— Ну, знаешь, иногда такое случается, мужчины уходят от женщин, женщины уходят от мужчин. Любовь странная шутка. Именно шутка, а не штука, я ничего не перепутал. Просто не все женщины и мужчины понимают это, там где стоит просто улыбнуться, они устраивают сцену, ругаются, бьют посуду, грозят друг другу, иногда даже дерутся. Мы же не будем с тобой драться, а солнышко... Зачем? Тем более после всего, что между нами было. Прими наше расставание как должное, как свершившийся факт, как неизбежную точку во всех человеческих взаимоотношений и улыбнись же ты, наконец. Оглянись, какая замечательная вокруг погода, солнышко так и светит, птички поют, отдыхающие блаженствуют, жизнь продолжается... а солнышко... улыбнись.

Я подмигнул, выпустил носом струйки сизого дыма, взглянул на Настю, сидевшую напротив меня, за столиком, одного из многочисленных кафе на свежем воздухе, которых так много в этом курортном городе. Настя после этих моих слов казалась, выпущенных с той же легкостью изо рта, как и струйки дыма из носа, была не жива, не мертва. Ее и без того большие глаза, теперь казалось, были просто огромны и смотрели на меня, то ли с испугом, то ли с отчаянием; было хорошо заметно, что радоваться жизни, в связи с нашим расставанием, и моими откровениями по этому поводу, она не собирается. У ней был, довольно жалкий вид, — вид щенка, выставленного за дверь недобрым хозяином!

 — Да улыбнись же ты, не делай из этого трагедии, мы же с тобой ни Ромео и Джульетта, а жизнь это вовсе не Шекспир, — вновь, было, начал я.

Настя молчала.

Я взял со столика большую кружку пива, сделал приличный глоток, (это холодное, чешское пиво, этим знойным, июльским днем, было как не когда великолепно) продолжил:

 — Да я тебя любил, да мы спали вместе, нам было интересно друг с другом, и в плане секса и в плане общения, у нас было много общих с тобой интересов, к тому же ты всегда отлично готовила. Если ты думаешь сейчас, что я смогу забыть вкус твоего фаршированного перца, то ты глубоко ошибаешься, поверь мне на слово, его всегда, мне будет нахватать...

 — Неужели тебе совсем не жалко, — неожиданно и резко оборвала меня Настя, — совсем, совсем, не жалко?!

 — О только не это... ни начинай всего этого, пожалуйста, — покачал головой я, — почему все женщины при расставании начинают теребить мужчине душу, требовать жалости к себе? Вот, ты мне скажи, тебе, меня сейчас не жалко? Или, ты думаешь, говорить тебе, все это, доставляет мне большое удовольствие. Нет, мне сейчас нелегко, совсем нелегко, поверь мне, я ведь не какой-то там садист.

 — Да я не о себе говорю.

Я огляделся по сторонам, рядом за столиком, по правую руку от меня сидел мужчина близкий к преклонному возрасту, что впрочем, не мешало носить ему, ни белую панаму, ни короткие бриджи; чуть левее, молодая семейная пара, с отпрысками, мальчиками близнецами, лет семи; также здесь присутствовала некая одинокая женщина лет тридцати, симпатичная и какая-то по русскому очень грустная, больше же в кафе некого не было. Кажется, нас ни кто не слушал.

 — А о чем ты сейчас говоришь? — развернулся я к Насте

 — А сексе разумеется.

 — А сексе?

Настя протянула руку взяла со столика пачку моих сигарет, и после того как закурила одну из них, снова продолжила:

 — Именно, а сексе. Ты разве не будешь вспоминать всех наших забавных, сексуальных развлечений. Не будешь сожалеть о том, что эта эротическая сказка закончилась раз и навсегда.

 — Ну...

 — Скажи мне, сколько на свете есть женщин способных вытерпеть все твои сексуальные причуды?

 — Ну, знаешь...

