, хоть он и не понимал, зачем, — ведь есть физрук Гопкало, долговязый усач в вечном трико. Вожак похода, пытавшийся начальственно покрикивать и на него, Неплюева. 10-Б не отставал:

— Притомились, Иван Валерьич, а? Понести вас?..

— Не приставай к Чистоплюеву, он дорогу запоминает...

— Поведет нас, когда Гопник вперед убежит и мы заблудимся...

Гопкало задал такой темп, что вынужден был ждать, возвращаться и ходить кругами. Он был мастак обзываться, не используя ни одного запрещенного слова. Очень скоро весь 10-Б был «драндулетами», «дряхлыми улитками» и «ленивцами девяностолетними», а Неплюев оказался «здоровым вроде бы, извиняюсь, мужиком, который плетется, как дед».

— А вы, Платон Васильич — неглупый вроде бы, извиняюсь, мужик, который болтает, как баба, — отвечал Неплюев. Он давно был с ним на ножах, как и почти со всем коллективом, а Столбы признавал только в одиночестве, когда никто вокруг не галдит.

Появившись здесь два года назад, он так и не спелся ни с начальством, ни с коллегами, ни с детьми. Последних, впрочем, было трудно так назвать, и вообще их было трудно назвать как-либо цензурно — по крайней мере, многих из них. На уроках эти дети изощренно издевались над учителями, а на переменах обсуждали, кто под кем, сколько раз и у кого длинней.

Исключений было всего несколько, и среди них — Надя. Она была типичной отличницей старого разлива. Такой тип не имел шансов на успех, и Русалку Надю, бывшую к тому же младше других на год, никто не почитал за женщину. «Идиоты, шкеты», думал Неплюев про мальчишек, «вот же где настоящая красота. Сибирская, сильная, как Енисей. Неужели не видит никто?» Ему было обидно за Надю, хоть он и понимал, что иначе извелся бы от ревности. Когда Надя расчесывала свою гриву до бедер, пушистую, кофейно-рыжую с медовым отливом, это было невозможно выдержать. Неплюев выл про себя и, чтобы скрыть, придирался к Наде, как пацан, дергающий любимую девочку за косу, — а потом во сне видел ее лицо, убийственно правильное и нежное, губки и голубые глаза, грустно-строгие, как у таежных зверей в зоопарке.

Он прозвал ее про себя Русалкой, и перед сном воображал Надю голой, мокроволосой и в капельках. В ней было что-то влажное, стихийное, хоть Надя всегда была запакована в безликую форму; оно сидело где-то глубоко внутри, и Неплюеву казалось, что кроме него, никто этого не видит. Русалка Надя не красилась, не вертела хвостом, и потому была как бы невидимкой для мальчишек. Конечно, Неплюев боялся и подумать о чем-то большем, чем задушенное в себе обожание, и чтобы задушить его сильней, придирался к Наде по мелочам.

И когда они лезли вверх по уступистой тропе, он говорил ей:

— Рукавишникова, твоя коса нам сгодится. Закинем тебя на Деда*, а ты, как Рапунцель, свесишь косу и затащишь народ... Хоть знаешь, кто такой Рапунцель?

Русалка мрачно смотрела перед собой.

— Знаю.

— Такой знаменитый столбист**, да?

Она не ответила, а отбежала в сторону, к обрыву, зиявшему за деревьями.

___________________

*Название скалы. — прим. авт.

**Столбисты — красноярские скалолазы. — прим. авт.

«Я достал ее. Ха!» — кривился Неплюев, но остановиться не мог. Рядом были Столбы и Русалка. То, ради чего он приперся в этот город — и то, что он в нем нашел. «Гений чистой красоты, мать твою в рот», думал он. «С меня достаточно и того, что я ее увидел. Жил, жил — и увидел. Другие смотрят и не видят, а я увидел». Все главное было рядом, и Неплюев злился, страшно злился на галдящий 10-Б, пачкающий своим гамом Столбы и Русалку, и от злости кривлялся, как шут, и донимал Надю, бегавшую от него, как от психа...

— Так, туда не лазить, всем ясно? Лазуны! А ну назад! Быстро! — басил Гопкало. Рядом была отвесная скала, соединенная с хребтом сыпучей осыпью. На отроге стояла хижина, выстроенная из фанеры безымянными столбистами. Выглядела она сногсшибательно, и самые отпетые уже пытались ползти к ней, шурша камнями.

— Назад! Герои! Чапаевы! Все тут? Романенко!... Горшков!... Иванизде!..

Физрук каркал фамилиями, ему отвечали ленивым «я-а-а». Неплюев сидел на камне, погрузившись в свои мысли, но вдруг поднял голову.

