Мой отец был рецидивистом, не вылезал из тюряги. Матушка как могла воспитывала меня, но безотцовщина есть безотцовщина. Я рос хулиганистым и неуемным шкетом. Окружение тоже жизнь не облегчало. Мы жили в крупном центре на Волге, в одном из окраинных районов, где гопоты больше, чем фонарей на улицах. Я постоянно втягивался во всякие передряги, мать помогала мне, боялась за меня, видя, как я качусь по наклонной. «Ты окажешься на тех самых нарах, что пригрел для тебя отец», — говорила она, плача. Я пытался утешить ее, много обещал, но ничего в своем поведении не менял.

В тот год мне стукнуло 16, отец должен был освободиться к моему восемнадцатилетию. Вот я и куролесил. Забил на школу, скатился на тройки с двойками. Даже участковый прекратил проводить со мной душеспасительные беседы, видать махнул рукой и только ждал, когда меня повяжут. А я особенно и не боялся. Все мои друзья были мелкими жуликами, и я исповедовал золотое правило гопника. «Пацаном не станешь, если год зону не потопчешь». Вот я и крал по-мелкому, в центре мог позариться на дорогую мобилу, не брезговал и гоп-стопом. А потом все изменилось.

Стояла удушающая августовская жара. Город тонул в пыли и пляжи на Волге-матушке были переполнены. Я возвращался домой чуть освежившийся, но уже покрытый тонкой пленкой пыли и пота. Хотелось пить, а бабла, как всегда, и след простыл. Мутить ничего не хотелось. Только что была стычка на дальнем пляже с пацанами из соседнего района. Ничего резкого, померились причиндалами и разошлись без членовредительства. Но приключений больше не хотелось, слишком жарко. Вот я и припустил домой.

Мать была на кухне и варила крыжовенное варенье из ягод, собранных на даче. И так жара, а возле плиты вообще было адское пекло. Я, помыв руки, прошел на кухню. Подойдя к матери сзади, поцеловал в щечку. Невольно бросил взгляд сверху на ее большую мягкую грудь. От жары она расстегнула свой любимый халат в полоску. Так, что мне были отлично видны ее белые полушария с темными венками, стиснутые белым хлопком купальника. Щека матери была бархатистой и чуть влажной от пота. Она отмахнулась от моих поцелуйчиков, как от назойливого комара. Я сел за обеденный стол. Налил из потного графина самодельного холодного кваса.

 — Не пей залпом, — сказала мать не обернувшись, — горло может заболеть, вспотевший весь... Не хватало еще перед школой...

Она не закончила и вздохнула. И так понятно — новый класс, новые беды. Успеваемостью и прилежанием, я не отличался.

Но не это меня волновало. Наслаждаясь холодными струями кваса, утоляющего мою жажду, я смотрел поверх стакана на статную спину матери. Пропотевший халат облепил ее и пышную мамину попу так, что были видны лямки лифчика и края трусов. Я шумно допил и поставил стакан.

Тогда я был еще девственником, бабы тоже не было, и это меня начинало изрядно бесить. Играл гормон, да и пацаны могли начать что-то вякать, а авторитет нельзя было терять. Мать меня пристроила в новую школу, возлагала на нее большие надежды в плане моей перековки. Я тоже возлагал, только на другое. На мокрые и готовые щелки моих будущих одноклассниц. Нужно было отвлечься, лучше позже подрочу, чем так себя изводить.

 — Мать, есть что пожрать? — спросил я с привычной домашней усмешечкой.

 — Погоди пять минут, будем ужинать.

Ели мы в зале, она же мамина спальня. Вторая комната была моя — сущий бедлам. Раньше мы жили в большой обставленной квартире в новом доме, но отец задолжал кому-то денег в своих темных махинациях, и мы лишились богатой хаты и основного капитала. Мать была вынуждена пойти работать на почту, чтобы дотянуть меня до одиннадцатого класса. Хотя я ее об этом не просил.

Итак, я трескал свое любимое рагу из баклажанов и картошки. А мать все больше ковырялась в тарелке да как-то подозрительно на меня поглядывала исподлобья.

