В один из дней моя матушка вдруг заявила:

— Устроим на выходных званый вечер! Развлечем наших друзей из города!

Она имела в виду Дорчестер, поскольку наш родной Стокбридж мама недолюбливала, и к тому же ей не нравились деревенские друзья моего отца. Все гости должны были прибыть из города, и по мере приближения выходных волнение моей матери заметно нарастало. Она была женщиной быстрых, импульсивных движений, и было забавно видеть, как раскраснелось ее лицо, пока она отдавала распоряжения, как вздымалась ее грудь, пока она порхала из одной комнаты в другую. Ей очень нравились такие званые вечера, — моя родительница ненавидела одиночество, обожала внимание, и страдая от своей отдаленности от лондонского общества, всегда укоряла моего отца за то, что он не обосновался в столице. Эти деревенские люди навевали на нее скуку — они не знали, как одеваться, их мало интересовала мода. А еще моя мать обожала красивых, со вкусом одетых мужчин, наслаждалась их вниманием, и ей безумно нравилось, как они пялятся на ее грудь.

Я была в восторге от перспективы званого вечера на выходные. Жизнь в деревне и правда может быть скучной. В моей жизни наступило время девичьего томления — я сама не знала, чего хочу, и это наводило на меня тоску. После визита полковника Доусона ко мне никто не прикасался, а интерлюдия с конюхом Линчем и кузиной Гертрудой не оставила во мне особого следа. Слуг можно было в расчет не брать — как и лапанье в постели с юными двоюродными и троюродными родственницами. Чего мне не хватало, так это интимной связи с мужчиной; недоставало силы проникновения мужского члена, ощущения от того, как он растягивает меня. Мои мысли все время крутились вокруг этого. Я размышляла об этом, лежа ночью без сна; вспоминала толстый орган полковника в своей попке, его руки на моих округлостях, те трепетные мгновения в лесу — видéния об этом не покидали моего воображения, горячечные моменты все еще витали в моем мозгу. Мне снова хотелось почувствовать это, хотелось испытать тот горячий прилив возбуждения в момент, когда мной овладевают, и от отсутствия мужской ласки я страдала, томясь в своей комнате, иногда ловя мимолетные тайные мгновения в своей постели, или витая в облаках со своими потаенными мыслями. На ум часто приходил даже конюх Линч со своим огромным орудием, и я вздрагивала, вспоминая о нем.

Но вот однажды, незадолго до выходных, на которых был намечен матушкин праздник, я решила покататься верхом. Поднявшись и одевшись рано утром соответствующим образом, я спустилась по широкой лестнице. В доме было тихо, царила полная тишина, лишь изредка слышался шелест слуг. Горничная в холле, как обычно, вытирала пыль. Выйдя из дома через парадную дверь, я отправилась по длинной дорожке к конюшням. Провожали ли слуги меня своими взглядами через окна? Конечно, да — было видно, как их бледные лица прижимаются к стеклу.

Конюшня казалась безлюдной, в ней никого не было видно — ни старика Линча, ни его сына. Я едва сдерживала свое раздражение. Скорее всего, где-то спят; придется их разыскать и заставить извиняться. Я начала тихо ступать по длинному проходу посередине — и тут до меня донесся приглушенный стон.

Он шел откуда-то спереди, из одного из стойл. Потом звук повторился — стонала женщина. Я вздрогнула, и от волнения мое сердце учащенно забилось. Звук был мне знаком, я была уже достаточно взрослой, чтобы понимать его значение — без сомнения, это одна из служанок уединилась в конюшне с младшим Линчем. Мне очень захотелось увидеть это, и при мысли о подглядывании тайком за любовниками кровь завибрировала в жилах.

То стойло я нашла быстро, бесшумно прокралась в помещение по соседству и нетерпеливо заглянула в щель между двумя грязными досками.

Боже правый! Да, это были они; это был Линч, вот только он находился не со служанкой — то была моя стоявшая в позе поклона матушка, неистово покрываемая конюхом, долбящим ее своими чреслами. То стонала моя родительница, и когда этот звук раздался снова, это был женский стон чистого блаженства.

Мое сердце в смятении заколотилось. Конюх Линч удерживал мою мать, вспарывая, словно жеребец, своим огромным детородным органом, а она глухо постанывала, выгибаясь, отставив попку, под напором его мужского начала. Сквозь щель были видны белые полушария ее крупного задка, мужская штуковина в ее любовном гроте; я видела скольжение, растягивание ее сокровищницы, дрожь тела, пока оно покачивалось на вздыбленном орудии мальчика.

— Не останавливайся, — страстно произносит она. — Продолжай, ну же, вот так!

