ШАНТАЛЬ, или Прелюдия

(Дочери Лилит)

Часть первая

Граница Северного Тора и Саомы проходит по реке Немжа, по обеим сторонам которой возвышаются пограничные заставы. В одной из них — заставе Барвальск — я родился и восемнадцать лет прожил с матерью. Моя мать — начальник пограничной стражи Шанталь Кри, высокая, статная красавица с короткими волосами цвета свежевыпавшего снега. Наверное, мне стоит гордиться, потому что из всего полуторатысячного населения заставы я единственный, кто видел маму голой — многие из пограничников подбивали к ней клинья, о чём потом жестоко жалели. Её боялись диверсанты, к которым мама не знала пощады, боялись пресловутые сердцееды, которых она на дух не переносила, а так же все остальные — просто так. Наверное, в Барвальске только двое не боялись маму — я и Каролина. Это мамина подруга; после гибели мужа, павшего в очередном бою, она по закону страны перешла в собственность сына, который, не долго думая, превратил её в общинную рабыню, за что получил полновесную сотню золотых желудей. Не смотря на это, мама доверяла и любила Каролину и во время дежурств оставляла её со мной.

Что касается меня, то могу сказать, что небеса подарили мне самую прекрасную, самую заботливую, самую нежную мать на свете. Не раз старшие мальчишки насмехались надо мной, уверенные, что моя мать — последовательная мужененавистница и держит меня в чёрном теле. Когда мама ещё затемно возвращалась с дежурств, пахнущая кровью, железом, дымом, и, избавившись от доспехов и пропотевшей одежды, забиралась ко мне под одеяло, внутри всё замирало, и не существовало больше ничего, кроме тёплых материнских рук и губ. Тогда не было ничего предосудительного в том, что мать и сын не стыдятся своей наготы друг перед другом. Это сейчас, когда чужой человек бывает ближе собственных детей или родителей, люди выдумывают всевозможные запреты, лишь бы избежать ненужной на их взгляд нежности и искренности. У нас всё было иначе. Однажды мама, отшив очередного воздыхателя (тот потом месяц носил свинцовый компресс на правом глазу), сказала, что один-единственный мужчина, которому она отдалась, был нужен только ради того, чтобы стать матерью...

Но я не хочу вводить читателя в заблуждение: моя жизнь вовсе не была такой радужной, как может показаться. Дело было не в выматывающих тренировках, которым нас подвергали каждый день, не в том, что моё будущее — будущее пограничника — было определено за меня. В последние годы отношения с соседями быстро портились, и едва ли не каждый день то тут, то там границу пыталась пересечь разнообразная сволочь. Пограничники гибли редко, но это всё-таки происходило, и каждый раз, когда мама уходила, всё моё существо разрывалось на части от страха. Я ничего не говорил ей, чтобы не мучить, но сам чувствовал, что всё это неправильно, что ей — такой ласковой, такой понимающей — просто нечего делать здесь, среди тупой человеческой злобы, незачем подвергать опасности свою жизнь. Да, я понимал, что мама делает важное дело, защищая свою страну и её беззащитных жителей, так же понимал эгоистичность своего страха остаться одному; но разве не было преступлением вынуждать женщину брать в руки оружие и отнимать жизни, хотя создана она Богиней по образу Своему и подобию совсем для другого?

От мамы у меня ещё получалось скрывать свои чувства, но вот Каролина, похоже, всё быстро поняла, ведь она всегда была рядом, когда мама отправлялась на дежурство. С женщиной мы тоже быстро сошлись, не то, чтобы подружились, но я доверял ей. Однако не настолько, чтобы всё сразу же рассказать.

Всё изменилось в одно утро. Ночь я провёл практически без сна — никак не мог заставить себя уснуть; страх вгрызался в душу голодным зверем. Ближе к рассвету я, наконец, задремал, и тут же в дверь застучали. Недовольно сопя, Каролина пошла открывать, и я услышал голос Тедерика Сола, маминого заместителя. Я не дослушал, вскочил и, наспех одевшись, бросился из дома, оттолкнув пытавшуюся задержать меня женщину. Я не видел, куда бегу — перед глазами всё плыло, и дело было не только в утренних сумерках, тем не менее ноги сами нашли дорогу к лазарету. Я ворвался внутрь, и тут же мне в плечи вцепились цепкие, сильные руки врача. Усталый мамин голос произнёс:

 — Отпусти его, Дориан.

 — Тебе лучше отдохнуть, — ответил врач, — наедине, — и насильно потянул меня к выходу.

 — Я могу отдыхать, только когда мой сын рядом, — в мамином голосе послышалась явственная угроза, — пожалуйста, господин целитель...

Он вздохнул, отпустил меня и вышел.

Внутри было темно, свет шёл только от свечи. Мама полулежала, опираясь спиной на стену, и большей частью была скрыта в тени. Но подойдя ближе, я увидел, что левое плечо у неё целиком перебинтовано. Ноги подкосились, и я буквально рухнул на стул. Мама испуганно потянулась ко мне.

 — Что ты, глупенький? Это же всего лишь царапина! Даже кость не задета, только мякоть пропороли...