 — Сынок, — наконец как-то глухо выдавила она, — я хотела бы с тобой поговорить сегодня вечером. Очень серьезно.

Я скривился, как от резкой боли. Надо же так испортить все удовольствие от еды! Глянул на мать, ее серые глаза смотрели на меня настороженно и внимательно. Как мент, ей богу. Терпеть не могу ее нравоучений, с которых она легко скатывается на нытье и причитания. И мне же ее потом утешать, как маленькую девочку. Будет корить меня непутевым отцом и пугать колючей проволокой.

 — Может не надо... — промямлил я, отводя глаза.

 — Надо! Очень надо, — бросила мать и уткнулась в свою тарелку.

После ужина вспотев еще сильнее, я отправился в душ и смыл с себя эту пакость. Нацепил трусы и отправился в зал смотреть телик. В середине 1990-х писишников и прочих айпэдов ни у кого не было, а если еще и видака нет, как у нас, телек последнее утешение нищего провинциала. С пацанами же мне тусить не хотелось, обрыдли кореша за долгое лето. И в кои-то веки я решил провести вечер дома. Через пару недель в школу, и таких вечеров станет, к сожалению, больше.

Мать, помыв посуду и закруглившись с вареньем, тоже отправилась в душ. А я пялился на полуголых красоток из нового бразильского сериала. В те времена это было чуть ли не лучшее шоу по телеку. Эти оливковокожие девахи меня в конец доканали. Хрен торчал как корабельная мачта, я прикрыл его легким покрывалом и повернулся чуть на бок, чтобы перед матерью не палиться.

Она вернулась в зал. Сменила свой пропотевший халат на просторную, но короткую ночнушку, которая не так уж сильно прикрывала ее полные белые ножки. У мамы был небольшой мягкий животик, широкие бедра и изящные икры с тонкими лодыжками. Ей исполнилось 37, но все еще было понятно, почему отец втюрился в нее без памяти и даже завязал на несколько лет со своим грязным бизнесом. Небольшие морщинки от затаенной усталости и постоянного тихого горя почти не портили ее миловидного лица. Обесцвеченные, чуть вьющиеся волосы обрамляли его, за это я иногда в шутку называл ее Миледи.

Она села у меня в ногах на наш большой потрепанный в бурях жизни диван. Мы иногда с веселой горечью называли его «остатки былой роскоши». Несколько минут мама честно пыталась воткнуться в перипетии бразильских страстей, но взгляд ее постоянно косил на меня. Я поерзал, чтобы получше скрыть свой стояк, никак не унимающийся. Что-то она крепко задумала, мамку свою я хорошо знал. И это заставляло меня изрядно нервничать. Начнет, не дай бог, требовать от меня каких-то ответственных заявлений, за которые нам обоим потом будет стыдно.

Как только пошли по экрану титры и заиграла бравурная карнавальная музыка, мать так громко вздохнула, будто на себе тащила эту бесконечную мыльную оперу.

 — Сынок, я много думала о твоем будущем...

Опять! Меня реально всего перекорежило от стыда и презрения к самому себе. От стояка и следа не осталось, какое там!

Я — все, что у нее есть, и вот так на глазах беспомощной женщины сливаю свою жизнь в унитаз. К этой максиме сводились обычно ее монологи. Весь вечер теперь придется выслушивать ее нытье. От угроз она обычно без всякого перехода переходила к увещеваниям, а потом скакала обратно. Я изнывал.

 — Сынок, любимый мой сыночек, я действительно последние несколько дней очень серьезно думала о нашем с тобой будущем...

Ее голос пресекся от волнения, грудь под ночнушкой вздымалась, и я рискнул вставить...

 — Ну, мам... Может не надо! Сегодня же суббота, расслабься хоть в выходной день!... Школа начнется и будешь тогда меня пилить!

Мать нетерпеливо махнула пухлой рукой.

 — Ты не дослушал меня. Я думала не только о будущем, но и о причинах твоего такого поведения, которое может очень легко разрушить это будущее. Ответь мне, пожалуйста, на один важный вопрос...