—... Рукавишникова! Рукавишникова!... — физрук повысил голос. — Кто видел Рукавишникову?

Неплюева пробрало холодком. Он вскочил и завертел головой, надеясь разглядеть ее где-нибудь в кустах.

—... Говорил же: не отставать, не лазить черт-те где! Ну что за люди! Рукавишникова-а-а!... Надя-а-а!..

Эхо повторило крик. Где-то посыпались камни. Тишина.

Вдруг Неплюев дернулся. Он был почти уверен, и даже без всяких «почти» — уверен, что не ошибся. Чертыхаясь, он пополз к хижине.

— Эээй! Иван Валерьич! Камикадзе! И этот спятил! — Гопкало кричал ему что-то обидное, но Неплюев не слушал его. Он проползал здесь трижды: первый раз чуть не сорвался, а два других полз, как насекомое, с камешка на камешек. Осыпь гудела под ним, и он думал, что лучше — оставить Надю одну или проверять, выдержит ли двоих. В том, что Русалка в хижине, он почему-то не сомневался, как и в том, что она сбежала туда от него...

—... и-ни-о-ваааа!... — донеслось сзади.

— Рукавишниковаааа! — заорал Неплюев, подползая к скале.

Это было его ошибкой. К тому же, крикнув, он оступился и толкнул вниз большой валун, подпиравший остальные. Осыпь хруснула, и Неплюев ринулся на четырех, как бешеный краб, по уходящему из-под него скату. Холод внутри чуть было не отключил его, но тут же он увидел, что все-таки поднимается вверх, выигрывая высоту у ползущих камней, и вот-вот уже будет скала, в которую можно вцепиться, как в старого друга, не боясь подвоха... Уфффф.

Добравшись к скале, хоть и на полтора метра ниже, чем обычно, Неплюев вжался в нагретый камень и смотрел, как вниз, в стометровую пропасть уходит каменное цунами, ухает и взрывается на дне бурым фейерверком. Ужаса не было, была только благодарность скале за то, что он с ней, и она с ним.

Отдышавшись, он сплюнул пыль, облизал ободранные в кровь пальцы и полез вверх. И только потом вспомнил про Надю.

Она стояла на краю, с ужасом глядя вниз.

— Привет, — сказал ей Неплюев, как идиот, вылезая на край.

— Как мы выберемся назад? — спросила Надя.

— Хороший вопрос, — ответил Неплюев.

По правде говоря, это был дрянной вопрос. Это был просто дерьмо, а не вопрос, потому что на него не было ответа. Никаких путей вниз, кроме покойной осыпи, с этой скалы не было.

— Да ладно. Заберут нас, — сказал он. — В город вернутся, и вертолетом...

Надя молчала. Потом спросила:

— Зачем?

— Что зачем?

— Зачем вы сюда полезли?

— А ты зачем сюда полезла?

— «Зачем», «зачем»... Если бы не вы, ничего этого не было бы, — шептала Надя.

— А что я, должен был смотреть, как ты ползешь по опаснейшему пути без элементарных навыков скалолазанья, да? Смотреть и сидеть сложа руки, да? Ты забыла, что я твой учитель, да?

— Почему вы все время меня достаете? Чем я виновата? Все время придираетесь, будто я не человек, а... фашист какой-то... Ну что же это такое?

— Надь!..

— Думала, хоть здесь от вас покой будет, так вы меня и тут достали... И теперь мне тут с вами торчать Бог знает сколько, и может, помирать вместе... ну за что же это мне такое...

Надя, захлебываясь, ревела, а Неплюев застыл, потом сделал шаг к Наде, но та сорвалась, как дикий зверь, умчалась в хижину и там заголосила настоящей сибирской бабой — когтями по нервам.

Неплюев потоптался и пошел за ней. Надя выла, сидя на земле и согнувшись вниз. Лицо ее было багровым, как индюшиный гребень. Неплюев застыл в дверях, но тут же быстро подошел к ней и влепил пощечину, а затем другую и третью.

Вой прекратился. Надя с хрипом вдохнула...

— Ненавижу, — выдохнула она басом, глядя на Неплюева. Тот отпрянул, и она облокотилась на фанерную стену.

Кусая губы, Неплюев вышел из хижины. На той стороне ущелья кричали и махали руками маленькие человечки. 10-Б с Гопником во главе. Неплюев тоже покричал и помахал им руками, изображая вертолет, затем отвернулся и стал бродить по небольшой площадке, отгороженной с трех сторон пропастью, а с четвертой — каменным отвесом. Солнце вдруг скрылось, и он, глянув на небо, чертыхнулся: на Каштак ползла туча. Необъятная и плотная, как мать-тьма.

