Данила проснулся, когда солнце уже стояло высоко, заливая избушку тёплым светом через щели в ставнях. Пахло свежим хлебом, хвоей и дымом, а из угла доносился звон посуды. Он лежал на скрипучей кровати, простыня сползла, и он заметил, что спал без трусов — утренний стояк натягивал кожу. Боль в паху, что привела его сюда, исчезла, будто её никогда не было. «Могу уехать, — подумал он, потирая глаза. — Но… не хочу. Где я ещё узнаю женщину? Хочу её… ещё». Мысль о её теле — дряблом, но живом — вызвала жар, и он удивился, как легко это признал.

Агафья стояла у стола, нарезая хлеб, её длинное платье, тонкое, почти прозрачное, обтягивало широкие бёдра и тяжёлую грудь. Без белья, её соски проступали под тканью. Её кожа на щеках была чуть глаже, чем два дня назад, будто его жар стёр годы. Она поймала его взгляд и хмыкнула.

— Как спалось, внучек? — спросила она, её голос был хриплым, с тёплой насмешкой, будто знала его мысли.

— Крепко, — ответил Данила, садясь, не прикрываясь. Его голос был твёрже, чем два дня назад, и он сам удивился своей смелости. — Боли нет. Совсем.

— Мои травы дело знают, как и мое тело — она улыбнулась.

Она подошла ближе, и, не спрашивая, по-хозяйски коснулась его члена, твёрдого, горячего. Её пальцы, морщинистые и тёплые, сжали его, и Данила застонал, жар пробежал по телу. «Какой твердый, — хрипела она, дразня. — Но оставим его на вечер. Умойся в холодной воде, остынь».

Данила ухмыльнулся, робость двухдневной давности испарилась. Он протянул руку и жмякнул её за зад — мягкий, тяжёлый под платьем. «Как скажешь», — сказал он, голос дерзкий. Агафья подумала: «Ого, парень, осмелел. Куда делась его робкость».

— Хочу помочь по хозяйству, — сказал он, вставая. — Отблагодарить. За лечение… за всё.

— Молодец, — хрипела она, её голос был тёплым, но властным. — Траву покосишь у крыльца, дрова наколешь. Разомнёшься, сил наберёшься. Вечером… — она подмигнула, — последний день лечения.

Умывшись холодной водой, он ощутил, как кожа пахнет травами, будто её мази впитались навсегда. Завтрак — хлеб, яйца, травяной чай — был простым. Агафья сидела напротив, платье сползло с плеча, открывая родинки на коже, и он думал: «Как же я хочу быстрее вечера, хочу ее всю, эту старуху».

Данила вышел во двор, где трава у крыльца стояла по колено. Агафья дала ему старую косу, ржавую, но острую, и он принялся за работу. Солнце грело спину, пот стекал по шее, а мышцы гудели от движений. Агафья вышла проверить, её платье липло к телу, обрисовывая тяжёлую грудь, обвисшую, но полную, и дряблую задницу, покачивающуюся при каждом шаге. Он заглядывался, его член напрягался в джинсах. Её соски проступали под тканью, и он ловил себя на мысли, что ждёт вечера, как никогда.

— Хорошо косишь, внучек, — хмыкнула она, подойдя ближе, её грудь колыхнулась. — Силён. Сохрани их для меня. — Она наклонилась, будто поправляя траву, и её зад натянул платье, открывая контуры.

Закончив с травой, он взялся за дрова. Топор был тяжёлым, дерево раскалывалось с хрустом, и он чувствовал, как тело оживает. Агафья сидела на крыльце, плетя пучки трав, её пальцы двигались уверенно, а платье задралось, открывая толстые бёдра. Он смотрел на её задницу — дряблую, но тяжёлую — и грудь, качавшуюся, когда она наклонялась.

— Устал, Даня? — спросила она, вставая, её платье шуршало. — Иди, пообедаем. А то сил на вечер не хватит.

День пролетел быстро, будто лес и избушка торопили время к вечеру. Боль в паху не вернулась, и он думал: «Она вылечила меня. Но я хочу остаться. Хочу её… всё её тело». Его утренний порыв — отблагодарить, познать женщину — только усиливался, и он ловил себя на том, что ждёт вечера, как голодный ждёт еды.