Я молчал, пытаясь побороть подступающие слёзы. Я же мужчина, говорил я себе, что это за постыдная слабость? Я будущий пограничник, я должен быть горд за то, что мы защищаем свою страну и в любой момент готовы отдать за неё жизнь...

Из груди вырвался глухой стон, сухой плач, и тогда мама испугалась по-настоящему. Не обращая внимания на боль, она крепко прижала меня к груди, привычно пахнущей кровью, потом, смертью. Но это была грудь моей матери, женщины, которую я любил, которую вожделел, когда мы, обнажённые, лежали в одной постели душными летними ночами. Мама — грозная, беспощадная мужененавистница Шанталь Кри — гладила меня по голове, целовала, шептала разные нежности, но это больше не помогало, всё это не могло избавить меня от страха за неё. Тогда-то я и понял, что пора положить конец затянувшемуся безумию. Если не сделать этого сейчас, может быть, потом попадётся кто-то более удачливый, и мама не отделается одной лишь «царапиной». А я... я, наверное, просто сойду с ума.

Спохватившись, я вскоре ушёл. На прощание мама сказала, что пока она здесь прохлаждается, за мной будет присматривать Каролина — по этому поводу женщина была отдана в моё распоряжение (от этой фразы меня передёрнуло — уж к кому-кому, а к маминой подруге я никогда не относился как к общинной рабыне и рабыне вообще).

Когда я вернулся, Каролина тут же бросилась ко мне с распросами, но заметила, в каком я состоянии, и только робко спросила:

 — Приготовить завтрак?

Я рассеянно кивнул, а сам схватил мешок и стал набивать его вещами, которые, как я думал, нам пригодятся в пути. Неожиданно ко мне подошла Каролина и крепко обняла. Я попытался отстраниться, но быстро передумал — душа требовала объятий, нежности, понимания. Женщина прошептала:

 — Не спеши, маленький. Давай, подождём, когда Шанталь вернётся домой. Тогда ты сможешь поступить правильно... — она и не думала осуждать меня, и я сдался. Каролина накормила меня завтраком, и я, любуясь её ловкими, добрыми руками, подумал о том, какой всё-таки идиот её сын, раз променял свою мать на золото. В моих глазах женщина стоило столько же, сколько уходило у страны на содержание всех своих пограничных постов.

Каролина перехватила мой взгляд, когда я засмотрелся на огромный вырез платья на груди — как рабыне, ей полагалось носить жалкие обноски, которые мало, что скрывали, — и понимающе усмехнулась. Стараясь скрыть смущение, я стал собираться на тренировки, но женщина неожиданно остановила меня.

 — Ничего страшного, если ты один день пропустишь, — сказала она, — тебе надо отдохнуть от того, что сегодня случилось.

Я растерянно посмотрел на неё.

 — Как?

 — Можем в баню сходить, а? Как ты на это смотришь?

Я согласился. Каролина быстро собрала чистую одежду, банные принадлежности и ловко подхватила меня под руку.

 — Идёмте, мой господин! — весело сказала она.

Единственная на заставе баня находилась на окраине и, вопреки ожиданию, не была особо популярной у пограничников, предпочитавших очищающему жару ледяную свежесть реки. Но к нашему приходу кто-то уже нагрел воды, нам оставалось только раздеться.

Я уже видел Каролину голой — как и мы с мамой, она спала без одежды. Её наготу я воспринимал спокойно, как данность. До этого дня. Сейчас же не по-северному смуглая кожа, мягкая, розовая грудь с тёмно-красными, как запёкшаяся кровь, сосками, мускулистый живот, пушистая щёточка чёрных волос внизу, а ещё гладкие бёдра, стройные ноги, круглый зад, полные, чувственные губы пробудили во мне что-то новое, незнакомое, сладостно-страшное, пахнущее смертью, но иначе. Каролина взяла меня за руку и ввела в жаркий, душный полумрак. Тусклый утренний свет проникал только в небольшое окошко, его было недостаточно, чтобы и дальше разглядывать женщину, но того, что я увидел в предбаннике, хватило, чтобы внизу живота стало горячо и тяжело...

Женщина споро набрала в кадушку горячей воды, разбавила холодной и окатила меня с головы до ног, после чего намылила жёсткую губку и стала старательно намыливать меня.

Я пытался сохранить спокойствие и думать о чём угодно, лишь бы не об её руках; подумал о маме, но в памяти сразу же возникла не та мама, что лежала в лазарете с перебинтованным плечом, а другая — та, что возвращаясь с дежурства, выскальзывала из одежды и, обнажённая, крепко прижималась ко мне. Чувствуя, как полыхает лицо, а с ним — странный пожар глубоко внутри, я вдруг почувствовал ладонь Каролины у себя в паху. Я ждал снисходительных усмешек — «О, какой ты уже взрослый! На меня он так вздыбился?» — но женщина молчала. Её лицо стало странно печальным и оттого ещё более красивым. Она мягко толкнула меня в грудь, заставляя сесть, сама встала на колени; я почувствовал, как её груди прижались к моим ногам.

 — Ты разрешишь мне сделать тебе приятно? — спросила Каролина.

 — К-как? — просипел я.