Вытерпеть мужчину, который не может пройти мимо секс шопа, чтобы не заглянуть в его гостеприимные двери и не купить какой ни будь новый фантасмагорический причиндал. Вытерпеть мужчину, который хранит в своем шкафе для одежды, целый сказочный гардероб, но вовсе не как воспоминание о своем счастливом детстве. Там у нас и костюм снегурочки, и монашки, красной шапочки, и Робин Гуда, ну и конечно, белое, кружевное, свадебное платье, куда же нам без него. А зачем? А затем, что наш милый мальчик Миша, примерный гражданин, добропорядочный налогоплательщик, и прочие, по совместительству еще и маленький извращенец, который просто не может спокойно заснуть до тех пор, пока его девушка не наденет, на себя что ни будь этакое и не устроит ему маленький, эротический праздник... Буратино блин!

 — Тиши, тиши, здесь же люди, а у людей есть уши, никому из них не следует знать, чем мы с тобой занимаемся по ночам.

 — Нет, я все скажу, пусть слушают, если хотят, или вставят себе в уши вату, как это делали ночами наши соседи по лестничной клетке.

Я бросил взгляд на мужчину в белой панаме, тот усердно делал вид, что не слышит нашего с Настей разговора, также как и я пьет пиво, покусывает хвост сушеной тарани, и как бы, даже не без азарта поглядывает в сторону одинокой тридцатилетней женщины. Но его возраст, плюс белая панама, плюс короткие бриджи, — все это внушало мне некоторые, смутные подозрения.

 — И так, — продолжала Настя, словно не замечая моих теперешних забот, — тебе не будет жалко всех наших сексуальных забав, наших эротических практик.

 — Ой, Настя...

 — Помнишь, как мы с тобой любили нашу маленькую, но уютную ванну, ее прохладное дно и горячий поток. Океаны нашей безбрежной, и такой порочной любви! Ты ведь обожал делать это воде. Мы садились в ней, напротив друг друга, теплая, горячая вода, омывала, наши молодые и нагие тела, а мы делали это ногами, смотря друг другу прямо в глаза, и видя, как изменяются выражения наших лиц при контакте. В то время как большой палец твоей ступни терся об мою киску, стремясь заглянуть поглубже внутрь, моя ступня ложилась тебе на мошонку, другую же, я, как правило, ставила тебе на грудь; ты подносил ее к своим губам, вытягивал свой язычок, и забавлялся с моими пальчиками. Ты не упускал возможности обсосать их всех, а я почувствовать как в это время под моей ступней и вширь, и высь растет твой бравый и гордый полковник. А помнишь наш буль, буль, буль. Так, ты сам, это кажется, называл.

 — О, Настя ты беспощадна, не гноби душу, не сыпь мне соль на рану.

 — А как на счет наших оральных ласк под горячим душем. Я закрывала глаза, садилась перед тобой на коленях, и, обняв твои ноги, в слепую искала твой возбужденный орган. Сверху на меня обрушивался целый водопад, в ушах стоял неповторимый гул, как эхо далекого океана, а мой рот в слепую находил и ласкал твой член, точно тот был сладкой и твердой морковкой... ням-ням. Я касалась раздвоенной головки губами, вываливала свой язычок: толстый и длинный свисающий самого подбородка. Как ты сам не раз говорил о нем самый маниакальный язычок во всей необъятной вселенной. И усердно принималась за работу, стремясь вылезать все то, что только можно было вылезать и даже то, что вылезать было нельзя, твое тело было для меня холстом, я художницей а мой собственный язык ее ловкой и умелой кистью. Признаться честно на меня в эти моменты что сваливалась, ну помимо душевой воды естественно, толи вдохновенье, толи кураж, а толи сексуальное помешательство. Я поднимала твой вздутый от возбуждения и изогнутый по форме член к верху, так чтобы он, не мешал мне работать. А сама, изловчившись, заглядывала тебе между ног. Мой носик утыкался тебе в мошонку, а мой язычок полировал промежность, между твоим анусом и твоими же собственными свисшими к низу яйцами.

 — Настя, Настя, что за пошлые выражения.