— Ну конечно: «ясно, без осадков... « — думал он, вспоминая прогноз. — Пока вернутся... пока позвонят, вызовут вертолет... Придется ночевать. Без рюкзака, без огня, без всего...

Неплюев подошел к хижине, услышал жалобное бормотание и замер у входа.

Прислушавшись, он разобрал:

— Господи, ну почему же так по-дурному все... Угораздило меня влюбиться в этого... А он третирует меня, как дуру последнюю... А теперь еще и вместе с ним тут... Ну как мне, как мне с ним говорить, как смотреть на него?... Господи...

— Твою мать! — то ли подумал, то ли сказал Неплюев. И чуть не свалился от ветра.

Это был первый порыв, пробный, тренировочный, можно сказать; но он был такой ледяной, что Неплюев не сразу смог вдохнуть. Не дожидаясь второго, он вошел в хижину, — но второй догнал его, ввинтившись в фанерные стены, как штопор.

Надя вздрогнула.

— Надвигается буря, — громко сказал Неплюев. — Буря, — зачем-то повторил он.

Надя смотрела на него.

— Так, — продолжал он так же громко, — так. Надя. За нами приедут, ты не переживай. То есть прилетят. Вот только...

Он замолчал. Молчала и Надя.

— Ты тепло одета? А? Тепло?

Дурацкий вопрос: было отлично видно, как она одета. «Какой я дурак», думал Неплюев...

— Не знаю, — ответила Надя.

— Так... Надь!

Он подошел ближе. И — оба они вздрогнули: фанерные стены захрустели от ветра, обжигавшего сквозь щели.

— Раз она стояла все это время — выстоит и сейчас, — сказал Неплюев, и тут же в ответ ему отломился и влетел вовнутрь кусок фанеры. Сквозь дырку ударило ветром, как кулаком. Надя пискнула.

— Так! — в десятый раз сказал Неплюев, теперь уже решительно, ибо было не до шуток. — Так, Надя. Сейчас я буду говорить, а ты будешь делать, что я говорю. Ясно? Потому что я опытный в горах, а ты нет. Ясно или нет?

Надя смотрела на него, и Неплюев продолжал:

— Первое. Хижина не выдержит. Через десять минут тут будет такой потоп, что и Ною не снилось. У тебя что в портфеле? ЧТО У ТЕБЯ В ПОРТФЕЛЕ??? — заорал он, потому что она не отвечала.

— Разное, — пролепетала Надя.

— Еда есть? Питье?

— Бутерброды есть... и термос...

— Одежда?

— Нет, только на мне...

— Спички? Зажигалка?

— Нет...

— Так. Часть съешь сейчас, часть спрячем. Слышишь, что я говорю? Ешь сейчас.

— Но я не хочу. Кусок в горло не ле...

— ТЫ СЛЫШИШЬ, ЧТО Я ГОВОРЮ? — орал Неплюев. — Ешь сейчас!

— Не хочу!

— ЕШЬ!!! — Его перекричал раскат грома, еще неблизкий, но жуткий, как конец света. Надя снова разревелась.

— Ешь!... Нужно, чтоб калории в теле... для тепла, понимаешь? — говорил Неплюев, смягчая тон. Надя плакала. — Прости меня, Надь, — вдруг сказал он.

Надя распахнула на него мокрые глаза.

— Прости... за все, ладно? И сейчас, и раньше все... ладно? — скороговоркой говорил Неплюев. — Прости, и... давай скорей. Ешь, пока сухо, и пока есть время закопать.

— Что закопать?

— Я все расскажу. Только давай быстро и... ешь. Пожалуйста!

Надя достала бутерброды и, давясь, стала запихивать их в себя. Ветер крепчал, фанера трепыхалась, как белье на веревке, и с неба било громом — все ближе и чаще, и гуще, будто гигантский трактор, урча, наезжал на них, чтобы раздавить в лепешку. Пальцы сводило от холода.

— Так... все! Глотни из термоса. Еще... Все! Все! Суй обратно. Все! Давай портфель.

Он вышел с Надиным портфелем из хижины. Надя выбежала за ним. Ветер сбил ее с ног, и она, ойкнув, вцепилась в фанерную стену, которая, не выдержав двойного напора, рухнула, утянув за собой крышу и другие стены.

Надя завизжала, Неплюев вовремя успел оттащить ее за руку. Хижина сложилась, как карточный домик, и только торчали черные бревна опор, целясь в небо.

— Что я наделала! — пищала Надя.

— Тихо! — снова орал Неплюев, пытаясь перекричать ее и грозу. — За мной!

