Когда Витька проснулся, Лины рядом не было.

Некоторое время он лежал с открытыми глазами, пытаясь отделить сон от яви. Он с трудом понимал, что ему приснилось, а что было на самом деле. В теле он чувствовал какую-то томную слабость, будто за ночь похудел на двадцать кило.

Встав с кровати, Витька спустился вниз, натыкаясь на углы и стулья.

Внизу он увидел Лину. Она улыбнулась ему так, что он вздрогнул, сразу же осознав — «НЕ СОН!...»

Оглянувшись, нет ли кого рядом, Лина подбежала к нему:
 — Здравствуй! Здравствуй! — шептала она, обвивая его одной рукой и бодая обрубком другой.
 — Здравствуй! — хрипло отзывался Витька. Горло ему снова теснило предательской щекоткой...

Вдруг Лина отскочила: послышались шаги.

«Никто не должен знать, что мы любовники» — прозвучал в голове у Витьки ее голос, хоть Лина не открывала рта.

 — Что, папочка? — спросила она отца, вышедшего из-за угла.
 — «Что, что...» Завтрак стынет, а она чтокает. Доброе утро, молодой человек! — язвительно поздоровался тот с Витькой.

Витька невнятно ответил ему, осмысляя новое слово — «любовники»: «Любовники, мы любовники», думал он, «любовники...»

Слово было невозможным, оно не желало умещаться в привычный расклад вещей, как и другое слово: «колдунья». «Я люблю Лину», думал Витька за завтраком, «она любит меня, мы любовники, и она — колдунья. Не сошел ли я с ума?»

После завтрака Лина отвела Витьку в сторонку, лизнула его в губы и шепнула:

 — Давай на великах к реке!

Лина управлялась с велосипедом ловко, как циркачка: запрыгивала и спрыгивала на ходу, лихо перелетала через канавы, махала рукой Витьке, не держась за руль...

Внезапно Витьку осенило:

 — Слушай! Ты ведь, когда одной рукой что-то эдакое делаешь — чуть-чуть подколдовываешь, да?
 — Цыц! Молчи! Ничего я не подколдовываю. Ну, может, самую малость... Ты все равно не поймешь. Даже я не понимаю... Эй, догоняй!

Они пробрались к дальнему уголку берега, укрытому со всех сторон кустами. Витька сбросил майку и нерешительно застыл; но Лина разделась догола, со смехом подскочила к нему и сдернула шорты:

 — Ты что, до сих пор стесняешься? О-о! Привет, Ванька-Встанька!

Она чмокнула кончик писюна, вогнав в него разряд тока, схватила Витьку за руку и потащила к воде.

Это было самое удивительное купание на свете. Лина уносилась от Витьки с бешеной скоростью, как на глиссере, делая Витьке длинный нос. «Как она движется?!», думал Витька, устремляясь за ней — и вдруг почувствовал, что может нестись так же быстро!

Вокруг сразу встала стена брызг. Витька не знал, как это получается, но это было так же легко, как летать — только стремись вперед, и все!"Ну, наколдовала!», думал он, догоняя Лину и хватая ее за пятки. Мимо них мелькали деревья и кусты...

Мало того — Лина вылетала из воды, как летучая рыба, и прыгала сверху на Витьку, — а тот не уходил под воду, а пружинил на поверхности, будто его удерживал крепкий поплавок. Никогда еще Витька не визжал и не смеялся так отчаянно, до хрипа и до слез... Ловя голую Лину, он замечал: когда она падает на него, вода вокруг прогибается, как резиновая.

 — Зачем тебе сдавать физику, если она на тебя не действует? Ньютон, Ом и Архимед нам не указ? — кричал он, взбивая ей волосы. Намокнув, они стали дымчато-лиловыми.
 — Э-эй, скальп снимешь!... Как зачем? Известно, зачем: для аттестата, — отвечала Лина. — А ну догоняй! — И она уносилась от него, скользя по поверхности воды, как на воздушной подушке.

Витька догонял ее, хватал за ноги, за груди, взлетал в воздух так же, как она — у него это прекрасно получалось — и прыгал сверху. Не нужно было никаких усилий, чтобы держаться на воде — они с Линой снова были в той непостижимой невесомости, что и ночью.

В один из прыжков его писюн вдруг очутился в складочках Лины. Задыхаясь от гонки и от смеха, он схватил ее за бедра, подался вперед...