Она опять замолчала, облизнула губы и уперлась взглядом в голую стену, будто там хотела прочесть точное выражение. Вот теперь я начал бояться по-настоящему. Никаких вопросов серьезных она никогда не задавала. Обычно ей обо всем докладывали добрые люди, а она в ответ истерила, выказывая свое неудовольствие. Ничего я в жизни не боялся, по скудоумию и неопытности, но детский страх перед слезами и горем матери по-прежнему имел свою тяжелую и суровую цену.

 — Послушай, сынок, — опять завела она и перевела взгляд со стены на потертый палас, — послушай сынок, это очень важно...

Она так долго тянула, что мой страх стал сменяться заинтересованностью.

 — Меня вот какой вопрос мучает... Тебе уже 16, ты совсем вырос, но я не вижу, чтобы ты гулял с девочками. А ведь в твоем возрасте уже давно пора.

Она резко замолчала и уставилась на меня широко открытыми глазами, как будто спросила что-то невероятное.

И что я, интересно, должен был ей ответить?

Я стал тянуть время, чтобы сообразить.

 — Ма-ам, ну вечно ты начинаешь!... Что еще ты такое выдумала!... Какие девочки?!

Мама положила мне руку на бедро и ободряюще погладила. Улыбнулась мягкой улыбкой мудрой старухи. Ее серые глаза сияли.

 — Самые обыкновенные, — протянула она. — С девочками тебе нужно дружить — вот к какому выводу я пришла.

Она поморщилась.

 — Девочки не любят хулиганов, они могут тебя направить на правильный путь. Придется вести себя прилично, чтобы завоевать их доверие.

И это мне говорит женщина, вышедшая замуж за вора-рецидивиста!

 — Н-ну не знаю... Мам, ты понимаешь, какое сейчас время. Хищный капитализм. Так по телеку говорят. Девочки за красивые глаза любить не станут. Башли, башли — вот, что их интересует. Нет башлей — ты никто! Мне придется воровать или еще хуже, чтобы удовлетворить их потребности! Мам, ты своего сына толкаешь на преступный путь!

Я даже вскочил на диване — за живое она меня задела, да и пугнуть я решил ее посильнее, чтоб быстрее отстала.

Мама даже руками замахала.

 — Что ты! Что ты! Я ведь тебе только добра желаю! Денег тебе я давать буду, как и всегда!

Теперь уже я махнул рукой.

 — Какие твои деньги! Сами еле сводим концы с концами, не до развлечений. Говорил тебе, что мне надо школу бросать и начинать деньгу зашибать...

Мама поднялась с дивана. На сквозняке от открытого окна ее ночнушка развевалась. В свете люстры я видел мелкие пупырышки, покрывшие кожу ее гладких белых ног. Она уперла руки-в-боки и уставилась на меня своим самым категоричным взглядом.

 — Ну уж нет Константин Сергеевич! Как хочешь, но образование ты у меня получишь! Без него ты еще быстрее на нарах окажешься, как твой отец беспутный!

Она повалилась на диван, будто разом утратила силы. Уткнулась лицом в ладони, уперев локти в колени. Замотала головой, как бы стараясь отогнать от себя эту опасность. Кажется, я начал слышать ее тихие всхлипывания. Я снова сел на диване, коснулся рукой ее плеча, а когда она ее сбросила, придвинулся ближе и приобнял маму.

 — Ну мам, я не сяду, честно!... Ты будешь мной гордиться!

Звучало это по-детски тупо. Как исполнять обещание я не знал, да и не собирался. Она опять выиграла, вытянула из меня это жалкое блеяние. Я очень любил ее, но и чувствовал раздражение от ее шантажа.

Мать отняла руки от лица. Ее глаза были, красные, веки припухшие. Она долго смотрела на меня мягким печальным взглядом, я сломался, опустил взгляд.

 — Я знаю, знаю... Сынок, это я во всем виновата!... Не смогла обеспечить тебе радостного детства, вывести как следует в люди... Совершила ошибки, а ты теперь за них платишь.

