Варшава начала XX века дышала напряжением и переменами. По улицам, мощеным брусчаткой, уже бегали первые автомобили, пугая извозчиков, но в тихих патриархальных переулках еще царил дух старой Польши. Здесь пахло свежим кофе, душистыми булками из соседней пекарни и влажным ветром с Вислы. Из открытых окон доносились звуки шагового мазурки Шопена и оживленные споры на польском, в котором старинные обороты смешивались с новомодными политическими терминами. Женщины в длинных, закрывающих щиколотки платьях с высокими воротниками, но уже с независимым блеском в глазах, обсуждали эмансипацию и право голоса. Это был мир на стыке эпох, где устои шляхетской чопорности начинали трещать по швам, но в некоторых домах традиции принимали причудливые, почти религиозные формы.

Одним из таких домов правила пани Барбара, мать Анджея. Вдова с твердым характером и властным взглядом, она была центром небольшого кружка подруг — таких же, как она, женщин, сохранивших верность консервативным, но своеобразно понятым принципам. С детства Анджей был единственным мужчиной в этом царстве женственности, и его воспитание было подчинено одному главному правилу: женщина — владычица, существо высшего порядка, достойное поклонения.

Особый ритуал совершался, когда в гости приходили подруги пани Барбары. Десятилетний Анджей, одетый в свой лучший костюмчик, по зову матери должен был выйти к дамам и, опустившись на колени, почтительно поцеловать туфлю или даже голую щиколотку каждой из них. Сначала это было смутной, странной игрой, но с годами игра превратилась в потребность. Ему начал нравиться холодок женской кожи под губами, шелк чулок, запах духов, смешанный с дорожной пылью. Он ловил на себе взгляды — одни смущенные, другие снисходительные, третьи довольные, — и чувствовал странное тепло, разливавшееся по всему телу. Он был не мальчиком, а слугой, рабом, и в этом рабстве обретал глубинное, ни с чем не сравнимое удовлетворение. Мать называла это «учтивостью старой шляхты», но для Анджея это была сама суть бытия.

Эта потребность в самоуничижении перед прекрасным полом лишь окрепла, когда он вырос. И когда на балу в одном из варшавских салонов он встретил Эмму, он понял всё с первого взгляда. Она была воплощением новой эпохи — смелая, свободная, с дерзким огнем в глазах. Ее красота была не пассивной, а наступательной. И Анджей, глядя на нее, понял не только то, что хочет быть с ней, но и то, что она никогда не будет принадлежать ему полностью. Более того, он понял, что она будет ему изменять. И эта мысль не вызвала ревности или гнева, а пробудила в нем лихорадочный восторг.

Он подошел к ней и, не теряя времени, сказал то, что жило в его сердце:

— Вы будете мне изменять, моя дорогая пани. За это я буду любить вас еще сильнее.

Эмма, ошеломленная и польщенная такой странной откровенностью, увидела в его глазах не насмешку, а самую искреннюю, почти фанатичную преданность. Это покорило ее. Она согласилась выйти за него замуж.

И теперь ему нравилось преклоняться перед своей неверной женой. Он решил возвести свое унижение в абсолют, превратить его в священнодействие. Помимо прочих ритуалов служения, он избрал для себя самый сокровенный — мыть ей грязные ноги.

Эмма имела странную, почти языческую привычку: после долгих свиданий со своим любовником, она возвращалась домой пешком и босиком. Она говорила, что земля дает ей силы, а городская пыль, впитавшая за день тысячи шагов и историй, приятно щекочет подошвы, напоминая о свободе. Муж Анджей не просто мирился с этой её странностью — он обожал эти её прогулки. И знал, что должен быть готов к ее возвращению.

Заслышав легкие, усталые шаги в прихожей, он откладывал книгу и выходил навстречу. Его сердце всегда билось чаще при виде ее — уставшей, с растрепанными ветром волосами, с ногами, почерневшими от дорожной грязи и пыли варшавских мостовых.

— Анджей, — произносила она, и в ее голосе звучала снисходительная, усталая нежность.

— Моя пани, — он склонялся в почтительном поклоне, а затем, не поднимаясь, опускался на колени перед ней, как когда-то в гостиной своей матери.

