Москва в октябре пахла мокрым асфальтом и дымом от уличных каштанов, которые жарили бабушки у метро. Анна шла по Тверской, ее каблуки стучали по плитке, как метроном, отсчитывающий время до следующего кастинга. Длинные черные волосы, собранные в небрежный хвост, колыхались на ветру, а пальто цвета слоновой кости подчеркивало ее фигуру – ту, что заставляла мужчин оборачиваться, а женщин – еле заметно сжимать губы. Ей было двадцать пять, и она все еще верила, что красота – это не проклятие, а просто факт, как дождь или снег. В агентстве ее звали "нежной музой", но Анна знала: нежность – это маска, под которой прячется усталость от бесконечных "повернитесь, улыбнитесь, чуть ниже плечо".

Дома, в их небольшой квартире, где окна выходили на узкий двор с чахлыми липами, ждал Валера. Он был на десять лет старше, менеджер в "Сбербанке", с аккуратной бородкой и глазами, в которых всегда таилась улыбка – не ироничная, а такая, теплая, как кружка чая с медом в холодный вечер. Валера любил жену за нежность: за то, как она гладила его по щеке после долгого дня, за то, как шептала "все будет хорошо", когда он жаловался на начальство. Он относился к ней как к хрупкому цветку – орхидее, которую поливают осторожно, чтобы не сломать стебель. И в постели... О, в постели Валера был поэтом. Его губы и язык знали ее тело лучше, чем она сама. Он мог часами ласкать ее, доводя до края, а потом отступать, чтобы продлить удовольствие.

В тот вечер, когда агентство объявило о новом проекте, они ужинали при свечах – спагетти с песто, которые Валера приготовил сам, потому что "ты устала, солнышко". Анна рассказала о съемках для благотворительного центра. "Это для алкоголиков, – объясняла она, крутя вилку в тарелке. – Плакаты, чтобы показать: эти люди не отбросы, их стоит уважать. Я буду сниматься с ними, обнимать, улыбаться. Типа, 'мы все равны'".

Валера отложил нож и посмотрел на нее своими карими глазами.

– Звучит благородно. Ты – идеальная для этого. Твоя доброта... она их исцелит.

Анна улыбнулась, но внутри шевельнулось что-то неуютное. Доброта – да, она была доброй. Слишком, наверное. В детстве, в маленьком городке под Рязанью, она кормила бездомных собак, а теперь – моделировала для брендов, где все было искусственным: улыбки, тела, даже слезы на рекламных роликах. Валера встал, обнял ее сзади, поцеловал в шею.

– Пойдем в спальню? – прошептал он. – Я хочу тебя побаловать.

Спальня была их убежищем: кровать с белым бельем, как в скандинавском журнале, и лампа с абажуром, отбрасывающая мягкий свет на стены, увешанные фото – Анна на подиуме, они вдвоем в Крыму, где море было синим, а не серым, как все здесь, в Москве. Валера раздел ее медленно, как разворачивают подарок. Его пальцы скользнули по ее плечам, спустили бретельки топа, обнажив грудь – полную, с темными сосками, которые тут же напряглись от прохладного воздуха. Анна вздохнула, откинулась на подушки. Валера опустился на колени у края кровати, раздвинул ее ноги – нежно, но уверенно. Его дыхание обожгло внутреннюю сторону бедер, а потом язык коснулся ее – сначала кончиком, кружа вокруг клитора, потом плоско, лаская складки.

– Валера... – прошептала она, запустив пальцы в его волосы. – О, боже...