 — Я начинала свое долгое и томительное путешествие оттуда, — с дорожки твердых, коротких, слипшихся от воды волос, они щекотали меня, лезли в нос, заглядывали в ноздри, затем переходила на мошонку, которая к тому моменту твердела, и напоминала уже теннисный мячик. Кончик моего языка проходил аккурат меж двух твоих вытянутых яичек. Как скульптор чувствует на ощупь форму глины, так и мой язык за долгое время изучил каждый миллиметр твоего схоронившегося под кожей ландшафта. Обработав их он уходил дальше, и начиная с основанья ствола твоего члена медленно полз к головки, большой, темной, такой возбужденной. Пройдя не раз по кругу, на смыке кожи, и нежной плоти язычком, как следует обработав уздечку, я всасывала удлиненную головку в себя, а вслед за ней, чуть пососав, и хорошенько раскрыв ротик при этом, заглатывала весь член целиком, — все восемнадцать сантиметров твоей крайней плоти. Я была как та маленькая беззащитная рыбка, попавшаяся на крючок своей неизбежности. Ты помнишь эти мгновенья роскошного отсоса?

 — О солнышко...

 — Я постоянна меняла темп, то делая это быстро, то напротив медленней, почти лениво. Когда же я чувствовала что тебе не вмоготу, и гейзер вот, вот вырвется на свободу, я пальцами руки вжималась в твое тело, в районе между анусом и мошонкой, перекрывая тем самым дорогу, расплавленному как магма, потоку. Затем, выудив изо рта, твою хорошо отполированную и раскрасневшуюся игрушку я убирала и руку. В следующий момент из тебя хлыстала как из прорванного крана, (раз струйка, два струйка, три струйка) и казалось, этому сперма-помешательству не будит конца. Густое и липкое семя покрывала мое лицо, застывала на губах, свисала с подбородка, медленно капала на коленки, но уносилось вскоре вниз подхваченное потоком горячей, душевой воды.

Я бросил взгляд на мужчину в панаме. Панама к этому моменту уже лежала на столе, а он сам, откинувшись на спинку пластикового кресла, носовым платком усердно, обтирал взмокший от пота лоб. — Зной жаркого дня, или он все же, слышал, — промелькнуло в моей голове. Настя же безразличная к моему смущению, продолжала:

Я не давала тебе долгой передышки, — твое блаженство длились только секунды, затем жестко взяв тебя за волосы, я заставляла тебя склониться передо мной на коленях. Ты был так беззащитно, наивно, послушен. Ты вел себя как податливая шлюшка. Ты был готов на все. За время нашего проживания вместе, я видела тебя в разных ролях: монаха доминиканца, Робин Гуда и прочие, что ждать еще, если ты живешь под одной крышей с фетишистом, но роль сладкой, безотказной шлюшки, как ни какая шла к твоему лицу. Ведь тогда ты вовсе не играл, ты жил этим, ты был тем, кто ты есть на самом деле, а именно подлизой. Как же ты забавно и смачно чмокал, от нахлынувшего удовольствия, тогда, когда всасывался мне между ног.

 — Ну, знаешь...

 — А наши ночи, наши игры, наши прятки под одеялом, все эти кошки мышки, разве тебе ни будет, не хватать твоей ласковой и игривой кошечки, когда вечерами ты будишь возвращаться в свою опустевшую квартиру, садиться напротив телевизора, есть Доширак, и смотреть очередную серию какого ни будь нудного сериала. Есть Доширак, смотреть сериалы, мастурбировать и вспоминать!

 — Мастурбировать и вспоминать?

 — Да, да. А чем же еще тебе останется заниматься, только этим. Знаешь, как в песенке поется, — мистер Дрочь, мистер Дрочь, — и эта беда у нас целую ночь. Звучит жестоко конечно но...

Помнишь, ты купил мне свадебное платье? Ты потратил на него кучу денег, как же оно была красиво. Любая девушка мечтает, когда-нибудь примереть на себе такое платье. Но только не в той роли, в которую ты меня заставил в нем играть. Любая девушка на моем месте, знай, она, для каких целей оно тебе понадобилось, убила бы тебя, тот час сковородкой. Но я одело его для тебя, скрепя сердцем, но все же одела, а ты взял в руки вазелин, и мы делали это жестко, грубо перед нашим большим зеркалом. Смотря в него, видя наши отражения, — чувствуя друг друга, так близко, как собственно некогда.

 — О, Настенька, ты права, я сущий мерзавец!

Трусики на щиколотках, кружевной подол на спине, а твой жесткий и несытный член в моей изнеженной и непривыкшей к плохому обращению попке! Невеста и матерый извращенец это была твоей любимой игрой. Ты загибал меня, задирал ногу, ставил ступню на тумбочку и... волны, волны... попе больно... х... огромный... ай я ай.