Он потащил ее сквозь ветер к каменному отвесу, нависшему над их пятачком. — Там выемка, я помню... Слушай, давай фанеру! Хватай! Тащи! Давай!

— Зачем? — крикнула Надя, покорно хватая грязный лист.

— Накроем портфель и одежду. В выемку, и сверху фанеру...

— Одежду?

— Да. Надо раздеться.

— Как раздеться?

— Вот так. Совсем. Некогда стесняться, Надь. Сейчас разденемся, а потом нам понадобится сухая одежда. Так делают, ясно?

— Я не могу! — кричала она, таща с ним кипу фанеры. — Я замерзну! Я уже замерзла! И вообще!

— Никаких «не могу»! Я тут главный! Я...

Его перебил удар грома, такой оглушительный, что визжащая Надя бросила фанеру и метнулась прямо к пропасти. Неплюев еле успел поймать ее за капюшон.

— Куда? Дуррра! Дебилка! — орал он, глядя на перекошенное Надино лицо. — Прости... Это я дурак...

— Я... грозы боюсь... очень...

— К черту! Пусть она нас боится!

Упали первые тяжелые капли дождя.

— Давай бегом... вон туда... сейчас тут такой потоп будет, что... вот, давай сюда портфель... теперь раздевайся. Раздевайся, я сказал!

— Не могу!

— РРРРАЗДЕВАЙСЯ!!!

Неплюев стал рвать с нее куртку, потом свитер, джинсы, а Надя сопротивлялась, как зверюга, царапая ему лицо и руки. Молнии освещали их поединок, выхватывая из сгустившегося морока оскаленные зубы Нади и растрепанную гулю волос, сбившуюся набок. Надя вдруг зашлась визгом, и Неплюев отскочил.

— Дура! Дура набитая! Хер с тобой! Мокни! Замерзай! — орал он, стаскивая с себя тряпки. Дождь уже лил вовсю, и он торопился, как псих, и таки успел закатать одежду в портфель, упрятанный в выемке, и завалить все фанерой, почти не думая о том, что он голый, и Надя видит его яйца, — когда небо над ними раскололось голубой трещиной, грохнувшей и сверху, и снизу, и отовсюду, и тут же воздух превратился в воду, в столбы воды, лившей со всех сторон сразу.

— Аааааааа! — визжала Надя.

— Аааааааа! — орал ей Неплюев, схватив ее за руки. — Аааа! Эй! Хэй! Танцуй! Двигайся! Давай! Давай! — Он прыгал перед ней голым сатиром, вовлекая ее в танец, и выкрикивал в такт: — Давай! Давай! Ка! Лин! Ка Ма Лин! Ка Ма Лин! Ка Мо Я! В Са Ду Яяяяяягода Ма Лин! Ка Ма Лин! Ка Мо Я!..

Надя поддавалась, и вскоре они плясали вместе — две чертячьи фигуры в чернильной мгле, одна черная, другая синюшно-белая. Молнии выхватывали безумные глаза Нади и тяжелые змеи ее волос, размотавшихся во всю длину.

Этот ад длился то ли пять минут, то ли час, то ли три — никто не знал. Ни Неплюев, ни Надя, ни даже Бог.

Потом ветер стал стихать, и ливень бил уже не сплошной стеной, а просто сильными струями, и гром отъехал в сторону, за скалу. Дикое, сокрушительное тепло ударило в голову и во все тело, разгораясь под обожженной кожей, — а Неплюев все прыгал и орал, разгоняя тепло по жилам, и Надя прыгала и орала с ним, постепенно замедляя пляс...

— Ооооууух! — наконец ухнула она и, покачнувшись, повисла на нем. — Не могуууу...

— Ну... ну все, все... — выдыхал Неплюев, не умея сразу остановиться. — Все... уже и дождь... проходит... — хрипел он, бодая ее брюки голым хером, торчащим, как один из Столбов. — Давай вот сюда, под это самое... Согрелась?

— Мммммм... — промычала Надя, заваливаясь на него.

— Э! Эй, ты чего? Сейчас поесть надо, и... Давай, давай... — Неплюев добыл портфель, намокший только сверху, сунул ей бутерброды и термос, и Надя ела и пила, подвывая на каждом выдохе. — Ну, ну чего же... все хорошо. Все хорошо?

— Мне хоооолодно, — протянула она.

— Ну, так ты же... Так! Раздевайся! Давай! Слышишь? — и Неплюев потянул с нее мокрющую ткань. На этот раз Надя не сопротивлялась, но раздеть ее было еще труднее — ни хрена не было видно, и ткань, вымокшая, как губка, ни за что не хотела слезать с ледяных ног и рук. Неплюев проклял все на свете, и только через какое-то, никем не мерянное время перед ним забелела фигурка-привидение, и дальние молнии освещали матовую кожу и кнопочки сосков.