Его ствол легко выскочил из ее киски, такой толстый и влажный; по ее ногам пробежала крупная дрожь; затем конюх приподнялся и присоседился к ее задней дверце. Когда он вошел в нее, когда его могучий инструмент начал растягивать ее заднюю дырочку, матушка снова глубоко застонала.

— О Боже, дааа, не останавливайся, продолжай!

И молодой человек продолжил, неустанно нанося свои удары, пока его ядра не упирались в ее сладкие любовные губки. Конюх на мгновение замирал там, в глубинах ее тугих недр, и оба трепетали от наслаждения. А я тем временем, гадала, была ли эта встреча их первой любовной связью.

Затем Линч отстранился; влажный стержень вновь последовал наружу из задней дырочки, но выйдя наполовину, он потом снова вошел до упора, погрузившись в ее попку. Молодой любовник вошел в ритм, плавно двигаясь своим мужским естеством туда и обратно в ее заднем портале, а моя мать издавала утробный стон всякий раз, когда он проникал в ее глубины.

Наконец мальчик громко застонал, широко открыв рот, и начал обильно кончать. Его любовница вскрикнула, выгибаясь от могучих толчков, а ее юный любовник вцепился в плоть ее бедер, оставляя своими пальцами отчетливые следы на белой коже.

Наконец он медленно отстранился, и его поблескивающий от драгоценной влаги шест вышел из ее согнутого тела. Из ее зияющего заднего отверстия вытекала любовная жидкость, а сама матушка продолжала постанывать от случившегося.

Выйдя из оцепенения, я вырвалась, выскользнула из конюшни на улицу, снова увидев яркий солнечный свет, наш дом. С дерева вспорхнула птица, улетев в открытое небо. Я бежала обратно и старалась не думать о том, что увидела, — я бы погибла, если бы подумала об этом, упала бы на траву и расшиблась.

Позднее я лежала, задыхаясь, в своей комнате, разметавшись на постели, и думала о маме, которую конюх Линч взнуздал в конюшне. Каким же волнующим было это зрелище! Вид его огромного мужского достоинства, проникающего в ее киску и попку, воспоминания о стекающих по ягодицам и бедрам белых потоках. Меня снедала ревность, я хотела самой заиметь Линча как собственного любовника, чтобы это меня, а не ее, заполнял его корень. Занимались ли они этим раньше? Прижимался ли когда-то мамин крупный задок к его ядрам?

Я разделась догола, обнажила полностью свое тело, разлеглась на кровати и уставилась на свое отражение в высоком псише. Рука на животе, пальцы в интимном гнездышке. Жар на лице, когда я прощупываю свою киску, свой клитор. Я нежно провожу по ним ладонью, думая о матери, о ее набухших сладких губках, охватывающих инструмент конюха, и мои пальцы становятся мокрыми.

*****

Наконец, наступил заветный уик-энд, и в доме состоялся званый вечер. Вдоль дороги к воротам усадьбы выстроились многочисленные кареты и повозки, прибывшие из Дорчестера. На просторной лужайке подаются шампанское и жареные каплуны; там же со своими элегантными и ухоженными женами прогуливаются состоятельные мужчины. Здесь были люди, которых я не видела годами; были и те, кого я вообще никогда не видела. Могли ли они уже счесть меня привлекательной девушкой? Или по-прежнему видели во мне ребенка? Ведь я еще не была ни той, ни другой. Полковник Доусон раскупорил мне попку, но моя девичья интимная сокровищница оставалась нетронутой. Я просто была хрупкой девицей, потерявшейся в неопределенности. Никогда еще я не была так неуверена в себе. Некоторые женщины казались мне такими неземными, что я убеждала сама себя, что никогда не смею надеяться стать похожей на них.

В тот день я тщательно выбирала себе одежду, возилась с горничной, пока не решила, что готова к выходу в свет. Наконец я спустилась вниз, стала в сторонке и смотрела, как матушка исполняет обязанности хозяйки. Как же я завидовала ее царственной осанке, ее манерам — казалось, она поспевала везде и все у нее было под рукой. В памяти снова всплыли воспоминания о ней и о молодом конюхе; о том, как Линч наваливался на нее сзади, как его толстый орган покорял ее женские глубины. Сейчас она выглядела настолько уверенной в своем прекрасном платье, что те моменты в конюшне казались совершенно нереальными.

Вскоре после того, как я спустилась, мама познакомила меня со своим другом из Дорчестера, улыбчивым джентльменом с седыми усами по имени доктор Фарго. Оглядев меня, он остановился своим взглядом на моей груди.