Агафья тем временем хлопотала в избушке. Она готовила мази, перетирая травы в ступке, их запах — хвойный, жгучий — наполнял воздух, будто шептал что-то. На столе дымились две глиняные кружки с чаем, горьким, с привкусом мяты и чего-то дикого. Она ушла за занавеску в углу, где стоял таз с тёплой водой, и тщательно подмыла задний проход, давно не знавший мужских рук. Её пальцы, морщинистые, но ловкие, скользили по зморщеной коже, и она думала: «Пусть познает все мои дырочки.».

Она выходила во двор,, подошла, молча ущипнула его за зад — крепкий, молодой — и хмыкнула, её глаза блеснули. «Привыкла я к тебе, внучек», — сказала она, её голос был хриплым, тёплым, но с дразнящей ноткой, и ушла, не оглядываясь.

К обеду он закончил с дровами, свалив их у крыльца. Пот стекал по груди, джинсы липли к бёдрам, и он поймал себя на том, что ищет её взглядом. Она стояла у двери, плетя пучки трав, её грудь колыхалась под платьем, соски проступали, и он думал: «Старуха… но живая. Хочу её зад, её груди, всё». Она заметила его взгляд, улыбнулась: «Иди, Даня, обед готов. Поешь, а то вечером слабым будешь».

Обед был простым — щи, картошка, тот же горький чай, от которого голова слегка шумела.

Солнце село, избушка утонула в полумраке. Данила вошёл с улицы, пот ещё лип к спине после дров. Агафья стояла у печи.

— Иди, Даня, помойся, — хрипела она, голос тёплый, но властный. — Последняя ночь у нас. Чистым будь.

Он умылся в тазу за занавеской, вода холодила кожу, но не гасила огонь внутри. Вернувшись, он замер: Агафья лежала на кровати, голая. Её тело — дряблое, с родинками, обвисшая грудь, волосатое лоно, зморщеный анус — блестело в свете керосинки. Она раскинула бёдра, её пальцы гладили кожу, и она хрипела: «Иди ко мне, внучек. Последняя ночь. Буду по тебе скучать».

Он шагнул, Она поймала его руку, потянула к своему влагалищу, влажному, горячему. «Поцелуй меня туда», — шепнула она, её голос был мягким, но требовательным.

Данила опустился, его губы коснулись её — солоноватой, с запахом трав и соков.

Он жадно присосался, язык скользил по её клитору, волоски тёрлись о его лицо. Она застонала, её морщинистые руки вдавили его голову, бёдра дрожали. «Вот так, Даня, — хрипела она. — Лижи, свою старуху». Её соки текли, заливая его подбородок.

Минут десять он лизал, её стоны наполняли избушку, кровать скрипела. Она выгибалась, её грудь качалась, соски тёмные, твёрдые. «Хватит, — ахнула она, отдышавшись. — Войди в меня, парень». Он встал, джинсы упали, член твёрдый, как камень, пульсировал. Он ждал этого, и, не медля, приставил его к её влагалищу, вошёл быстро, легко.

Она ахнула, её стон был хриплым, глубоким. «Медленнее, внучек, — шептала она, — дай насладиться им». Он двигался медленно, её тепло сжимало его, пот лил по спине. Её руки гладили его плечи, она шептала: «Хороший мальчик, мой, всегда мечтала о таком внуке».

Через несколько минут жар накатил, он кончил, слив в неё горячее семя, и рухнул на неё, задыхаясь. Её грудь, мягкая, дряблая, прижималась к его груди, её запах — травы и пот — кружил голову. «Ох, Даня, — хрипела она, гладя его волосы. — Хорошо, когда ты во мне ». Он лежал на ней, чувствуя её тепло, и думал: «Спасибо ей. За всё».

Данила лежал на Агафье, задыхаясь, его семя тёплым потоком растекалось в её влагалище. Её грудь, дряблая, с тёмными сосками, прижималась к его груди.

