Декаданс 1

Это путешествие из Петербурга в Москву начиналось более чем ординарно. Взойдя в синего цвета железнодорожный вагон первого класса, я был препровождён проводником в мягкое двухместное купе с тяжёлыми, как дверца сейфа, раздвижными дверями. В ожидании отправления, я раскрыл "Ведомости" в разделе частных объявлений и углубился в изучение этих выплесков жизни современного города. Уже прозвучал предупреждающий гудок паровоза, и я приготовился к тому, что буду ехать в купе один, как тут застеклённая дверь открылась, и в тесное пространство вагона ввалился плотный господин средних лет с аккуратной бородкой и быстрыми живыми глазами. В руках у него был дорожный несессер, и на минутку запах кожи мягких диванов был перебит резким запахами вокзала: горящего угля, мазута и пирожков вездесущих торговцев. Живой господин представился Андреем Ивановичем N, прежде чем раздеться. Судя по мундиру, он был инженером путей сообщения.

Мы быстро разговорились: Андрей Иванович был остроумен и легко поддерживал разговор на любые темы. В это время засвистели кондуктора, и поезд тронулся. Мой собеседник энергично потёр руки и раскрыл свой несессер.

- Погодка нынче прохладная, - сообщил он - надо бы согреться. Коньячку не желаете?

Я было хотел отказаться, но решил поддержать своего визави, опасаясь, что иначе он воздержится от глотка спиртного, ведь не будет же он наливать себе в одиночку!

- Пожалуй. Не откажусь. Погодка действительно сырая и пронизывающая. Петербург себя оправдывает сполна.

Из несессера была извлечена плоская бутылка и походный набор приборов.

- Вот пожалуйте, приятная закусочка-с...

- Премного благодарен!

Коньяк был превосходен: горячая волна благородного вкуса тут же горячей волной прошлась по желудку, согревая сердце. Я предложил своему новому знакомому набор превосходных испанских сигар из Нового света, и мы откинулись на спинки мягких сидений, выпуская ароматные клубы изысканного табака. Вагонные служащие не забыли задвинуть под сиденья нагретые поддоны, и наше маленькое помещение наполнилось теплом и уютом. Приятно кружилась голова, и мерный стук колёс убаюкивал в слегка раскачивающемся вагоне. Мелькали за окном неясные придорожные тени, и лишь изредка раздавался перезвон колоколов у переездах, где стояли с фонарями навытяжку железнодорожные смотрители. Между тем, мой попутчик извлёк из саквояжа фотографию и поставил её на столик.

- Это Ирэн. Мря жена.

Приподнявшись на локте, я рассмотрел на фотографии женщину лет двадцати пяти с прекрасной фигурой, и с улыбающимся, слегка надменным лицом. Цветы, красивая шляпка с вуалью... Просто вылитая "Неизвестная" на картине Крамского. Она была прекрасна!

- Вполне с вами согласен, - закивал головой Андрей Иванович - Ирэн... Я помню наше венчание в церкви, когда в полутьме что-то бормочет поп, над нашими головами держат венцы, церковная свечка в моих пальцах... А я думал лишь о том, как овладею Ирэн...

От неожиданности я глотнул дыма и закашлялся. Между тем, мой попутчик, нимало не смущаясь, добавил с гордостью:

- Я взял её невинной!

Моё сознание отказывалось верить, что таким непристойным образом можно говорить о своей супруге. Однако это было лишь началом. Я едва мог двигаться, настолько меня развезло от крепкого напитка. И, колыхаясь в янтарных парах коньяка, я зачарованно продолжал слушать моего попутчика, не в силах произнести ни слова, меж тем как он, словно стремясь выговориться под раскрепощающим влиянием алкоголя, говорил и говорил... А далее я лишь передаю его повествование во всём его неприкрытом бесстыдстве.

***

Разумеется, Ирэн не была моей первой женщиной. Я вспоминаю рассвет моей ранней юности, когда я жил в имении моего отца. Каждодневно в будние дни служивший у отца конюх Степан отвозил меня в город в гимназию, и для меня это было захватывающим приключением. Неясное томление сердца и тела заставляло мой взор выискивать среди толпы прекрасные влекущие фигуры женщин, обволакивать взором платья прогуливающихся по тротуарам дам, невольно давая волю своему воображению, ловя взглядом колышущийся край подола платья какой-нибудь дамы, невольно представляя себе, что может скрываться под ним; влекущая тайна женского тела всецело охватывала меня томительным желанием. А дома всё чаще я заглядываться на пышную фигуру дворовой бабы Лукерьи, которую все звали Лушкой. Была она женой конюха Степана.