 — Э, эээ! Ты что? Аааа...

Но Витька продолжал бодаться, и Лина закусила губу.

Она была вся перед ним — мокрая, стремительная, с острыми пухлыми сосками, которые Витьке хотелось щупать и дергать, как цяцю. Ее дырочка была узкой и твердой, а не масляно-эластичной, как вчера. Витька с трудом влез в нее кончиком писюна...

 — Погоди, погоди, Вить, — зашептала Лина, кусая губы. — Давай не здесь. Давай на бережок, ладно? Давай, миленький мой, давай, — она подалась к нему, обняла его, обвила ножками бедра — и вдруг прильнула к его губам.

Витька замычал...

 — Где ты научилась ТАКОМУ? — пораженно спросил он, когда она оторвалась от него.

Перед его глазами все еще мерцали искры, исторгнутые обжигающим языком Лины, а по телу струились тысячи медовых ручейков, сладких, как ее губы.

 — Не знаю. Наверно, у луны, — отвечала Лина. — Пойдем.

Они вышли на берег. Лина тут же повалила Витьку и обхватила губами его писюн.
 — Ааааа!... — у Витьки между ног будто пророс огненный цветок. — Аааооуу! — выл он, — Ли-и-ин! Ты что?!..
 — А мне вкусно. Как мороженное. Ты же мне так делал? Вот и я тебе... Приятно?
 — Аааоооууу! — у Витьки лезли глаза на лоб от скользящих касаний Лининого языка и губ. Они обвивали писюн прозрачной пленочкой, проникали вглубь, щекотали изнутри — и там росла тоненькая паутинка, и тянулась, тянулась, и дрожала в Витьке, набухая сладкими каплями...

 — АААААААААААААААА!!!
 — Какое соленое! И перченое! Фу-у-у!... — смеялась Лина, выплевывая сперму и вытирая рот рукой.

Витька не мог говорить... Лина подлезла к нему — и легла сверху, нежно целуя его и ероша рукой его волосы:
 — А скажи, из меня текло... тоже соленое?
 — Оооуууу... Еще и с металлическим таким привкусом...
 — А у тебя как острая подлива. Шашлычка не хватает, — смеялась Лина, дуя Витьке в нос. — Ну что, певун, доволен?
 — Почему певун?
 — А ты, когда это... такие звуки издаешь, прямо страшно делается. Впрочем, я, наверно, тоже, — Лина покраснела.
 — Лин, а признайся: ты, когда ЭТО делаешь — чуть-чуть колдуешь? И от этого ТАК хорошо? Или так всегда должно быть?
 — Нуууу, так тебе все и расскажи, — скорчила рожу Лина. — Твое дело балдеть, а как и почему — это уж я разберусь, ясно? — Она щелкнула его по носу. — Просто мне очень хочется, чтобы тебе было хорошо, — сказала Лина чуть серьезнее, — а когда очень хочется...
 — Лин!..
 — Да?
 — А скажи: ты раньше когда-нибудь... эээ... у тебя раньше были...
 — Мальчики? Нет, никогда. Претендентов хватало, и сейчас хватает, но...
 — И никому ты не делала... так?
 — Как «так»? Ты что, Вить? Ты знаешь, сколько мне лет? — Лина притянулась к Витькиному лицу и стала щекотать его волосами, продолжая говорить: — Это ты у нас дылда-десятиклассник, а мне ведь... Столько, сколько Джульетте. До сих пор не верю, что ты со мной утворил... Я думала, ЭТО будет со мной лет в двадцать, или позже, когда замуж выйду. А тут — бац! на ровном месте, вдруг...
 — А почему не было крови?
 — Ишь какой дотошный! Крови было, к твоему сведению, целое море. Ты вспорол меня так, что мы с тобой были, как гладиаторы после боя. Просто я потом сделала так, чтобы ее не было. Все эти выяснения — кого резали на твоей кровати — нам совершенно ни к чему, согласен? Витька, Витька... Что же ты натворил?! Скажи... а почему ты сделал со мной ЭТО? Почему? — она требовательно прижалась к Витьке, глядя ему прямо в глаза.
 — Потому что... я люблю тебя, — произнес Витька слова, которые должны были прозвучать. Он зверски покраснел, хоть и совсем не чувствовал неловкости.
 — Любишь? Любишь?!..
 — Да...
 — И я тебя... Я тебя знаешь как люблю!... Я тебя так люблю, Витечка, славный мой, миленький мой, родненький... — говорила Лина, обцеловывая Витьке щеки. Глаза ее туманились, как голубые зеркала.