— Таааак... А ну давай-ка... — бормотал Неплюев, отжимая Надин свитер, и принялся с силой растирать ей спину, и бедра, и ножки, и ступни, липкие от глины. — Ну как? Теплее? Лучше? Хорошо? — спрашивал он.

— Хорошооо... Но холодно, — бормотала Надя. Он и сам чувствовал лягушачий холод ее кожи.

— Ничего. У нас еще моя одежда есть, сухая. Сейчас твою выкрутим, и...

Дождь прекратился. Вдалеке, за Каштаком, сверкало и грохотало, а здесь только дул ветер, уже ровный, послегрозовой. Обожженное тело почти не чувствовало его.

Тепло понемногу выветривалось в ночь, и Неплюев торопился:

— А ну привстань... Вот тааак... Давай-ка...

Он уложил ее на мокрые тряпки, укутал ей голову, натянул на нее свои брюки — чуть выше колен, — носки, ботинки, рубашку на плечи; затем залез сверху, лег на нее — голым на голое — и стал тереться, как кот:

— А ну иди сюда... Надя, Наденька, Русалка... Это я так тебя прозвал — Русалка. Про себя. Сейчас будет тепло...

— Вы меня... так прозвали?

— Да... Потому что я люблю тебя... Смешно, да? Чистоплюй втюрился в ученицу...

— Вы в меня втюрились?

— А ты в меня. Я знаю.

— Да...

— Иди сюда. Иди... — бормотал он, хоть Надя и так была здесь, и вжимал ее в себя еще ближе, до хруста в ребрах. Руки его бегали по лягушечьему телу и терли, терли его во всех местах сразу. Ножки, стреноженные брюками, сами раздвинулись, и кол сам собой уперся в шерстистый холмик. Неплюев ничего не делал специально, отпустив себя и Надю на самотек — пусть все будет, как будет, — и кол буравил податливое тело, мало-помалу просачиваясь вглубь.

— Давай... вот так... — бормотал Неплюев, подкладывая тряпки Наде под бока. Бедра его просились толкаться, и он не мешал им, накрывшись сверху Надиной курткой.

Их облепила кромешная тьма. Неплюев ничего не видел — зрение ему заменило тело, шкура, слепленная с Надиной шкурой, и руки, мнущие ее, как глину, и елда, понемногу влезавшая в Надю, и язык, слизывающий капельки с Надиного лица. Он не понял, когда это началось, но они уже давно целовались, и Надя урчала под его губами и елдой, подвывая от толчков. Он не знал, было ли ей больно, и даже не думал об этом; он давно был в ней, безнадежно в ней, до упора, лобок к лобку, и это было правдой, в которой он тонул, как в чернильной тьме, облепившей их; Надя впервые была для него не лицом, а солью на языке, тугим мясом, облепившим елду, и теплом под кожей — наконец-то теплом, вернувшимся от нее к нему, горевшим между их животами и языками...

Она крепко подмахивала, хоть ей и никто не подсказывал, как делать; она обвивала его руками во влажных рукавах и неуклюже обнимала, и попка ее юлила под ним, хлюпая мокрой тканью, и губы шептали:

— Мне тепло... мне тепло... тепло... жарко...

— Вот так... Надя... русалочка моя... любимая... — шептал Неплюев в темноту.

Елда взбухла камнем и, казалось, была готова толкаться целую вечность, пока Надя не прогреется и не изойдет жаром. Она уже была горячей, и Неплюеву казалось, что капли влаги шипят на ней, как на сковороде. В какой-то миг вдруг стало жарко и невыносимо во всем теле, и Неплюев почувствовал, как прорастает в Надю.

— Ыыы! Ыыы! Ыыы! — выли они, слепившись ртами и гениталиями. Неплюев выедал соленый рот, влизываясь в него до горла, и ревел туда, как в живой рупор, и рупор ревел в Неплюева, и между ног все натянулось, как в последний раз...

— Ыыыыыаааа! — надрывалась горячая темнота под ним. — Ы! Ы! Ы! — хрипел комок бешеных тел, пульсируя друг в друге и разметав все тряпки в грязь...

... Он проснулся от холода.

Тепло было только внутри, под ним. Он привстал, глядя на голую фигурку, покрытую полосами грязи, как зебра.

Надя была теплой, мокрой и улыбалась во сне.