Женщина улыбнулась, подалась вперёд, и я чуть не потерял сознание, когда её губы обняли мой член. Конечно, я слышал об этом, о том, как мужчины развлекаются со своими жёнами и рабынями, и сам, грешным делом, не раз представлял маму или других женщин заставы занятыми подобными вещами. Но всё это меркло по сравнению с тем, что я испытывал в те чудесные, волшебные минуты. Женский рот был горячим и ласковым, он обещал невиданные доселе чудеса и наслаждения; охваченный безудержным восторгом, я вскоре почувствовал, как внутри словно вспыхнула звезды — что-то яростно рвалось наружу, так что стало на мгновение страшно. Поддавшись дремавшему до сих пор инстинкту, я вцепился в густую, антроцитово-чёрную гриву и прижал голову женщины к себе. Тут же из меня брызнул жидкий огонь; Каролина охнула и стала быстро, придушенно глотать. Казалось, прошло несколько часов, прежде чем меня отпустили последние позывы наслаждения. Женщина выпустила обмякший член изо рта, но не торопилась вставать с колен.

 — Тебе понравилось? — спросила она чуть хрипло.

 — Д-да... — я нервно облизнул пересохшие губы. Каролина налила мне холодной, родниковой воды, и я за раз осушил весь ковшик, — спасибо...

 — Ты не стыдишься того, что сейчас было?

Её вопрос меня удивил.

 — Почему я должен стыдиться?

Каролина передёрнула плечами.

 — Я же рабыня, к тому же общинная. Меня за один раз пять мужчин трахали... — её голос дрогнул, — но если бы ты знал, как я завидую Шанталь из-за тебя...

Я растерянно коснулся её щеки. Женщина вздрогнула и улыбнулась. Резво вскочив на ноги, она схватила ковшик и стала смывать с меня мыло. Потом протянула губку мне.

 — Твоя очередь.

Этой ночью я опять не мог заснуть — хотя теперь волноваться из-за мамы не нужно, меня волновало другое. День был долгим, но руки до сих пор помнили мягкость женского тела, сладкую тяжесть груди и податливую упругость ягодиц. Мне не терпелось сделать с женщиной то же, что с ней делал сын и его приятели, а потом каждый хозяин; но Каролина заупрямилась, попросив меня набраться терпения.

 — Не думаю, что твоя мама обрадуется, если узнает, что я тебя соблазняю, — сказала она, и я сдался. Но вознаграждение всё-таки последовало. Вечером я навестил маму и принёс ей горячие пирожки с грибами, которые сделала Каролина и которые она обожала. В благодарность мама пообещала, что уже послезавтра вернётся домой. Эта новость не могла меня не обрадовать. Но после всего пережитого за день душа моя требовала большей решительности, и тогда я поцеловал маму — поцеловал так, как сегодня меня поцеловала Каролина — ещё неумело и неловко; но мамины губы тут же поддались моему искреннему напору, она крепко обняла меня и прижала к себе. Мы были одни, и я почувствовал, как рука мамы скользнула мне под рубашку и опускается вниз. Моя плоть мгновенно отреагировала на её прикосновения.

Мама делала это совсем иначе — сосала жадно, с причмокиваниями и постанываниями, обнимая меня здоровой рукой. Я кончил в неё, но даже тогда она не отпустила меня, продолжая свои ласки. Лишь когда поблизости раздался голос Дориана, мама нехотя выпустила меня из своих объятий и помогла привести себя в порядок.

 — Ступай, — сказала она, — скоро всё изменится, обещаю тебе, любимый.

... Я уже засыпал, когда горячая ладонь накрыла мой лоб. Не открывая глаз, я почувствовал, как Каролина склонилась надо мной; чувствовал её быстрое влажное дыхание на щеке.

 — Любимый мой, — прошептала она, — единственный мой... скоро мама вернётся, и бедняжка Каролина тебе больше не будет нужна... я даже не могу приласкать тебя по-настоящему... это право твоей матери... когда-нибудь я обязательно ею стану...

Моя рука под одеялом ожила, прошлась по бархатистой женской спинке и замерла на попке. Женщина рассмеялась и шутливо щёлкнула меня по носу.

 — Ах ты, притворщик!

 — Когда мама вернётся, ты останешься с нами, — уверенно ответил я.

Каролина грустно улыбнулась.

 — Боюсь, она не потерпит конкуренции. Всё-таки Шанталь — твоя мать, а я всего лишь рабыня; у неё больше прав на твою нежность и преданность, чем у меня...

 — Всё равно! Ты остаёшься, и точка. Мама не будет против, я уверен.

Женское лицо дрогнуло.

 — Скажи... — она заколебалась, — почему ты так хочешь, чтобы я осталась. Из-за ласк? Так она умеет гораздо больше, с ней ты узнаешь настоящее наслаждение, а я... — Каролина вздохнула.

 — Я целовался с вами обеими, — ответил я, — а теперь хочу увидеть, как это делаете вы...

Женщина, похоже, потеряла дар речи. Потом снова рассмеялась — теперь уже облегчённо — вытянулась на мне, прижимая к жёсткой кровати, зашептала, обдавая лицо обжигающим шёпотом:

 — Какой ты у нас выдумщик, оказывается! А ты знаешь, что женщинам любить друг друга позволено только у лесных дев? Если кто-нибудь на заставе узнает, нас выгонят с позором...

 — И плевать! Я хочу, чтобы ты и мама были со мной, только и всего!..

