День не задался с самого утра. Накануне Савва отмечал на работе свой день рождения. В подарок от коллег он получил навороченный японский будильник. Незамедлительно были проведены испытания. Будильник — футуристический гэджит кислотно-лимонного цвета — демонстрировал разнообразные чудеса, заложенные в него изощренным технологическим умом: выдавал оглушительные полифонические мелодии, вибрировал как сумасшедший, подпрыгивал, мигал и громко кукарекал, включал сирену и яркий прожектор. Разве что не сцал кипятком и не делал клиенту харакири. Но и без попытки харакири было очевидно, что он способен поднять на ноги любого человека в любом состоянии кроме, быть может, одного исключения — если тот был трупом. Будильник стоил каких-то бешеных бабок, а основным спонсором, как намекнули Савве, была его начальница Клаудиа Штольц.

Подарок был со смыслом. Савва, попавший после окончания провинциального университета в глубинке России в московский филиал известной немецкой фирмы после зубодробительного отбора, смог выдержать конкурс и, тем более, удержаться на работе только благодаря своему незаурядному техническому таланту и приличному немецкому. Его утренние опоздания были притчей во языцех и предметом постоянных разборок с шефом отдела экспериментальных технологий фрау Штольц. Все типичное для немцев было возведено в молодой и симпатичной в общем-то фрау Штольц в квадратную степень — она была сверхбелобрысая, сверхцелеустремленная, и, естественно, сверхпедантичная. Она просто бесилась, хотя и старалась этого не демонстрировать, когда в понедельник утром на совещание, которое начиналось ровно в девять и ни минутой позже, вползал где-то в пол-десятого, а то и ближе к десяти, виновато понурившийся Савва.

 — Bittе, — сухо кивала фрау на единственный пустующий в кабинете стул. — Ви опят опоздали, Сава, — говорила она со своим сверхнемецким акцентом. — Я делайт вам последни предупреждений. Я ставит вопрос о сниматии вам бонус за квартал. И ви опят без галстук. — одетая в идеально отглаженную брючную пару фрау Штольц морщилась, как засохший лимон, а Савва виновато шарил рукой по рубашке, выуживал из кармана пиджака мятый галстук и быстро натягивал его на шею. Ритуал был завершен. Только после того, как он докладывал начальнице результаты своей работы за прошедшую неделю, глаза немки слегка разглаживались, а акцент становился не таким чудовищным.

Четверо молодых коллег Саввы по отделу — Иванов, Петров, Сидоров и Кошкинд — выходили после совещания покурить и ожесточенно спорили, когда белокурая бестия наконец-то выдаст Савве волчий билет.

 — Еще пару недель потерпит и выпрет нахрен, — уверенно предрекал интеллигентный очкарик Иванов.

 — Не, — рассуждал лощеный Петров, — конца квартала дождется, когда бонус делить будут. Ей же его доля достанется.

 — Фигли ей та доля, она сама в доле, — уверенно вмешивался всегда все знающий коротышка Сидоров. — Она ж племянница Лемке, вице-президента компании. Зуб даю, у нее пакет акций нехилый, на хрена этой козе Саввин баян. Тем более, по работе к нему предъяв нет.

 — Таки уже и нет предъяв, — ревниво вмешивался Кошкинд. Он был самым головастым и самым старшим из всей пятерки сотрудников отдела, успел эмигрировать после МГУ на историческую родину, но вскоре почему-то вернулся назад на родину географическую, за что получил кличку «возвращенец». — А кто сверхпроводимые материалы пожег, а кто кошака на работу притащил, а кто, в конце концов, постоянно игнорирует элементарное требование должностной инструкции о распорядке дня?

 — А я все-таки с удовольствием засадил бы Клавке по самые помидоры, — ставил точку в споре очкастый Иванов и все спешили на рабочие места, усиленно делая озабоченные лица.

Так вот, новый день, последовавший за хэпибёздовской вечеринкой, не задался с самого утра. Съемная Саввина квартира пребывала в мирной спячке, когда японское чудо техники выдало попсовую фугу до минор Баха с такой оглушительной полифонической мощью, что с котом Фрицем, названным так из чувства протеста, и спящим обычно на подушке рядом с головой Саввы, с перепугу приключился понос. Вонючая жижа щедро брызнула на волосы бедного любителя домашних животных, лишь на секунду медленнее кота среагировавшего на самурайскую подлянку. Подорвавшийся с подушки Савва увидел лишь самый кончик фрицевского хвоста, мелькнувший и скрывшийся за поворотом на кухню.