Он не отвечал, только мычал в ответ, вибрация от его губ отдавалась в ней волной. Язык Валеры был искусным: он знал, как надавить, как ускорить темп, когда она начинала извиваться. Анна чувствовала, как тепло разливается по низу живота, как бедра сжимаются, а дыхание сбивается. Она была мокрой – всегда мокрой для него, – и это возбуждало его еще больше. Валера поднял глаза, увидел ее лицо – румяное, с полуоткрытым ртом, – и ускорил движения, добавив палец, проникая внутрь, изгибая его к точке, которая заставляла ее стонать громче. – Да... вот так... – бормотала она, толкаясь навстречу. Оргазм накрыл ее внезапно, как московский ливень: тело выгнулось, пальцы вцепились в простыню, а из горла вырвался хриплый крик. Валера не останавливался, слизывая ее соки, пока она не обмякла, дрожа.

Потом он лег рядом, прижал к себе.

– Ты – моя королева, – сказал он, целуя ее в лоб.

Анна улыбнулась, но в голове уже крутились мысли о завтрашнем дне. О тех мужчинах в центре. О том, как она будет улыбаться им, обнимать, чтобы мир увидел: они не монстры.

На следующий день съемки начались в старом здании на окраине, недалеко от Яузы. Центр реабилитации "Новый старт" – серый пятиэтажный дом с облупившейся краской, окруженный забором с колючей проволокой. Внутри пахло дезинфекцией и сигаретами, которые курили втихаря в туалетах. Режиссер, худой парень по имени Дима с татуировками на шее, размахивал руками:

– Анна, ты – символ надежды! Обнимай их легко, но тепло. Покажи, что они – часть нас.

Мужчин было шестеро – все разные: один худой, как спичка, с дрожащими руками; другой – седой, с глазами, полными вины; третий – молодой, лет двадцати, с прыщами и нервным тиком. И Макс. Ему было сорок, он выделялся сразу: крупный, с широкими плечами и руками, как у грузчика. Волосы короткие, седеющие на висках, лицо – квадратное, с тяжелой челюстью и шрамом над бровью. На нем была простая белая рубашка, которая обтягивала мускулы, и Анна невольно подумала: "Как можно пить и умудриться так накачаться?" Макс смотрел на нее не как другие – не с тоской или стыдом, а с интересом. Хитрым, оценивающим.

– Привет, – сказал он, когда Дима представил ее группе. Голос у него был низкий, с хрипотцой, как у тех, кто курил самокрутки у костра. – Я Макс. Рад, что такая красотка решила нас облагородить.

Анна улыбнулась – профессионально, тепло.

– Анна. Давайте сделаем это хорошо. Для всех.

Съемка шла по плану: она стояла рядом с каждым, обнимала за плечо, смотрела в камеру с улыбкой "мы справимся". Макс был последним. Когда его очередь пришла, он не просто встал – он шагнул ближе, чем нужно, его рука легла на ее талию чуть ниже, чем положено.

– Не бойся, – прошептал он, пока вспышки мигали. – Я не кусаюсь. Пока.

Анна замерла, но улыбнулась шире. "Глупый, – подумала она. – Просто нервничает". После съемки Дима объявил перерыв, и все разошлись по углам – кто-то на кофе, кто-то на улицу покурить. Макс подошел к ней у гримерки, держа в руках бутылку воды.

– Слушай, Анна, – сказал он, садясь на стул напротив. – Ты правда веришь в эту хрень? Что мы – нормальные люди?

Она повернулась, поправляя волосы в зеркале.

– Конечно. Все заслуживают второго шанса.

Он усмехнулся, откинулся назад, и его рубашка натянулась на груди.

– Второй, третий... Я уже на пятом. Но твоя улыбка – это что-то. Как будто ты меня прощаешь заранее.

Анна почувствовала тепло в щеках – не от смущения, а от... чего-то другого.

– Я просто делаю работу.

– Ага. – Макс встал, подошел ближе, якобы чтобы посмотреть на ее макияж в зеркало. Его дыхание коснулось ее уха. – У тебя помада смазалась. Здесь, у уголка. – Пальцем он коснулся ее губ – грубо, но не резко. Анна вздрогнула, но не отстранилась. – Вот так, – сказал он, и в его глазах мелькнуло что-то хищное.