— Какая очаровательная девушка, — галантно произнес гость, и потом, когда матушка оставила нас вдвоем, начал рассказывал мне истории о своих путешествиях в Марокко, о местных женщинах в чадрах. Я же украдкой поглядывала на переднюю часть его брюк, на его скрытые мужские особенности, и думала о своей матери и конюхе Линче, стоявшем позади нее со своим огромным органом. Потом мои мысли вновь вернулись к полковнику Доусону, и к его инструменту в моей попке, к тугому сладкому растяжению, которое он порождал.

— Кажется, вы о чем-то глубоко задумались, — донесся до меня голос доктора.

Позже вечером я согласилась, чтобы он проводил меня в гостиную. Моя рука легла на его руку, и задержалась там, пока он что-то бормотал о красоте моих обнаженных плеч. Неужели мое платье настолько красивое? Гостиная была заполнена напудренными декольте, поблескивающими в желтом свете. Моя мать сияла в свете ламп, поворачиваясь и улыбаясь гостям, а кожа ее рук казалась цвета слоновой кости. Мой отец с румяным лицом что-то рассказывал. Я сидела возле доктора Фарго и слушала болтовню сидящих рядом, смотрела на вздымающиеся груди присутствующих дам. Доктор повернулся, чтобы пошутить с гостьей, сидевшей по правую сторону от него, и его рука невзначай коснулась моего бедра. Думал ли он о том, чтобы овладеть мной? Мне даже стало интересно, на что это будет похоже, — я представила его мужское оснащение, его член, проталкивающийся в мое потаенное место... У того конюха он был таким огромным, а тут увы, обо всем приходилось только догадываться. Доктор снова повернулся ко мне и, сжав мое бедро, что-то прошептал мне на ухо.

— Вы не должны причинять мне боль, — ответила я.

Он улыбнулся.

— Дорогая девочка, я даже не помышлял об этом.

— Но ваши пальцы делают мне больно.

Он снова засмеялся и наклонился ко мне, чтобы прошептать:

— Вы уже в возрасте?

У моего локтя, наливая мне суп, стояла одна из служанок.

— Не знаю, — вымолвила я. — Полагаю, мой ответ — да.

Послышался голос матери. Она говорила о Дорчестере, рассказывала, каким будет предстоящий сезон. Что это? Мне казалось неуместным говорить о Дорчестере в таком ключе, как будто этот город такой же, как Лондон. Как же это было глупо. Матушка во всей своей легкомысленной простоте — притворяется, будто обожает свое деревенское существование, но никогда не признается, как сильно тоскует по чему-то другому.

После ужина я отправилась в свою комнату. Мне наскучил этот вечер, и теперь я наслаждалась своим уединением, стоя перед зеркалом, разглядывая свое отражение, и укоряя саму себя за неуверенность. Потом в соседней комнате послышался шум — двое гостей; да, возможно, их всего двое. Меня охватил внезапный приступ озорства, и я решила подслушать. Мужчина и женщина. Я прислушалась к их разговору. Голоса неразборчивы, но женщина смеялась, и ее голос слышался более отчетливо, чем у ее собеседника. Я прижалась ухом к стене. Они целуются? Я представила себе, что они целуются. Губы прильнули к губам; лица, раскрасневшиеся от вина. Возможно, его руки покоятся на ее груди, а ее пальцы играют с его брюками. Я неистово жаждала увидеть их, получить удовольствие от подсматривания, но теперь вместо голосов доносилось только приглушенное журчание. Женщина снова засмеялась, и вдруг я отчетливо ощутила свое одиночество! Неужели я так и останусь одна? Отойдя от стены, я вернулась к зеркалу и снова стала рассматривать свое отражение в нем. В голове снова возник вопрос доктора Фарго: созрела ли я?

Затем кто-то постучал в дверь моей комнаты. Я велела гостю войти, дверь открылась, и в комнату вошел мой отец.

— Почему ты одна? — спросил он. От вина его лицо слегка раскраснелось. Закрыв дверь, он улыбнулся, потом подошел ко мне и коснулся моей щеки.

— Доктор Фарго скучает по тебе.

— Мне он не нравится.

Отец рассмеялся.

— А я думал, ему удалось произвести на тебя впечатление.

— Мне кажется, он говорит неправду. Я думаю, он ничего не знает ни о Марокко, ни о тамошних женщинах.

Родителя это позабавило.

— А ты? Что ты знаешь о таких вещах? Ты еще слишком юная, чтобы разбираться в этом.

Он снова коснулся моей щеки, скользнул пальцами вниз, провел кончиками по подбородку, потом по шее.

— Сегодня вечером у тебя были смотрины.

— Скажи, я совсем юная, папа?

— Конечно!