С такой же звериной стремительностью Савва метнулся в ванную и, даже не успев до конца произнести три заветных слова, уже подставил под душ свою пострадавшую голову. Потратив полчаса времени, целую бутылку шампуня и пол-флакона случайно обнаруженного в шкафчике хозяйского одеколона «Шипр», злой и голодный Савва уже выбегал из лифта, чуть не сбив с ног какую-то пенсионерку.

 — Господи, — раздался за его спиной скрипучий голос старушенции, окончательно развеявшей все иллюзии, — коты в лифте срут, мужики с утра какую-то гадость пьют, когда будет порядок в стране...

Разодрав рукав единственного своего пиджака о какую-то железяку, торчавшую из косяка входной двери, Савва выскочил на свою улицу и минут десять ловил машину. Две остановились, но тотчас же мгновенно умчались, едва тот всовывал голову, чтобы назвать место назначения. Наконец его подобрало за пятьсот рублей какое-то мурло на раздолбанном «Москвиче», дыхнувшее на Савву таким перегаром, что у того полегчало на душе и показалось, что жизнь налаживается. Это впечатление не смог испортить даже тот факт, что на заднем сиденье оказалось какое-то незамеченное в горячке горизонтальное тело, мирно храпящее и оглушительно выпускающее газы на самых подлянистых ухабах, игнорируемых мурластым лихачом.

Тем не менее, чем ближе подъезжал Савва к своему офису, расположенному в уютном особняке на Бульварном кольце, чем дольше тыркались они по пробкам, чем громче делало мурло свой шансон, тем пакостнее снова становилось настроение Саввы. Он в который раз смотрел на часы и убеждался, что вместо положенных девяти часов будет в офисе не раньше десяти. Когда же в двух кварталах от офиса их раздолбайка, почти не затормозив, въехала в задницу выскочившего из подворотни УАЗика с военными номерами, и Савва тюкнулся головой в лобовое стекло, он, наконец, полностью убедился, что это не его день.

Когда мурло нашарило под сиденьем монтировку, растолкало тело на заднем сиденье и оба с милитаристским слоганом «убей гандона!» выскочили на разборку, Савва осторожно ощупал свою пострадавшую во второй раз за утро голову и убедился, что крови нет, зато лоб стал в два раза толще и даже как-то нависает над бровями. Неуверенными движениями Савва сумел извлечь свое тело из машины и, пошатываясь, побрел к месту службы, даже не вглянув в ту сторону, где раздавались возбужденные крики и начинали мелькать руки и ноги.

Знакомый охранник на входе с подозрением взглянул на Савву и почему-то попросил предъявить служебное удостоверение. В отделе, куда Савва понуро вполз, коллеги воззрились на него с разнообразными выражениями на лицах. Выражение очкастого лица Иванова означало — «ни хрена себе сказал я себе». Лощеная ряха Петрова с плохо скрываемой радостью извещала — «теперь точно бонус хрен получишь!» Сидоров скорчил репу, на которой можно было прочитать — «так... продолжение вечера было томным... живем не сладко, зато пьем не кисло... « Возвращенец Кошкинд с мудрой грустью окинул Савву взглядом, в котором чудилось что-то ветхозаветное, типа — «и это все пройдет».

Савва почти добрел до своего рабочего места, когда дверь кабинета фрау Штольц распахнулась и та, выскочив в отдел, командным немецким голосом, не предвещавшим ничего доброго, отчеканила в его сторону: — Сава, ко мне! — и скрылась за дверью.

«Сука, — угрюмо думал Савва, еле перебирая ногами в сторону кабинета, — охрана

настучала уже, подонки». Почему-то вспомнились доходившие до него слухи о том, что Штольц использует его разработки и выдает за свои, снова промелькнули в голове события нынешнего утра, сильно заболела голова, и внезапно Савву охватила какая-то отчаянная ярость и к своим коллегам, с откровенным любопытством наблюдающим его исход, и к прекрасно отделанному офису, и к этой гребаной немчуре, которая коммуниздит его работы и, наверняка, получает за это хорошие бабки, а он сидит на свой жалкой зарплате в тысячу евро, из которых половину отдает за хату. В голове хвостом мелькнул обрывок песни — «это есть наш последний и решительный бой!», и он зашел к фрау Штольц, громко захлопнув за собой внушительную дверь из натурального дерева.