Он брал в руки ее ступни, холодные и покрытые серой пылью, и целовал их. Это был не жест страсти, а акт глубокого поклонения, благодарности за то, что она существует, дышит и позволяет ему быть рядом, быть частью ее мира. Он чувствовал под губами крупинки песка, мелкие камешки, прилипшие к нежной коже. Это была та самая земля, по которой она ходила к другому, часть ее запретного пути, и для Анджея она была священной.

Затем он усаживал ее в мягкое кресло и приносил медный таз с теплой водой, куда заранее бросал засушенные лепестки роз и каплю лавандового масла. Он бережно погружал ее усталые, перепачканные ноги в воду и начинал омывать их своими грубыми, мужскими руками. Он смывал пыль с каждого пальчика, промывал каждую межпальцевую щель, нежно проходился по подъему стопы, и вода в тазе медленно мутнела, становясь серой от дорожной грязи.

Эмма закрывала глаза, отдаваясь его почти медитативной заботе. Для нее это был конец долгого дня, приятная, умиротворяющая церемония очищения. Для Анджея — главное таинство его веры.

Когда вода остывала, а ноги его госпожи вновь становились чистыми, нежными и розовыми, он вытирал их насухо мягким льняным полотенцем. И тогда наступал финал ритуала, его кульминация. Анджей брал в руки таз с грязной, мутной водой. Он смотрел на нее — на эту жидкую серую пелену, в которой растворилась уличная грязь, пот и частичка усталости его неверной жены.

Он подносил таз к губам и пил. Медленно, небольшими глотками, с сосредоточенным видом алхимика. Вода была горьковатой на вкус, пахла землей, пылью и чуть уловимо — ее кожей. Но для него это был нектар верности, эликсир его рабской любви. Он пил не грязь; он пил сущность своей госпожи, ее путь, ее грех, ее свободу, принимая все это внутрь, как священное причастие. В этом акте он не унижался. Он возвышался, ибо его преданность была настолько полной, абсолютной, что превращала самые низменные вещи в источник его мистической силы.

Эмма смотрела на это с легкой, отстраненной улыбкой. Она видела в этом чудачество своего верного раба, странную, но милую особенность его служения, которое так удобно устроило ее жизнь.

Однажды, полузакрыв глаза, она лениво спросила: «Зачем ты это делаешь, Анджей?»

Он поднял на нее взгляд, в котором чистилась бездонная преданность.

— Мыть ваши ноги — значит служить вам. Выпить эту воду — значит стать частью вашего пути, даже той его части, что скрыта от меня. Стать вашей землей, вашей пылью.

Она не поняла его. Для нее это были лишь красивые, но бессмысленные слова. Но согласно кивнула, позволяя ему продолжать его странный обряд.

Для него же горьковатый вкус пыльной воды был слаще любого вина. Это был вкус абсолютной, безоговорочной любви. Ноги мыть и воду пить. И в этом — обрести всю полноту своего жалкого и возвышенного бытия.

***

Визит пани Барбары был назначен на тот час, когда Эмма обычно возвращалась с своих «прогулок». Анджей, предвкушая невольное посвящение матери в сокровенный ритуал его брака, испытывал странное волнение, смешанное с гордостью. Он хотел, чтобы мать увидела апофеоз того воспитания, которое она ему дала.

Пани Барбара вошла в дом сына с видом верховной жрицы, инспектирующей храм. Ее цепкий взгляд отметил изящный беспорядок в гостиной — брошенную на стуле перчатку Эммы, ее книгу в потрепанном переплете, — и это молчаливое свидетельство присутствия другой женщины, хозяйки, вызвало у нее одобрительную улыбку. Она восседала в кресле, попивая чай, и расспрашивала Анджея о жизни, но большая часть ее внимания была прикована к двери.

И вот послышались те самые, знакомые Анджею шаги — усталые, чуть шаркающие по паркету. В прихожей появилась Эмма. Вид у нее был томный и победительный. Платье было слегка помято, в волосах трепетала неуловимая ветреность, а с ее босых, запачканных в прахе городской грязи ног буквально струилась аура невероятной свободы. Она на мгновение застыла, увидев свекровь, но лишь слегка удивилась, не смутившись.