Витька почувствовал, что его писюн снова каменеет. Какое-то время он тыкался им в Лину. «Интересно, можно так — чтобы Лина сверху?», думал он — и почувствовал, как писюн его сам собой уходит в масляную глубину...

 — Ааааах! — Лина оторвалась от его лица, глядя на Витьку расширенными, совершенно сумасшедшими глазами, — но Витька притянул ее обратно и впился в нее губами.

Лина со стоном поддалась, — а Витька сладостно толкал ее снизу и тонул в ее волосах, обсохших на солнышке и щекотавших Витьку, как тополиный пух. «Осторожней, осторожней», шептала она, выгибаясь от боли и сладости в паху, и целовала Витьку, и улыбалась ему сквозь слезы, ворочаясь на его писюне, как бабочка на булавке...

***

Вечером, когда все легли спать, Лина пробралась к Витьке.

Они ласкались в лунном луче, распаляясь с каждой секундой, и вскоре Лина со стоном обмякла под требовательными Витькиными губами и пальцами, терзающими ее тайный уголок.

 — Какое блаженство, Вить! — хрипела она. — Я понимаю, почему великие любовники умирали за свою любовь. Я бы тоже умерла за одну только минуту такой любви...

Волосы ее снова стали светиться, и Витька сказал ее:
 — Я понял: ты как батарейка — впитываешь лунную энергию, и потом расходуешь ее на колдовство. Да уж — не объяснение, а прямо торжество разума и науки!..
 — Точно! — смеялась Лина вместе с ним, а потом посерьезнела: — Если честно, то я не знаю, что и как... Иногда мне страшно... Во сне меня часто зовут туда.
 — Куда?
 — ТУДА. Я не могу объяснить...
 — На Луну?
 — Нет. Не на обычную Луну, конечно. Которая спутник Земли... Давай не будем сейчас об этом, ладно?
 — Ладно. Сейчас — давай летать!
 — Летать? Не знаю... Вить, я боюсь.
 — Чего «боюсь»? Вчера ведь все получилось! Давай, Лин! — упрашивал ее Витька, и она сдалась. Глазки ее горели: искушение было слишком велико.

Как и вчера, они поднялись к окну и вылетели на улицу, купаясь в лунном луче; как и вчера, Витька кричал от ужаса и восторга — Лина сказала, что их никто не услышит, и можно не стесняться, — и они носились над спящей дачей, пьяные друг другом и небывалостью своего полета.

Луна топила их в ртутном мареве и втекала в них, набухала внутри, конденсировалась сладкими леденящими каплями — и Витька с Линой танцевали от возбуждения и холодной щекотки в телах. Они смеялись и извивались в воздухе, как рыбы в воде; возбуждение нарастало, и они все крепче припадали друг к другу, оставляя круглые засосы на коже.

Их языки горели от серебристой соли их тел. Соски Лины набухли и рвались от щекотки, и по ногам ее текли капли патоки, которые Витька слизывал, как теленок. Игра в невесомости давала абсолютную свободу ласк, — лунные любовники уже почти освоились с ней, и им казалось, что они ласкают друг друга со всех сторон одновременно. В сердцах у них было холодно и сладко, как в тайном сне. Невесомость пронизывала их, размывала изнутри, и это было страшно и блаженно, и хотелось раствориться в ней, как в сгустке холодной ртути...

Они выли и задыхались, и Витька уже бодал писюном Линин пах, масляный от любви.

 — Витя, нет... Давай вернемся... — бормотала Лина, не в силах оторваться от него.
 — Зачем? Ты что? — Витька сжимал Лину крепче, припадал к ее рту, не давая ей говорить, и вталкивался в ее клейкую щель.
 — Ааа... Ааааа... — стонала Лина, танцуя бедрами. Ножки ее обхватили Витьку, каменный писюн распер ее до самого нутра — и их тела слепились плотно, как только возможно.