И вот как-то раз, когда родители уехали в город, а я, лёжа на кушетке, читал томик Монтеня, Лушка заглянула ко мне в комнату и произнесла таинственно:

— Идёмте, барин!

— Ку... да?

Ничего не ответив, Лукерья отправилась прочь. Заинтригованный, я отправился за ней. Дойдя до сеновала, она остановилась в дверях, оглянувшись на меня, а затем стала подниматься вверх по пологой лестнице с широкими ступенями. Как часто я бегал по этой лестнице, играя в морских пиратов! Тихо и душно было на сеновале, и дурманяще пахло свежим сеном. Луша ожидала меня здесь у приготовленного вороха сена. И смотрела она как-то странно.

— Ляг, Андрюша - произнесла она, отворачивая от меня лицо.

Необычность и таинственность происходящего захватила меня; не возражая, я опустился на Толстую охапку сена. Всё так же пряча от меня глаза, Луша произнесла с волнением в голосе:

— Маменька ваша меня нанять изволили...

И после этого, развернувшись ко мне полностью, служанка вдруг полностью сбросила с себя свой простой деревенский сарафан, оставшись полностью обнажённой. Широко раскрыв глаза, я уставился на её пышное обнажённое тело. О, как я мечтал об этом в своих томных юношеских грёзах, увидеть настоящую нагую женщину, не на фривольной иллюстрации в книжке, а вот так, вживую! И вот теперь я видел манящие своей тяжестью, крепкие груди нашей служанки, её стройные ноги и пышные бёдра, и тёмный манящий треугольник волос на лобке, чья бесстыдная спутанность скрывала Тайну. О, как безнадёжно-сладко заныло у меня внизу живота, и как, на грани постыдной детской эякуляции, наполнился возбуждённым желанием мой член!

— Штанишки, Андрюша... Сними!..

Вырывая дрожащими пальцами пуговицы из петель, путаясь в исподнем, я обнажился под внимательным взглядом Луши. А затем она опустилась навзничь на мягкое сено. Было тихо, и где-то в углу в паутине жужжала и билась муха, и шёл душный жар от прогретой солнцем крыши.

— Идите сюда, барин...

Как странно звучит в этой глухой тишине голос Луши, низкий, немного в нос, и её прекрасное нагое тело предо мной... Её тёмные глаза, пухлые губы, налитые груди... Маняще разбросанные немного врозь ноги, и, склонившись над ней, я лицом ощущаю жар плотно волосатого лобка, и запах... Поднимающийся из тёмной расселины между ног вязкий первобытный запах женщины... Стоя на коленях, прильнуть к её лобку, запустить нос в спутанность джунглей её обнажённого срама, вдохнуть этого возбуждающего яду... Дёрнулся, впервые достигший такого немыслимого напряжения пенис, выплюнув прозрачную струйку на высокое атласно-белое женское бедро.

— Луша...

Как прохладна и упруга налитая плоть её грудей, а её руки по-матерински обнимают мою голову, прижимают к себе, к античному мрамору выпуклостей с синими прожилками вен, а под губами пульсирует жилка на её шее, а губы ищут жаркую полураскрытость её губ...

— Ой нет, барин... Нельзя...

Она избегает греховности поцелуев с сынком барина, ведь целоваться-то можно только по любви! Я направляю свою руку вниз, где плоский живот и пупок, и ниже, в срам жёстких волос, в горячую тесноту промежности, где скрывается главная тайна бытия...

— Ах, нет, нет!..

Она с силой отнимает мою руку. Это только мужу позволено!

— Полезай, Андрюша, - шепчет Луша - Давай, скоренько...

Она тянет меня на себя, и я впервые, подчиняясь ей - надеюсь, вы не шокированы таким выражением - залажу на женщину... Я гляжу на её широкое скуластое лицо.

— Сухая ложка рот дерёт, - хихикает она смущённо.

Сплёвывает себе в руку, длинно, смачно, а потом её скользкие пальцы вдруг отыскивают мой вздыбленный орган и смачивают его вязкой слюной. Вы помните, как Гоголь писал о женщинах, как ловко они владеют нашими носами? Конечно же, не носы имел в виду ехидный писатель. И по правде его известную повесть не "Нос" соедует читать, а... а... "Хуй"!