Ну вот, к раздражению моему добавилось щемящее чувство вины. Да она меня как лимон выжимает!

 — Какой ты был славный милый малышок! Такой ласковый! Все на ручки ко мне просился, минуты без мамочки провести не мог! Я так хочу показать тебе, как много в мире есть хорошего и красивого, но не могу, не могу!

Она тихо заплакала, а я, раздираемый переживаниями, вцепился в нее, стал целовать в щеки, невольно стирая следы слез. Приговаривал:

 — Мама, мама, все будет хорошо!

Минут через десять она немного успокоилась. Я уже не обнимал ее. Моя голова лежала у нее на коленях. Мама казалась огромной и надежной, как добрая великанша. Она улыбнулась мне, а потом сказала.

 — Кажется маленький кусочек счастья, я все же могу тебе показать, это в моих силах. Закрой, пожалуйста, глаза!

Несколько неуверенно я подчинился. Пару мгновений спустя я услышал легкое шуршание материи, а потом в губы мои ткнулось что-то мягкое и теплое. Сосательный рефлекс сработал на отлично, я открыл рот... и всосал нежный мамин сосок. В испуге я распахнул глаза, но все что видел — это огромную мамину сисю, которую я тут же рефлексивно стал сосать с жадностью голодного младенца.

Я попытался вскочить, но мама положила мне руку на грудь, так, что я не мог шевелиться, не оттолкнув ее.

 — Ш-ш-ш, мой нежный цветочек! — зашептала она. — Мама не даст тебя в обиду, мама сделает своему сыночке очень приятно. Чтобы он не думал и не делал ничего плохого.

Я был в шоке, но продолжал сосать сисю мамы, наслаждаясь ее мягкостью и вкусом. Видели бы меня сейчас пацаны. Крутой Костэн мигом превратился в сосунка! Но мне было плевать! Я просто офигевал от того, что со мной происходило. Это было круче самой невероятной мечты.

Но мне так хотелось вцепиться в мамины сиськи руками, а она этого не позволяла. Тогда я ощупью нашел свой распухший от бешеного желания ствол и принялся яростно дрочить, ни на минуту не забывая сосать сисю, хлюпая и повизгивая от удовольствия. В глазах у меня потемнело, я был готов вот-вот бешено спустить, но мама остановила этот сладостный процесс, резко отодвинувшись. Я выпустил сисю изо рта, и она закачалась, чуть обвисая под собственным немалым весом. Сосок у мамы был ярко розового цвета.

Я посмотрел на ее сосредоточенное и задумчивое лицо, ничего не соображая от такого поворота событий.

 — Тебе понравилась мамина сися? — очень серьезно спросила она. — В детстве ты очень любил их сосать.

Я закивал головой, не в силах вымолвить не слова.

 — Возможно, это еще не все! Но, сыночек, ты же понимаешь, что мамы не должны делать того, что делаю я. А я так поступаю потому, что очень люблю тебя и хочу, чтобы ты был счастливым и радостным.

Я опять покивал головой. Мне так сильно хотелось спустить, что я подписался бы на любое ее предложение. (Так потом и произошл)

 — Но ты должен пообещать мне одно. Что бы не происходило, ты не должен касаться меня руками. Это запрещено строго настрого!

 — Хорошо, мама, — сумел выдавить я из стиснутого страстью горла.

 — А теперь приподними голову.

Я подчинился.

Мама поднялась с дивана. Я не сводил с нее восхищенного взгляда. Одна бретелька ночнушки сползла с ее плеча. Теперь мне была хорошо видна ее роскошная грудь. Левую сисю она освободила от тирании чашечки лифчика, и она свободно свисала, чуть подрагивая при дыхании. Мама застеснялась моего взгляда.

 — Ну что ты так смотришь! Я кажусь тебе глупой старой развалиной?

 — Ты что, мама! Ты прекрасна!

Она подняла свой смущенный взгляд.

 — Ты правда так думаешь?! Мне так хочется быть красивой для своего сыночка!