Секс поглотил их без остатка. Их бедра, слепленные в ком, двигались слаженно, плавно, как единый организм. Тела, не имевшие веса, оплетали друг друга, вились и гнулись вопреки всем законам физики и анатомии; Лина обвивала Витьку вьюнком, облепляла его своими жадными губами, а Витька чувствовал, как его кол прорастает в Лине — и пускает сладкие корни там, во влажной глубине...

Он пульсировал в ней, обняв ее и закрыв глаза. Не было ни прошлого, ни настоящего — только наслаждение и нежность, и Лина, и сладкая дорога, в конце которой светился огромный ледянящий оргазм. Он был близко, он уже обжигал их холодными лучами, и Витька ускорял напор...

 — Ааааа... Ааааааа... — стонала Лина и жалила его язычком, закрыв в беспамятстве глаза. Витька чувствовал, что оргазм уже в ней — еще немного, еще чуточку наподдать, и еще капельку, еще крошечку...

Вдруг ее стоны странно ослабели.

Витька посмотрел на Лину — и ахнул: она была прозрачной, как тень, и сквозь нее просвечивала луна и силуэты деревьев.

 — Лина! — крикнул он.

Она распахнула глаза и силилась что-то сказать, но голос ее затихал, как будто удалялся, хоть она была здесь, рядом...

 — Лина!!! — тут Витька увидел, что силуэт Лины бледнеет и исчезает.

Ужас сковал его. Свинцовая тяжесть вдруг потянула Витьку вниз, как гиря. В ушах засвистел холодный ветер...

Исчезающая тень Лины осталась там, наверху, а Витька падал сквозь ртутное марево, унося в памяти ее последний взгляд.

***

Ветви смягчили удар; к тому же Витька упал в навозную кучу.

Его крик услышали не сразу, и он пролежал в дерьме почти до рассвета. На все вопросы он отвечал правду, и к панике по поводу сломанных ног добавилась паника по поводу временного помешательства (вызванного, очевидно, сотрясением мозга).

Витьке было все равно. Он и вправду немного тронулся: падение из лунного эфира в дерьмо, ласки, любовь и смерть Лины навязли в его душе огромным комом, который он силился проглотить — и не мог, и задыхался от бессилия, и проваливался временами в мутное болото без верха и низа, блуждая там и разыскивая Лину...

Ее пропажа обнаружилась утром. На чердаке обнаружили ее и Витькину одежду, и Витьке пришлось признать, что они с Линой трахались, как бесстыжие кролики.

Его допрашивали четыре раза, но Витька твердил, как попугай, официальную версию, внушенную ему родителями: после секса с Линой вышел полазить по деревьям, сорвался, упал... Про Лину ничего не помнит.

Милиционеры хмурили брови. Все шло к тому, чтобы пришить Витьке дело, — но улик не было, и от него отстали.

Лину искали месяц — искали всей областью, затем всей страной... Исчезновение дочери парторга огромного завода подняло на ноги весь Союз, и целый месяц по центральному радио звучали объявления о пропаже Лины. По району ползли дикие слухи, и только Витька мог удивляться, насколько народная фантазия недалека от истины.

На следующий день после падения он переехал в больницу, где провалялся полмесяца. К нему приходил Линин отец, странно смотрел на него и говорил:
 — Я не жалею, ни о чем не жалею. Лучше ТАМ, чем с тобой.

Витьке было жалко его, и он не обижался.

Выписался он уже в августе, и еще несколько месяцев ездил на каталке. Ноги его срослись нормально, доктора даже удивлялись такому гладкому выздоровлению, — и в конце октября Витька вернулся в школу.

***

С тех пор его жизнь текла обыкновенно, как и раньше, — если смотреть на нее со стороны.

Две невозможных ночи с Линой отходили все дальше в прошлое — и Витька, пожалуй, поддался бы внушению и поверил бы, что все это плод временного помешательства, вызванного сотрясением мозга, — если бы не две вещи.

Во-первых, ему необыкновенно везло.

Верней, не совсем так: неприятности возникали в его жизни так же часто, как и у других людей, и пожалуй, куда как чаще, — но все они разрешались чудесным образом, и Витьке твердили, что он родился в сорочке.