И она ловко направляет мой почти не гнущийся стержень куда-то в себя, в таинство раздвинутых для меня бесстыдно ног... Мой живот напряжён в ожидании чуда, неимоверно, до судорог, и в сладком напряжении таинства застыл весь мир.

— Давай, Андрюшенька!.. Давай... Пихай...

— Оооаааххх!...

Ммм, как это сладостно! Я вошёл в Лушу, я овладел ею, и как сладок этот первобытный восторг!

— Ну давай, Андрюшенька, ети! Ети! Ети, дурачок! Уооот... Уооот... Вооот...

И выдохи Луши, быстрые, жаркие, и бьюсь я в сладких пиханиях на своей служанке, и в упоительных потугах объят Лушиной горячей усладой мой член. И обнимают меня её руки, и побрасывает она навстречу мне свои бёдра так, что стукаются друг о друга наши лобки. В жаркой, горячечной пелене сладострастия, мотается по сену голова Луши, жены конюха, и бесстыдно, и похотно ей. А я дышу часто-часто высохшим ртом, и кажется мне, что вот-вот постигну я какую-то тайную истину, вот ещё одно движение, ещё...

— Луша!.. Ооох!..

— Мммххм, мммххм, мммххм....

Бьюсь я на теле служанки в томном и сладостном упоении, вновь и вновь повторяя приносящие усладу движения, и кажется, что вот сейчас я умру; а между тем, сильные Лушины ноги поднимаются, обхватывают мои бёдра и прижимают из к себе, и ещё глубже вхожу я в Лушу и изнемогаю, преодолевая сопротивление её крепких ног.

— Лушааа!..

В жалобное блеяние переходит мой крик, когда наступает потаённый миг сотворения непоправимого, когда в немыслимом напряжении останавливается разум, и прижатый ногами женщины к себе, я до отказа вхожу в жаркую узость теснины, чтобы выплеснуть в неё всю свою страсть сокращающимся в сладостных потугах членом, и бьюсь я на Луше, опустошаясь до самого донышка!

А потом, в изнеможении сладком, лежу я на Луше.

— Ну... Полегчало что ль, молодой барин?

— Ооох, Луша... Лушенька...

А она, сильная, спихивает меня на охапку сена, присаживается на колени, потянувшись всем своим крепким молочным телом, накидывает сарафан и отряхивает от сена свою тугую чёрную косу...

Потом, когда конюх Степан везёт меня в город, мне приятно было смотреть на его спину, представляя моё сношение с его женой, и твердеет, встаёт в исподнем мой разбуженный от спячки член. А я гляжу на фигуры встречных дам в закрытых чопорных платьях, которые уже не скрывают от меня их тел. Однако же, мне так хочется раздевать их, ведь я не видел, как одеваются барышни, какое у них под платьем бельё. Как молодой барчук, в деньгах я не испытывал недостатка. Полный наряд для барышни я заказал в лавке парижских мод и отнёс весь ворох коробок с нарядами в комнатку служанки. Проходя вечером мимо её дверей, я услышал голос мамы и хихиканье Луши; она явно училась одеваться как барышни. И вот однажды, когда родители уехали в город, я лежал в своей комнате и с нетерпением ждал Лушу. Наконец, тихо поскребшись в дверь, она вошла. Я окаменел.

Передо мной стояла стройная барышня в строгом сиреневом платье, с милой шляпкой с вуалью, с помадой на губах, с весело блестевшими под паутиной вуали глазами. И даже с зонтиком в руках. Настоящая барышня, сон наяву! И Луша ли это? Вуаль таинственно скрывала часть лица девушки. Ооо, и это был тот сон, в котором я мог делать всё что захочу! А осознав это, волна тёмного, низкого возбуждения охватила меня. Дрожа от собственной низости, я, наслаждаясь моментом, не сводя глаз со стоящей передо мной барышни, расстегнул брюки и достал свой срамной орган... Да, признаюсь, частию моих затаённых мечтаний было такое пакостное действие: подкараулить в укромном какую-нибудь барышню или даму, и у неё на глазах предаться греху рукоблудия! И чтобы она на это смотрела... Ну почему же нет?

Рука сама легла на восставшую плоть... Как сладостно было заняться детским грехом на глазах у прекрасной дамы! Сердце буквально выскакивало у меня из груди, и я смотрел, как она смотрит на моё действие! И она смущена, она краснеет!..

— Не отводите глаз... Смотрите!...