Вечером, дома, Валера ждал с ужином – салат с авокадо и бутылкой белого из "Азбуки вкуса". – Как прошло? – спросил он, разливая вино.

– Нормально. Мужчины... они такие потерянные. Но добрые, в общем.

Валера кивнул, обнял ее.

– Ты – ангел. Мой ангел.

Анна легла спать с ощущением его рук на себе, но во сне увидела шрам над бровью Макса. И его палец на губах.

Неделя съемок растянулась, как осенний туман над Москвой-рекой. Центр "Новый старт" стал для Анны вторым домом – или, скорее, временным приютом, где воздух был густым от запаха кофе из автомата и мужского пота, смешанного с одеколоном, который кто-то из ребят тайком пронес из внешнего мира. Дима, режиссер, носился с камерой, как с ребенком: "Анна, ближе! Покажи эмпатию! Макс, не сутулься, ты – воин, а не жертва!" Мужчины из группы постепенно оттаивали: худой Сергей делился историями о потерянной работе, седой Виктор – о детях, которых не видел годами. Анна слушала, кивала, обнимала – ее руки скользили по их плечам легко, как перышко, но каждый раз она чувствовала: это не просто работа. Это прикосновение к чужой боли, и оно оставляло след, как царапина от розы.

Макс был другим. Он не жаловался, не каялся. Вместо этого он наблюдал – из угла комнаты, где стоял с кружкой чая, или у окна, куря втихую, несмотря на запрет. Его глаза цеплялись за нее: за то, как она поправляет прядь волос, выскользнувшую из хвоста, за то, как платье облегает бедра, когда она садится.

– Ты и правда как из журнала, – сказал он однажды, во время перерыва, протягивая ей пачку печенья из столовой. – Только живая. Не картонная".

Анна взяла печенье – овальное, с шоколадной крошкой и откусила, чувствуя, как крошки падают на колени.

– Спасибо. А ты... ты кажешься сильным. Для всего этого.

Он рассмеялся – низко, грудным смехом, от которого у нее внутри что-то екнуло.

– Сильным? Ха. Я просто выживаю. А сила – это когда не ломаешься от чужой красоты. – И он подмигнул, но в глазах было не шутка, а приглашение.

Что-то в нем притягивало: эта грубая уверенность, как у тех мужчин из ее детства – отцов подруг, которые чинили заборы и шутили с хрипотцой. Валера был другим – нежным, как шелк. Макс – как наждак, который скребет кожу, но оставляет след.

Поводы для близости начались невинно. На второй день съемок Дима попросил групповой кадр: все вместе, в кругу, руки на плечах. Макс оказался сзади Анны – его ладонь легла на ее талию, большим пальцем он слегка поглаживал ткань блузки.

– Держись, – прошептал он. – А то упадешь от нашей тяжести.

Она почувствовала тепло его тела сквозь одежду – твердое, мускулистое, – и на миг представила, каково это: прижаться спиной к такой груди. Вспышка камеры ослепила, и все разошлись, но его рука задержалась на секунду дольше.

Потом был "технический перерыв". В гримерке, крошечной комнате с зеркалом в трещинах и стулом, обитым потертой кожей, Макс постучал в дверь.

– Анна? Можно? Я тут... забыл, как завязывать галстук. Для фото. Поможешь?

Она открыла – он стоял в дверях, с галстуком в руках, рубашка расстегнута на две пуговицы, открывая волосатую грудь. – Конечно, – сказала она, жестом приглашая войти. Комната была тесной: когда он подошел, их бедра соприкоснулись. Анна взяла галстук, обвила вокруг его шеи – ткань была гладкой, контрастируя с шершавостью его кожи. Ее пальцы коснулись яремной вены, бьющейся ровно, сильно.

– Вот так, узел... – бормотала она, поднимая глаза.

Он смотрел сверху вниз, дыхание теплое, с привкусом мяты от жвачки.