Было чертовски холодно, и Неплюев знал, что простудится, — но думал о том, что Наде тепло, потому что он был для нее живым одеялом.

Он впервые видел ее голой. Надино тело было крепким, сильным, и при этом совсем детским, с утопленными в торсе маленькими яблоками грудей, и сосочки были совсем детские, как незрелые клюквинки. Девочка, которую он сделал женщиной, — он и гроза.

Внутри кольнуло острое, как боль, чувство, но это было не раскаяние. Неплюев ни полсекунды не жалел о том, что сделал. Так было надо, и не только ему, но и всем: грозе, горам и Столбам, а главное — самой Наде. Иначе она бы замерзла. Во всех смыслах. Иначе было нельзя. Нельзя...

Яблоки с клюквинками поднялись выше: Надя вздохнула. Открыла глаза, голубые-голубые со сна — такие, каких не бывает. Подняла голову...

Из грязи, прибитой дождем, натянулись бурые змеючки, не пуская хозяйку: Надина шевелюра вмазалась в глиняный соус. Неплюев смотрел, как голубой взгляд перемещается с гор, окутанных синюшным туманом, на него, голого и синего от холода, на его детородный орган, вымазанный в Надиной крови... Чвакнуло грязью, и тяжелые змеючки шлепнулись ей на кожу. Надя вздрогнула.

— А... А... — голубые глаза стали еще голубей и шире.

— Доброе утро, Русалка, — сказал ей Неплюев, не узнав своего голоса.

— А... Холодно, — пожаловалась Надя, обхватившись руками.

— Быстро одеваться! Давай снимай рубашку. Подденем тебе майку... и сверху куртку...

— Боже, какая я гряяяяязная, — недоверчиво смеялась Надя.

— Так надо. Зато ты теперь ближе к земле. И к горам, — серьезно отвечал Неплюев. Намотав на нее кокон одежды, он сел рядом.

— А вы?

— А я сделаю зарядку, и буду, как бог огня, — говорил Неплюев, стуча зубами. — Сказано — сделано! — вскочил он и стал отплясывать яростный танец: — Ыыы-раз! Ыыы-два! Ыыы-три! Ыыы-раз! Ыыы-два...

Надя смеялась, потом встала, подошла к нему и ткнулась личиком в плечо. Неплюев не ожидал этого.

— Наденька... Надюш... — бормотал он, размазывая по куртке глину с ее волос. Он стояли долго, и Неплюев не чувствовал холода. Потом вдруг отпрянул, посмотрел в голубые глаза, которые были все голубее, как рассветное небо над ними:

— Надь... — и расстегнул ей брюки.

Задубевшие пальцы не слушались, и он оторвал пуговицу. Надя быстро и жадно дышала. «Паровозик», думал он, стаскивая влажную ткань.

— Надя...

Оголив ее снизу, сказал ей: — Раздвинь ножки. — Надя неуклюже

растопырилась, и он, присев на корточки, стал лизать ее длинными, крепкими лизаниями, как ласковый щенок.

Язык кололи песчинки грязи. Надя покачивалась и подвывала, закрыв глаза.

— Давай сюда, — Неплюев встал, потянул ее к плоскому камню под отвесом, и Надя, переваливаясь в спущенных брюках, влезла на камень. Неплюев одной рукой обнял ее, другой долго пытался вставить свой конец в нализанную щель, и вставив — обхватил Надины бедра, надевая их на себя. Надя морщилась.

— Больно? — спрашивал он, раздвигая елдой ее мякоть. Елда задубела, и мякоть была обжигающе-горячей.

— Немножко, — отвечала Надя басом.

— А вчера больно было?

— Не знаю... Не помню... Вчера так все было...

— Как?

— Да вы же понимаете.

— Понимаю... Наденька, я люблю тебя.

— И я вас...

— Я очень-очень люблю тебя!

— И я очень-очень!

Они признавались в любви, бодаясь лобками и жаля друг друга кончиками языков. Было неудобно, и Неплюев не выдержал:

— Надюш... Ложись. Вот тут посуше. Ложись. Не могу...

Хер с чмоканьем выскочил наружу. Надя покорно легла, и Неплюев с наслаждением вплыл в нее, отпустив бедра на волю.

— Ииы... Ииы... — гудела Надя, глядя ему в глаза.

— Надя... Наденька... Надюша... — бормотал он, ускоряя напор. Ему снова было жарко. В ушах нарастал звон, стрекочущий звон телесной эйфории, звериного праздника свободы и похоти...

Вдруг Надя застыла.

— Вертолет, — сказала она.

Он был совсем близко — так, что все было видно. Неплюев вдруг, не глядя, понял это — но не мог остановиться, и только думал леденеющими мыслями, как сверху смотрится его голая ебучая задница.