Ведь это не служанка Луша, это незнакомая барышня в тёмной аллее парка... Да... Смотрите, пожалуйста! О, эта сладость бесстыдства и греховное наслаждение рукоблудия!

— Поднимите платье, - выдохнул я задыхающимся ртом - Медленно!

Руки барышни начали приподнимать тяжёлый подол платья... На ней дорогие полусапожки... Из белой пены кружев нижней юбки показались ножки, тонкий обтягивающий шёлк чулок...

— Выше! - прохрипел я.

Ооо, подвязки чулок на округлостях коленей, я уже готов кончить... Знали бы твои родители, барышня, что ты тайно творишь в укромном уголке парка на глазах у незнакомца! И кружева исподницы, а дальше, дальше - кружева тонких батистовых панталончиков! Я уже не могу этого выдержать!.. Мгновение - и я уже на коленях перед барышней, которая обеими руками задирает непристойно для меня своё платье. Уткнуться носом и губами в тонкую ткань панталон между её ног... А возбуждённый член протискивается в шёлковую щель между коленями. Я не могу больше сдержаться! Подол платья падает, и я задыхаюсь под ним в нежной пене французского белья, горячо дыша в промежность барышни, бесстыдно ощупываю натянутую гладкость панталон и в мучительно-сладостных подёргиваниях изливаю семя на тонкий шёлк чулок...

Степан, выпуская меня из экипажа и принимая в экипаж, снимает шапку и кланяется. Интересно, как бы он себя повел, увидя свою жену в изящном господском облачении? А я всё вспоминаю, вспоминаю...

Луша в моей комнате, она ведёт себя как настоящая дама! Я представляю её себе незнакомкой и, целуя, влеку к своей постели, в то время как она неожиданно говорит:

— Молодой человек, а хотите по-конски?

— По-конски... Это как?!

— А вот так...

Она поворачивается ко мне спиной, и вот... Вот это уже не Луша, а супруга директора гимназии, которую я встретил в тёмном коридоре; завидев меня, она смотрит на меня красноречиво, а затем сворачивает в закуток, где только запертая дверь в чулан и окно. Здесь, сидя на подоконнике, гимназисты тайно курили украденные у папа́ папиросы. Она подходит к окну... Молча поворачивается ко мне спиной...

— Чего же вы ждёте?..

Задрать ей платье вместе с ворохом нижних юбок... У неё крепкие полные ноги... Нагнуть её, чтобы не сваливались вниз эти чёртовы юбки... Какие развратно короткие панталоны у жены директора! Вызывающе торчит навстречу пышный зад, который я заголил. Выпустить свой рвущийся наружу член... Он перехвачен ловкою женскою рукой (с обручальным кольцом!), чтобы направить в нужное место. Ооох, и напряжённый орган входит словно в подогретое топлёное масло... И входишь плавно, до касания животом тёплых, упругих, ждущих ягодиц.

— Оо, Надежда Григорьевна, я люблю вас!..

Я люблю вас... По-конски... Пониже, пожалуйста!.. Держать её обеими руками за талию, крепко, по-хозяйски, в то время как она упирается ладонями в оконную раму. А за окном - прогуливается с кем-то и господин директор. Стоит ему поднять голову, и здесь на уровне второго этажа, мотается в окне опущенная голова его супруги, раскачиваются крупные бусины жемчужного ожерелья, выворачиваются наизнанку развязанные учеником панталоны, и выдохи едва сдерживаемого частого дыхания запретного совокупления, и обнажённый зад супруги, и блудливые руки гимназиста, и всё более непристойные звуки её услады под напором крепкого молодого хуя... А потом, когда возбуждение достигнет невыносимого предела, последуют короткие, ничем не сдерживающие шлепки бёдер по податливым ягодицам, и жаркая пылающая, в венце срамных волос щель засочится липкой пузырящейся влагой семяизвержения...

В дальнейшем я закончил факультет инженерного института, приобрёл солидную должность и теперь уже мог думать о женитьбе. Ирэн... Я помню наше венчание в церкви, когда в полутьме что-то бормочет поп, над нашими головами держат венцы, церковная свечка в моих пальцах... А я думал лишь о том, как овладею Ирэн...