И тогда я сказал от всей своей загрубевшей раньше времени души:

 — Я так люблю тебя, мама!

 — И я, — она села у меня в ногах, потом опустилась на колени на пол. — И вот твоя награда авансом.

Она осторожно, словно минер, коснулась моих бедер кончиками пальцев, и меня едва не прострелило от острого чувства удовольствия. Я вскрикнул, а мама нежно улыбнулась. Тихонько спустила мои трусы на бедра, преодолевая сопротивление моего упругого гиганта.

 — Ох и вырос мой сынок, восхищенно

пробормотала она.

Мама принялась осторожно массировать мой ствол, обхватив его ладошкой. Посмотрела на меня строго и оценивающе.

 — Помнишь, только без рук!

А потом наклонилась и взяла мою багровую головку в рот. Она принялась нежно облизывать и обсасывать ее, поминутно отпуская, чтобы я не финишировал слишком быстро. Мне казалось, что член погрузился в горячий источник бесконечного удовольствия. Так оно и было. Мамин щедрый рот был сосредоточием вселенского счастья! А счастье, как знает каждый, это ненадолго. Я снова громко вскрикнул, задергался и стал быстро спускать тугие вязкие струи в самую глубину маминого рта. Когда я стрельнул, мама чуть дернула головой, а потом насадилась ртом поглубже и принялась смачно хлюпать, вытягивая из меня все соки. Я трясся и сходил с ума от удовольствия. А она все качала, как помпа, не знающая усталости.

Когда я наконец-то затих, мама старательно облизала мой член, а потом впервые после начала минета посмотрела мне в глаза.

 — Тебе понравилось, как мама тебе поцеловала писю? — судя по выражению ее лица, ответ мой был для нее очень важен.

 — Мамочка, простонал я, умирая от желания схватить ее в объятия. — Это было как в самой волшебной сказке!

 — То-то, улыбнулась она, — будешь знать, как мама тебя любит!

Потом она стала осторожно обцеловывать мой пах, и там, где она прикасалась к моей коже губами, казалось простреливают мощные разряды тока. Очень скоро мой богатырь вновь встал на стреме. Мама нежно его оглаживала.

 — А хочешь, — ее голос пресекся от волнения. — Хочешь, мама отдаст тебе самое дорогое, что у нее есть.

Она старательно не смотрела мне в глаза.

 — Хочешь, мама снимет для своего сыночка трусы и даст ему в писю?

 — Да, — еле слышно прошептал я, дрожа от вожделения.

Мама поднялась на ноги и приподняла край ночнушки. Потом, зажав ее одной рукой, другой стала спускать вниз лямку своих больших белых трусов. (Ужас какой! У нее тогда даже приличного белья не было!) Показался ее пухлый лобок, покрытый коротким ворсом темных волосков. Нижние губки маминой писи были темными и далеко выдавались вперед. Она поиграла по губкам пальчиком, чуть раздвигая их, а потом спустила трусы еще ниже и аккуратно через них преступила.

Я лежал, не шелохнувшись. Мама придвинулась вплотную к дивану, а потом, приподняв ногу, уселась сверху на мои бедра. Я почувствовал, как обнимают мой пах ее теплые толстые ляжки, как касается кожи раскаленная и влажная щель маминого влагалища. Мне было так невероятно хорошо, что сам момент проникновения в мамины глубины я даже не заметил. Чуть позже уже понял, что мой член в маме, а она насаживается на него, постанывая, все сильнее и сильнее. Моя головка, как опытный бур, раскрывала маму, а она, запрокинув голову, стала вскрикивать и немного судорожно подергиваться. В ее горячей пещерке был просто рай земной! Меня всего скручивало от удовольствия. Я вскинул руки и вцепился зубами в правую ладонь, чтобы не схватить маму за пышные бедра и не нарушить ее строгий запрет. Мы взорвались практически одновременно. Я приподнял голову и теряя сознание от удовольствия почувствовал, как бьет струя спермы в самую запретную на свете щель. И самую желанную.

Мама вскрикнула, дернулась в последний раз, а потом повалилась на мою мокрую от пота грудь, прижимаясь к ней своими тяжелыми мягкими сисями.