 — Тогда твоё желание исполнилось, — Каролина крепко, жадно поцеловала меня, — пока я нужна тебе... пока нужна вам, я буду рядом... что бы ни случилось...

Я хотел немедленно овладеть ею, правда, весьма примерно представляя, что для этого надо делать; однако Каролина снова осадила меня.

 — Пожалуйста, любимый, не спеши... Я не хочу оспаривать право Шанталь на твою невинность. Она должна быть твоей первой женщиной. Таков закон... наш закон...

 — Чей? — растерянно переспросил я.

 — Скоро узнаешь, — с улыбкой ответила женщина и скрылась под одеялом.

Следующие два дня я был заложником Каролины. Она выпускала меня из дома только для того, чтобы проведать маму, и шла вместе со мной. Ещё мы ходили в баню. И везде — на кровати, на палатях, даже на полу — я принадлежал женщине, и везде она пила моё семя. Я тоже отведал женских соков, хотя Каролина, прежде чем пустить меня к своей малышке, страшно смущалась. Тогда-то я и увидел впервые святое святых любой женщины — бутон, сложенный из нежных, чувствительных лепестков-складочек, лоснящихся от смазки и прикрывающих беззащитное лоно; мягкие волоски слегка шевелились, когда я бережно раздвигал эти лепестки, чтобы добраться до ароматной женской мякоти, плачущей сладким соком. Каролина, казалось, не дышала, но нет-нет, и по ляжкам пробегала лёгкая дрожь. Немного ниже находилось тугое, коричнивое колечко ануса — я слышал от больших ребят, что на востоке рабынь насилуют именно туда, чтобы не плодить выродков; однако я с трудом просунул в женский зад один палец. Внутри было горячо и сухо. Каролина неожиданно заелозила попой.

 — Нет, любимый... не туда... пожалуйста...

Я не стал возражать и вернулся к влагалищу. Чтобы мне было удобнее, женщина встала на четвереньки, выпятив зад, и грудью легла на пол. Таким образом я имел доступ не только к нежным глубинам моей любовницы, но и к ягодицам (это одна из частей женского тела, которая вызывает у меня особенное восхищение и восторг).

Я не был уверен, что всё делал правильно, тем не менее эти два дня Каролина меня буквально замучила, чуть ли не со слезами умоляя вылизать её. Я быстро сдавался, она забиралась на кровать, или усаживалась на стол, или привычно укладывалась ничком на пол, и я погружался в её влажные, жаждущие любви просторы. За этим-то занятием нас и застала мама. Я так увлёкся ласками, а Каролина и вовсе находилась в полной прострации от бесконечных оргазмов, что ни я, ни она не услышали, как хлопнула дверь. Мама решила не прерывать нас: быстро раздевшись (!), она на цыпочках подкралась и прижалась ко мне. Я вздрогнул и попытался обернуться, но руки Каролины вцепились мне в волосы и снова прижали к влагалищу.

 — Нет... — томно всхлипнула женщина, — не останавливайся... прошу... умоляю...

А мама уже занялась моей собственной плотью. Я мгновенно узнал её руки — немного грубые от общения с оружием, но такие нежные и чуткие — и целиком отдался сильнейшему восторгу от близости не только моей матери, но самой прекрасной женщины в мире. Она посторонила меня. Я не сразу понял, что мама хочет делать; на моих глазах она впилась губами в сочащееся влагалище жадным засосом, старательно заработала язычком. Каролина пронзительно ввизгнула и забилась; я быстро сдался и полез помогать маме. Мама с готовностью приняла мою помощь, так что вдвоём мы довели женщину до исступления. Всхлипывая и содрогаясь в пароксизме острого наслаждения, Каролина сползла с кровати на пол. Открыв глаза, она увидела маму и жалобно улыбнулась. Мама улыбнулась, склонилась над ней и поцеловала. Потом хитро посмотрела на меня:

 — Ну-ка, признайся — ты хотел увидеть, как твоя мамочка целуется с другими тётеньками?

После всего, что со мной произошло, было глупо смущаться, тем не менее я почувствовал, как горит лицо. Мама рассмеялась и прижалась ко мне.

 — Глупый, ну чего ты засмущался? — прошептала она. — Я всё-всё сделаю, чтобы ты был счастлив!

 — Всё? — пискнул я придушенно.

 — Ага. Теперь нам больше нечего здесь делать. Тебе пора вернуться домой...

Она глянула на меня в упор.

 — Ты ведь хочешь вернуться домой?

 — С вами обеими я готов хоть в ад, — прошептал я.

Каролина ещё не до конца оправилась после сладостной пытки, которой мы её подвергли; пока она приходила в себя, мы быстро собрали необходимые в пути вещи. Я ни разу не усомнился в правильности наших действий, не думал о себе как о трусе, беглеце, дезертире... Пусть в глазах чужих мы будем ничтожествами, которым собственная жизнь дороже судьбы страны — это волновало меня меньше всего. То же, что имело значение, жило в тихих, ласковых маминых глазах, когда она, закончив сборы, стал кормить меня обедом.

Подруге она сказала:

 — Родная, это может быть очень опасно. Я не хочу, чтобы ты пострадала...