Я скосил взгляд на мужчину: панама уже была на нем, а вот пальцы кисти лежали на поверхности стола, и нервно отбивали по ней барабанной дробью.

 — Помнишь наш последний Новый год, я хотела отметить его с мамой, это ведь нормально, отмечать этот праздник, в кругу близких тебе людей, но нет, какая мама, ты настоял на том, чтобы отмечать его дома, в компании трех проституток. Есть такая новогодняя услуга, называется, три снегурочки и хлыст. Ты воспользовался ею.

 — Да, да этот последний Новый год, этот маленький, веселый праздник мне его точно не забыть.

 — Я навсегда запомню этот день, и лица этих девушек, когда они впервые увидели тебя, — гостеприимного хозяина на пороге своего дома. У тебя был отличный прикид, он сошел бы для любого порно-маскарада: верхняя часть от смокинга, черная бабочка, натянутая на голую шею, пушистые кроличьи ушки, крепившиеся на твоей голове с помощи резинки, ну и конечно дымящая сигара, куда ж без нее, торчащая из твоего рта. Ты был просто бесподобен! Маленький, похотливый кролик с замашками джентельмэна и вялой морковкой свисающей между ног. Одного твоего вида была достаточно, чтобы девушки просекли, что этой новогодней ночью им сладко не будит, а ведь бедняжки, они по роду своей деятельности насмотрелись на многое.

Сначала мы все, вместе взявшись за руки, водили вокруг елочки хоровод. Твоя морковка болталась между ног, а девушки показывали тебе голые попы. Потом девушки, задрав до груди подолы, рассказывали нам веселые стишки заученные наизусть. Сначала, стишки нам рассказывал рыжий треугольник, затем треугольник чуть по светлей, наконец, черный как оперенье ворона с поблескивающим пирсингом, меж густых но коротких волос. Три лобка и поэзия это было очень сентиментально. А затем...

 — Не надо Настя, пожалуйста.

 — А затем ты, выстроил девушек в ряд, заставил согнуться, а сам взял в руки хлыст. Ты ходил, взад вперед, заложа за спину руки, вдоль трех аппетитных и смотрящих на тебя задниц, и цитировал им собственную пьесу.

 — Да это нормально, я же творческий человек.

 — Ты зачитывал им монолог грешницы в аду! Ты ходил взад вперед, сжимая за спиной хлыст, и читал проституткам, потусторонним голосом, — голосом из преисподние, монолог шлюхи попавшей за прегрешение в АД! Я как сейчас помню эту картину: ты, легкая музыка, три голых попы виляющих в унисон с ней, и твои громкие рвущие тишину пространство фразы ну типа: Боль, и только боль, теперь достались мне — и задница моя, как будто бы в огне. Видел бы ты их лица. Бедные девочки думали, что попали в логово маньяка! Когда все нормальные люди пили шампанское и загадывали желания, ты устраивал оргию с элементами фарса, заставив меня послушно исполнять роль зрителя, а девушек роль твоих жертв.

 — Это было всего на всего забавной игрой.

 — Ну, поначалу девушки об этом не знали.

Ты думаешь приятно всю ночь напролет наблюдать, за тем как твой собственный парень одну за другой обхаживает трех красоток да еще в таких как назло красивых костюмах.

 — Не вредничай, и не строй из себя недотрогу ты ведь присоединялась к нашей милой игре.

 — А что мне оставалась делать, мастурбировать, пить шампанское и смотреть в три часа ночи фильмы Заумана Кинга по НТВ?

 — Послушай Настенька, я мерзавец, я грешник, ты права, я знаю это и сам. Но ведь у меня помимо недостатков были еще и достоинства...

 — Да были и есть, — одно, между ног, но, между прочим, оно не настолько огромно, как ты сам,

наверное, о нем думаешь.

 — А, ты жестока!

 — Это я жестока. А ты не был жесток, когда однажды приперся домой, с этой, как ее звали... Машей, — девушкой с пирсингом в ноздре и с глазалином в кармане. Ее вид так и говорил мне: хиппи живы, хиппи есть, хиппи будут жить! Вы сидели на кухни как два обкуренных поросенка и наперебой рассказывали мне, а достоинствах свободной любви.