– Ты пахнешь летом, – сказал он тихо. – Солнцем и морем. Откуда такая?

– Из-под Рязани, – ответила она, затягивая узел.

Ее руки дрожали слегка – от близости, от того, как его бедро прижалось к ее. Макс наклонился, якобы чтобы лучше видеть, и его губы оказались у ее виска.

– Спасибо. Теперь я готов к миру. – И ушел, оставив ее одну, с бьющимся сердцем и ощущением его запаха – мускуса и дыма.

Вечера дома были ритуалом. Валера встречал ее у двери с поцелуем – легким, в щеку, – и ужином: сегодня гречка с овощами, потому что "диета, солнышко, для твоей кожи".

– Расскажи о них, – просил он, наливая чай. А

нна говорила обобщенно: "Один вспоминал сына, другой – как потерял все из-за бутылки". О Максе – ни слова. Только внутри росло что-то – вина? Желание? Она не знала.

В ту ночь, после ужина, Валера потянул ее в спальню раньше обычного.

– Ты напряжена, – сказал он, раздевая ее у зеркала.

Его руки скользнули по ее плечам, спустили лифчик, и грудь вырвалась на свободу – тяжелая, с сосками, уже твердеющими от его прикосновений. Анна смотрела в отражение: свое тело, знакомое, любимое, и его – позади, в рубашке, с руками на ее талии. – Давай я тебя расслаблю, – прошептал он, поворачивая ее лицом к себе. Они упали на кровать – не спеша, как всегда. Валера целовал ее шею, спускаясь ниже: к ключицам, к груди. Его рот сомкнулся на соске – нежно, посасывая, язык кружил вокруг, вызывая мурашки. Анна выгнулась, запустила пальцы в его волосы.

– Валера... милый...

Он улыбнулся, опустился ниже – по животу, к бедрам. Раздвинул ноги, поцеловал внутреннюю сторону – мягко, дразняще. Язык коснулся ее – сначала внешних губ, слизывая влагу, потом глубже, проникая между складок. Анна застонала, бедра дернулись навстречу. Валера был мастером: он лизал ритмично, чередуя давление – то легкое, как перышко, то сильное, плоским языком по клитору. Добавил палец – один, потом два, – изгибая их внутри, касаясь точки G.

– О да... вот так... – шептала она, чувствуя, как оргазм накатывает волнами.

Тело напряглось, мышцы сжались вокруг его пальцев, и она кончила – громко, с криком, который эхом отразился от стен. Валера продолжал ласкать, вылизывая ее до последней капли, пока она не затихла, обессиленная.

Потом они лежали, прижавшись.

– Ты – все для меня, – сказал он, гладя ее волосы.

Анна кивнула, но в голове мелькнул образ: Макс в гримерке, его шея под ее пальцами. "Что со мной?" – подумала она, засыпая.

Съемки продолжались. Макс стал смелее. На третий день он "случайно" разлил кофе на ее блузку – в пустом коридоре, где никто не видел.

– Черт, прости! – сказал он, хватая салфетку.

Но вместо того чтобы отойти, он начал вытирать – грубо, но якобы заботливо, ладонь скользнула по груди, сжав ткань. Кофе пропитал ее, и соски проступили сквозь белую материю. Анна ахнула, отстранилась.

– Макс, все нормально...

– Нет, давай я помогу, – настаивал он, и в глазах – тот же хитрый блеск. Он потянул ее в подсобку – крошечную комнату с коробками и старым диваном, пахнущую пылью и плесенью. – Снимай, пока не высохло. Я отвернусь.

Она заколебалась, но сняла блузку – стояла в лифчике, кружевном, полупрозрачном. Макс "случайно" повернулся, увидел.

– Вау... Ты... идеальна. – Голос стал хриплым. Он шагнул ближе, взял блузку, якобы чтобы повесить сохнуть. Его пальцы коснулись ее плеча – наготы. – Холодно? – спросил он, и рука скользнула вниз, к спине, к застежке лифчика.