 — Замолчи! — в голосе Каролины раздалась непривычная резкость. — Ты и мальчик — всё, что у меня есть. Вы — моя семья! И я вас не отпущу. Сама знаю, что толку от меня будет немного, случись что, но если Богиня подсобит, я смогу чем-нибудь пригодится, — шагнув к маме, она взяла её лицо в ладони и поцеловала, — любовь моя, я слишком долго ждала...

 — Хорошо, — ответила мама немного смущённо и улыбнулась, — сегодня ночью отправляемся.

 — А у нас получится пробраться мимо стражи? — спросил я.

Мама потрепала меня по волосам.

 — Положись на свою мамочку, сынок, она всё сделает.

Вечером она куда-то ушла и отсутствовала достаточно долго, чтобы я извёлся от беспокойства. Каролина не отходила от меня, и мы вместе встретили вечер, а заодно и маму. Она вернулась взъерошеной и раскрасневшей, словно единолично перебила ватагу разбойников. Я не успел даже спросить, что случилось и где она пропадала — мама подлетела ко мне, стиснула в объятиях и поцеловала так, что закружилась голова. Тяжело дыша, мама перекинулась на слабо вскрикнувшую подругу.

Срывая с Каролины платье, она сбивчиво объяснила, что устроила своим подчинённым праздник и напоила их вином с подмешанным в него снотворным — зелье подействовало нескоро, и маме даже пришлось отбиваться от разгоряченных хмелем сослуживцев. Прежде чем последний из них унялся и заснул, мама была уже мокрой насквозь, и теперь, прежде чем отправляться, ей нужна была разрядка.

Она быстро получила её — виртуозно работая язычком, Каролина едва не довела маму до обморока. Я не остался в стороне и оросил мамин ротик спермой; чтобы унять волнение, я хотел овладеть ею, как мечтал уже давно, но мама вдруг заупрямилась.

 — Ешё не время, сынок, — сопела она, осторожно вырываясь из моих объятий, — потерпи немножко... завтра, когда мы будем далеко отсюда, ты сможешь делать со мной всё, что пожелаешь...

 — Прям уж всё? — не поверил я. Мама кивнула.

 — Я сделаю всё, что ты прикажешь мне, мой сладкий.

Я сдался. Когда стемнело окончательно, мы выбрались из дома (я покидал его без особого сожаления) и направились к докам. Признаться, я трусил и вздрагивал от каждого шороха... Стражников, обязанных сторожить причал, почему-то не было, впрочем, вскоре я услышал тихий пьяный храп, раздававшийся из рыбацкой лодки.

 — Тео, — прошипела мама, — где ты? Помоги...

Втроём мы столкнули лодку в реку — громкий плеск воды никого не всполошил, только издалека раздался звонкий женский смех. Каролина вместе с мешками забралась в лодку, мама велела мне следовать за ней, но я устал быть пассивным участником нашей авантюры, поэтому шлёпнул маму по попе и указал на корму. Мама поколебалась, обречённо кивнула и полезла к подруге. Я попытался развязать узел, не дающий течению мгновенно унести утлое судёнышко прочь, однако ничего не получалось — узел был завязан на славу. Тогда я выхватил кинжал, подаренный мамой на двенадцатилетие, и перерезал верёвку.

 — Сынок, — тревожно прикрикнула мама, — скорее...

С помощью вёсел они удержали лодку на месте, и я почти не замочил ног. Очень скоро застава, а с ней мои тревоги и страхи остались позади, скрывшись в ночном мраке. Ни мама, ни Каролина не выглядели подавленными из-за бегства. Не смотря на разгар весны, от воды шёл сильный холод, так что мы прижались друг к другу, сберегая тепло. Пригревшись, я начал засыпать. Над головой послышались звуки поцелуев и мамино тяжёлое дыхание; горячая рука подруги скользнула маме под платье и легла на живот — поверх моей руки. Я к тому времени уже спал.

Часть вторая

Ранним утром, затянутым туманами, мы причалили к пустынному берегу. Лодку отправили дальше — на случай погони. Ивы низко клонили оперившиеся первыми листочками головы к воде. На пяточке сырого прибрежного песка мы позавтракали, не разводя костра, и отправились даже.

Я не спрашивал, куда мы направляемся, — мне было достаточно вчерашних маминых слов о том, что мы идём домой. Где этот дом и что он из себя представляет — вопросы, волновавшие меня меньше всего. Важнее была мамина рука в моей руке, тихий шелест плащей, уютно пахнущих дымом. И всё же раз мама обмолвилась:

 — Как только доберёмся до лесных дев, сразу станет легче.

 — Лесных дев? — поражённо переспросил я. — Зачем мы идём к этим кровожадным тварям?

Мама ободряюще улыбнулась.

 — Не всему, чему нас учат, стоит доверять, сынок. Лесные девы опасны для тех, кто приходят к ним со злом и желанием разрушать. Нам их не надо бояться. Нам они очень обрадуются, вот увидишь.

Я сильно засомневался в её словах, когда нас бесшумно окружил отряд незнакомых воинов, облачённых в меха и кожу, вооружённых копьями и кинжалами. Возглавляла их молодая женщина с хищно заострёнными чертами лица и светло-русыми волосами, завязанными в конский хвост. От льда и презрения в её голосе мне стало не по себе, и я едва удержался, чтобы постыдно не спрятаться за маму и Каролину.