—... Товагищ Неплюев пгеступил, ткскзть, незыблемый кодекс педагога, воспользовался случаем и... не побоюсь этого слова... попользовал свою ученицу! Это несмываемое, ткскзть, пятно на гепутации нашей школы, носящий гогдое имя дважды гегоя Советского Союза лейтенанта Покгышкина! Это отвгатительный поступок, я считаю, недостойный советского человека! Товагищ Неплюев, что вы можете сказать, ткскзть, в свое оправдание?

Товарищ Неплюев встал. Помолчал, будто соображая, где он и что он. Потом тихо сказал:

— Идите вы все в жопу.

Воцарилась жуткая тишина.

Подумав, он поправился:

— То есть нахуй.

***

В четыре часа утра он шагал к вокзалу. В видавшем виды походном рюкзаке было все его имущество — книги, шмотки, пара сувениров.

Друг Миша, у которого он два года снимал комнату, отговаривал его до утра, но Неплюев был непреклонен:

— Адью, Мишутка. Чужая сторона зовет и манит. Как Блока.

Куда ехать, он не имел никакого понятия, и ему не хотелось об этом думать. Собиралась гроза. Ночной сумрак не хотел расточаться, слипаясь клочьями лиловых теней. (Эротические рассказы) По пустым улицам носился ветер, гоняя тополиный пух.

Неплюев думал о том, какой неописуемо красивой была Надя на выпускном. И о том, какой он трус.

«А с другой стороны — к чему эти прощания?» — думал он, оправдывая себя. — «Все равно ведь навсегда. Ничего, перегорит. Это ведь у нее детское, первое. Покажите мне девчонку, которая осталась бы со своим первым мужиком...»

Он убеждал себя в этом, — и почти убедил, когда подошел к вокзалу. Гроза уже сползла с гор на город, и гремело совсем рядом, хоть дождя пока не было, и вокруг плавал тягучий нагретый воздух, как вода в старом пруде.

Подойдя к вокзалу, он пошел не к кассам, а к дорожным внутренностям — рельсам, вагонам, к запаху смолы, который так любил. Дорогу нужно было прочувствовать. Какое-то время Неплюев бродил «там, где нельзя» — по шпалам и гравию, потом выбрался на пешеходный мост, чтобы поторчать на нем, облокотившись на перила, и посмотреть сверху на поезда — как они утягивают в никуда свои длинные хвосты.

Он надеялся на одиночество — и досадливо сморщился, увидев на мосту чью-то фигурку. Фигурка пыталась перелезть через перила.

В следующий миг в мозгу Неплюева щелкнули две искры — одна за другой: «хочет прыгнуть... « — «не может быть...»

— Не может быть, — сказал вслух Неплюев, рванув к фигурке. — Надя! — крикнул он. — Надя! Стой!

Он подбежал к ней, тяжело дыша, и схватил ее для верности за куртку, хоть она еще не успела перелезть.

— Надя, — выдохнул он. — Надя. Ты что задумала, а?

Голубые, в синюшных ореолах глаза исподлобья глядели на него.

— Так. А ну пойдем. — Он схватил ее за руку и повел, сам не зная куда. Надя покорно семенила за ним.

Над головой гремело. Упали первые капли, и за пару секунд воздух пророс тяжелыми струями, сразу окутавшими пути и вагоны.

— Давай туда! — крикнул Неплюев и потащил Надю к вокзалу. Надя молча бежала следом. Влетев в вестибюль, Неплюев вдруг понял, что нужно делать.

— Надюша, любимая, — обхватил он ее, — хорошая моя...

Она тут же разревелась ему в ключицу.

Минут десять они молча обнимались и бодались лбами, потом он спросил:

— Почему?

— Мама... родители... требуют аборт...

— А... — хрипло начал он и прикусил язык. — Так. А ну-ка...

Он подвел ее к кассе.

— Доброе утро, — сказал он заспанной кассирше. — Куда есть билеты?

— Куда вам надо? — недружелюбно спросила кассирша.

— Пока не знаю. Куда есть билеты.

— Не морочьте голову!

— Не буду. Только вы скажите, куда есть билеты. На сегодня. На сейчас.

— «На сейчас»? — ехидно перепела кассирша. — На сейчас есть Владивосток-Киев, до Киева два СВ. Только что сдали. Будем брать?

— До Киева?! Черт подери...

В Киеве у него жила тетка. Милая, добрая тетя Женя. И было еще одно обстоятельство...

— Черт подери. Надь, тебе сколько лет?

— Шестнадцать.

— Когда будет 18 лет?