— Я сама не понимаю, какая я.

— Говорю тебе...

— Я бы хотела жить в Лондоне.

— Возможно, когда-нибудь так и будет.

Его взгляд остановился на моей груди. Отчего это румянец у меня на щеках? Я опасалась его взгляда, боялась спросить его о своем платье.

Затем он заговорил о полковнике Доусоне.

— Тебе приятно вспоминать об этом?

Я ответила, что да, это приятные воспоминания; призналась, что часто думаю о полковнике. Пока мы говорили об этом, я отвернулась, — мне не хотелось, чтобы отец видел в тот момент мои глаза. Мысли вновь, в который раз, вернулись к матери и ее встрече с конюхом Линчем. Интересно, знал ли об этом отец? Полагаю, что да; думаю, он знал о том, что мою матушку трахает в грязном стойле в конюшне молодой конюх.

— Мне нравится твое платье, — признался мой родитель. — Ты ведь теперь стала женщиной, правда?

— Да, думаю, что да, — призналась я.

— Уже не девица, а настоящая женщина. И, смею заметить, со взрослыми женскими мыслями.

— Да, папа.

Он подошел ко мне и коснулся моей руки. Потом его ладони легли на мои обнаженные плечи и когда я повернулась к нему, он поцеловал меня. Прямо в губы, настоящим, наполненным, ярким, глубоким, горячим поцелуем. Застонала ли я? О, да! Отец стал ласкать меня, его руки скользнули чуть ниже моей спины, потом поднялись к моей груди, его пальцы гладили ткань платья, сжимали мои вмиг налившиеся полушарии. Потом он снова взял меня за попку.

— Раздевайся, Кларисса. Тебе понадобится горничная? — быстро зашептал он.

Я сказала, что нет — мне не нужна служанка, я сама сделаю то, что он хочет, и пока мои пальцы судорожно работали над пуговицами, крючками и застежками, мой родитель наблюдал. Наконец, платье и нижняя юбка съехали на пол, и я предстала перед ним только в туфлях, полностью обнаженная. Мой отец в восхищении подошел ко мне, начал ласкать мою грудь; его пальцы потянулись к соскам, начали играть с ними. После этого он заставил меня повернуться, погладил и поласкал мою попку.

— Великолепно, — вымолвил он, наслаждаясь моим уже налившимся телом девушки, которой исполнилось почти восемнадцать. Отец поглаживал мои ягодицы, его пальцы щекотали нежную щелку, и он улыбался в ответ, видя на лице мою улыбку.

— Ложись на кровать, — наконец, вымолвил он. — Поторопись, Кларисса.

Я легла на спину, мои ноги разъехались, его лицо оказалось между моих бедер, и он приник к моему девственному источнику. Я чувствовала его лижущий язык, его губы, его пышные усы, и стонала, облизываемая, обрабатываемая, ласкаемая его устами. Да, Гертруда делала то же самое, — сосала мое самое жаркое потаенное место, мое интимное устье, его расщелину, — но не с такой настойчивостью, как это делал мой родитель. Я чувствовала его силу, его желание, пышность его усов, твердый рот на своей киске. Я стонала и извивалась, и он приподнял мои ноги, уложив их себе на плечи, и удерживал меня за бедра, пока лакомился моим интимным источником. Его трепещущий язык работал в быстром темпе, проникая глубоко в мою норку, порождая толчки внутри моего любовного грота; затем он сместился вниз, к моей розочке, к моей задней дырочке — и я почувствовала щекотку от его усов, дразнивших мои интимные губки.

После этого меня перевернули, поставили на локти и колени, и согнули, чтобы я выставила и предложила ему свою выпуклую попку. Руки отца, его пытливые крепкие пальцы оказались на моих округлостях, а язык снова очутился на моей розочке, на моем заднем портале.

— Да, Кларисса, дааа...

Крепкая хватка его рук, его упругий стержень у моей задней дырочки, толчок — и немыслимое ощущение его растягивающего жара. Я вскрикнула, ощущая, как растягивается моя задняя дырочка; стала стонать, принимая внутрь его копье, чувствуя скольжение внутрь, наслаждаясь незабываемым ощущением его полноты, глубокими звуками его собственного удовольствия.

В тот момент я думала о своей матери, о том, как она прогибалась под натиском молодого конюха — точно так же, как сейчас я склонялась пред отцовским инструментом. Но теперь стонал и вскрикивал он, навалившись на меня сверху, пока моя розочка туго охватывала его стержень, принимая выплескивающиеся струи драгоценной жидкости.

Наступила моя очередь им владеть. Теперь его беру я. Теперь я наслаждаюсь его ощущением.