Попав в страшную аварию, он не только не получил ни единой царапины, а еще и спас двух других людей с сильными травмами, не имея никаких медицинских знаний. Какой-то голос подсказывал ему, что делать, и Витька делал, стараясь только не заглушить его. На всех экзаменах он вытягивал билеты, которые знал хуже всех прочих — и в его памяти неожиданно всплывали знания, которые гладко выливались в речь, и он получал пятерки. Несколько раз огромные сосульки падали с крыш в полуметре от него. После выпуска он вдруг сильно заболел, и болезнь его совпала с призывом в армию. Промучившись три дня, он неожиданно пошел на поправку — и вскоре чувствовал себя здоровым, как бык. Доктора диагностировали малярию и освободили его от призыва. Почти все его знакомые-призывники погибли в Афгане...

Таких случаев было много, они случались едва ли не каждую неделю, и Витька научился распознавать их. У него сложилось впечатление, что его жизнь — поле боя двух таинственных сил. Темная сила пакостила ему, но светлая неизменно вмешивалась и побеждала.

В глубине души, в самом тайном из тайных ее отсеков Витька почти знал, что его светлая сила — Лина.

Он чувствовал ее присутствие, чувствовал ее невидимую руку в неожиданных удачах, путающих козни его врага, и привык мысленно беседовать с ней, рассказывать ей свои чувства и мысли, — и ему иногда казалось, что Лина дает о себе знать дуновением ветра, миганием лампочки, фразой в книге, странно созвучной его мысли, или неожиданными звуками — гудком машины, лаем собаки, позывными радио, звучавшими точно по сигналу невидимого дирижера. Он почти убедился в том, что она не умерла, а просто перешла в другой облик, невидимый и невозможный...

Но с кем воевала Лина? Кто был его врагом?

Витька не знал этого. И, может быть, таинственные неудачи и удачи его жизни казались бы ему, воспитанному на диамате и научном атеизме, любопытными случайностями, если бы не его сны.

Они снились Витьке не каждую ночь, но часто, и нередко прорастали из обычных снов, как знакомый голос из толпы.

В них всегда действовали три фигуры: две светлых и одна темная. Фигуры не имели облика, голоса, никаких запоминающихся черт, — но Витька знал, что одна из них — Лина, а другая — крошечное существо без имени и лица, светлое и бесконечно родное. Кто был темной фигурой, он не знал.

В каждом из этих снов Лина обращалась к нему. Она словно пыталась достучаться до него, проникнуть в его мозг — но темная фигура мешала ей, и Витька, проснувшись, ничего не помнил. В его памяти оставалась только коллизия сна, и еще он знал, что Лина предостерегала его. От чего? От темной фигуры? Кто это? Что хотела сказать ему Лина? Он не знал этого, но верил, что рано или поздно Лина достучится до него.

Он привык общаться не только с добрым, но и со злым своим ангелом; и когда очередная неудача бывала отбита невидимой рукой, Витька злорадно шептал: «получил по рогам, кусок дерьма?...»

***

Прошло четыре года. Витька снимал отдельную комнату и учился на третьем курсе университета.

Все это время у него не было девушки. Ему казалась невозможной даже и мысль о том, чтобы спать с кем-то, кроме Лины. Как можно целовать другую девушку, мять ее тело, ласкать ей груди, буравить ее членом — на глазах у Лины, незримо присутствовавшей везде, где бы не находился Витька? Когда он представлял себя с кем-то из знакомых девушек, ему казалось, что Лина читает его мысли, и его передергивало, будто он съел лимон.

Между тем Витька был «весь из себя», как говорили про него, и девушки ухлестывали за ним, как за принцем. Чего греха таить — ему было это приятно. Витька вовсе не был затворником, любил компанию, любил красоту «во всех ее проявлениях», как он говорил, а особенно — в женском. Ему не встречались девушки красивее Лины, но в ее красоте было что-то ангельское, а вокруг Витьки жили, хихикали, строили глазки и вертели вкусными попками вполне земные девушки, — и от иного их взгляда член норовил порвать Витькины брюки прямо в универе.

Эта проблема решалась так же просто, как и раньше. Только теперь сеансы рукоблудия стали своеобразным ритуалом: Витька не просто ласкал член, а общался с Линой, вовлекая ее в это занятие — и почти убеждался в ее незримом присутствии. Наслаждение, которое он испытывал, было таким острым, что он не мог сдержать крика. Лаская член, он таял в щекочущем океане, взрывался и изливался буйным соком, и после этого чувствовал себя белым листом бумаги, чистым, легким и молодым. Время от времени Лина давала о себе знать ветром, вздымавшим занавеску во время его оргазма, или телевизором, кричавшим из-за стены «я люблю тебя», или чем-то еще...