 — Кто вы такие и что забыли в землях лесных дев?

 — Что вы, госпожа Николь? — воскликнула мама весело, что немного не вязалось с ситуацией. — Это же я, ваша малышка Шанталь! Триста лет не виделись всего, а вы меня уже забыли?

Удивительная метаморфоза мгновенно произошла с незнакомкой. Её лицо утратило холодность и отвращение к чужакам, потеплело, и я с удивлением понял, что она гораздо моложе, чем показалось сначала — ей было лет девятнадцать, не больше...

Выронив копьё, она медленно подошла к маме и ещё неверяще взяла за руку.

 — Шанталь, — прошептала девушка и вдруг порывисто бросилась к ней на грудь. Остальные воины, оказавшиеся лесными девами, тоже опустили оружие. Девушка по имени Николь тихо всхлипнула, оторвалась от мамы и с улыбкой посмотрела на неё.

 — Я каждый день ждала, когда снова смогу тебя увидеть, — выдохнула она, — а ты сама пришла ко мне, — они поцеловались, и моё сердце едва не разорвалось от странной нежности — столько радости и благодарности было в нём. Внезапно по телу девушки пробежала сильная дрожь. Лесная дева резко отстранилась от мамы и посмотрела на меня. Вернулся соблазн юркнуть за спину Каролины.

 — Тео, правда? — широко улыбнулась Николь. — Ты же Тео, сын Шанталь, верно?

 — Д-да, — выдавил я; не дождавшись ответа, девушка буквально набросилась на меня, едва не повалив на землю, стала целовать, неразборчиво шепча (я разбирал через слово), — как же долго... то думала... вот-вот... то казалось, больше... не увижу... — горячие слёзы текли по её лицу, и я не сразу со смятением понял, что это не только её слёзы. Я стоял, заключённый в объятия девушки, растопырив руки, точно собираясь что-то ловить, но потом осторожно обнял лесную деву за крепкие плечи, под моими ладонями сразу ставшими мягкими и тёплыми.

 — Да, — прошептал я, — очень долго.

Девушка нехотя отпустила меня и повернулась к остальным.

 — Ну а вы чего ждёте? Идите, поздоровайтесь с нашим мальчиком.

Девы торопливо стянули с себя меховые шлемы, и у меня зарябило в глазах от разнообразия женской красоты, подобного россыпи драгоценных камней. Они по очереди подходили ко мне — робко, даже с опаской — ложили руки на плечи, целовали, обдавая каждая своим собственным ароматом, и говорили:

 — Здравствуй, родной, я Жизель...

Или: — Любимый, меня зовут Тайра...

Или: — Моё имя Кристан, господин...

Когда поздоровались все без исключения, мои губы горели от поцелуев. Николь тут же завладела моей рукой и объявила:

 — Сегодня устроим невиданный праздник! Как ты на это смотришь, милый?

 — Н-неплохо, — выдавил я из себя, — мы с радостью будем гостями...

 — Что? — девушка крепко сжала мою ладонь. — Ты здесь не гость, ты — полноправный хозяин!

 — О! — только и нашёл я что сказать.

До селения дев мы шли всё утро. Вокруг вставал дикий лес, прекрасный в своей первозданности и нетронутости, тем не менее женщины умудрялись находить невидимые тропы, по которым вели нас.

Селение оказалось не чета заставе — около дюжины шатров, теснящихся к центральному костру. Нас встречало всё селение — даже не представляю, как девы узнали о нашем появлении. Мне стало страшно при мысли, что каждая из красавиц тоже будет целовать меня. Лесные девы действительно были красивы — каждая на свой неповторимый манер — и я не мог понять, почему, когда они смотрят на меня, в их глазах загорается безграничная нежность и преданность. Непонимание рождало страх. Я не должен быть здесь, меня с кем-то перепутали.

 — Сегодня счастливейший день, мои возлюбленные! — объявила Николь. — Наше ожидание закончилось! Наш мальчик... — её голос вдруг сорвался, но девушка быстро собралась. — Тео снова с нами...

Она ещё не закончила, а лесные девы взорвались радостными криками и плачем. И снова одна за другой они подходили ко мне, прижимались, ища что-то в моих глазах, и, поцеловав, называли свои имена. Ни одна из них не была чужой и незнакомой: каждый поцелуй что-то будил во мне и требовал отклика. День был в самом разгаре, когда последняя из дев — наголо стриженая мулатка, не смотря на прохладную погоду, одетая в короткую тунику из белоснежного шёлка, под которым проступали тугие женские формы — Палома — поцеловала и отпустила меня. Николь, всё это время задумчиво играющая с маминой грудью, спохватилась и виновато улыбнулась:

 — Прости нас, любимый. Мы так рады твоему возвращению... Ты голоден?

 — Немного, — признался я. По правде, живот начало подводить около часа назад. Девушка потянула нас за собой и привела в один из шатров, ничем не отличающийся от других. Внутри было тепло от жаровни и толстых одеял, брошенных на холодную землю. Мама потянула меня вниз, и я послушно сел, давая отдых натруженным ногам. Оставив нас втроём, Николь тут же выскользнула наружу. Я шумно вздохнул.