– Макс, нет... – прошептала она, но тело предало: соски напряглись, а между ног стало влажно.

Он не стал снимать лифчик – только прижал ее к себе, на миг, грудь к его груди.

– Ты такая добрая, Анна. Позволяешь мне чувствовать себя человеком. – И поцеловал – в щеку, но губы задержались, скользнули к уголку рта.

Она оттолкнула его – слабо, – но сердце колотилось. "Это ничего не значит", – сказала она себе, убегая в гримерку.

Дома Валера заметил ее рассеянность.

– Что-то не так? – спросил он за ужином – курица в духовке, с розмарином, аромат заполнял квартиру.

– Просто устала, – соврала она.

Ночью они не занимались любовью – только обнялись, и Анна лежала без сна, думая о том поцелуе. О том, как его тело прижалось – твердое, требовательное.

На следующий день Макс ждал ее у входа в центр – с цветами, ромашками, купленными у бабки у метро.

– Для тебя. За вчера. Извини. – Она взяла букет – простые, полевые, как из ее детства.

– Спасибо. Это мило.

Внутри, во время перерыва, он сел рядом на подоконник – узкий, с видом на серый двор, где бомжи грелись у костра.

– Расскажи о себе, – сказал он. – О муже. Он, наверное, счастливчик. Анна вздохнула, глядя на ромашки в вазе.

– Валера... он хороший. Заботливый. – Макс кивнул, но в глазах – тень.

– А ты? Счастлива? – Его колено коснулось ее – "случайно". Она не отодвинулась.

– Да. Конечно.

Но внутри что-то сломалось. Вечером, после съемок, Макс написал ей – номер он взял у Димы, якобы для "контакта по проекту". "Спасибо за день. Ты – свет в этой тьме". Анна ответила: "Рада помочь". И легла спать с телефоном в руке.

Съемочная неделя подходила к концу. Финальный кадр – Анна с группой у входа в центр, все улыбаются, она в центре, Макс – сзади, рука на ее плече. Вспышка. Конец. Дима хлопал в ладоши: "Гениально!" После – фуршет в столовой: бутерброды с колбасой, компот из пакетов. Макс подошел с бутылкой пива – контрабандной.

– Выпьем за успех? – предложил он.

Анна отказалась – "не пью", – но села рядом. Разговор потек: о Москве, о том, как он раньше работал на стройке, о том, как алкоголь отнял все.

– А теперь? – спросила она.

– Теперь я вижу тебя. И думаю: может, второй шанс – это не трезвость, а что-то другое. – Его рука легла на ее колено – под столом, скрыто. Пальцы сжали – сильно. Анна замерла, но не убрала руку. Тепло от его ладони разливалось по бедру, вверх, к трусикам, которые вдруг стали влажными.

– Макс... – прошептала она. – Не здесь.

– Тогда где? – спросил он, наклоняясь ближе.

Глаза – темные, голодные. Она не ответила, но внутри уже знала: любопытство смешалось с желанием, доброта – с чем-то грязным, как лужа на Арбате после дождя.

В ту ночь дома Валера был особенно нежным.

– Празднуем? – сказал он, открывая бутылку шампанского – "Советское", золотистое.

Они выпили – пузырьки щипали язык, – и перешли в спальню. Валера раздел ее, целуя каждый сантиметр: шею, плечи, грудь. Его язык обвел сосок, мягко, вызывая стон. Анна закрыла глаза, но увидела Макса.

– Возьми меня, – прошептала она, толкая Валеру вниз.

Он опустился, раздвинул ноги, нырнул языком – жадно, но нежно. Лизал ее, проникая, кружа по клитору. Она кончила быстро – от напряжения дня, – тело содрогнулось, но в голове: "А если бы это был он?"

Продолжение рассказа:

https://boosty.to/thesofia