Хуже всего дело обстояло с ассоциациями. Витькина фантазия требовала впечатлений, а Лина и безумные ночи с ней давно превратились в священный уголок его памяти, драгоценный, но давно утративший сексуальную силу. Ничего не поделаешь — приходилось пользоваться свежими впечатлениями, и Витька все чаще представлял во время самоублажения не Лину, а знакомых девушек. Он мысленно извинялся перед ней, говоря, что это лучше, чем трахать их вживую.

Чем дальше — тем больше он позволял себе в своих фантазиях. Мысленно он уже переспал со всеми красавицами курса, перещупал их груди, перецеловал их бутончики... Чаще всего он останавливался на одной из них — брюнетке с тонким нервным ртом и глазами, большими и беспокойными, как черные огоньки.

Ее звали Дина. Если другие девушки были не прочь развлечься с ним, то Дина была по уши в него влюблена. Это было очевидно всем, и Витьке тоже, хоть он старательно делал вид, что ничего не замечает.

Дина была красива диковатой сумрачной красотой. Ее кошачье тело налилось такой пластикой, упругостью и черт знает чем еще, что у Витьки саднило внутри. Хотелось оборвать с нее одежду прямо в коридоре, хотелось сунуть в нее член, утопить его в гибком теле — и трахать, трахать ее до посинения, и залить спермой до ушей...

Где бы не появлялась Дина — в ее терпкой женственности было что-то неловкое, полузапретное, будто она была голой, — хоть она всегда одевалась и вела себя сдержанно, даже слишком. Ее взгляды пронизывали Витьку такой страстью, что он физически ощущал их, как ветер или струи тока. Ему было от этого и сладко, и неловко. Он все собирался поговорить с ней, но не знал, что сказать ей, и откладывал разговор «на позавчера».

Однажды на вечеринке он вышел на лестничную клетку — и очутился наедине с Диной.

Было это весной. Оба они немного выпили, оба были пьяны апрелем и песнями Эдит Пиаф... Витька не знал, как это получилось, — но опомнился он уже тогда, когда его губы слепились с Диниными губами, а руки ползли по голым плечам, стягивая тряпки прочь.

На улице собиралась гроза. Порывы весеннего ветра, горько-сладкого от цветущих яблонь, обдавали их влагой, проникали под кожу, холодили нутро... Витька лихорадочно раздевал Дину, дрожащую на ветру. Сумрачная, пьянящая прелесть ее тела, губ, грудей зудела в Витькином теле, драла в паху — и он кусал от нетерпения Динины соски, большие, вздыбленные кверху и набухшие, как вишни. Мысли о Лине мигали где-то на задворках сознания, как телевизор, который никто не смотрит.

Сбросив с Дины все до тряпочки, он вывалил член и, задыхаясь от телесного голода, всосался губами в ее дрожащий рот...

И в этот момент на них рухнула Вселенная.

Витьке показалось, что ему забили в макушку огромный ржавый гвоздь, а глаза выжгли огнем. Дина взвизгнула, и Витька ухватился за нее, чтобы не упасть.

Где-то зазвенели осколки выбитых окон..

. За окном пылало дерево, подожженное молнией. Гроза накрыла город; гремели новые и новые раскаты, оглушительные, хоть и не такие жуткие, как первый.

Витька снова повернулся к стонущей Дине, шепнул «не бойся», дрогнул от пронзительной прелести ее грудей, ее испуганных сверкающих глаз, прижал ее к себе, уперся членом в горячие складки...

И застыл. Взгляд его пересекся с темным Дининым взглядом... и Витька отступил, натягивая брюки обратно.

Витька хотел ее, хотел зверски, как жеребец, — но... Но он лихорадочно одевался — и, бормоча невнятные извинения, опрометью бросился вниз по лестнице.

Сверху слышались крики брошенной Дины, — но Витька несся вниз прыжками через три ступеньки, выскочил под проливной ливень, нырнул в седые струи и побежал, спасаясь от собственного стыда.

У остановки он рванул из последних сил: подъезжал автобус. Едва втиснувшись в него — автобус был забит доверху, как и водится в грозу — Витька схватился за поручень и, выглянув из незакрытых еще дверей, увидел женскую фигурку, сидящую на остановке.