 — Не волнуйся, — шепнула Каролина, — здесь тебя никто не обидит...

 — Я уже понял, — устало усмехнулся я, — но почему они так ко мне относятся? Ведь видят же в первый раз в жизни?

 — Ну, не совсем, — улыбнулась мама, — скажем так, здесь нет ни одной женщины, с которой ты не связан кровным родством.

 — Что? — вскинулся я. — Как это?

 — Глупая, — нахмурилась Каролина, — перестань мучить мальчика, расскажи ему...

 — Не стоит спешить, — ответила мама, снимая рубашку; я тут же жадно впился губами в мягкую полноту, — ох, сынок...

Я хотел напомнить ей о вчерашнем обещании, но тут вернулась Николь, неся накрытый поднос, от которого шёл такой дух, что я мигом забыл обо всём остальном. Еда была простой и вкусной.

 — Кушайте, — улыбнулась девушка. Потом она посмотрела на мамину грудь, и её взгляд затуманился. — И... отдыхайте.

 — Останьтесь

с нами, — ответно улыбнулась мама.

 — У меня есть ещё дела, — ответила Николь, — но я загляну попозже. Если что понадобится, просите — не стесняйтесь...

Она попятилась к выходу, изображая острое нежелание уходить. Мама послала ей воздушный поцелуй; когда за Николь закрылась щель, Каролина недовольно произнесла:

 — Всего-то триста лет не виделись, а она по-прежнему пускает слюнки на твои прелести.

Мама весело рассмеялась и стала словно моей ровесницей. Мы поели, потом я блаженно вытянулся на тёплых одеялах и закрыл глаза. Мама и Каролина легли рядом, разговаривая шёпотом. Я очень скоро потерял нить их разговора, а ещё через мгновение уснул. Проспал до вечера и проснулся с тяжёлой головой, окружённый тёплыми сумерками. На мгновение вспыхнул в сердце запоздалый страх, но его быстро вытеснило облегчение, когда я вспомнил, где нахожусь, вспомнил преданность в женских глазах. Если здесь мне что-то угрожает, значит, нигде в мире я не найду безопасного места.

Ни мамы, ни Каролины рядом не было. Одиночество никогда не пугало меня, но сейчас я невыносимо захотел, чтобы рядом кто-нибудь был. Я вышел из шатра. Уже темнело. Уже вовсю полыхал огромный костёр, взмывая к темнеющим небесам разноцветными крылами, рассыпающимися яркими искрами. Меня увидели, взяли за руки и потянули к огню. Одна из лесных дев — невысокая, хрупкая шатенка с точёным личиком (из тех, у кого кровь в теле не красная, а голубая) — обняла меня и поцеловала. Когда я сел возле костра, Оксана прижалась щекой к моему виску и прошептала:

 — Ничего... если я так посижу?

 — Нет-нет, — ответил я, — всё в порядке... я не против...

Она улыбнулась. Её улыбка стала шире, когда я робко просунул руку под плащ и коснулся её груди. Под тёплым, шерстяным плащом, который можно использовать как одеяло, женщина была обнажённой, и я чуть не задохнулся от восхищения — таким нежным и шелковистым было её тело.

 — Трогай меня, не бойся, — выдохнула лесная дева, — ты можешь делать со мной всё, что пожелаешь, я в полной твоей власти...

Рядом раздались торопливые шаги, и по-детски тонкий голосок торопливо произнёс:

 — Господин, ваша мама просила вас прийти...

Я быстро взглянул на Оксану. Она ласково погладила меня по лицу.

 — Ступай, родной. Сегодня ты принадлежишь Шанталь, но завтра... и потом... ты — наш!

Когда я вернулся в шатёр, мама сидела возле жаровни, закутавшись в плащ. Я сел рядом и обнял её за плечи. Мама благодарно прижалась ко мне и задрожала.

 — Замёрзла? — спросил я.

 — Немного, — ответила она, — а ты как? Привык?

 — Не совсем ещё. Ты всегда была со мной, всегда любила... а теперь меня любит почти полсотни таких красавиц, что становится страшно.

 — Не бойся, глупый! Мы — дочери Лилит, для нас любить тебя такая же естественность, что для тебя дышать. Просто пей нашу любовь, живи ею — и мы будем счастливы...

Она резким движением сбросила плащ и оказалась полностью голой — как любой из ночей, только теперь я уже мог не сдерживать себя: сейчас мама принадлежала мне целиком, и никакие запреты и законы не могли помешать нам вернуть неразрывный союз матери и дитя... Мама поцеловала меня — не так, как целовала обычно, не как сына, но как мужа, как возлюбленного, как хозяина. Она стала торопливо стягивать с меня одежду, награждая поцелуем каждый освобождённый от прикрытия участок тела. Наконец, нас более ничто не разделяет. Осталось сделать последний шаг, чтобы снова стать одним. И мы его сделали. И я... И она...