Штольц поднялась из огромного черной кожи кресла и, обойдя свой виповский письменный стол, полуприсела на его край. Короткая черная юбка ее от этого подернулась вверх и стали видны край чулка, а за ним тоненькая белая полоска правой ноги. Ноздри ее раздувались не то от гнева, не то от чего-то еще, казалось, что она принюхивается словно ищейка, напавшая на след.

 — Wаrum пахнейт дерьмом? — с подозрением спросила она Савву. Тот молча стоял у двери и, не отрываясь, смотрел на стройные немецкие ноги. «Паскуда, еще ей буду объяснять, что своим гребаным подарком моего кота психически травмировали». Классово-экологическая ненависть к начальнице начинала клокотать у него в груди.

 — Сава, я ist ошень недоволна ваше поведение, — продолжала Штольц, чуть покачивая правой ногой, от чего юбка поднималась все выше, обнажив уже приличный кусок качественного белоснежного евромяса. — Я будет думайт серьезно о ваш карьера...

Она продолжала вещать что-то угрожающим тоном, лишь накаляя ненависть в душе Саввы. «Какого хрена, думал он, эта смазливая блядюга делает мне выговор? Сама ничем в отделе не занимается, кроме того, что красивые отчеты пишет, на меня валит пятьдесят процентов работы, так еще слушай эту ее погребень, что она тут мне толкает!» Гнев его нарастал и в какой-то момент стал неконтролируемым. Неожиданно для себя он быстро подошел к фрау Штольц и, посмотрев в ее расширившиеся от удивленного испуга глаза, резко наклонился и, ухватившись за аккуратные немецкие лодыжки, резко дернул их в верх и в стороны. Штольц мгновенно оказалась спиной на столе, между ее широко разведенными бедрами Савва увидел тоненькую полоску светлых трусиков, которые он одним движение сдернул, безжалостно разорвав, с обалдевшей немки.

Член его мгновенно напрягся и принял боевую стойку. Перед ним трепетала волосатая киска, лишь слегка подбритая по краям, в черной массе волос которой нежно-розовым цветом трепетали нежные губы любви. Не долго думая, Савва выхватил свой аппарат и, заправив его в сочную, мягкую плоть фрау, начал фрикционную деятельность с такой энергией и скоростью, как будто боялся опоздать на последнюю электричку в Домодедово.

Оправившаяся от первоначального шока фрау Штольц воскликнула снизу:

 — Сава, что ви делайт? Wаrum так бистро? Толко, вittе, не кончайт сейчас... — Ее громкие стоны постепенно перешли в какие-то дикие выкрики на незнакомом Савве немецком диалекте, единственное, что он понимал, было — jа-jа!, а затем, ближе к надвигающейся развязке — «Schnеllе! Schnеllе!» Сам Савва, тоже время от времени кричал что-то нечленораздельное, длинные ноги Клаудии давно были уже закинуты на его плечи, а он сам крепко вцепился, нагнувшись вперед, в ее плечи. Таз его работал, как электропоршень. По накалу страстей финал был достоин сцены Королевского Шекспировского театра в Стрэтфорде. Выкрики и стоны слились в единую симфонию экстаза.

Через полчаса, после того, как фрау Штольц забрала на разбор полетов Савву, после раздававшихся из-за толстой двери ее диких криков и вялых огрызаний молодого сотрудника, оба вышли в отдел с красными лицами. Все сумрачно смотрели на Штольц, ожидая предсказуемой Саввиной расплаты за свои грехи.

 — Я хочу сделайт организационный объявлений, — с какой-то мрачной торжественностью объявила она сотрудникам. «Писец Савке», — негромко буркнул Иванов. Петров что-то быстро подсчитывал на калькуляторе. Сидоров озабоченно нюхал воздух, улавливая в атмосфере некие перемены. Кошкинд философски качал головой.

 — С сегодняшний день... — фрау Штольц внимательно посмотрела на присутствующих, — Сава не оставайтся на свой должност. — Все потупили головы, как бы в скорбном молчании. — С сегодняшний день Сава назначайтся на позиций мой заместител.

Воцарившееся гробовое молчание было нарушено тем, что не то Иванов, не то Кошкинд, не то оба сразу, так громко выпустили газы от удивления, что завибрировали в окнах толстые стеклопакеты.

(Игорь Веецсом)