Что-то в ней привлекло его внимание, хоть двери тут же закрылись, и он вынужден был отвернуться. «Почему она не села в автобус?», подумал он — и вывернул шею, чтобы рассмотреть ее сквозь мокрое стекло.

Глянул — и застыл. Автобус тронулся, и Витька упал, вдруг потеряв силу. Не слыша ругани пассажиров, он поднялся и вновь прильнул к стеклу — но автобус уже отъехал, и остановка скрылась за поворотом.

 — Остановите! Остановите! — орал Витька и молотил двери руками.

Скандал вскипел мгновенно, как электрочайник, и Витьку зажали в угол:
 — Еще буянить будешь, пьянь эдакая, туда тебя расперетак! Будет остановка — и выйдешь, когда положено, мать твою в рот!..

Вылетев пулей на следующей остановке, Витька пронесся полкилометра под ливнем, как метеор.

Остановка была пуста, как он и знал это, — и Витька изможденно присел на скамейку, пытаясь высмотреть или хотя бы прочувствовать след от фигуры, сидевшей тут пять минут назад.

Сквозь муть автобусного стекла, сквозь муть в голове, пьяной от вина, от бега и от стыда, он ясно разглядел ее — и готов был поклясться, что это Лина.

Он ясно видел обрубок руки, который не спутал бы ни с чем, перламутровые локоны, отросшие до пояса, и голубые печальные глаза.

Просидев еще два часа на остановке в ожидании знака от нее, Витька наконец втиснулся в поздний автобус...

Он не помнил, как добрался домой. Едва включив свет в своей комнате, он рухнул на колени — и изошел в покаянно-пьяной молитве Лине. Он молился впервые в жизни, умоляя Лину простить его. Затем, почувствовав вдруг смертное опустошение, собрал последние силы, чтобы подняться, выключить свет — и упасть в кровать, как был, не раздеваясь — в свитере и брюках.

***

Ему снился все тот же сон. Две фигуры, большая и маленькая, светлые, родные, — и третья, темная, опутывающая мозг липким туманом... Лина — большая светлая фигура — что-то говорила ему, и он почти понимал, что она говорит, и понимал, что сегодня особенный день, сегодня он должен понять ВСЕ — но туман застилал душу, и слова путались и блуждали, как болотные огоньки...

Вдруг Витька подскочил на кровати, вытаращив глаза.

За ударом, разбудившим его, рванул второй, третий, и в их раскатах Витька слышал обрывки слов — ускользающих, утекающих, как ливень за окном... Напрягаясь из последних сил, он пытался удержать их, пытался закрепить в памяти срез своего сна, освещенный внезапным пробуждением. Грянул новый удар... и вдруг Витька вскрикнул.

Темное облако в окне осветилось молнией — и Витька узнал в нем знакомые черты. Холодея, он напрягся из последних сил — и услыхал в раскате грома отголоски слов:

 — Я НЕ ЖАЛЕЮ... НЕ ЖАЛЕЮ... НИ О ЧЕМ НЕ ЖАЛЕЮ...
 — ЛУЧШЕ ТАМ, ЧЕМ С ТОБОЙ...

«Чем с тобой, чем с тобой, чем с тобой... « — повторяло эхо; а Витька сидел в оцепенении.

Мелькнула еще одна молния — и осветила его память отчетливо, как прожектор. Свет полыхал долю секунды — но Витька успел ясно разглядеть светлый силуэт (он знал, что это Лина), рядом маленькое светящееся создание — и огромную темную фигуру, слившуюся с чертами темного облака. Фигура смотрела на Витьку и говорила:

 — Я не жалею, ни о чем не жалею. Лучше ТАМ, чем с тобой...

Видение погасло, память снова окуталась туманом — но Витька уже ЗНАЛ.

«Как я мог быть таким слепым? Как?» — вопрошал он себя. — «Как можно было быть таким идиотом?»

Он посмотрел на часы. Было полшестого утра.

Быстро одевшись, Витька собрал вещи и вышел на улицу. Скоро должен был подъехать первый утренний автобус...

На душе у него было ясно, как никогда. Теперь он знал, кто его враг, и ехал к нему в берлогу.

Пока не драться — изучать.

Как с ним драться, он пока не знал, — но был почти уверен, что победив его, сможет вернуть Лину.

Продолжение следует.