В первую брачную ночь я буквально накинулся на Ирэн. О, как она была прекрасна в своём подвенечном наряде, с целомудренным венцом из цветов в волосах! А потом, когда я сорвал с неё одежды, и она нагая лежала передо мной, стыдясь, прикрывая ручкой своё невинное лоно, притягивающее мой взор вызывающим треугольным холмиком тёмных волос, под котором угадывалась тёмная, воекущая к себе раздвоенность! И, нетерпеливо раскидав по сторонам свою одежду, с восставшим от возбуждения пенисом, я накинулся на Ирэн, рукою направляя его в нужное место, между раскинутых беспомощно прекрасных ножек. И вот я жадно смотрел, как закинулась назад её головка, закрылись глаза, как открылся протестующе, в болезненном крике рот... Её руки комкали белый атлас простыни, стремясь перетерпеть моё вторжение в нетроганность её лона, когда, затаив дыхание, мир замер в напряжённом ожидании совокупления. А затем мой член преодолел сопротивление её девичьей целостности. Мммхммм, вместе с её сдавленным рычанием я вошёл в неё! Но уже после нескольких качаний тазом на полусогнутых локтях, я с безнадежным стоном скоро излил свою страсть в Ирэн и рухнул в изнеможении на её прекрасное тело...

И после этого она долго отказывала мне в близости, меж тем как я буквально изнывал от желания обладать ею. Она говорила, что ей больно, и что я веду себя как животное. И понимаете, Петербург... Столица, в которой так много соблазнов! Ирэн буквально влекли к себе литературные салоны, где собиралась так называемая творческая молодёжь. О, эти "салоны"! Ведь это же простые захламлённые квартиры где-то на задворках с грязным и вонючим парадным. И собиравшиеся там молодые "поэты", такие же грязные и неряшливые, читали свои стихи всяким экзальтированным особам, среди которых непременно была и моя Ирэн. А все эти декаденты, футуристы, дадаисты с их вычурным и безумным творчеством! Тогда я впервые понял, что Ирэн мне изменяет. Что может быть смешнее, чем обманутый муж-рогоносец? Я ревновал ужасно, представляя себе разнузданные оргии, которые возможно, происходили на тех сборищах! В итоге, я приобрёл однажды дешёвый револьвер с намерением застрелить Ирэн, а затем себя.

В тот вечер Ирэн, как это часто бывало в последнее время, вернулась далеко за полночь. В прихожей тускло горела лампа, в то время как я дремал в кресле в спальне Ирэн. Слышно было, как мерный цокот копыт за окном прервался затаённой тишиной, как скрипнули железные ворота, как хлопнула дверь парадного, а затем её шаги на лестнице... Мои чувства обострились до предела, ибо я слышал всё.

Она вошла, бросив на меня быстрый взгляд сверкнувших глаз и, пряча от меня лицо, подошла к туалетному столику с зеркальным трельяжем. Нащупав в кармане халата револьвер со взведённым курком, я подошёл к ней сзади. Её волосы... Они пахли дешёвым табаком прокуренных обиталищ табуна молодых жеребцов с чёрными жёсткими гривами, которые именовали себя властителями дум молодого поколения... Сейчас холодный, отдающий ружейным маслом ствол погрузится в теплоту локонов изящной причёски, и будет истерически кричать в ужасе нерв, в то время как палец с наслаждением будет преодолевать сопротивление спускового крючка, затем что-то стукнет в руке, и пышность волос обагрится потоком тёмно-алой крови...

— Расстегни мне платье, - произнесла Ирэн.

Я окаменел. Пришлось выпустить из рук револьвер, чтобы заняться этим всеми застёжками... Мои пальцы дрожали от возбуждения, вызванным решением убийства. Дорогое платье сползло с плеч Ирэн, прекрасных, отливающих атласом, влекущих к себе, и расшнурован и опал лиф, и в тёмном омуте зеркала проявились её прекрасные груди с влекущей тенью между ними...

Мой собеседник скрипнул зубами и обречённо махнул рукой.

Я неотвратимо погружался в тёмный омут страсти. Мои губы прижимались к её бархату кожи шеи и плеч, отыскивая следы измены. И был ли я первым, кто совершал это сегодняшним вечером? Влага моих губ казалось, оживляла жирные скользкие следы страсти, оставленные чужими мужскими руками, губами, жадными слюнявым пенисами... Я не был первым, кто тянулся к этим прекрасным грудям, да, чьи-то руки опережали мои, они чувственно и нагло мяли прекрасные груди Ирэн, а чьи-то усатые губы овладевали её губками, а там, ниже, ниже, тонкие пальчики Ирэн выпускали из топорщащихся брюк вздыбленную горячую мужскую плоть...

(с) Кейт Миранда

январь 2025

mir-and-a@yandex.ru