— Ох, Даня, — шепнула она, её голос был тёплым, с насмешкой.

Она отдышалась,, приподнялась, её морщинистые губы, мягкие, но сухие, прижались к его рту. Она целовала жадно, её язык, тёплый, шершавый, лез в его рот, и он отвечал, чувствуя, как её вкус — травяной, терпкий — будит новый жар. Её рука морщинистая, скользнула вниз, сжала его член, липкий от их соков. Она надрачивала, медленно, твёрдо, и он ахнул, член начал вставать, будто не было только что оргазма.

— Думаешь, простые чаи пил весь день? — хрипела она, её глаза сузились, улыбка дразнила. — Мои чаи, Даня, мужскую силу дают. Столько, сколько нам надо. — Она снова впилась в его рот, её язык толкался глубже.

Он лёг на спину, она оседлала его, её грудь качалась, соски тёмные, твёрдые. Она целовала его, вдоволь наслаждаясь его молодым ртом. Потом она сползла ниже, её руки подсунули подушку под его зад, приподняв его. Она наклонилась, её губы коснулись его яиц — тёплых, тяжёлых, — язык скользнул по головке. Он застонал, его член встал колом. Её пальцы, смазанные слюной, провели вокруг его ануса, мягко, дразня, и он напрягся.

Вдруг он почувствовал её язык — старый, шершавый — вокруг его ануса. Она лизала, медленно, жадно, её дыхание грело кожу, и он ахнул, удовольствие накатило волной. Она хмыкнула, её губы вернулись к головке,

обхватили её, тёплые, влажные, и начала сосать, ритмично, глубоко. Два её пальца, смазанные слюной, медленно вошли в его анус, нашли простату, нажали. Он напрягся, но она шепнула: «Расслабься, внучек, доверься мне». Её пальцы массировали умело, её рот работал, и он стонал, удовольствие било через край.

Через пять минут он не выдержал, сперма хлынула ей в рот, горячая, густая. Она глотала, не проронив ни капли, её горло двигалось, а глаза блестели. Медленно вынув пальцы из его ануса, она вытерла губы и сказала: «Ох, Даня, сладкий ты на вкус. Уже в двух моих дырочках твоё семя побывало. Осталась одна». Она легла рядом, её рука гладила его грудь, её тело — прижималось к нему. Он понял, о чём она, и кивнул, чувствуя, как чай снова будит жар. «Отдохнём чуток, — шепнула она, — и продолжим».

Через десять минут она зашевелилась, её пальцы, морщинистые, но ловкие, скользнули к его члену, липкому от их утех. Она сжала, погладила, и член снова стоял «Ох, мальчик мой, — хрипела она, глаза блестели, — готов опять, молодец».

Она перевернулась, стала раком, кровать скрипнула.

Её руки раздвинули ягодицы — дряблые, тяжёлые, с родинками. Зморщеный анус, чистый, блестел от мытья, пах травами — хвоей, мятой. «Перед тем, как войдёшь, — хрипела она, голос тёплый, но властный, — расслабь мою дырочку ртом, внучек». Данила замер, мысль лизать её анус не грела. «Старуха… туда?» — подумал он, но её запах, её голос тянули. Он хотел её трахнуть в жопу, хотел всё, и опустился к ней.

Его губы коснулись её ануса — чистого, мягкого, с травяным духом. Он лизал, осторожно, потом смелее, язык вошёл внутрь, тёплый, тесный. Она застонала, её бёдра задрожали. «Ох, Даня, — шептала она, — не думала, что согласишься». Её голос был хриплым, удивлённым, но довольным. Она и без того дала бы ему, не думала что согласиться. Минут десять он лизал, она стонала громко.

— Хватит, — ахнула она, отдышавшись. — Бери мазь, Даня. — Она подала горшок с тёмной мазью, пахнущей хвоей. — Намаж свой член и мою дырочку. И медленно входи.