Мама легла на спину, широко разведя в стороны колени, и я вернулся в её лоно, откуда был незаконно вырван. Не встречая ни малейшего сопротивления, я восстанавливал разрушенную гармонию. Лишь раз мама громко вскрикнула, и я, решив, что делаю больно, хотел немедленно остановиться. Но она уже вцепилась в меня, не желая отпускать. Я вошёл во всю длину и замер, вытянувшись на мягкой, покорной маме. Не было бешеного совокупления, не было вычурных ласк. Слившись в единое целое, мы просто лежали и наслаждались нашим единением. Я думал, в нём больше нет мест для кого бы то ни было, но когда вошла Николь, это не внесло диссонанса и не помешало нам. В темноте она быстро разделась и легла рядом. Я почувствовал её руку на своём лице, вскоре сменившуюся губами. Несколько восхитительных минут мама и Николь делили меня между собой, потом девушка с неменьшим желанием набросилась на мамин ротик. Мама снова вскрикнула, я почувствовал, как по её телу пробегает дрожь, а внутри вдруг стало горячо-горячо...

 — Кончила? — шепнул я в темноту. Мама прижалась к моей щеке горящим от стыда и сладкой муки лицом и кивнула. Всё было новым, непривычным, пугающим... Знакомая слабость в основании позвоночника вдруг превратилась в яростный пожар, и я, не сдерживаясь, застонал; казалось, я буду изливаться в мамины глубины, пока во мне не останется ни капли. Мама запищала от восторга и боли и прижала мою голову к своей груди. Каждый удар родного сердца — как рождение звезды на ночном небе...

Рядом нетерпеливо завозилась Николь — она больше не была чужой. Тихо засмеявшись, мама притянула её к нам. Глаза уже привыкли к темноте, так что я мог оценить красоту их поцелуя, уже ничем не сдерживаемого, свободного и прекрасного.

 — Госпожа, — тяжело дыша, позвала мама, — господин... любите вашу малышку... делайте с ней что захотите... я в вашей власти...

Снаружи неслышно цвела ночь... Беззвучно цвела наша любовь... Сплетались пальцы, чтобы больше не разжиматься и не отпускать... Сплетались тела, чтобы растворяться друг в друге и забыть о существовании разлук, болей, печалей... Когда сил совсем не осталось, они рассказали мне, что давным-давно жил на земле крошка-ангелочек, которого люди ненавидили и боялись, сами не зная, за что; его гнали отовсюду, никто не желал подать ему руку или утешить. Только один человек впустил ангелочка — не только в свой дом, но и в своё сердце. Окружающие решили, что человек этот безумен, а значит, опасен. Его схватили, пытали, заставляя отречься от ангелочка, но как человек мог поступить так с той, чья жизнь теперь цвела в его груди. Человек остался верен ангелочку, своей богине, и умер. Напоенный его кровью, ангелочек жестоко отомстил убийцам, показав, что боялись его всё же недаром. Милосердная Богиня вернула ему человека, и он нарёк ангела Лилит, что значит «Дарующая жизнь ночью». Лилит заключил возлюбленного в объятия, но их единение не может длиться вечно, человек должен возвращаться на землю.

 — И тогда Лилит сотворил нас, — шептала Николь, ласково приглаживая мои встопорощенные волосы, — здесь, на земле, мы должны заботиться о нашем мальчике, его счастье для нас — это смысл всего нашего существования. Кто-то из нас становится его мамой, а другие приходят потом, чтобы напоить его своей любовью. И для нас нет большего наслаждения, чем знать, что возлюбленный счастлив и доволен.

 — Э-это я?... — поражённо прошептал я.

 — Да, — девушка ненадолго приникла к моим губам и вскоре уступила место маме. Я жадно пил её тёплое дыхание, чувствуя, как тело снова просыпается для ласк и любви.

 — Раз в тысячу лет, — шептала мама, лаская пальцами пробудившуюся плоть, — мы собираемся вместе и бросаем жребий. Ту, кому он выпадает, оплодотворяют железные псы... О, они любят её в течении нескольких дней, не щадя своей рабыни, и сперма их так же густа и вкусна... Пока ты не родишься, это непередаваемое наслаждение — ощущать тебя в себе, ощущать наше единство. Но и после рождения ты принадлежишь только своей матери, и никто, даже Лилит, не имеет на тебя права. И только, вкусив твою невинность, она должна впустить к тебе других дочерей. Таков наш закон...

Я быстрыми, судорожными толчками излился ей в ладонь. Мама стала жадно слизывать семя, а Николь, точно истомлённый жаждой путник, припала к моим губам.

 — Приказывай, любимый мой, — простонала она сквозь поцелуй, — мы сделаем всё, что ты прикажешь! Прикажи убить себя, и я с радостью всажу в свою грудь меч, прикажи отдаться грубому, жестокому мужлану, и он испустит дух, кончая в меня без передышки. Прошу, мальчик мой, единственный мой, родной, что мне сделать?

 — Просто будь со мной, — выдохнул я, — и другим передай. Если всё так, как ты говоришь... если это правда, я хочу, чтобы вы всегда были со мной. Ни одну не отпущу, поняла?

 — Да, возлюбленный.

 — Тогда ещё... отныне обращаться ко мне только «хозяин»! — последнее я выпалил в шутку, но Николь и мама, похоже, так не считали. Они вместе поцеловали меня, так что я почувствовал, как душа покидает тело.

 — Хорошо, хозяин, — сказала мама с улыбкой, — вы позволите вашим рабыням ещё раз доставить вам удовольствие?

Е-mаil автора: mr.tchеrеp2012@yаndеx.ru