 — Но это ведь была так давно, не знаю, зачем ты вообще вспомнила об этой истории.

 — Как же я могу забыть тот день, когда я впервые увидела твое истинное лицо.

 — Но в итоги тебе ведь понравилась, — усмехнулся я, — по крайней мере свой оргазм ты получила.

В этом смысле да, — и она, и ты оказались отличными подлизами, не которые люди вытворяют по обкурке такое.

 — Ну, знаешь...

 — Помнишь, — видимо окончательно поймав кураж, продолжала Настенька, — как я заходила в уборную, специально оставляя для тебя дверь чуть приоткрытой. В то время как я стягивала с себя трусики, — свои розовые, полупрозрачные трусики, так к месту расшитые клубничкой, твоя тихая тень подползала к двери. Широко раздвинув ножки, я садилась на унитаз, а в это время твой зеленый глаз заглядывал в узкий проем. Ты там сидел как партизан в засаде. Я стягивала бретельки шелкового пеньюара, обнажала свою не большую, но хорошо очерченную грудь, смотрящую к верху, не большими, коричневыми сосками.

Стояла тишина, и лишь твое горячее и прерывистое дыхание изредка прерывала ее.

Я обсасывала пальчики левой, и правой кисти, а увлажнив их, трогала свою грудь. Нежные соски моментально твердели от прильнувшей к ним крови и возбуждения, когда я своими пальчиками пощипывала и оттягивала их. Одна рука игралась с грудью, другая опускалась в мрачный лес, разросшийся и густой, — в лес в котором твой любопытный нос всегда считал, за счастье ненароком заблудится. Розовые ноготки терялись в тонких, черных, волнистых волосках геометрически правильного треугольника. Я задирала одну ногу, ставила ступню на обод унитаза с тем расчетом, чтобы ты мог разглядеть все мое, самое сокровенное. Всю непритязательность моей кошечки, вялость половый губ, слегка сморщенный гребешок клитора, нежную и сочную прорезь половой устрицы, ласковой, и сочащейся, казалось бы созданной для любви.

 — О, о, о...

 — Ну, этим ты не выразишь то, что ты тогда чувствовал. Маленькая и порочная девочка, — я, делала с тобой то, что не смогла бы сделать и Виагра с детородным органом импотента. Я трахала саму себя, на твоих глазах, а твой мистер возбужденный, отягощенный массивной головкой уже заглядывал в узкий проем.

Ты терпел, сколько мог, смотрел, пускал слюну, — временами хватался за х... , но все же терпел. Но даже ты не выдерживал когда я, закатив глаза и откинувшись назад, на кафельную плитку стены, расслаблялась окончательно. Расслаблялась, так, как может позволить себе ну только очень плохая девочка. Ты помнишь этот журчащий звук нарушавший тишину пространство, ты помнишь этот золотой и пенистый фонтанчик, хлеставший из моей промежности, все эти золотые, манящие капли, вобравшие в себя все блики электрического света, и сводившие тебя сума. Я писала а ты смотрел и слушал.

Дождавшись момента, когда волшебный источник иссякнет, ты, молча помахивая из стороны в сторону членов в бегал в уборную садился передо мной на колени и, обхватив меня за талию носом входил в манящую и хорошо увлажненную даль, — очередной раз наверно тысячный в своей жизни. Ты работал язычком, губами и шаловливыми пальчиками, ты лизал мою киску, а пальцем руки, по кругу, буквально втирался в мой задний проход. А я сидела и наблюдала за своей маленькой и безотказной шлюшкой.