Он только этого ждал. Смазал член, приставил головку, нажал, вошёл чуть. Она айкнула, отстранилась, её тело напряглось. «Медленно, Даня, — шептала она, — не порви меня там». Он держал её бёдра, крепкие, несмотря на дряблость, и надавил, головка скрылась в её жопе. Она ахнула снова, но он не слушал, жар мази и её теснота гнали вперёд. Он вогнал член до упора, остановился, давая ей полминуты привыкнуть.

«Ох, парень, — хрипела она, — медленно, говорю!»

Но он не слышал, её анус был узким, горячим, мазь жгла. Он начал трахать, медленно, потом быстрее, её зад привыкал, она почти не стонала, только дышала тяжко, её руки сжимали простыню. Через пять минут он не выдержал, сперма хлынула в её анус, горячая, густая. Он ахнул, тело дрожало, усталость навалилась, но счастье гудело в венах. Он медленно вынул член, увидел, как из её дырочки вытекает сперма, слегка желтоватая, блестящая в свете керосинки.

— Всё, Даня, — хрипела она, падая на кровать. — Лечение твоё закончено, молодой человек. Завтра отец за тобой приедет. — Её голос был тёплым, но твёрдым, глаза блестели. Она потянулась к нему, её тело — дряблое, потное — прижалось. Они рухнули в обнимку, её анус ныл, но ныл сладко. «Мой мальчик», — шепнула она, засыпая. Он смотрел в потолок, чувствуя её тепло, и думал: «Вылечила. И дала мне всё».

Утро пришло тихо, солнце лилось через щели в ставнях, рисуя полосы на потемневших стенах. Данила проснулся, Агафья лежала рядом, её тело — дряблое, но тёплое — прижималось к нему. Он смотрел на неё, грусть сжала грудь. «Уезжать пора», — подумал он, и сердце кольнуло. Она открыла глаза, её взгляд, обычно дразнящий, был мягким, почти печальным.

— Ну, Даня, — хрипела она, голос тёплый, но усталый, — прощаться будем?

Он сел, простыня сползла, его тело ещё гудело от ночи. «Бабуль, — начал он, голос дрогнул, — если я отцу скажу, что снова болен, совру, чтоб он меня привёз… ты не против?» Она улыбнулась, морщины на щеках почти разгладились, будто его жар стёр ей двадцать лет. «Я-то не против, внучек, — хрипела она. — Ко мне пациенты не возвращались, но тебя… буду ждать». Она погладила его руку, и обняла.

Через полчаса во двор въехала машина, пыль закружилась под колёсами. Отец вышел, в старой куртке, и замер, глядя на них. Данила стоял у крыльца, плечи шире, лицо твёрже, будто за три дня возмужал. Агафья, в своём тонком платье, выглядела не такой ужстарухой — кожа блестела, грудь колыхалась, как у женщины в соку. «Чем же она тебя лечила, парень?» — спросил отец, хмурясь, но с улыбкой.

— Чаем, мазями, нагрузками, — буркнул Данила, глядя на Агафью. — Тут воздух свежий.Агафья хмыкнула, её глаза блеснули. «Всё для него, — сказала она, подавая отцу свёрток. — Чай с мазями в дорогу приготовила. Пей, Даня, сил прибавит».

Отец вытащил пачку денег, сунул ей в руку. Она пересчитала, покачала головой и отдала половину. «Много, — сказала она. — Я старая, одной по хозяйству трудно. Лучше Даню ко мне на пару дней отпускайте. Присмотрю за ним, да и ему полезно — нагрузки, свежий воздух». Она подмигнула парню. Отец взглянул на сына, прищурился. «Если он не против, мы с матерью только за».

— Я не против, пап, — сказал Данила, голос твёрдый. — Она меня вылечила.Я ей очень благодарен ей, я готов помагать, она меня многому учит, травы разные показывает.

Он шагнул к ней, обнял, как родную бабушку, но крепче, чувствуя её грудь под платьем. «Спасибо за всё, — шепнул он. — Обязательно встретимся». Она погладила его спину, её руки дрожали. «Приезжай, внучек», — хрипела она, глаза влажные.

Отец завёл машину, Данила сел, бросив последний взгляд на избушку. Агафья стояла у крыльца, махала рукой, и уже ждала встречи и "лечения" снова.