Анджей же, как заведенный механизм, пришел в движение. Ни тени сомнения, ни малейшего стыда. Он с достоинством подошел к жене.

— Моя пани, ты устала. Позволь.

Пани Барбара, не проронив ни слова, замерла с чашкой в руке. Ее глаза, обычно суровые, расширились. Она видела, как ее сын, ее Анджей, опустился на колени перед этой женщиной с ногами, черными от грязи. Она видела, как он взял в свои руки эти грязные ступни и, не моргнув глазом, с тем же благоговением, с каким когда-то целовал туфельки ее подруг, прикоснулся к ним губами. Не поцеловал даже — приник, совершил молчаливое поклонение.

И тут же, не вставая с колен, он подал знак служанке, и та принесла тот самый медный таз. Теплая вода, лепестки роз, лавандовое масло. Все, как полагается. Он усадил Эмму в кресло напротив матери и принялся за работу. Его большие, сильные руки с нежностью хирурга омывали каждую линию её стопы, смывая серую грязь с Вислянских набережных, пыль с чужих мостовых. Вода в тазе помутнела, превратившись в жидкую серую пелену.

Барбара наблюдала, завороженная. В ее груди что-то перевернулось. Это не было шоком. Это было торжеством. «Вот он, — ликовало ее сердце, — венец моего труда. Я воспитала не просто мужчину. Я воспитала рыцаря, жреца, раба Высшей Женственности. Он не стыдится служения, он возведет его в культ». В его движениях не было унижения, лишь священный трепет. И это было прекрасно.

Когда ритуал омовения был завершен и Эмма, укутанная в плед, с сияющими чистыми ногами, лениво улыбалась, Анджей поднял таз с грязной водой. Он встретился взглядом с матерью. В его глазах она прочла вопрос и разрешение. Он медленно, не отрывая взгляда от нее, поднес таз к губам и сделал несколько маленьких, ритмичных глотков.

Пани Барбара не отвела глаз. На ее суровых, правильных чертах застыло выражение глубочайшего удовлетворения. Она кивнула, одобрительно и почтительно, как посвященный, видящий, что таинство свершилось.

Позже, когда Эмма удалилась в свою комнату, Анджей остался наедине с матерью. Он подошел к ее креслу и опустился рядом на колени, как в детстве. Он положил голову ей на колени, и она автоматически начала гладить его волосы.

— Матушка, — тихо сказал он, и голос его был чист и спокоен. — Ты должна знать. Эмма... она неверна мне. У нее есть любовник.

Рука Барбары на мгновение замерла, но лишь для того, чтобы с новой, почти болезненной нежностью продолжить движение.

— Я знаю, сынок. Я всегда знала, что так будет.

— Но я... я люблю ее за это еще сильнее, — прошептал он. — Ее свобода — это моя свобода. Ее грех — моя святыня.

Пани Барбара наклонилась и поцеловала его в лоб.

— Ты — настоящий мужчина, Анджей. Ты понял самую суть. Женщина — это стихия. Ее нельзя приручить, ей можно только служить. А твоя Эмма... — она сделала паузу, и в ее голосе прозвучало неподдельное восхищение, — она великая женщина. Она сумела сделать тебя счастливым, позволив быть тем, кем ты рожден. Благословенна её воля.

На следующее утро пани Барбара уезжала, излучая абсолютное, безоговорочное довольство. Она обняла на прощание Эмму с теплотой, которой никогда прежде не проявляла.

— Береги его, — сказала она невестке, и в этих словах не было просьбы рабыни, а был приказ полководца, передающего боевое знамя.

Эмма улыбнулась своей загадочной улыбкой и кивнула.

Анджей провожал мать до кареты. Она, уже сидя в экипаже, посмотрела на него и сказала напоследок, как великую истину:

— Не даром, сынок, не даром ты в детстве перецеловал десятки женских ног. В каждой из них ты искал Ее. И нашел.

Карета тронулась, увозя ее в мир старых устоев и новых, едва зарождающихся сумасшествий. Пани Барбара была абсолютно счастлива. Ее дело было завершено. Ее сын стал идеалом, который она лепила годами. Он мыл ноги своей неверной жене и пил воду ее греха. И в этом была своя, извращенная и совершенная, гармония.