— Через неделю...

— Паспорт есть?

— Ну да, ко...

— С собой есть?

— Ээээ... есть. Есть точно.

Неплюев рычал, как тигр. Кассирша совсем уж дико смотрела на него, и тот без лишних слов сунул ей кипу денег:

— Вот. Давайте два. Черт, остается только двадцатник... Ну и хрен. Давайте, давайте!

— Отправление через двадцать минут, — сказала кассирша, вручая ему две бумажки.

— А... а вы что, и мне... и меня... — вдруг заволновалась Надя.

— Нет, оставлю тебя здесь, чтобы ты тут под поезда прыгала, Анна Каренина, — рычал Неплюев, ведя ее за руку к перрону.

— Но как... как же...

— А вот так. Увезу тебя, как бандероль, в Киев. Ты мой багаж, ясно?

Надя уже улыбалась во весь рот и сжимала Неплюеву руку, хоть еще не верила и не поняла:

— Почему в Киев?

— Потому что туда есть билеты. И потому что там тетя Женя. А еще потому... потому... — Неплюев выскочил с Надей под ливень, но тут же юркнул обратно, — потому, что на Украине брачный возраст — 18 лет лет. Только там, больше нигде в Союзе. В 18 лет уже можно расписываться, — говорил он, обнимая обалдевшую Надю.

— И... и вы хотите...

— Считай, что я сделал тебе предложение. Руки и сердца. Надеюсь, оно принимается?... Так, — дернулся Неплюев, — мотаем на поезд. А то прошляпим. Погнали?

— Погнали! — завизжала Надя.

— Ээээээээааа! — завопил Неплюев, обожженный ливнем.

— Ииииииыыы! — вторила ему Надя.

Пока они бегали, визжали и искали вагон — успели вымокнуть, как цуцики. Вот, наконец, проводник-хохол, ступеньки, тамбур... непривычно чистый коврик, зеркала... двухместное купе, цветочки на столе...

— Прибыли, — припечатал Неплюев, рухнув на полку. — На временное место жительства.

Надя стояла, как столб. С нее капала вода.

— Ну?

Неплюев изогнулся, заглядывая ей в глаза, — и тут же сгреб ее, завалил на себя и впился губами ей в нос и в глаза.

Он вдруг весь как-то зарозовел, набух, захлюпал носом — и Надя взвыла от счастья, изгибаясь в его руках.

— Чай, кохвэ жела... — обескураженный проводник застыл на пороге. Неплюев, не глядя, махнул на него рукой.

Через пять минут, когда поезд уже ехал по дождю, они сидели голышом — Неплюев, и на нем Надя, оседлавшая его.

Она прижалась носом к его носу, грудями к его груди, и Неплюев морщился, как мальчишка перед ревом. Он не двигался в ней, а просто его кол пронизывал Надину плоть до самой утробы, лобок к лобку — так ближе, так плотнее. Надя сидела, надетая на него, держала двумя ладонями его голову, целовала в нос, в глаза и куда попало — и говорила, говорила без умолку, путаясь, захлебываясь в словах и в счастливом смехе.

Неплюев слушал, глядя ей в глаза, потом охнул-застонал, когда его кол вдруг разбрызнулся в Наде горячим фонтаном...

— Ой... А... второго не будет? — запнулась Надя.

— Чего второго?

— Ну... ребенка.

— Надюш. У тебя по биологии сколько было?

— Пя-ать, — обиженно протянула Надя.

— Точно?

Неплюев старался говорить строго, но все-таки хрюкнул от смеха, и Надя вместе с ним. Смеялась она так, что он чуть не впрыснул в нее вторую порцию.

Потом она устала говорить, и они просто сидели, глядя на молнии, полыхавшие за окном. Потом она обвисла на Неплюеве, уронила голову ему на плечо, окутав его волосами, и тот замер, чтобы не разбудить ее. Потом осторожно достал куртку, набросил Наде на спину, отполз с ней к дверной стене, облокотился и закрыл глаза.

Надино тепло и дыхание, сладость ее плоти, обтянувшей хер, ласковость ее рук проникли в него, проросли внутри и сплелись там со заоконным громом, с шумом дождя и колес.

Расставив ноги пошире, чтобы не упасть, Неплюев крепче обнял свою драгоценность — и разрешил себе уснуть...

Они прожили в Киеве больше десяти лет. В середине 1990-х г. г. их убили бандиты. Дочь Неплюевых осталась у тети Жени, потом уехала в Америку. От нее я и знаю эту историю, которую она в свое время узнала от тети Жени. Она говорит, что мама так всю жизнь и называла отца по имени-отчеству и на «вы».