 — Тебе понравилось у мамы внутри? — тихо спросила она, не поднимая глаз.

 — Ты все, что мне нужно на этом свете, мама! Я так хочу, чтобы так хорошо нам теперь было всегда!

Мама поднялась. И посмотрела на меня долго и оценивающе.

 — Я подумаю об этом. Но если я скажу «да», ты должен мне пообещать, что в корне изменишь свое поведение. Станешь тем умным и добрым сыном, какого я в тебе вижу. Я — и больше никто.

 — Я сделаю все мама, чтобы ты была счастлива, — совершенно искренне ответил я.

Теперь я отлично знал, чего хочу от жизни. Я хочу маму. Всегда.

На следующее утро я проснулся в своей постели. И долго не мог понять — все, что со мной случилось, это сон или явь. Ощупывал себя и думал: «Ну вот, ты больше не девственник!» Меня распирало от радости.

Я услышал, как мама на кухне гремит посудой. Было немного боязно ее видеть: вдруг она передумала, и мое счастье больше не повторится. Я бы тогда сдох от синдрома отнятия.

Когда я вошел на кухню, ежась и потирая плечи руками, стараясь стряхнуть с них нервный озноб, мама повернулась ко мне и приветливо улыбнулась. Судя по ее лицу, она тоже была весьма довольна от всего произошедшего.

 — И как спал мой сладкий мальчик? — спросила она, выражая всем своим видом такт и внимание.

 — Как самый счастливый человек на земле! — я не смог сдержать глупой улыбки.

 — Умылся? Ну тогда садись завтракать...

Я присел на ближайший табурет, потом вскочил.

 — Мам, а мам! Мне не этого хочется! — воскликнул я.

Мама поставила чайник опять на плиту.

 — А чего же, родной?

 — Н-ну, замялся я, — сделай так, чтобы я поверил, что это все не сон, что я не умер и не попал в рай.

 — Вот глупый, — а потом мама, не жеманясь, встала передо мной на колени и насадилась ртом на мой первый утренний стояк.

Это был не сон.

Первая неделя наших новых отношений была самая сладкая и самая мучительная в моей жизни. Мне так сладко было лежать на спине и проникать в прекрасную мамину писю и так мучительно хотелось стиснуть ее в объятиях. Но она не позволяла даже самых легких касаний.

Я забросил дружков и не хотел терять ни одной свободной маминой минуты вне ее щели. Как жалко, что ей приходилось ходить на работу, а не отдавать все силы моему ненасытному юношескому либидо. Я твердо решил стать самым правильным сыном на свете и сделать все для маминого счастья, ведь тогда и я не буду обделен ее щедрыми и горячими дарами — умелым ртом и сочной писей.

Сорвался я на восьмой день. Был поздний вечер. Я лежал на затраханном нами диване, а мама скакала на мне, насаживаясь на всю свою глубину. Мы сделали звук телека погромче, чтобы соседи не слышали наших стонов и вскриков.

Я чувствовал, как захлестывают мой разум волны наслаждения. Член мой высасывала тугая мамина щель и... я не выдержал.

 — Мамочка! Я больше не могу терпеть эту муку! — воскликнул я и схватил ее за пышные теплые ляжки.

Она вскрикнула от острой вспышки гнева и удовольствия, смешавшихся в ее мозгу. Я схватил ее так крепко, как только мог, а потом перевернул и грубо подмял под себя, не вынимая члена.

Мама закричала от наслаждения и уставилась на меня невидящим взглядом. Я обхватил руками ее невероятно сочные ляжки и, обхватив ее снизу за толстый зад, принялся долбить со всей доступной мне скоростью.

 — Да, да, — заорала она, задыхаясь от наслаждения моим бунтарством. — Трахай меня, сынок! Трахай маму родную всегда! Обнимай меня, целуй! Я теперь твоя навсегда-а-а!

Я кончал, страстно кончал в ее ненасытную щелку. Кончал и начинал совсем другую жизнь.

ПРОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