Настя замолчала и с каким-то пугающим хладнокровием свойственным некоторым девушкам в моменты своего триумфа, молча, уставилось на меня. Я притянул губам кружку, сделал глоток (это чешское, темное пиво было как никогда, теплым и кислым в этот солнечный, летний день) после же открыл рот:

 — Я вот сижу сейчас и думаю, — начал я, почесывая затылок, — а не поторопились мы с тобой Настька ставить точку. Знаешь некоторые мужчины, и женщины постоянно, куда-то торопятся. Им все неймется: одних не устраивает это, других, понимаешь ли не устраивает то, — думают самые умные, а ведут себя ну в точности как дети. Но мы же не такие, природа не отказала нам обоим в здравомыслие. Да и жизнь, знаешь ли, сложная штука, это тебе по аналогии, не два пальца обмочить, а люди ведь не игрушки в руках времени и судьбы, ни бездушные манекены. Нет, отнюдь, нет! Так вот что я думаю, как ты сама считаешь: а не поехать ли нам с тобой сейчас домой и не устроить ли нам маленький праздник. Сначала конечно заедим к Ашоту на рынок, купим у него нашего любимого домашнего вина, потом...

 — Заткнись, — звенящим от холода, голоском оборвала меня Настя, — Заткнись и смотри.

 — Чо, заткнутся, чо, смотреть, — улыбаясь, тупо пробормотал я.

 — Заткнись и смотри, как я готовлю твой любимый фаршированный перец, — заговорщическим тоном прошептала Настенька.

Совершено ничего не понимая, я откинулся на спинку стула и уставился на свою девушку. Она чуть помедлив, выдержав паузу, подалась вперед, и найдя опору в поверхности стола локотками, пальчиками руки толкнула в мою сторону пачку сигарет, та пролетев по поверхности свалилась под стол в районе моих ног.

 — Глупый фокус, — негодующи, процедил я, — и нагнулся под стол за пачкой.

В этот момент, ножки Насти скорее как по волшебству, нежели просто по случайному совпадению разошлись по сторонам.

Я вздрогнул, замер, и побледнел, под короткой юбочкой в цветочек, — фиалку, ни чего не было. То есть, конечно, кое-что было, и больше того, теперь смотрело на меня из-под хауса, черных, блестящих волос. В следующее мгновенье под столом показалась Настина ручка, окольцованные серебром пальчики ушли вниз под лобок, взялись за клитор, затеребили вялый гребешок, затем раздвинули вздутые и темные створки. Половая розочка, окаймленная волосом, влажная, словно покрытая капельками росы смотрела на меня прямо в лицо. Я сглотнул, неловко дернулся, ударился затылком об внутреннюю поверхность стола, где-то надо мной, что-то громыхнуло, а в следующее мгновенье я уже чувствовал пиво, льющееся мне за шиворот рубашки.

Не буду упоминать, что бурчал я себе под нос выбираясь из под стола наружу, но скажу, что к тому моменту моя подружка уже стояла на ногах

 — Прощай, — сказала она, — и быстро, быстро, застучала по брусчатки каблучками.

 — Куда ты, — окликнул я ее, — пытаясь, в тоже отряхнутся от липкого пива.

 — Прощай, — вновь повторила она, — так больше и, не показав мне своего лица.

 — Но... — я почесал затылок, — но Настя разве тебе меня не жалко, совсем, совсем не жалко, — крикнул я вслед, но вместо ее голоса услышал совсем другой:

 — Идиот, идиот! — Мужичок в белой панаме и коротких бриджах поднялся с места, и бросив на меня тот еще, — косой взгляд, бросился вслед за Настенькой. — Девушка постойте, — кричал он ей, улыбаясь и приветливо помахивая панамой.

 — Ну, знаете... — Продефилировала мимо меня молодая, супружеская пара.

 — Мам, а мам, я тоже хочу снегурочек на следующий новый год, — дергал за руку свою мать один из мальчуганов. — И чтоб стишки читали и чтобы в костюмах красивых были и...

 — Если это когда-нибудь случиться, — оборвала сына мать, — я не посмотрю на то, что ты мой сын, придушу собственными руками.

Вслед за ними мимо меня прошла и симпатичная, тридцатилетняя женщина.

 — Знаете, — сказала она, поравнявшись со мной и саркастически улыбнувшись при этом, — мастурбировать и вспоминать, это не так весело, как это может вам сейчас показаться. Поверьте мне на слово, я ведь я сама хорошо об этом знаю.

Женщина удалилась. Кафе опустело. Я завалился на стул, вытащил из пачки сигарету, закурил ее.

Мастурбировать и вспоминать, — снова и снова приносилась в моей голове.

Е-mаil автора: krоlikpо1@rаmblеr.ru